Выйдешь в поле на травы несмятые, Ты на воле с мечтою крылатою. Колокольчики под ноги клонятся И березки навстречу торопятся. Полететь бы над степью, над рощицей, Над рекою, где солнце полощется, Над домами, над черными пашнями, Над озерами тихими нашими. На землю с высот титанических В корабле опуститься космическом. Где туман над дорогою хмурится, Где в степи начинаются улицы, Где девчонки, как красные яблоки, Поспевающим соком манят... Край родной мой – просторы тюменские, Где вокзалы и те деревенские, Где сиянья, как флаги, над чумами, А в тайге еще – ханство Кучумово, И на юге – казахи-кочевники Мирно-мирно пасут табуны. И поют трактора-оратаюшки Тракториное зычное «баюшки». И волнуются нивы о юности На священной земле стариков. Выйдешь в поле – трава расступается, Молодая заря разгорается И пылает пожаром до полудня В бриллиантовой капле росы.
Я в деревне вырос, С ветрами резвился, У росы туманной Чистоте учился. По стерне колючей Разбрелись просторы, Там рычат в работе Жаркие моторы. По ночам на ляге Пересуды чаек, Да вода глухая Камыши качает. А по утру хлебом Пахнет над домами. И ветрянка машет Ветхими крылами. Горизонт расшитый Неподдельной синью И соленый ветер Напоен полынью.
На опушке леса, Где покой и нега, Полевой вагончик Славен для ночлега. И чернеет рядом Вспаханное поле. Повариха Таня Угощает вволю. Лемехами блещет Тракторный плужище. Заслужили отдых Мы с тобой, дружище!
Я с работы иду. Росистые Пахнут свежестью зеленя. На мостках у озерной пристани Отмываю усталость дня. А потом уж и – Чуб под кепкою! – Я гармонь разверну: могу! Чтобы девушки – ноги крепкие – Не соскучились на кругу, Чтоб у наших дворов бревенчатых До утра звездный свет сиял, Чтоб и сам я С одной примеченной, Нецелованной, Погулял.
Не спеша сгорел закат неяркий, Вечер взял негромкие басы. Возле клуба парни мнут цигарки, С нетерпеньем смотрят на часы. По садам, по улицам сторонним Летний зной уходит от земли. Трактористы полные ладони Полевой прохлады принесли. Срок придет – в открытые окошки Улетит из клуба тишина. И туманным золотом дорожки До крылечка выстелет луна. И роса падет на ветви сада, Загорятся в травах светлячки. И тогда – за ближнею оградой Я твои услышу каблучки.
Я прошел тюменщину, Но избушкам спал, По тобольским улицам Королем шагал. Там косматым пламенем Купола горят И висят над городом, Словно виноград. А в тайге нестриженной Утром глухари Поливают песнями Поросли зари. А заря багряная, Как вишневый сок, Затопляет радостно Молодой восток.
Палисадники с астрами рдяными Да болотных низин – камыши. «Дорогое мое Голышманово!» – Говорю я от чистой души. Дорогие мои переулочки, Говорливый и светлый вокзал, Где в буфете хорошие булочки, Я вкусней их нигде не едал. Тополя в небе ветви упрятали, Там незлобно грохочут грома. Словно замки, стоят элеваторы, Полновесных пудов – закрома. И друзья у меня здесь фартовые, Работяги – не шушера-сброд. Вот и домик под крышей тесовою, И девчонка моя – у ворот. Здесь я с нею целуюсь под лунами. Как на крыльях, сюда я лечу. Своенравная, гордая, юная... А другой я и сам не хочу.
Соберу я охотничью справу. И с заветной двустволкой отца На осеннюю выйду забаву – И опробую бой ружьеца. Мне не надо трофеев богатых, Браконьерской добычи лихой. Знаю, встретит рыбацкая хата Запашистой карасьей ухой. А на утро, как только разбудят, И подслушаю – в синей дали, Что же все-таки судят о людях, Покидая наш край, журавли.
Где-то с бубенцами Тронулась заря. Пахнет огурцами Сонная земля. Стынет у окошка В кружках молоко. Лунная дорожка Скрылась далеко. Нарядилось утро В голубую тень. Красным перламутром Заблестел плетень. Не звенит капели Тихая вода. Где-то отзвенели Юные года.
Эх, дорога моя осенняя, Ну куда ты меня зовешь? Нынче я заболел Есениным, Не уедешь и не уйдешь. Не излечит ни друг, ни женщина, Все земные тщеты слабы. И не тот уж я деревенщина, Чтоб не чувствовать глас судьбы. Из печалей я радость выковал, Вот уж тесно словам в груди. Клен есенинский слезы выплакал, Просит: только не уходи! Эх, дорога моя осенняя...
Знамена зари поднимает восток И в слабой прохладе полощет. И месяц истаял, и звезд туесок Просыпался в дальнюю рощу. Растекся малиновый свет по реке Но чудо мгновение длится. А локон тумана висит в ивняке, Но тоже вот-вот растворится. И мне хорошо, я расту и дышу, Как свеженький гриб на рассвете, И каждому утру в восторге спешу Излить откровения эти.
Я машинам не семафорю, Сам дотопать хочу до цели, С сапогами в дороге спорю, Чтоб не жали и не скрипели. Ни к чему мне в пути сутулиться, Золотая томит забота: Мне ведь тоже на нашей улице Очень нужно любить кого-то...
Проснулись весёлые улицы, Задрав тополей хвосты. От солнца и лужи жмурятся, Как мартовские коты. Концертом скворцов, их трелями, Разбужена глушь и тишь. Азартно звенят капелями Оркестры железных крыш. Где санки? В сарай заброшены! Утихла пурги пальба! Сельмаг – нарасхват! – галошами Торгует – аж пот со лба. Вот бабы – от баньки розовы, Сошлись языки чесать. И школьный колок березовый Торопится воскресать.
Кузница копченая – До моха, до бревна. Железо раскаленное, Кривая борона. Плугов колеса смятые, Сухой стожок угля. Как на кресте распятая, Под кузницей земля. Огонь неукротимо Полощет языки. И выплывают дыма Белёсые клубки. В руках тугая сила Внушительно звенит. Кузнечное зубило С металлом говорит. Чтоб жили, полыхая, Пшеницы вороха, Кувалда огневая Клепает лемеха.
Вымыл с мылом мазутные руки, Бросил трактор, в газету удрал. И ношу теперь узкие брюки – Те, которые я презирал. И не лирика властвует мыслями, Недосуг созерцать облака: Пообвешал меня коромыслами Двухпудовый надой молока. Обуял еще зуд агитации, Мое имя теперь на слуху. С умным видом строчу информации, Спохвачусь: ведь порю чепуху! С тайной думой о славе, о публике, Уж под утро зароюсь в кровать... Хорошо еще сдобные бублики Высылает посылкою мать. Хорошо, когда рифмами вспенится Непокорный – души! – уголок: И растет золотая поленница Упоительных звуков и строк.
Оркестров медь, речей разлив, День в барабанном тонет громе. Морозец, лужи остеклив, Храпит, как конь на ипподроме. Багряный цвет поводья рвет, И все горды, что люди – братья. Вот хлынул в улицу народ, Как в распростертые объятья. Опять Авророва заря Взошла в наш утлый купол бледный. И я во славу Октября Провозглашаю тост хвалебный. И пусть убродно, зябко пусть! О, красный день, гори и жарься! Продрог в плащишке, но держусь, Пою о яблонях на Марсе.
Пыль садится на кромки дорог, В этот час пригоняют табун. Задвигает засов у ворот Светлый первенец лета – июнь. Сеновал приготовил постель, И в ограде, напротив окна, Из бадьи, что поднял журавель, Долго пьет молодая луна.
На окошках белые узоры Слишком густо выткали морозы. В куржаке высокие заборы, И скрипят по улице обозы. Санный путь не дремлет, не пустеет, Лошадиным храпом оглушенный. Сеновал за домом зеленеет, На сугробы смотрит удивленно. Пацаненок в клетчатой рубашке Дышит на узоры ледяные: Хорошо бы с горки на салазках! Хорошо, да валенки худые. Санный путь не дремлет, не пустеет, Мягко на возах, как на подушках. А под вечер хата обогреет, Приютит, как добрая старушка. И огонь в печи заполыхает Пусть зима лютует за дверями! И закат, на небе отцветая, Сказочно зардеет снегирями.
Я уезжал. В окне цвела герань, Сырая осень жалась к подворотне. И сладко так от крепких жарких бань По всей округе плыл дымок субботний. Автобус дожидался у плетня. И день стучал в наличники резные. Совала трешки добрая родня – Зеленые бумажки трудовые. Я денег тех тогда не отстранял, Я принимал их честными руками. Мой трактор возле кузницы стоял, Дыша еще горячими боками. И вот Москва! Взволнован неспроста: Вокруг дома Как в облака ступеньки! Наверное, здесь эта красота И от моей сибирской деревеньки.
Осень дождиком била звонко, Землю вымыв, как на парад. Мы укладывали котомки И шагали в военкомат. А потом в эшелонах тряских Нас в неведомый край везли. Мы несли на плечах солдатских, Как погоны, покой земли.
Дудки боцманские отпели, Отзвучали колокола. На разостланные постели Полночь северная легла. Знают только одни пароли, Как сдержать тишину в руках. Хоть бы море проснулось, что ли, Раскачалось бы в берегах! Но спокойна вода. Дыханье Затаила на дне, а зря. Хоть бы звезды из мирозданья В бухте бросили якоря. Эти звезды особой пробы, Так лиричен и окоем. Но устало свернулись робы До команды: Орлы, подъем!» Но не зря еще насторожен Луч прожектора ножевой. Но бурунам, как бездорожьем, Ходит катер сторожевой...
Я лежу, забывшись, под шинелью, Пропиталась порохом трава. Но баян негромкой мягкой трелью Говорит, что в небе – синева. Бьют в палатки ядра спелых вишен, Ветер носит запахи жнивья. На четыре стороны – затишье. На четыре стороны – друзья. Пролетит, остынет в поле эхо, Снова рада отдыху братва. Лишь порой ударят взрывы смеха – Так, что в роще сыплется листва! Хорошо лежать на травке здешней! В изголовье дремлет пулемет. Завтра вновь учебный бой кромешный, И – ура! За Родину вперед!
Целый день строевым протопали, Ноги ах как гудят, гудят! У казармы седые тополи Полуночной листвой шуршат. Чуть забудешься, Все забудется: Плац, казарма, луна над ней. Снится улица, снится кузница, Где подковывал я коней. По деревне дорога торная, По деревне четыре дня – Разухабистая «Подгорная» – Разгулялась моя родня. И окрест – по такому поводу! Перепелки не спят во ржи. Праздник что ли? Да это проводы: Провожают меня служить.
Зябкий вечер. Не спит деревенька. Скудным светом окошки горят. О морозную стукнув ступеньку, Кто-то вышел с огнем фонаря. Стих движок, полумрак в кинобудке. Самокрутки дымят зелено. В старой церкви четвертые сутки Про Чапаева крутят кино. Кончен фильм. И скамейки сдвигают. Осмелели – бояться кого?! А под куполом ангел летает, И махоркой разит от него. Шире круг! И начищенный ярко, Гармонист вскинул русую прядь. Выплывает лебедкой доярка, Ей до Бога рукою подать. А за стенкой метель-завируха, Волчьи стаи скользят далеко. Страшно бабкам. И крестятся глухо, Но однако на сердце легко. С колоколенки, с клироса, с лестниц Устрашающий слышится гул. Но танцует неистовый месяц, Богохульствуя в общем кругу. Лишь «киношник» – он с лампой дежурной! – Спит себе, примостясь па дровах. И в бумажном кружке абажура, Как икона, его голова. Потрудился! Будить его лишне, Может, видит хорошие сны. Он один на деревне «всевышний» – Уцелевшим вернулся с войны.
Гудят суда и грузно входят в порт, И дым их труб как будто сросся с небом Уже привел две баржи теплоход – Тяжелые, наполненные хлебом. И огласил окрестность трубный крик, И эхо сникло в безднах Иртышовых. Наверно, онемевшие на миг, Застыли щуки в плесах камышовых. Здесь, под стеной сибирского кремля, Радушные растворены ворота. Неторопливо дышат дизеля, И в руки кранов просится работа. Бросает солнце луч через реку, Высвечивает лица молодые. И я однажды также – по гудку Ступил на эти трапы смоляные. Но начат день, и жизнь в порту кипит, – Над всей Сибирью расправляет плечи. Здесь, на воде, которая не спит, Живут суда совсем по-человечьи.
Домик наш был ничем не приметен На закрайке большого села. Вдоль забора – рыбацкие сети, А в сенях топоры и пила. В светлой горнице – стол и божницы, Ни к чему было бога гневить. Вот и ласточки, добрые птицы, Присоседились гнездышко вить. Над крылечком, над самою дверью, Спозаранку брались за труды, Не знавали о старом поверье, Но хранили наш дом от беды. О печалях он больше не слышал, А в июльскую пору, в тепло, Ласточата вострили над крышей – От полета к полету – крыло. Щебетали, что радостно будет Вновь вернуться к пенатам своим. Понимали: в дому не убудет Ни тепла, ни участия к ним.
Дом крестьянский с ладной русском печкой, С крепким квасом в темном погребке. Вот отец выходит на крылечко С инструментом плотницким в руке. – Как делишки? – спросит. – Все в порядке? Видно, будет дождичек. Пора!.. Спит пила, завернутая в тряпку, И сияют щеки топора. Вот и мать, – она вернулась с луга, В складках платья свежий запах трав. Отдохнув, косу относит в угол, Под косынку волосы прибрав. Вот во двор выходят друг за другом, Луч закатный плечи золотит. В тишине на целую округу Умывальник весело звенит.
Среди лесом, озер и пашен, Ручьев, застывших на бегу, Давно стоит деревня наша, Расставив избы на снегу. Быть может, ей все снится, спится Созревший колос под дождем, Ветряк, похожий на жар-птицу, Впустую машущий крылом. В те дни от кузницы прогорклой Катился выстук молотков И сыпал кто-то поговоркой – Про мясо, масло, молоко... И мужики на бурных сходках... Те беды матушки-земли... Тогда ее склоняли в сводках, Иль оставляли в забытьи. Потом, опять утершись трижды Узорным пологом ракит. В рядок выстраивала избы Печными трубами – в зенит. И вновь пахала и косила, Хвалилась зеленью садов. Не позабудь ее, Россия, В нарядном блеске городов.
Сегодня на вахте не будет аврала, Сегодня парадный наводится лоск. Морской атташе иностранной державы К Главкому идет на прием через пост. Идет по Главштабу он чинной походкой, Но в светских манерах – военная стать. А к нашим границам подводные лодки Его государство подводит опять. Есть в мире законы... Я толк понимаю! Я вышколен, с точным уставом знаком. Стою на посту, пропуска проверяю, Почтительно щелкнув сухим каблуком. А в море друзья, прикипев к аппаратам, Секунда – и выплеснут ярость свою... Я только на миг становлюсь дипломатом, Проход открываю и честь отдаю.
Может быть, стоит сейчас у пирса Тот корабль – и дом мой, земля? Старшина второй статьи Денисов Исключен из списков корабля. Как там нынче? Так же драят, красят Это все с лихвой досталось мне! Только я теперь уже в запасе. Бросил якорь в отчей стороне. Скоро год, как мой племянник Вовка В бескозырке ходит. Скоро год... И она мальчишкам Киселевки Скоро год – покоя не дает. Скоро год, как мне спокойно спится, Снятся сны, что снились в той дали, Только грусть мою уносят птицы, Провожая в море корабли.
Над Сосьвой уток бодрый свист, Уходит северное лето. А мне на пристани связист Вновь сообщит, что писем нету, Что далеко – с Большой земли, Еще везут их теплоходы. И самолеты не пришли, И всё зависит от погоды. Омоют дождики тайгу, Засветит солнце так знакомо. И все друзья на берегу Получат весточки из дому. И солнце будет за корму Катиться в посвисте утином. И вновь молчанью твоему Найдется веская причина.
В последний вечер у причала Гремели цепи якорей. И я сходил на берег алый – В огни портовых фонарей. Хрипел неистово транзистор, Старпом кричал: – Не забывай! А дом таким казался близким, Что хоть подарки доставай. Подали трап: – Счастливо ехать!.. Впотьмах ударило весло. За синий борт скатилось эхо И вплавь до берега пошло. Дрожал канат на ветре стылом. Рюкзак болтался за плечом. И можно было, можно было Совсем не думать ни о чем.

Северная Сосьва

Фото твое у меня на столе, И жду я от этого фото помощи, Чтоб мысль моя потекла в тишине, Как бочка, на которой рассохлись обручи. Чтоб я авторучку не клял свою, – Такую капризную, чтоб она лопнула! – Ведь прежде, чем вывести слово «люблю», Трясу ее долго, как трясут утопленника. Потом вспоминаю, что вечер уже, А мать о домашней работе спросит. Ворота плотнее закрою на жердь, – Осень! Посмотришь на небо, любовь моя, – Месяц, как вор, нахальная челка. Пальнуть бы в самый раз из ружья, – Соседи услышат, пойдут кривотолки. Курю сигареты. Дело – табак! С головой разбухшею, точно книга. Уж ночь, а хоть лопни, не слышно собак. Какого фига?! В такие минуты я, как лимон, Который выжат на чьи-то кудри. Был бы в городе, крутил телефон – До одури... Вон там, под салфеткой, Иисус Христос. Вот тоже, чудак, местечко же выбрал! Мучаюсь. Перья ломаю. Злость! Уж не начать ли писать верлибром? Я думаю, милая, как мы живем: Разлука, свидания редкие – жалость... Так лет через тридцать придет с костылем Старость. И изомнет, как железо сминают тиски, Такую упругую тебя, точно грушицу, И груди твои будут, как мешки, Которые висят на веревке и сушатся... Светает. В окошко вползает рассвет рябой. Пора и в постель, или куда податься? В том месте, где пишется «навеки твой», Упала – с пятак! – чернильная клякса...

1967

Баня, баня, баня! Истопилась баня! С сумками и свертками улица идет: Трактористов пыльных шумная компания И мальчишки-школьники – разбитной народ. – Проходите, милые, хватит нынче пару вам, Не забудьте веники свежего листа! – Что же ты раздобрилась нынче так, Макаровна При твоем характере это неспроста... Банщица, довольная, у титана греется, Техника нехитрая, но глаза нужны. Хорошо до дождика вовремя отсеяться, Захмелеть от радости солнечной весны! Баня, баня, баня! Истопилась баня! Щелочком помоешься, волосы как шелк. – Эй, потри мочалочкой спину, дядя Ваня, У тебя выходит это хорошо! Мягкая мочалка, бархатное мыло, Ледяной водички ковшик и – готов! Нам еще пожарче на работе было, Помним, как сходило добрых сто потов. Баня, баня, баня! Истопилась баня! Поздние прохожие смотрят не дыша, Как идет веселая, празднуя заранее, Добрая, широкая, русская душа.
За тесовой крепкою оградой, Где качалась старая бадья, Было все устроено, как надо, Для простого сельского житья. Там я жил, не слыша речи бранной, И, спускаясь в погреб босиком, Воду пил из кадки деревянной – С голубым колодезным ледком. Так и жил бы! Высмотрел невесту, А когда уж годы подойдут, Дом срубил В простенке выбрал место, Чтоб повесить грамоту за труд. Как случилось? Кто смутил нам воду? Не со мной одним произошло: Я ушел в бригаду рыбзавода, А иных и дальше понесло. Я в тайге бродил с братвой рисковой, По ночам о доме видел сны. Пил в мороз из кружки Спирт тяжелый, Невод выручал из глубины. Благодарен все ж – друзьям вчерашним, Благодарен тем, Кто рядом стыл, Кто с пешней, как с пикой, В рукопашный На январский лед со мной ходил. Испытал, как бьют из пушек вьюги И воронки прорубей дымят, Чтобы к той околице и лугу Я пришел, обстрелянный, назад, Где полна бадья росой туманной, Где от зноя и в погребе любом Держат воду в кадке деревянной – С голубым колодезным ледком.
Да, я запомнил их надолго – Дороги тех далеких дней. И тот ночлег в соломе волглой, И храп уставших лошадей. Вот мы идем тропой угрюмой Без рыбы вновь – в который раз. Скрипит, тревожа наши думы, Под броднями некрепкий наст. Надежны шубы меховые, Но мы мечтаем о тепле, Где печь в углу, дрова сухие И соль в тряпичке на столе. И вот он – рай! Трещит осина. Печурка балует чайком. Уже давно без керосина Ослеп фонарь под потолком. Погас огонь, закончив дело, На нары сон свалил людей. Идет мороз по крыше белой, По мокрым спинам лошадей. А к нам в охотничью сторожку, Наверно, радуясь теплу, Ввалился лунный диск в окошко И покатился по столу...
Среди полей, где мир и тишина, Где даже гром грохочет с неохотой, Лежит моя крестьянская страна Со всей своей нелегкою заботой. Там ждут апреля ранние цветы, На теплой зорьке лопаются почки. И мать хлопочет утром у плиты В простой домашней ситцевой сорочке. И так светлы в заснеженную стынь Ушедших лет сомненья и печали. Там деревенька с именем простым – В других краях о ней и не слыхали. И по ночам все тот же свет в окне, И люди в каждый светлый праздник мая, Наверно, вспоминают обо мне, Когда застолью песни не хватает.
Вижу, первым лучом обогрето, Словно чей-то вдали силуэт, Все стоит посредине рассвета Мое детство двенадцати лет. Все хохочет, ударив в ладоши, Словно тайно опять и опять Убежал я по первой пороше Отзвеневшее эхо искать. И стоит, будто в горле иголка, Все, что выпало в детстве любить. И не может никак перепелка Эту память мою усыпить.
Этот домик горбатый И поныне стоит? Жил там чудаковатый Одинокий старик. Век был занят работой, Он работу любил, Все дела да заботы, Даже сон позабыл. Покосится крылечко, Прохудится ли сеть, Дед не может на печке Полчаса усидеть. То не чинена сбруя, То колодец пустой. – Дед, садись, потолкуем! – Не могу, занятой! Так и годы промчались, Ах, какие притом! Смерть пришла, постучалась. Пропустил ее в дом. Свечку под образами Деловито зажег. – Чем ты, дедушка, занят? – Помираю, сынок...
Ночью над крышами вызвездит, Заиндевеют дымы... Вот и прожил я безвыездно Двадцать четыре зимы. Падали вьюги пушистые На ледяной косогор. Не покосился и выстоял Наш деревенский забор. Там, под еловыми лапами, Спали снега до весны. Белой метелью оплаканы Чистые детские сны. Глянь, уже вербочки спелые, Елочка – точно свеч!? Зайцы, вчера еще белые, В сером дают стрекача.
На службе моей незвонкой, У северных флотских скал, Я тоже одной девчонке Счастливые письма слал. На маршах – в колоннах строгих Врастал я в шинель бойца. Однажды мои дороги Сошлись у ее крыльца. Плыл вечер в такой знакомый, В сиреневый майский дым... Тогда, на побывке дома, Я встретил ее с другим. Ну что ж?! Я прошел беспечно, Бодрясь, не подал руки. «Ничто на земле не вечно!» – Дробились ее шаги. Не вечно! Я брел осенне... Не вечно! Не надо слов... Я вскоре стрелял в мишени, Как в личных своих врагов. Промашки не дал... А ныне, В сумятице трезвых дней, Сдается, от той гордыни – Ни легче ни мне, ни ей...
Уже кричал на стадо зычно Пастух у крайнего плетня. Я шел, шурша плащом столичным, В кармане мелочью звеня. В конторе фермы пахло квасом. Не продохнуть от папирос. И бригадир, сержант запаса, Писал наряд па сенокос. Уже крыльца скрипели плахи, Где мужики встречали день, Заправив чистые рубахи, Как гимнастерки, под ремень. Им, как всегда, в луга с рассветом, Где слышен кос напев простой. Им невдомек, что кто-то где-то Скорбит: деревни нету той... Трещал «пускач» неумолимо. Я сам был грустно поражен: Вот бригадир проводит мимо Свой поредевший батальон. Проводит с гордостью, но все же Понимаю между тем: Ему сейчас узнать дороже – Я в гости или насовсем?
Где-то в домнах плавится железо Для войны: на бомбы и штыки. У соседа длинные протезы Щелкают на сгибах, как курки. И отец не спит от раны жгучей, Хоть твердят о сне перепела. И хранится соль на всякий случай, Что в войну бесценною была.
Эти взоры – мурашки по коже! В клуб-столовой сидели зека И восторженно били в ладоши, Если в цель попадала строка. Полчаса па стихи «отпыхтели», Но поэты – не тот интерес. В мини-юбочки радостно целя, Вызывали на «бис» поэтесс. Вновь цвела и светлела эстрада. И с восторгом – подарок судьбы! Будто луны, из дальнего ряда Поднимались обритые лбы. Поднимались, как «родные братья», Что судьба им еще посулит? Беспокоясь за мероприятье, Напряженно сидел замполит. Он сидел, как на углях-иголках, На посту на своем боевом, И запястье в давнишних наколках Забывал прикрывать рукавом.
Отболела душа, опустела, Дальше некуда больше пустеть. Остается рассудку и телу Где-нибудь в Винзилях околеть. Или вовсе, влачась без заботы. Как иной, притворяясь живым, Обжираться до рвоты, икоты По банкетным столам даровым. Всюду рабская удаль да пьянство. Вижу Русь колдовскую во мгле. И душа выбирает пространство. Нет пристанища ей на земле. Может быть, и не худшее дело – Вознеслась, упорхнула в зенит, Поразмыслить над тем, что болело, И над тем, что еще кровенит.
Торопи меня, торопи, Моя молодость, не проспи – Эти реки мои и пашни, Звезды, улицы и поля, И родные до ветки каждой Окуневские тополя. Летом – зайцу, Зимою – лосю, В марте первой капели рад. Но люблю я особенно осень За веселый ее наряд. За прощальные крики птицы, Отправляющейся в полет, И за светлую грусть на лицах, Когда Зыкина запоет. В чистом поле я слышу весны, В чистом поле я не один. Кумачовый огонь расплескан По околкам моих осин. Торопи меня, торопи, Моя молодость, не проспи – Эти реки мои и пашни, Звезды, улицы, тополя, Где, глаза распахнув однажды, Удивилась душа моя.
Прошел веселым, говорливым, Легко подковками звеня! Хлопот-то сколько привалило: Запруду строит ребятня! Дождинок тоненькие лески Дрожат над речкой – на весу. Совсем доволен житель сельский, На палец пробует косу.
Ну зачем ты посмела Постучать в мою дверь? Что со мною на белом Будет свете теперь? Ни худого, ни злого Я ж не делал вовек. Был я, честное слово, Неплохой человек. А теперь среди ночи За тобою лечу. Жил я правильно очень, А теперь не хочу. Эй, троллейбус звенящий, Ты меня обгони, Я сегодня пропащий Для жены, для родни. Но любовь поневоле Никому не слышна. Хоть бы грянула, что ли, Проливная весна, Чтоб счастливую ношу Донести поскорей До потухших окошек, До закрытых дверей.
Русь былинная – даль без предела Снежный дым у столбов верстовых! Как на сивках и бурках сумела Доскакать ты до окон моих? Растеряв по дорогам подковы, Понастроив церквей – в облака, Ты на поле полей – Куликово Выходила, чтоб встать на века! Вот и нынче по осени свежей, Над равнинами зябких полей Подняла ты с родных побережий Нестареющий клин журавлей. Что еще там? Мелькнул полушалок, Да упала звезда впереди: Это дух переводишь устало Ты в своей богатырской груди!
Я помню день, московский первый день, Литинститут. И стен его величье. Мы шли туда из русских деревень, Ловя ухмылки мальчиков столичных. Мы состязаться с ними не могли И восхищать поклонниц на эстраде, Нам было проще грузные кули Без лишних слов таскать на зерноскладе. Что знали мы? Лишь сельскую страду Да телогрейки, выжженные потом! И вновь впряглись мы в черную работу, Пока они шумели на виду. О, мальчики! Хитер крестьянский ум: Мы были к жизни пристальней и тише. Где вы теперь? Я помню только шум. А может, это дождь стучал по крыше?
В последний раз побродим у оград И подымим цигаркою дешевой... На всем Тверском бульваре листопад, Преобладанье цвета золотого. Отгостевали. Выпорхнули. Что ж? Вам поклонюсь, кто нынче здесь привечен. Вот юный бард, он с Лермонтовым схож, В плаще, как в бурке, вышел мне навстречу. И чертят листья плавные круги, Отдав тропинкам ветхое наследство. И чудятся мне Герцена шаги, И Горького незримое соседство.

Литинститут