Поет комар, гудит мошка, Стрекочет вещая сорока, И кот на троне чердака Xолостякует одиноко. Бычок об угол чешет бок, В сарае хрюкнул боров сонный, «ДТ» свалил в канаву стог – Ничейный, стало быть, – казенный. Ничья дорога, даль ничья... Но – чу! Как будто скачут тройки? И, сдунув с крыши воробья. Нагрянул ветер перестройки. Ура! И выкрикнув «ура»!», Забив всех раньше в барабаны, На этот ветер флюгера Отреагировали рьяно. Опять на гребне, на виду За всенародные усилья: Теперь в двухтысячном году Сулят здесь лад и изобилье. Толкуют складно – блеск и шик! Мол, были беды и потери... И хмуро, думает мужик, Привычно в будущее веря: «Ну что ж, идем к версте верста, То попустительство, то ломка. В итоге жизнь и прожита – Вся для счастливого потомка...»

Нет, нет – не наркоманы! Иду, бросаю взгляд: В кроссовках и бананах Они сидят, галдят. О чем? Прикину вкупе – И хил и беден слог, Толкут водичку в ступе, Вот так и я толок. При кепке, при монете, При флотских брюках клеш... У отроков у этих Изысканней балдеж. В тревожных ритмах века, Где кругом голова, «Монтана», «дискотека» – Со смаком пьют слова. Лопочет: «Мани, мани!» Висящий, как праща, Транзистор фирмы «Сони» На плечике прыща. Свободный от иллюзий, От сложностей души, Он цедит, глазки сузив: «Цигарку разреши...» И все-то понимаю, И взгляд мой злой – в упор, И все же вынимаю Проклятый «Беломор».

Потолкаюсь на перроне, Людной улицей пройду. В молодом микрорайоне Друга старого найду. Он живет себе не звонко, Получает за труды – Без чинов, без «жигуленка», С перебоями воды. Помолчим неторопливо, Не тревожа белый свет. Рублик с мелочью на пиво Наскребем, а пива нет! Час, другой и третий минет Будто не пили вовек! Приучает к дисциплине Наш теперешний генсек. А душа нет-нет застонет: Дорогой мой, дорогой! Поделом нам! Эх, вы, кони, Эх, бубенчик под дугой...

Я ехал пьяный на телеге, Конек умен, трусил едва. Моталась в сумраке и неге Моя чужая голова. Мы ладно бражничали с кумом, Мы в чувствах родственных клялись, То в даль стремились наши думы, То в стратегическую высь. Что было – было! Шито-крыто. Доехал, спать ушел в лесок. А мог сыграть бы под копыто, Или упасть под колесо. Теперь идеями пронизан, Я большее к куму – ни ногой. Гляделки пучу в телевизор, Сижу, весь правильный такой. И для жены, как замечаю, Пришла иная благодать: Спешит налить мне чашку чая И дырку бублика подать.

Старинным чистым светом Луна в ночном окне. И чудятся корветы, Как в детстве на стене. Как призраки, как духи, Плывут из дальних стран Матрос с серьгою в ухе, Братишка капитан. Кричат: «За вами лично!» А мне дороги нет: На визе заграничной Чиновничий запрет. Что сделал я плохого? В плену был? Не бывал! В КБ у Королева Подписку не давал. С анкетой все в порядке, Все – прочерки, тире... Ну, резал правду-матку, Так гласность на дворе! Что знаю я? Компасы! Что ближе? Синь воды! Еще завел Пегаса, А он не знал узды. Манящие корветы, Бетонная стена... Запреты вы, запреты – Чужая сторона.

В ресторанах, в пивных И на прочих толкучках натужных, Похваляясь бессовестно Цепким умением жить. Соберутся они, Говоря не о «тучках жемчужных», Не о сини небес, Что наивным досталось любить. Зазвучат голоса Жестяною и ломкой осокой, Захрустят ассигнации – как? – Описать не берусь! Но молчать не могу и смотреть, Как над болью высокой Насмехаются эти, Которым не больно за Русь. Можно б мимо пройти, Презирая роскошную скуку, Можно б в импортных креслах Потягивать мирно коктейль, Если б и в кабинетах, Верша круговую поруку, Затаясь, не лупили По нам же, без промаха, в цель! Где напрасно стучаться В двойные дубовые шлюзы, Где стеклянному взору Нелепы потуги стиха, Где грустит Аполлон, И смирнеют задорные музы, И спешит Афродита В пучину морей – от греха. Потому голосит и во мне Вековая основа, Потому различаю, Где истинный друг, где подлец. Еще в сорок втором На подталых сугробах Ростова Это право мое Утверждал в рукопашной отец. Не могу я стерпеть Их глумленья и сытого смеха, Потому и собратьев скликаю На общий редут. Не пройдут! – говорю, Откликается чистое эхо. И собратья мне вторят: Конечно, они не пройдут! Потому что на свете Есть, кроме хулы и разбоя, И высокая правда, И отчий небесный простор. И стоять им, покуда Стоят на высотах герои, И спартанцы России Внимательно держат дозор.

Степь да степь – перелески, околки, Малой родины – лучшая весть. А в околках и зайцы, и волки, Да и лоси, наверное, есть. Рад, что это пока не химеры, Дорожат красотой земляки: Не свели на дрова, на фанеру Эти белые березняки. Вновь мне по сердцу отчие дали, Первобытные скрипы саней. Хорошо, что сюда припоздали Топоры «перестроечных» дней. Нынче кто только ими не машет, Кто не рушит в пылу кутерьмы, – То застрельщики гласности нашей, То, во гневе во праведном, мы. В этой злой подозрительной нови, В оглушительном реве «вперед!» – Жаждет серость реванша и крови, И кровавая жатва грядет. Узнаю и напор, и манеры, И стеклянный решительный взгляд, И паскудный замок браконьера... Почерк выверен. Щенки летят...

...Потом свернул я с большака, Над степью плыли облака, Как белые шаланды. Далеко было до ЦК, Как и до местного РК Отдела пропаганды. Я сел на камень. Бег минут Жара в тугой свивала жгут, Но это – к слову, частность. Я думал, если нам не врут И никуда не заберут, Совсем поверю в гласность. От прошлых болей и обид Я был, как старый инвалид На площади базарной: В глазах тоска, в груди томит, Ведь душу мне по шляпку вбит Режим тоталитарный. Я вспомнил цензора «лито», Как он вымарывал «не то!» – Негодник и Иуда. Как сытый, в кожаном пальто, Начальник важничал: «Пошто Работаете худо?» Качал права поддатый «мент», Искореняя «элемент». За что такая плата? Но намекал интеллигент. Вчерашний джинсовый студент: «Система виновата!» Ржавели плуг и борона, Зато работала – без сна! – Контора наградная. Терпели Бам и Целина, И вся – на донце стакана! – Россия остальная… Теперь в верхах – раздор, «война», В низах – густая тишина. Чиновничьи препоны. Не открестившись от вина, С надеждой крестится страна На древние иконы... Вот так вблизи от большака Сидел я. Плыли облака. И жаворонки пели. Что в этот час решал ЦК, Не знал. Но местный наш РК Держался за портфели. Прогнали стадо. По земле Скользнула тень – пастух в седле: «Здорово ночевали!» Потом огни зажглись в селе И я, грустя, мечтал во мгле Хотя б о сеновале...

За Урал от фашистов бежал, Так и прибыл к нам – рвань да заплаты. Но прознали: шинок содержал В городишке каком-то, в Карпатах. – Хаим Фаич, а где сыновья? На кровавых фронтах – не иначе? – Ах, судьба...Прозябают, как я... – И ни слова. Трясется от плача. Вот с молитвой в полуденный час Он у печки сидит, подвывая. Жалко бабам – платочки у глаз: Что поделаешь – вера такая! Кто лепешку несет, кто пирог. И не верят глазам христиане: Бьется в печке сивушный дымок, Будто дьявол, монеты чеканя. Долго наши захватчиков бьют. И в селе, что ни день, похоронки. Стон вселенский. И горькую пьют. Пристрастились подростки и женки. Вот уж пушки кончают пальбу, И в Карпатах цветут эдельвейсы. Хаим громче ругает судьбу, Распушив благородные пейсы. Вот он скорбно бредет по селу В живописном немыслимом горе. Вот, как Яхве, мерцает в углу – Со зловещей звездою во взоре.

Осенний сквер прохладою бодрил, И битый час, нахохлившись над книжкой, Я что-то бодро к сессии зубрил, А он курил, закутавшись в плащишко. Скамья. И рядом признанный поэт! Заговорить, набраться бы отваги, Мол, я из той же – хоть без эполет! – Литинститутской доблестной общаги. Он все сидел, угрюм и нелюдим, Круженье листьев взором провожая, И вдруг сказал: «Оставьте... все сдадим!» Я подтвердил кивком, не возражая. «Вы деревенский?» – «Ясно, из села!» – «Не первокурсник?» – «Нет, уже не гений...» В простых тонах беседа потекла, Обычная, без ложных откровений. Вот пишут все: он в шарфике форсил. Но то зимой. А было как-то летом: «Привет, старик!» – рублевку попросил И устремился к шумному буфету. Теперь он многим вроде кунака, Мол, пили с Колей знатно и богато! А мы лишь раз с ним выпили пивка И распрощались как-то виновато. Потом о нем легенд насотворят И глупых подражателей ораву. При мне ж тогда был фотоаппарат, И техника сработала на славу. Он знал и сам: легенды – ерунда, А есть стихи о родине, о доме. Он знать-то знал – взойдет его звезда. Но грустен взгляд на карточке в альбоме.

Спит хороший народ, спят барышники, Спят охранники – нечего красть; В теплом «газике» дремлют гаишники, Точат зуб на «проезжую часть». Исключительно, видно, для гласности – Над райцентром цветок фонаря. Указатели мер безопасности Тоже фосфоресцируют зря. Измотало полночное бдение, Ядовитую «приму» курю. Пост ГАИ – тот хоть при исполнении, Я ж без толку на звезды смотрю. Рад любой завалящей оказии. Ни саней, ни телег, ни машин. Ах, печаль ты – «дремотная Азия» На дороге: Бердюжье – Ишим...

Среди простых забот о хлебе Нам, может, даже повезло: Теперь кружит не коршун в небе, А серебристый НЛО. То возле речки, на поляне, То в горсаду, что пуст и тих, Садятся инопланетяне В «тарелках» импортных своих. Они бодры, молодцеваты, В скафандрах узкие тела. Наверно, метят в депутаты От радикального крыла. Что посулят они: удачи? Не знаю. Многого не жду. И Русь, изверясь, пьет и плачет У сих пришельцев на виду. Опять – они! – статья в газете. И все при них, как у людей. «Как скучно...» – Гоголь бы заметил, А Ельцин гонит лошадей.

Слух прошел: под некой крышей, (Слух на крышу налегал!) Мол, сидит и нас чекрыжит Этот, как его... кагал. Вечерок осенний дивный, А навстречу мне юлой Ведьма с кооперативной, Реактивною метлой. Развела такие бредни: Елки-палки, лес густой... Вырвал я метлу у ведьмы И взлетел над крышей той. Тут они! Своим кагалом, В сытой дьявольской красе: Конформисты, либералы, Крайне швондерные все. Кто-то сумрачный у входа, Как ночной разбойный свист. Пригляделся: сам Ягода – Узурпатор и расист. Подрулил! (Метла – не веник!) Слышу грозное: «Шабаш! Наш ли этот «Современник?» Крикнул я в трубу: «Не ваш!» Присмирели, не воркуют, Злобно шепчут палачу: «Шовинисты атакуют!» «Надоели вы! – кричу, – Это ж вы, болтая бойко, Провоцируя войну, Заболтали перестройку, Закартавили страну, Заярлычили, заржали. Но и мы ответ дадим: За Отчизну, за Державу, За Россию постоим!..» Полетал еще немного Попугал ночных ворон. И без пыли, слава Богу, Сел в родной микрорайон. И, простив пустые бредни, Меркантильный интерес, Благодарность вынес ведьме За технический прогресс.

Еще одна пришлась чума На мой усталый век: Все рок да рок! Сойдешь с: ума В теснинах дискотек, Где он вселенский правит пир, Кроссовками суча, Как новоявленный вампир, Как СПИД, как саранча. Из тысяч радиобойниц Сочит он зло и яд, И ловко в души вводит шприц Программы теле – «Взгляд». Уже не прячась, не таясь, Иные времена, Он пародирует, глумясь, Язык Карамзина. Перелицовывает ткань Он пыльного мешка. И для лобзанья тянет длань Арбатского божка. Как будто дьявол преуспел, Усердствуя во зле... Как соловей-то уцелел В черемуховой мгле?

...Как они сплелись единоверны, Как сошлись, творя раздор и блуд, От Иуды Троцкого до Терца До иных воспрянувших Иуд. Что им наши нищие старушки, Что разор крестьянский на земле?! Плюрализм! Оплеван даже Пушкин, мать-Россия предана хуле. Что им беды Волги и Катуни; Что священный, песенный Байкал?! Вон опять токует на трибуне – О свободах – ультрарадикал. Вновь, о Русь, куют тебе вериги, – «На, примерь!» – настойчиво долбят. «Открестись!» – гудит Иван Великий. «Не польстись!» – архангелы трубят.

... Что ни строчка – стих иль проза! – Перестроечная страсть. Лучше уж к родным березам Взором мысленно припасть. Там сочны луга и речки, Дали отчие чисты. Там старинные, в околке, г 1равославные кресты. Там – с оградкою-калиткой, Цвета стали и свинца, Со звездой над пирамидкой – Холмик воина-отца. Там поля мои и рощи, Изначальная судьба... Стоп! Опять упырь-доносчик Сочиняет: «Русь – раба». Вот другой статейки-козни Ладит, злобой подогрет. Хорошо, что «раб-колхозник» Не читает этот бред. Вот и давят на педали, Сочно врут и хоть бы хны... Ночь! Такую ночь украли, Ай да – сукины сыны!

Из детской дальней той печали Мне ясно помнится одно: Был жив еще Иосиф Сталин И было лозунгов полно. Там где-то в гору шла Отчизна, С призывом пламенным «Даешь!», А в нашем «Путь социализма» – Колхозе скромном – был падеж. К весне ни сена, ни обрата, И холод лютый, как назло. И пали первыми телята, За ними овцы, и – пошло. На мясо б, что ли, прикололи! Нельзя... И к радости ворон. Всю ночь возил подохших в поле, Поклав на дровни, Филимон. Хлебнув для удали портвейна, Перед собой и властью чист, С задачей справился партейный Наш сельский, шустрый активист. Отвез и ладно б, скрыл огрехи: Зарыл в сугроб, похороня. Но туши в дьявольской потехе Воздвиг он во поле стоймя. А поутру, с зарей, с восходом, Мы враз узрели – боже мой: Непостижимым мертвым ходом Телята к ферме «шли», домой. «Шел», тяжело водя боками, В тупом движении своем, Косматый, с гнутыми рогами, Баран и ярочки при нем. И как-то робко, виновато, Все тычась ярочкам в бока, «Резвились» малые ягнята, Глотая льдинки молока. В последний раз метель кружила, Верша суметы на буграх. А стадо будто вправду жило, За ночь насытясь в клеверах. Так шло – копыто за копытом, Шажок за медленным шажком: За кои годы ходом сытым, В молчанье хрупая снежком.

Мороз под сорок, – ну, картина! Из слабаков веревки вьет. Собрав в котомку мандарины, Джигит с базара когти рвет. Мороз и вовремя и в пору Хапуг прищучил и рвачей, И разбудил застой в конторах Сильней генсековских речей. Взять ателье шитья и кройки: Какой накал, какой прогресс! Вот так мы все до перестройки Дойдем по воле сил небес! Мороз румяный, синеокий... И, глянь, у девушек кругом – Не мертвой краской пышут щеки, А жаркой кровью с молоком.

Трепыхается белье, Глухо грает воронье. Переходная погода Дует падерой в жилье. Колобродит зло и люто Время крови и свинца: Что ни год – людская смута И не видно ей конца. Под густым газетным лаем, Под парламентский балдеж, Сам торю дорогу к маю – Сквозь наветы, грязь и ложь. Трепыхается белье, Веще грает воронье. Благо, есть еще отрада – Деревенское жилье. На крыльце дровец беремя, Под окошком скрип саней. Жидкий чай, программа «Время» И вселенная – при ней...

У меня не дом теперь – жилье. И сума – пакет из целлофана. Как-то враз ушли в небытие Бежин луг и Ясная Поляна. Славил труд. Ославили и труд. Красота в шипах чертополоха. Как избрать тут праведный маршрут? Но молчит глумливая эпоха. Ведь пока свой проклятый табак Я смолил над строчками, над словом, Вновь на Русь спустили всех собак – Наших дней – бронштейны и свердловы. Содрогнешься, боже сохрани: И напор, и выучка, и стойка! Жадной сворой кинулись они К пирогу с начинкой – «перестройка». Да, в струю кричат про Соловки, Да, правы – нехватка ширпотреба. И эпоха жарит шашлыки На огне, похищенном у неба.

Угрюмых крыш накат тяжелый, Кювет с болотною травой. Иду я улицей Ежова – Какой-то сонной, не жилой. Как во вчерашний день заброшен, Но просвещенный «Огоньком», Я подхожу к дедку в калошах, И он кивает: «Тот... нарком!». Кивает, видно, по привычке, Мол знаю сам, нехорошо... Да вот и ржавая табличка На пятистеннике: «Ежо...». Глухой чердак, окно – бойница, А во дворе, что хил и пуст, В больших «ежовых рукавицах» Стоит боярышника куст. Крамольный факт советской были И этот благостный старик Вздыхает: «Власти нас забыли, Но я уж, господи, привык». Как жаль! Ни горечи, ни злости. И только – чем душа жива! – Он, будто собственные кости, Кладет в поленницу дрова.

Твержу себе: остынь, не ратуй За «дело дедов и отцов», Придет пора сверженья статуй Последних «пламенных борцов». Пока они в державном гриме, Богам античности под стать, Не так легко расстаться с ними, От мук, от сердца оторвать. На площадях, открытых взору, Они и нынче, как во сне, На обновленную «Аврору» Наводят тонкие пенсне. В тяжелых френчах, битых молью, В пальто, похожих на броню, Не дай-то бог, уйдут в подполье, Замыслят новую резню. Уйдут, и преданны и стойки, – У слабой власти на виду, С «цепными псами перестройки» Соединяясь на ходу. Какие сладят нам оковы, Какой бесовский реквизит? Вглядитесь: холод ледниковый В глазах их каменных сквозит.

В стране содом. И все – в содоме. Пожар назначен мировой. И пахнет спиртом в Совнаркоме – Из банки с царской головой. Примкнув штыки, торчит охрана, Свердлов в улыбке щерит рот. А голова, качаясь пьяно, К столу Ульянова плывет. Он в размышленье: «Вот и ошиблись! Но ставки слишком высоки!» Поздней он скажет: «Мы ошиблись!» Но не поймут ревмясники. В морозный день эпохи мрачной, Да, через шесть годков всего. Они, как в колбу, в гроб прозрачный Его уложат самого. И где-нибудь в подвале мглистом, Где меньше «вышки» не дают. Из адской банки спирт чекисты, Глумясь и тешась, разопьют. И над кровавой царской чаркой, В державной силе воспаря, Они дадут дожрать овчаркам Останки русского царя. Еще прольются крови реки Таких простых народных масс. Тут голова открыла веки И царь сказал: «Прощаю вас...» Он всех простил с последним стоном Еще в ипатьевском плену: Социалистов и масонов, Убийц и нервную жену. ... Летит светло и покаянно На небо царская душа. И зябко щурится Ульянов, Точа клинок карандаша. Еще в нем удаль боевая, Еще о смерти не грустит, Но час пробьет... Земля сырая Его не примет, не простит.

Мужик был злой и трезвый, как стакан. Речной вокзал закатом был украшен. Я речь повел, мол, видел много стран. Он оборвал: – А мне хватило нашей! Я проглотил глухой обиды ком: – Да бог с тобой, коль ты такой везучий, Вон пароход, катись ты прямиком На Север свой! – и кепку нахлобучил. Как много их, копя к эпохе злость, Бродяжа тут – при силе и при хватке, Легко спилось и в сферы вознеслось На нефтяной сибирской лихорадке. – Ну ладно, друг, ты тоже не дури! – Он взял меня за лацкан, – ну, манеры! – Я что скажу: да здравствуют цари – Хранители Отечества и веры! Я так и сел на ржавый парапет: – Ах, боже мой, зачем такие страсти? Какая связь? – Прямой как будто нет! – Он похрустел браслетом на запястье. И вдруг вскипел, выплескивая грусть. И, распалясь, кричал, как будто лаял: – Цари-то что! Поцарствовали, пусть, Алешку жаль – парнишку Николая... Теперь мужик сглотил обиды ком И устремил в пространство взор колючий: – Я сам читал, как он его – штыком. Бандюга этот, Янкель... гад ползучий! Со всех щелей повыползли они! Теперь бегут, почуяли оплошку. А было ведь – куда перстом ни ткни, – Везде они пануют... Жаль Алешку... И тут он встал – большой – у лееров, Взвалил рюкзак: – Ну, ладно, посидели... – Потом с борта махнул мне, – Будь здоров! Не вешай нос, все сладится, земеля... Потом зажглись на мачтах фонари, И, берега и воду баламутя. Вновь донеслось: «Да здравствуют цари!» Да. Может быть... При нынешней-то смуте.

С теплой грустью есенинских кленов, С русской думой о днях золотых, Все прошел я: шторма и циклоны, Принимая, как должное, их. Жили рядом светло и согласно Деревеньки мои, города. Жили разно, не то, чтобы праздно, Но без света в душе – никогда. Не обидел родную сторонку, Воспевал. И прославил, как мог. Что же нынче так лает вдогонку Чья-то шавка? Суди ее Бог! Лают давки у винных лавчонок, Лает рэкет. Спасения нет?! Больше всех беспардонных сучонок Развелось в подворотнях газет. Коль в душе ни таланта, ни Бога, Коль от злобы в глазах зелено, Пусть потешатся бранью и склокой, Высоко им парить не дано. Выйдет срок... Приплывут бригантины, Вспыхнет снова – по курсу – звезда.. Кто там с визгом вцепился в штанину? Наступлю ведь... Ну, право, беда!

У Кольки Чекунова все при месте: Обширный двор с постройками – поместье! – По нынешним-то скудным временам. Есть две машины «Нива», «Жигуленок», В хлевушке народившийся теленок, Ну, словом, поживает: я те дам! «Сначала в баню» – веничек зеленый Несет хозяин. И, как две иконы, Мы восседаем чинно на полке. Над банной крышей звезды и кометы – Предмет любви не нынешних поэтов, А тех, старинных, – в школьном далеке. По всем частям – по косточкам и в целом Чугунный жар злодействует над телом, Экватору и тропикам – родня. И мы к воде скользим, к холодной, ниже, И ковш-другой – сибирский наш «кондишен», Враз остужают Кольку и меня. Вновь русский дух в нас, радостный и стойкий А в доме телек врет о перестройке, Настали же смурные времена! Но Кольке – что? Он банно-кумачовый, Махнув рукой на байки Горбачева, К столу торопит: «Водки иль вина»? «Ну как сказать!» – томлюсь неловкой ролью «Да ты взгляни! – он мигом нырь в подполье, – Сухое, спирт, коньяк «Наполеон»... И впрямь, таких я сочных этикеток Не видел столько постных пятилеток, Считай, еще с добрежневских времен. «Что ж, – говорю, – сейчас дерябнуть стоит, Как детям культа, пленникам застоя, И, коль страна до гласности дошла, Мы выпьем, чтоб начальство не чудило Над мужиком с «ухватистою силой», Не притесняло русского села. «Как уцелел ты? Ведь такие годы...» Смеется Колька: «Были и погоды...» А мне своя привиделась стезя: Сплошной галоп за книжками, за славой, Едва поспеешь, – окрик литоравы: «Погодь за дверью, – занято. Нельзя!» Ну, повидал Америку, Европу, Ну, по морям тропическим протопал, Но не взрастил телка и порося, Не сдал – где взять? – ни литра и ни грамма, В счет этой продовольственной программы, Для тружеников фабрик молока. У Кольки Чекунова все при деле: Сейчас придет с вечерней дойки Неля И ребятишки-школьники – вот-вот. А я в гостях сижу залетной птицей, Ну, сочиню печальную страницу... Да нет, шалишь, совсем наоборот! Стезя – стезей... А радоваться надо: Вот лунным светом залита ограда И теплый свет искрится у окон. Мы были с Колькой други высшей марки. И вот впервые пьем по честной чарке. «Ну доставай там свой «Наполеон»!»

Журавли улетели... Ах, барин, они улетели! Ах, Иван Алексеич... Какая пора на дворе? То ль покойники с косами встали и вновь околели, То ли белые с красными рубятся в кровь на заре? И заря умерла... Только Маркса усмешка густая – Над планетой, над Русью, как банный, как фиговый лист. Журавли улетели. Небесная чаша пустая. Самолеты не в счет, ненавижу их дьявольский свист. Бабье лето еще... Паутина летит из Парижа – Невесома, как всюду, плывет с Елисейских полей: Поэтический трон иль живая деталь для престижа? Это подан мне знак: проводили и там журавлей! Так бывало и раньше. Но так вот угрюмо и люто Не болела душа, не мрачнели стога на лугу. Силы зла торжествуют. Вселенская тешится смута. Журавли... Слышишь, барин?.. Я плачу, прости, не могу...

Среди вождишек и божков, На спешной их перехоронке, Он предсовмина Маленков, Как бы в особицу, в сторонке. Пальто осадистой длины, Фигура крупная, литая. Проходит – парусом штаны Летят, брусчатку подметая. Он в годы сумеречных слез И всеколхозного терпенья Скостил налоги и всерьез Сулил другие послабленья. Он дал Лаврентию пинка, Но не прижился на престоле, Успев уважить мужика, Он как бы сгинул в чистом поле. Вот говорят: свой век дожил Он под простой, негромкой крышей, Он был Георгием, он – был!.. А кто же эти – Боря с Мишей?

Как же так? После всех лишений Тех, что выстрадала страна, Лучше рыночных отношений Не придумали ни хрена. По российским, по русским весям, От столиц и – во все концы, В расторгашеском интересе Рыщут нынешние дельцы. Перестройка. Иные мерки. Как и все, я свой крест влачу, Но ни в менеджеры, ни в клерки, Даже в фермеры – не хочу. «Свежих ветров», «мышлений новых» Столько ж было... Тщета одна. Вот и вырублен сад вишневый, То-то празднует Сатана. Сколько пафоса, сколько крика, Телеящик включи на миг: Тот себе на уме, тот ликом 3асекреченный боевик. Охмурили, околдовали, Развалили страну, галдя, А доверчивый люд загнали, Ускоряясь, в «очередя». Я-то, ладно, – не много жаждал, Оттого и душа жива. Жаль мне, жаль дорогих сограждан Тех, что клюнули на слова. Нет продыха от телебредней: Что угоили со страной! О, молчи, Михаил Последний, Шельма, меченый Сатаной.

Тот же снег... И те же версты: Пешедралом – два броска. Сквозь морозный морок – звезды, Безразмерная тоска. То ль луны мелькает плошка, Т о ль гнилушки камелек, Т о ль морозною морошкой, Поздней баньки огонек? Бесенят ли буйных свиту Баламутит старый бес? То ль челом Хрущев Никита Просиял и вновь исчез? А когда-то, ах, когда-то Шел домой и ликовал. Этот снег голубоватый Так божественно сверкал! А теперь бредешь угрюмо По родимой-то земле. С перестроечною думой, Тяжкой думой на челе. Кто там все же страх наводит? Кто вгоняет в дрожь и пот? Кто в метельных джунглях бродит? Уж не местный ли Пол Пот?

Вспыхнув во тьме, прочертила параболу спичка, Кто-то нетвердо прошел на скрипучем протезе. Гукнув на станции, в ночь унеслась электричка. Рад одному, что хоть в душу никто не полезет. В печке прилежно пылает дровишек беремя, Ветка сирени скребется в морозную раму. Время тревожное, горькое, подлое время. Мама б жила, я пошел бы проведовать маму. Яблок купил бы в коммерческом что ль магазине, (Пухнут там цены на тухлых дрожжах перестройки). Мы б посидели на кухоньке теплой у Зины, Выпили б малость малиновой сладкой настойки. Вспомнили б травы, как лучшую сказку о лете, Наши покосы и яблоки нашего сада. Лучшие дни!.. Но опять биороботы эти Мутят Россию. Но маме об этом не надо. Пусть она спит возле бати за рямом зеленым, Пусть им приснится как ветер осоку колышет, Как возле дома, поднявшись, красуются клены, Нашего дома, с покатою шиферной крышей. В небе холодном Большая Медведица бродит, Иль Сатана насылает большие морозы? Печь остывает. И пятый десяток доходит, Как я живу. А в душе еще детские грезы. Вынесу птицам я крошки от трапезы скудной, Клюй, мой снегирь, и будите зарю, свиристели! Трудно вам, милые, нынче и людям паскудно... Правды хотели? Да все ли до правды созрели? Мозг затуманен не столько смурной бормотухой, Сколько трущобною лжедемократской баландой. Недруги действуют, рушат фундаменты духа, Скроенной тонко в чужом ателье пропагандой. Глянешь окрест и душа замирает от боли: Кто-то жирует, а кто-то латает заплаты. Милый снегирь, полетели хоть в Арктику, что ли, Может быть, там не дотянутся к нам «демократы».

Орут. Орать они умеют. Послушать – яд и белена: «Коалы русские...» И млеют, за это платит Сатана. Желта их пресса. Лгут в истоме, Играют походя с огнем. Их принимают в «белом доме», Полно двурушников и в нем. Когда глухой народный ропот Перерастет в разящий суд, Их не Америка с Европой, А те же русские спасут.

Базар ли, рынок ли... Иду В своем раздумии унылом: Как в восемнадцатом году, Торгуют спичками и мылом. С медалью жалкий инвалид, А рядом бабка притулилась. И всякий выжить норовит. А для чего, скажи на милость? Сияют лавки да ларьки – Кавказской мафии раздолье, И пьют, отчаясь, мужики, Отвыкли браться за дреколье. Я тоже душу волочу, Ее так долго убивали, И ты не хлопай по плечу. Не трать калорий, генацвале. Замолкни, стих! Душа, замри! На мир глаза бы не глядели. А глянешь – ухари, хмыри Да злые девки на панели...

Не создали обещанный рай, А облаяли русского Ваню. Мужику – хоть ложись, помирай, Он же строит по белому баню. То ль чудит? Т о ль свихнулся сосед? Но топорик наточен, как надо. Тук да тук – раздается, чуть свет, На краю мирового распада. На пороге грядущей грозы, Инквизиторских новых жаровен, Ладно рубит венцы и пазы Из подручных осиновых бревен. На снегу зеленеет кора, Как предвестница майской полянки. Светел Ваня в пространстве двора, Ни до бабы ему, ни до пьянки. И в окрестности рощ и полей Как-то легче становится сразу. Да и черных он тех кобелей Называет пристойно: «заразы»! Лишь на свежие раны соля, Он невесело шутит меж делом: «Одного да потом кобеля Я отмою и сделаю белым».

«Как там у нас?» – меня спросили. И я подумал тот момент: Для новой «ельцинской России» Я тоже «чуждый элемент». Сносил хулу и от марксистов, Теперь я вовсе – «быдло», «сброд», По недосмотру ельцинистов Еще не пущенный в расход. Но Бог судья им... Бесконечно Течет, как речка в берегах, Наш разговор другой – сердечный О русских далях, о снегах, О колокольчиках Валдая, О вьюжных посвистах в ночи. Вот раскричались попугаи, А мне почудилось – грачи. Взглянул на книги – Блок и Пушкин, Сергей Есенин – для души. А вон, под пальмами, церквушка, Что возводили на гроши. И хорошо. И встрече рады. Еще не вечер, не итог! И кровь взбодряет, как и надо, Венесуэльский кофеек. И будет день – за все заплатят Все эти бесы и ворье... Кивают Аннушка и Катя, У них ведь женское чутье.

Ем бананы, валяюсь на пляже В первый раз за трагический век. Никакого здесь нет эпатажа, Как нормальный живу человек. Все стабильно: ни путча, ни рынка, Ни пустых политических ляс. Час-два лету до Санто-Доминго, Двести верст и – в огнях Каракас. По соседству фламинго гнездится, Дозревает кокосовый сок. Поселиться бы здесь, позабыться, Позарыть даже память в песок. Что еще романтичней и краше: Затеряться вот так, запропасть, Коль в Отечестве нашем – не наша, Продувная, продажная власть. В человеческом счастье иль горе Не бывает дороги прямой. Над лагуной Карибского моря Взвешу все и... уеду домой. А приснится мне птица фламинго И нектаром кокос налитой, Вспомню остров и Санто-Доминго, Как негаданный сон золотой.

Разбитная старушка, с ней внучка иль дочь, В ожидании рейса калякаем. Революцией пахнет гаванская ночь, Керосином и всячиной всякою. Ожидание рейса. Уснуть бы, прилечь, Но барбудосы шляются разные. И главенствует – нет! – не испанская речь А российская, русская – праздная. Сейнерили ребята. И вольную пьют. Ты ж болваном сидишь, как потерянный, А возникнешь под пьяную руку, убьют И не вякнешь, как палтус ошкеренный. Разбитная старушка, ты лучше завянь, Дочка-внучка, отстань с разговорами, А закрой свои ножки и зло не тарань Рыбачков колумбийскими взорами. За окошком тропическая канитель, Непогодные – что ли? – условия. Где-то спать собирается Кастро Фидель, Парабеллум кладет в изголовие. Ожидание рейса. Угрюмый момент. В тесном зале мурманская лексика. Но Россия закрыта. И Ньюфаундлен В гололеде. Свободна лишь Мексика. Будь что будет. Исходит кубинская ночь. Притомились мои иностраночки. Угнездилась старушка, а внучка иль дочь Тянет медленно «пепси» из баночки...

В отеле солнечной Гаваны, Где нынче сервис – не фонтан, Весь в хаки, вылез из-под ванны Голодный местный таракан. «Что, камарадо, дело плохо? Опять в идеях наших брешь! – Вздохнул я. – Скверная эпоха! И крошку хлеба бросил. – Ешь!» И следом новую добавил, И по-немецки гаркнул: «Шнель!» Собрал он пищу, ус поправил И тотчас юркнул за панель. И там, насытясь мило-любо, В теснинах труб и теплых ванн, Ответил зычно: «Вива – Куба! И вообще – но пасаран!»

Все было проще, чем думал об этом, Там, на краю Зарубежной Руси, Встретили шуткой седые кадеты – Ну, комиссар, мол, прощенья проси! Сдвинули рюмки по доброй привычке И недоверья растаял ледок. Да, раскидали нас войны и стычки, От безрассудства лишь Бог уберег. Только куда подевалась отвага? Думал ли встретить я, братцы, вчера Рудневых – внуков героя «Варяга»? Встретил. Сошлись мы. И – с Богом ура! Вспомню у Слезкиных вечер сердечный, Кинту [12] Бурмицких, вопросов обвал, Дружных Ольховских чету и, конечно, Как Свистунов о донцах вспоминал. Сколько улыбок хороших! И столько Солнечных душ пораскрылось легко: Павла и Сергия, Матушки Ольги... Только сроднились. И вновь далеко – Вечнозеленый окрас Каракаса, Горных дорог золотой серпантин, Авиаборт безупречной «Виаса», Моря Карибского синий сатин. Кира и Аннушка, Катя и Вера, Волков Георгий и кинта его. Вот перед взором встают кабальеры – Плотников, Маликов и Хитрово! Русских погостов святые могилы, Белой России последний рубеж. В утренней дымке вершина Авилы – Знак восклицательный наших надежд!

Катил с какой-то кодлой воровской, Такси летело с дьявольским нахрапом. И шеф довез до самой до Тверской, И три «куска» потребовал на лапу. «Из-за бугра? – он нагло подмигнул, – Такие шмотки – шкары и рубашка!» Я, не торгуясь, молча отстегнул, Он сыто взял хрустящие бумажки, Москва, Москва! Имея рупь да грош, В былые дни дельцу не дался б в руки. Теперь вдохнешь, как лазаря споешь: «Москва, Москва, как много в этом звуке!» Куда же делась, словно испарясь, Родная речь, привычная для слуха? Полезло все: распущенность и грязь, Блатной жаргон и крайняя разруха. Вот эта с торбой – чья-нибудь жена, И этот – чей-то! – с нищей коркой хлеба. А были ж реки полные вина. Златые горы всяких ширпотребов. Мельчает все. И в сутолоке дня Мелькают чаще мелкие офени. Один из них и вычислил меня, Интеллигентно ботая по фене: «Державы нет! И нам придет хана, Коль правят бал шныри и вертухаи. Нужна РУКА! Н о нет и пахана. И весь расклад. Природа отдыхает».

Сижу. Такое дело – Гадаю о судьбе. И «мисс Венесуэла» Со мной в ночной избе. Конечно, мы не пара, Гадание – обман. И все ж она – Тамара, Кровиночка славян. Растаял васильковый Карибский о коем, Купальничек рисковый И пляж, и мы вдвоем. Теперь она в фаворе, Рекламный материал. Но грусть моя – не горе, Красивее терял. Полуночно, устало Печурку растоплю, Картинку из журнала В простенок приколю. Да, да вот эти ножки В песчинках золотых, Две спелые морошки На грудках налитых.

Соседка пьет. Опять уныло пьет. Давно померк усталый свет в окошке. Ее белье замоченное ждет, Изголодавшись, терпят долю кошки. Поутру встанет, халкнет ковш воды, И, воцаряясь в хаосе нетленном, Поймает кайф – ни горя, ни беды! – В своем глухом жилище суверенном. Вот Ельцин пьет, не зная доз и норм, И уж каких пародий не пиши я, Не бросит пить за здравие реформ, А это ведь две разницы большие! Спортивный муж, хоть ветхий, но зато Его блюдет супружница Наина. А у соседки – драное пальто И вместо мужа облак нафталина. Сберет пустую тару и вина Опять несет, – попробуй пожалей-ка! – «Кто я тебе – любовница, жена Иль, боже мой, какая-то шумейка?!» Строчу стихи, дорвался до стола, Минорным слогом факты излагая... Вот и своя, родимая, пришла, – На этот раз поддатая и злая.

И пляж был не худший, и дачки, Амурные были дела. Ну, словом, как в «Даме собачкой» Прекрасной и дама была. Конечно, не столь эпохальный Сюжет я у классика крал, По нынешним меркам – банальный, В ту пору он за душу брал. Когда мы вдвоем загорали Иль в горы ходили пешком, Собачку гулять оставляли С одним гражданином с брюшком. Кивнет он и больше – ни слова, Замкнется – ни то и ни се. Она ж оказалась готова, Как пишут в романах, на все! Восторженным взором глядела. И я в нее взоры вперял. Ее ненасытное тело К утру только Эрос смирял. Восторги и вздохи – в начале, Доверье – в зените любви. Но отпуск не вечен. Умчали Мы в скучные веси свои. Писала, как хлюпая лужей, Сошла она в городе Н. С натугой взглянула на мужа И в нем не нашла перемен. Распутица липла к подошвам, Собачка мусолила кость... Все это в немыслимом прошлом Осталось. И с веком спеклось. И море, и озеро Рица, И пальмы, и чувственный зной. Теперь там – насквозь! – заграница, Распаханы пляжи войной. Дики невоенному глазу Системы военные «град». А там, где трудились абхазы, Работает зло автомат. Где мы целовались когда-то, Где парус белел – вдалеке, То гильза, то каска солдата Буреют в кровавом песке. Сгорели беседка и дачка, И взор под вуалью густой Расплывчат. И сдохла собачка С тоски – еще осенью той...

Что за времечко! С пригорка Простираю долгий взгляд: По Москве идет разборка, Снова головы летят. Над оратором – оратор! Но от пагубы речей Лечит «демократизатор» Нестабильных москвичей. Словно ворон, – Крест и ряса! – Чистит клюв Якунин Г. Человеческого мяса Нынче вдоволь в СНГ. Полупьяные, косые, Спецопричники в поту – Добивают Мать-Россию С кляпом «сникерса» во рту. Ни косожец, ни Редедя, А лакейская душа, По Тверской на танке едет Генерал Грачев-паша. Едет Клинтону в угоду, Словно ваучер, пылит, По избранникам народа Бронебойными палит. Вожаков ведут в ментовку, Для других, для прочих масс, «Всенародный» – под диктовку ЦРУ – строчит указ. Так и так, мол, сэры-братцы, – Голова о всех болит! – Больше трех не собираться, Как Бурбулис говорит. Свищут «вести», словно пули: Добивай, круши, меси! Вот и месят и бурбулят Ненавистники Руси. На крови банкуют урки, Беззакония чинят, Собчакуют в Петербурге И в столице ельцинят.

По сути – ханыга и гад, Но очень идейный и бойкий, Насел на меня «демократ», Я врезал бойцу перестройки. И Бог с ним, пускай не нудит! Тут дома – подлейшая штука: С косою бабуля сидит, Меня дожидается – сука. Бухтит, что она не со зла, Мол, ты не серчай понапрасну: «Я просто по делу пришла, – Приказано брать несогласных!» Вскипел я: «Ты гонор уйми, Хоть нынче не сахар житуха, Не дамся...» – и хлопнул дверьми. Надолго заткнулась старуха.

Бухарин был политик редкий, Знаток интима и вина. Но я прочел его «Заметки» И убедился – злость одна. Достигнув в злобе эпогея, Сей эротический бунтарь Плевал в Есенина, в Сергея, В поэта! Этакая тварь. Итог известен – канул где-то. Но тут в умах переворот: Одна блатная демгазета Его возвысила. И вот Сбежалось вновь паучье семя, В малину сгрудилось одну И под кликухой «Наше время» Давай оплевывать страну... Остались нынче – слог затертый Да пара-две писучих дур. А шеф «НВ» Барух Четвертый Стал шефом банковских структур. Сидит на денежках, ликуя, Что снова место приглядел. Лет через двадцать аллилуя Затянет жалобно: «Сиде-ел!» При всей мошне, при сытой харе, Припрется в свой «мемориал», Где русский, как писал Бухарин, Лишь «человекоматерьял».

Собрать рюкзак, ружьишко, сети, Уйти в озера и леса, Где простодушный месяц светит И холодит ступни роса. И жить вдали от всех читален, В зеленом мире моховом. Пусть буду не оригинален, Зато созвучен с естеством. Жить от посадки – к урожаю, В той суверенной стороне, Жить, никому не угрожая – Ни Татарстану, ни Чечне. Вдали от мафий и от НАТО Один небесный слышать гром. Консенсус там! И «демократы» Сидят все на цепи кругом...

На погосте в чистом поле – Лунный свет во все концы. О плохой загробной доле Митингуют мертвецы. Громче всех – номенклатура, Гулевая молодежь, Ветераны Порт-Артура, Тем и вовсе невтерпеж. В самом деле, мрак, простуда, Край страданий не почат, Ветхий саван греет худо, Белы косточки стучат. Но из той-другой могилы Раздаются голоса: «Здесь не Дума – тратить силы На пустые словеса! Было ж все: печаль-хвороба, Утешения Христа! Вон у нынешних – ни гроба, Ни приличного креста. А иные – по Гулагам, Просто брошены во мгле. Каково им, бедолагам, Там, в анадырской земле? А в Москве? Свои, славяне, Воровски и кое-как Нас хоронят в целлофане После танковых атак. Лучше здесь, где наши грозы, Надкладбищенская синь, Слушать, как шумят березы, И растет трава полынь». Призадумались немножко, На судьбу-печаль ворча, По суглинистым дорожкам Потекли, костьми бренча. Безнадежной той порою, Черепами дзинь да дзинь, Разбрелись загробным строем По местам своим. Аминь! Успокоились в обидах, В домовины залегли, Подстрекатели в хламидах Тоже челюсти свели. Тишь над кладбищем. Светает. Вдалеке, слыхать едва, То ли ангел пролетает, То ль экспресс «Пекин – Москва».

Дешевую «Приму» позобал, Как раньше сигару, В душе матюгнулся На весь этот дембеспредел. С утра без похмелки Алкаш промышлял стеклотару, А прочий, перронный, народ На баулах сидел. Весь в «фирме» пацанчик Дебильно терзал погремушку, Мамаша листала – Ни в жизнь не поверю! – Стихи. Два дачника дюжих Пустяшную пили «чекушку», Дотошно, как немцы, Прощали друг другу грехи. Грехов набиралось, За них бы – на дыбу, на реи! Но первый хитрей был, А тот, что наивней, другой Клепал на себя же: Мол, лучше всех наций – евреи! И пьют аккуратно, И умно шурупят «мозгой». Эх, Ваня, Ванюша! Ты сам же при хватке и силе, Умом не обижен И наш мужичок, от земли! Евреи, конечно... Но нынче печаль о России, О русском народе: Проснется ль? Все жданки прошли. Не ангелы мы. И злодейка с наклейкою губит. А те, кто «шурупят», Нацелены гробить и брать. Простит нас Россия И больше того – приголубит, Вот только б, вот если б... Отчаялся я повторять! Прихлынуло люду, Столпились, Пошла обезличка. Два дачника, дама, пацанчик И все западло – Прощали друг друга. Потом подошла электричка, Прощеных, прожженых и прочих С перрона смело.

Ни скота, ни урожая, Но полным-полно вина. Бабы пьют и не рожают, Мужикам – лафа одна. Оглядишь округу малость, Как на раны бросишь соль. Генофонда не осталось, Кто сказал бы: Пить доколь?! Вот у брата двор – палаты, Загляденье за версту. От рассвета до заката Брат мой трудится в поту. Что-то строит он, строгает: Сыновьям, мол, передам! По-хозяйски осуждает Тех, кто халкает «Агдам». Наагдамятся, звереют, И пошли «баранки» гнуть... Здесь уж точно – не евреи Виноваты. Вот в чем суть!

В стране бардака и бедлама, Где в пору ввести паранджу, Я вроде Хусейна Садама Один оборону держу. Сорвал уже голос: ребята! Но где там! Сидят с похмела. Все ближе стучат автоматы Противника: наша взяла! Уже не прошу подкрепленья, Есть дух и – попробуй возьми! Придет ли когда замиренье? Скорее уж лягу костьми? Тщета – упованье на Бога, Каких-нибудь там ворожей. И нет к замиренью намека – Ни с наших, ни с тех рубежей.

...Ну, а я слагаю книжки, Перед Родиною чист. Но и жалкой медалишки Мне ни в жизнь не даст Борис. А поскольку эти оды Не ласкают слух Кремля, Я пишу – «продукт свободы» – За железной дверью, бля. Обманул меня цековский Этот к рынку переход. Вот Владимир Жириновский Тот всерьез зовет в поход. Правит на телеэкране, Сразу видно храбреца! Хоть в Индийском океане Я отмою пот с лица...

Я пахал чернозем. И старался, как мог. Тракториные гулы всходили под небо. Исходил от земли сладковатый парок, Как от свежей ковриги пшеничного хлеба. Полыхал в моих чувствах фантазий костер, С рычагами в ночи я срастался кромешной. А под утро халеи слетались с озер И ходили за плугом моим трехлемешным. А зимой подо льдом я тянул невода, Было горько, коль выберешь невод порожним. Но, стряхнув с полушубка кристаллинки льда, Забывался я на ночь в избе придорожной. Вспомню с радостью службу во флотской БЧ [13] Хоть, конечно, та служба была – не малина Много лет проступал еще след на плече, Несмываемый след – от ремня карабина. Мне еще довелось открывать «севера», Был и там я счастливым, идя первопутком. Был зеленым в ту пору, и брал «на ура» То, что нынче обдумал бы зрелым рассудком. Поучали: пора бы остыть, отдохнуть! Я ж еще походил в мировом океане, Ну хотя бы затем, чтоб за чаркой блеснуть: «Помню в Рио... А как-то на Кубе, в Гаване…»

Жизнь пошла – загонит в гроб! – Рэкет, надувательство. Но и в нас созрел микроб, – Зуд предпринимательства. Как-то трактом, в гололед, Мчал водитель бешено, Не вписался в поворот И – в кювет заснеженный. Зябко. Дует в кулаки. И к жилью торопится: «Трактор нужен, мужики! А с меня... как водится!» Следом – новый «корефан», С той же речью кроткою. В суверенный Казахстан Вел он «КрАЗ» с селедкою. Порешили сей вопрос Под слабосоленую. Снова – чу! Учуял нос Колбасу копченую. Тут сошлись на пять кило. Тракторист старается... Тем и кормится село, И опохмеляется. Извело коров. И факт – Фермы разбабахало. Дел-то всех: водичкой тракт Поливает аховый...

Стамбул! Стамбул! Какая тема, Какая музыка веков! Теперь он вроде Вифлеема Для всероссийских «челноков». И я, с сумою в два амбара, Свалясь с небес, как саранча, В щелях стамбульского базара Весь день толкусь – без толмача. К исходу дня, измятый, ватный, Груженый, взбитый, как постель, Бочком вхожу в трамвай бесплатный И еду в звездночный отель. Тут все при фарте, интересе, Ни до восточных грез и чар, Молчат, когда под юбку лезет Тамбовской бабе – янычар. Трамвай скрипит себе надсадно, А с янычара – градом пот. Бабенке боязно. Но – ладно, Ни туркишлиры он крадет! О, град Стамбул! О, страсти эти! Аллах могуч, всесилен столь, Он правоверных ждет в мечети, А нас – таможенный контроль.

Каждый раз, когда вьюга в полуночный час, Черт-те как, завывает и вьет, Вспоминаю Каракас, огней перепляс, Над Авилой луны огрузневший баркас, Что по теплому небу плывет. Не избыть эту негу тропических струй, Банный дух перламутровой тьмы, И мулатку, воздушный ее поцелуй, Что мгновенной красой опалив, – не балуй! Растворилась под сенью хурмы. Бледнолицый пришелец из северных стран, Я был втянут в канкан вихревой. Лишь под утро Каракас стихал, как фонтан, Замирал, как залегший на дно ураган, К колумбийским горам – головой. Но подобьем горилл, уцепившись в рули, В громыхающий адский металл, Мотоцикловым вихрем растаяв вдали, По тревоге, почти не касаясь земли, Полицейский наряд пролетал... По тревоге иду я во вьюжную ночь: Как в пампасах, кромешная глушь! Понимаю, чужой мне стране не помочь, Дай-то бог, чтоб родная не бросила: прочь! Столько русских рассеяно душ! Но вдали от берез, возвышающих столь, Приласкал их тропический зной, Темперамент испанский и русская боль, И, наверно, не худшая жизни юдоль – Карнавальный Каракас ночной! Я люблю этот город холмов и долин, Банный дух перламутровой тьмы, Первобытную горечь карибских маслин, Барабанную удаль и звон мандолин Под роскошною сенью хурмы.

Еще при силе. Но устал. И констатирую устало: Теперь бездарность правит бал Там, где блистала наша слава. И мощь ее и красота, Сияя гордо и завидно, Была в открытности чиста, Но пред коварством беззащитна. О слава русская! О ней Картавят ныне злые мифы. И там, где щелкал соловей, Жируют вороны и грифы. Я не сковал от них брони. И, дай-то Бог, не обмануться: В трактирном пиршестве они Своим же ядом захлебнутся. Все так и будет! Тяжко лишь Саднят предательские раны. Эй, кто над ухом дышит? Кыш! Я жив, закрой свой клюв поганый

В фазах Лун – нестабильный и грозный, Начинается год високосный. Ходит Каин и ставит печать: Начинают морозы крепчать! Телевизор осип от испуга: Нам не выйти из адского круга, Если красные к власти придут! Что же? Камень на шею и – в пруд? Что же, что же? О Господи, что же? В кадре женщина с бархатной кожей: Попка круглая, плечи и грудь! Суть ясна. Чуть прикрытая суть. Високосного года начало. Тихий ужас шипит из бокала. Где-то взрыв прогремел тяжело: Самолет иль объект НЛО? Что-то будет! Закроют границы? В одночасье ль Чечня испарится? Или башне Пизанской упасть? Или вновь перекрасится власть? Отмечается важность момента: Новый колер в речах президента! Все Гайдары навытяжку в ряд, Все шахраи на стреме стоят. Високосного года начало, Блудный час сатанинского бала. Утром глянешь в окошко, а в нем – Два Чубайса стоят с кистенем.

Серый автовокзал, Злые тети и дяди, Ожидания зал С Ильичом на фасаде. Бодрый лозунг парил Над стеной заскорузлой. Кто дремал, кто курил, А кто семечки лузгал. Кто-то к кассе пролез Сквозь мешки и корзины, Словно пушку, протез Обнажив из штанины. Взвыло радио. В нем Будто жарили сало: Это беглым огнем Касса справку давала. Но, как главная суть, Встряла в память картина: Я от пуза на «рупь» Пил в ларьке «Буратино». Как сверлил светофор Красным оком трехтонку, Как мой вспыхнувший взор Заприметил девчонку. Очень ладный берет, Очень в меру – помада. И таинственный свет В глубине ее взгляда. Ей, как мне огольцу, Лет пятнадцать и было. Ей косынка к лицу Очень уж подходила. А на мне – кирзачи Пахли ваксою крепко. И вконец – хоть кричи! Позамызгана кепка... Репродуктор кричал, Шла посадка на «ПАЗы». Больше я не встречал Той девчонки ни разу. Над кромешной бедой, Над мальчишеской, чудной, Просияла звездой В нашей местности скудной Вскоре сам я пропал В дальних весях и странах. Возвращаясь, блистал При тугих чемоданах. После стольких потерь И знобящего быта – На том месте теперь Все асфальтом покрыто.