Зимы конца шестидесятых и начала семидесятых проходили особенно люто. Морозы под сорок, обильные снега. И были эти зимы богаты на события. Разочтясь с вынужденным годичным «сидением» в Голышманово, где когда-то в юные годы начинал работать в «районке», я оказался вновь в Тюмени, куда звали постоянно умные люди, втолковывая, что негоже поэту «засыхать в глухой провинции». Подвернулся веский повод, подал заявление об увольнении из районной газеты, уехал.

В Тюмени первое время обитал – где придется. С работой тоже не сразу определился. Попробовал «то и это», то есть газетное дело в разных местах. Слетал по командировке многотиражки авиаторов в морозный Сургут, привез нужные фотографии и зарисовочные материалы о вертолетчиках в блокноте, также тяжелый кашель, терзавший меня оставшиеся до тепла дни и ночи.

Устроясь затем в многотиражку городских строителей, получил койку в их общежитии и на выходные ездил на поезде «домой», чтоб наколоть Марии дров, она согласилась пожить в голышмановской «провинции» до окончания занятий в школе, где преподавала русский язык и литературу.

Мария осталась с годовалой дочкой Ириной, которой я привез из литинститутской сессионной Москвы ботиночки с колокольчиками и она, вызванивая ими, подрастала в поселковом детском садике. Помогали добровольные помощницы – бабушка-соседка, и еще кошка Кисуля, замерзающей подобранная во дворе нашей трехквартирной двухэтажки, быстро поправившаяся в тепле и при сытной еде, нарожав пушистых веселых котят.

Приладясь к делу в многотиражке, понимая, что и это дело временное, я находил время и для углубленных сидений над книгами и учебниками в читальном зале областной библиотеки, занимавшим обширное крыло Спасской церкви – с маковками куполов, но без крестов, спиленными в 30-х годах богоборцами-губельманами.

Константин Лагунов, продолжая руководить организацией тюменских писателей, держал литературную молодежь в поле своего зрения, без внимания мы не оставались. Тем более, что члены Союза, как всегда, устроили на отчетно-выборном собрании серьезный бунт, едва не ставший свержением Лагунова с поста ответсека, на который хотели продвинуть очеркистку Славолюбову. Не вышло. Лагунова поддержали партийные верхи, сам он тоже умел держать удар, в нем крепко сидела хватка бывшего комсомольского деятеля, знавшего интриги самых верхних эшелонов цековских функционеров.

Профессионалы, члены Союза, один за другим стали покидать Тюмень. И мне в качестве рабсилы довелось участвовать в отгрузке мебели и книг из квартир Славолюбовой, Николаева, Шесталова. Люба Ваганова снялась и уехала незаметно, затерялась где-то в областях Центральной России. Славолюбова поселилась в Череповце, затем в Вологде. Николаев вернулся в родной Свердловск. Шесталов ринулся в Ленинград, где учился раньше в институте имени Герцена. Сумел, вернувшись в град Петра Великого и Екатерины, отвоевать обширную квартиру в историческом центре города, тем знаменитой, что в ней в 20-х годах текущего века собирались «Серапионовы братья».

Снялся из бело-кирпичной «хрущевки» на улице Мельникайте и уехал в Москву соловей «нефтяных королей» Владимир Михайлович Фалей (Фалеев), конечно же, нянчивший в душе вполне понятную праведную цель – «покорить» столицу, как это делали и до него многие русские песнопевцы из провинции.

Поговаривал о переезде в Свердловск Ермаков, куда агитировал его переехать Николаев, но наш сказитель вскоре остыл, успокоился.

Поэтической молодежи, то есть нам, литературному активу, приходилось участвовать то в «неделях поэзии» на юге области, то высаживать десант в северных городах и поселках, промороженных, ветреных, но отчаянно оптимистичных, задорных.

Северная железнодорожная трасса, в строительстве которой в качестве простого рабочего-путейца принимал участие наш молодой очеркист Николай Смирнов, еще «барахталась» в болотах, вгрызалась в лесные гривы, вбивала сваи для мостов через реки и речки, поэтому мы выучились очень хорошо пользоваться самолетами. К тому ж, билеты стоили шутейные деньги, вполне по карману и тогда безденежным стихотворцам.

В калейдоскопе поэтических встреч помнятся тесные красные уголки северных подразделений первопроходцев, вмороженные в лед кают-компании речных судов и дебаркадеров, жаркие при самодельных электрообогревателях общежития, где ждущие стихов о любви девчата, встречая нас, в начале с визгом кидались освобождать растянутые шнуры и веревки от сохнущих плавок и бюстгальтеров, потом, расставив сидения, устраивались слушать заезжих стихотворцев.

Конечно, я мечтал о своей первой книжке, каковые имели уже Фалей, Кукарский и Нечволода, напечатавшись в Свердловске в виде небольших сборников, обернутых общей суперобложкой. Такие издания 15 поэтической среде иронично именовались «братской могилой». Но все ж это было серьезное событие в начальной литературной биографии каждого из вышедших к читателю!

Мой первый тоненький сборник «Проводы» – на третьесортной «соломенной» бумаге в январе 1970-го решил выпустить местный Дом народного творчества, присобачив ему на заглавной странице свою рубрику: «Стихи самодеятельных поэтов».

Виталий Клепиков, которому как профессиональному издателю, заведующему Свердловским филиалом в Тюмени, дали первый оттиск книжки на просмотр, поморщился на «самодеятельных», жирно перечеркнул, обозначил в выходных данных – «Средне- Уральское книжное издательство». За «неслыханное самоуправство» Клепиков получил выволочку и выговор от своего вышестоящего директора. Но «соломенная» книжка пошла уже по читателям и стала фактически моей дипломной работой в Литературном институте, которую мне предстояло защитить в декабре.

С ней, с «Проводами», в марте 70-го я полетел на Сибирский поэтический фестиваль в Читу. Приобрел новых друзей, а наша «отдельная» группа-троица, вероятно, хорошо проверенных компетентными органами стихотворцев, побывала на очень тревожной тогда китайской границе. Облаченные в шинели и зеленые фуражки, мы имели возможность постоять на самой кромочке советской державы, поездить на «газике» вдоль контрольной, укрепленной дотами, «ежами» и колючей проволокой, полосы, подняться на смотровую вышку в Забайкальске, «участвовать» в боевых тревогах, ночуя на заставах Даурского пограничного отряда.

Вернулся в Тюмень – с новыми «забайкальскими» стихами.

А наш Лагунов был бы не Лагунов, если бы не «претворил в жизнь» новое выдающее (после создания писательской организации) литературное событие на земле Тюменской!

Речь веду о Всесоюзных Днях советской литературы, которые периодически, в течение шести лет, во время жаркого месяца июля, проходили в области. Трудно сейчас назвать их инициатора, скорей всего мысль о проведении Дней родилась в обкоме партии, у первого секретаря Щербины. Далее подключилось Правление Союза писателей СССР, ЦК ВЛКСМ, верхи советских профсоюзов, также задействованы были крупнейшие нефтяные и газовые Тюменские главки – денежное обеспечение Всесоюзного мероприятия требовало громадных затрат.

Осенью 69-го мы составили списки на приглашение наиболее видных на наш взгляд писателей и поэтов всех республик СССР, отправили свои предложение в Москву, где, конечно же, все уточнялось и корректировалось в Правлении Союза писателей СССР и Всесоюзном Бюро пропаганды художественной литературы.

И вот жаркий июль 1970-го. Мы встречаем гостей. Больше сотни писателей и сопровождающих их корреспондентов центральных газет, во главе с Первым секретарем Правления СП СССР Георгием Макеевичем Марковым, прилетают в Тюмень. На двух самолетах. Правильно: все яйца в одну корзину не кладут! Случись что… А прилетел практически «весь цвет» советской литературы!

Отдохнувших от перелета гостей, не мешкая, отправили поездом в Тобольск, где на обширной поляне Тобольского кремля, заполненного массой народа, прошло открытие первого литературного праздника.

Далее, рассредоточенные на группы, писатели разъехались по нескольким маршрутам, охватывающим всю территорию области. Наиболее многочисленный маршрут именовался «нефть», ему придали специальный большой пассажирский теплоход. Здесь сосредоточилось главное литературное начальство, почтенные возрастом лауреаты, Герои Соцтруда, председатели республиканских писательских организаций и прочие аксакалы и турсун-заде высокого статуса.

Каждому маршруту было придано по инструктору из обкома партии и по корреспонденту «Тюменской правды». А на «местах», в любом городе и районе были задействованы руководители самых первых рангов.

Меня определили в маршрут «южный» – сразу в двух ипостасях: как выступающего стихотворца и штатного корреспондента «Тюменской правды», обязанного давать в газету ежедневные сообщения о нашей работе. Северные маршруты – «нефть», «газ», рыба» и «лес» поплыли и полетели в таежные и тундровые пределы области, а мы, «оседлав» легкий самолет Ан-2, перелетели из Тобольска в Ишим, откуда началось затем наше движение в Тюмень (в ней, в зале филармонии, планировалось закрытие праздника) с остановками на литературные встречи в Голышманово, Омутинском, Заводоуковске и Ялуторовске…

Повсеместно встречали нас полевые станы, клубы и Дома культуры, полные народа, жадного до встречи с писателями и поэтами, знакомыми по книгам, публикациям в журналах и газетах.

В первую очередь, был это праздник литературы! Просто праздник, каких у нас не бывало! И еще – ярких, заветных встреч! Выходит, скажем, на трибуну поэтическую член нашей группы москвич Илья Френкель и говорит: «В сорок втором году, на Южном фронте, я написал песню с такими словами: «…Вспомню я пехоту и родную роту, и тебя за то, что ты дал мне закурить! Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой…» И, конечно, следом – буря аплодисментов живому автору известной песни.

Устроители Дней литературы в Тюмени имели про запас и другую, пожалуй, главную цель этого грандиозного мероприятия: кто-то из писателей вдруг «зацепится» за тюменскую тему, вернется, чтоб написать о происходящем в нашем крае – большой очерк, повесть, поэму, цикл стихотворений… Главное, чтоб по теме!

Под эйфорией этих Дней провели мы, тюменцы, следующие месяцы до открытия в таком же жарком, малиновом июле 1971-го года второго праздника литератур уже не только народов СССР, на этот раз с участием писателей из государств социалистического лагеря. К этой поре был я уже при полном высшем образовании, в начале июня завершив обучение в Литинституте, успешно – на «четыре» и «пять» – сдал государственные экзамены, получив диплом «литературного работника».

Южная группа маршрута определилась в том же составе – Марк Соболь, Илья Френкель, Евгений Храмов, Лидия Лебединская. Добродушный Илья Львович Френкель, с которым мы подружились (в Москве я уже побывал у него и дома в Лаврушинском переулке и на переделкинской даче, что в соседстве с мемориальной дачей Пастернака), затянул к себе и меня. А наш ответсек Лагунов, укрепляя маршрут дополнительным представителем славянских кровей, послал к нам еще Ивана Ермакова.

После двух дней горения на людях в ишимской округе и не менее трудного по нагрузке завершающего ужина в профилактории Синицынского бора, славяне не выдержали. Первым «отпал» Иван Михайлович, крепко оккупировав с приглашенными земляками номер в местном отеле «Ишим». Его там потом просто «забыли». Меня же «дёрнула холера», как сказала бы в таком случае моя мама, после банкета зачем-то «шарашиться» по ночному городу, нарваться на молодцов с кастетами. С пробитой головой попал я в санчасть железнодорожного вокзала, где на пробоину наложили «скобки», голову замотали белой бинтовой повязкой. В таком виде, типа бойца из Брестской крепости, явился я утром к маршрутному «газику», следующему в очередную нашу точку – в Голышманово. Обкомовский инструктор, окинув меня холодным взором, сказал: «А ты не поедешь!» И звонко захлопнул за собой дверцу машины.

Кроме «всего прочего поэтического», я был еще при исполнении обязанностей спецкора, с меня не мог их снять даже инструктор обкома КПСС. Ну, сел в поезд, через час был в Голышманово, зашел в поликлинику, знакомые эскулапы сняли с головы «скобки» и бинты. При легком, почти незаметном в густой шевелюре, пластыре явился на вечернее «представление» в районный Дом культуры. Был допущен на сцену, прочел несколько стихотворений, сорвав вполне заработанные аплодисменты! Тогда подошел ко мне инструктор, сказал: «Извини… Понимаешь, мы заезжали по дороге на сенокосный стан, куда планировал приехать Щербина… Не приехал… Но все равно – зачем мне лишние вопросы. Извини!»

Третий по счету литературный праздник лета 72-го года подступил также стремительно, как это кажется сейчас – сквозь дымку времени. В этой «дымке» – и очередной семинар молодых писателей области, и вышедшие новые книги, и поездки, и встречи, и публикации. И еще – двое из наших рядов стали членами Союза писателей СССР: хантыйский поэт Микуль Иванович Шульгин и русский прозаик Геннадий Кузьмич Сазонов. Таким образом, все еще малочисленная наша организация, понесшая «потери» из-за покинувших область профессионалов, пополнилась двумя новыми.

Однажды, в начале июня, Лагунов сказал мне: «К Дням литературы обком принял решение выпустить специальный номер газеты. Возьмись за его подготовку!» – «В качестве кого?» «Редактора-составителя». – «Боюсь, не справлюсь. Опыта ж никакого». – «Справишься, берись! С твоим отпуском в «тюменке» я договорюсь».

Немножко подискутировали, поспорили из-за названия газеты. Кто-то из присутствующих при разговоре предлагал громкие имена типа – «Вперед на Север», «Слава Самотлора» и тому подобное. Я сказал: «Тюмень литературная». Поморщились, пожевали губами – пресновато! Но в конце концов согласились. И «Тюмень литературная» с этим именем и под моим редакторством прошла затем путь в четыре десятилетия, возникнув из разовых спецвыпусков, обретя самостоятельность и периодичность. А в перестроечные времена, когда газета и её авторы стойко заняли позицию державников, патриотов Родины, обрела внимание, поддержку среди здоровых сил общества, как внутри России, так и в патриотическом Русском зарубежье, а также и – лютую ненависть демократов всех мастей.

Вернусь в июнь 1972-го. Составление и редактирование литературного спецвыпуска предполагало, конечно, получение в первую очередь материалов – стихов и прозы – от иногородних писателей. Лагунов предложил мне командировку в Москву, где я должен был явиться в Бюро пропаганды к Дмитрию Ефимовичу Ляшкевичу, мол, он поможет со всеми связаться.

Приехал. Явился к Ляшкевичу, с которым был уже знаком по первым Дням литературы в Тюмени. Ляшкевич заправлял всеми делами в Бюро, работая там еще со времен Алексея Максимовича Горького. В должности заместителя директора. Самим директором значился Лев Иванович Ошанин, мой первый руководитель творческого семинара в Литинституте. Ошанин набирал обычно в свой семинар москвичей, каковым и я был в 1964 году. А каковым «директором» был Лев Иванович в Бюро, сказать было трудно, поскольку всем безоглядно и твердо распоряжался Дмитрий Ефимович. Крупный телом, уверенный, властный – при умном пронзительном взгляде, и при круглой узбекской тюбетейке на макушке седой головы.

«У кого взять интервью для газеты вашей, стихи, прозу? – вопрошал Ляшкевич. – Пиши адреса… Так, значит, Марк Соболь, Илья Френкель, Марк…» – «У нас их видели, знают… Мне бы Виктора Бокова, он мой учитель». – «Не понимаю тебя… Он же балалаечник». – «Владимира Солоухина». – «Нет его, он сейчас в Болгарии». – «Юлию Друнину… она наша, от нас уходила на фронт!» – «Болеет…» – «Тогда Михаила Львова». – «Зачем тебе этот татарин?» – «Он прекрасный фронтовой поэт и руководитель нашего семинара в Литинституте, – тут я стал цитировать, – «Чтоб быть мужчиной, мало им родиться, Чтоб быть железом, мало быть рудой. Ты должен переплавиться, разбиться, и, как руда, пожертвовать собой!» – «Ну и что? Я ж тебе говорю, поезжай к Лидии Борисовне Лебединской, она на даче в Переделкино… Вернешься, сведу с другими. Хотя… Лисянский сейчас должен подойти, подожди пяток минут!»

Лисянский появился быстро и, так же скоро усвоив свою задачу, начал хорошо отработанный рассказ о личном творчестве: «Много лет назад я написал стихи, в которых есть такие слова: «Я по миру не мало хаживал, жил в землянках, в окопах, в тайге. Похоронен был дважды заживо, жил в разлуке, любил в тоске. Но Москвой я привык гордиться, и везде повторял я слова: дорогая моя столица, золотая моя Москва!». Таким образом, я стал автором знаменитой песни о Москве…»

Интервью я записал в блокнот, но в газету ставить не стал, поскольку вскоре мне стала известна история создания этой песни. Написал ее в соавторстве с Лисянским один фронтовой офицер, фамилия которого в начале обозначалась при публикации слов песни. Но офицер погиб и постепенно всё авторство «перешло» к Марку Лися некому…

Потом, в Тюмени, Лисянский меня найдет и спросит: «Почему поставили в номер только одно мое стихотворение, а не подборку?» – «Я и Виктора Федоровича тоже одно поставил…» – «Какого Виктора Федоровича? Что вы говорите!» – «Бокова. Который написал «На побывку едет молодой моряк» и «Оренбургский пуховой платок». А ваше стихотворение как раз к месту, с «рабочей ориентацией» – «Я строгаю планку». По теме…»

Усмотрев, конечно, во мне полного идиота, Лисянский больше ко мне не подходил, ни о чем не спрашивал. Но добился включения в самый крупный и самый престижный маршрут –«нефть».

А в Москве, в момент первой беседы с Марком Самойловичем, я только и восклицал: «Какая песня, Марк Самойлович! Лучше нет памятника поэту, Марк Самойлович!»

Вернувшись в Тюмень с папочкой стихов и прозы москвичей, с набросками бесед в блокноте, добрал материала у тюменских авторов. Виталий Клепиков заготовил «убойный» фельетон «Сибирятина» – на книгу одного из приезжающих. Фельетон я тотчас поставил в номер. Но в свет «пилюля», как именовал её сам автор, не вышла. «Немедленно сними! – сказал мне Лагунов, когда я показал ему оттиск полосы с фельетоном. – Этот товарищ по фамилии В. Поволяев едет к нам корреспондентом от «Литературной газеты». Убери и никому не показывай!» Но «шила в мешке» утаить сложно! Поволяев, приехав, постепенно «дознался». Да и я не стал юлить. Сказал ему, как было. И мы весело «обмыли» это дело на заключительном банкете в ресторане гостиницы «Турист».

А тогда набор «пилюли», к неудовольствию линотипистов да и к моему, редакторскому, тоже, пришлось рассыпать, заменить нейтральным рассказом о каких-то «меньших братьях».

Опять праздник. И опять его начало в Тобольском кремле. И еще в подгорной части города – при большом скоплении народа открытие памятника создателю «Конька-горбунка» Петру Павловичу Ершову: автор бронзового бюста тюменский скульптор В. Белов.

(Тут надо, как отступление от размеренного слога, хоть кратко дать несколько подробностей об авторе «Конька-горбунка». Читатель помнит, что – при царях – окончил он жизненный путь больным и практически нищим человеком. В СССР Ершов был возвышен и прославлен. «Коммуняки» издавали «конька» огромными тиражами и в 1972 году поставили в Тобольске бронзовый бюст поэта, в открытии которого и я участвовал в массе народа. При демократах же Тобольск как-то уж очень легко позволил мародерам уворовать бюст с постамента, сдать его в «лом» цветного металла. На демократические, полагаю, нужды был искрошен и гранитный постамент… Вот такая мерзость произошла в «духовной столице Сибири» – при победившей демократии).

Возвращаюсь к основному тексту. Далее – те же маршруты с отчасти обновленным контингентом – из одиннадцати союзных, восьми автономных республик и пяти братских стран социалистического лагеря. Не обновился только крепко уже спаянный и сплоченный маршрут «южный», куда и в этот раз меня пытались включить составители списков. На повышенных тонах, при самом Ляшкевиче, стал отбояриваться я от такой «чести»: «Третий год на юга?! Тогда пусть меня затвердят, что я тоже родился в бедной еврейской семье, как все мои друзья-южане! Я их уважаю, но… запишите в другое направление! Или я вообще никуда не поеду!» – «Дмитрий Ефимович, а мне нравится этот молодой человек! громко сказала московская поэтесса Лариса Васильева из распахнутых дверей автобуса, куда садился маршрут «рыба», чтоб ехать на аэродром. – Коля, держись меня, полетишь с нами!»

Ляшкевич кивнул: ладно!

Четвертый и пятый год громыхания литературных Дней помнятся калейдоскопом северных встреч по маршруту «газ». А это люди газодобывающих Надыма, Уренгоя, Тазовского, Тарко-Сале и затерянного в тундре Самбурга. Еще помнятся эти места тучами мошки, морошковыми болотами под Уренгоем. Ну и тундровым погостом под Самбургом – с ящиками усопших аборигенов, расставленных за околицей поселка и «оснащенных» всем необходимым ненцу на том свете – сетями, посудой, нартами и длинными тынзянами для погони стремительных загробных олешек…

Вот, кажется и все, включая сюда публичные чтения стихов.

Правда, потом, в финале, в тюменской филармонии, особо и памятно «прогремела» обличительная речь поэта Михаила Дудина. «Ездил» он в команде главного лауреатского маршрута «нефть», то есть по Приобью и его прославленным городам – Сургуту, Мегиону, Нижневартовску, Нефтеюганску. На любой пристани, именитых гостей встречали хлебом и солью на расшитых полотенцах. Заведовал этими «хлебами», как всегда, Сережа Шумский, то есть после приветственных речей, подхватив хлеба, относил в каюту, где держалось дополнительное спиртное – на случай поправки здоровья после вечернего банкета. Дополнительным – Шумский заведовал тоже, по совместительству. Спиртное не прокисало, а вот копившиеся приветственные караваи черствели стремительно. И «заведующий» в паре с одним из тюменских корреспондентов прямо на виду чувствительного гостевого народа стал кормить этими лауреатскими хлебами речных чаек-халеев. Поступок был, конечно, невежественный, хоть в целом и вынужденный, но… но…

Поэт Дудин, фронтовик и защитник блокадного Ленинграда, усмотрел в забортном кормлении птиц хлебом неслыханное кощунство и надругательство над святым русским национальным продуктом! И произнес с трибуны тюменской филармонии, вспомнив и голодную ленинградскую блокаду, обличительную речь в адрес кощунников, правда, не назвав их имен-фамилий. Обруганные поэтом-лауреатом кощунники, долго хранили в тайне, что речь шла о них. Через много лет – со смешками, с улыбками признались… Улыбки, правда, вышли кривоватыми.

Июль 1975-го. Время последнего литературного праздника «эсесесеровского» и заграничного масштабов. И еще. Недавно, по рекомендации 6-го Всесоюзного совещания молодых литераторов, я принят в члены Союза писателей СССР, жду утверждения приёмной коллегией и секретариатом Правления СП Москве.

А чтоб не томиться долгим ожиданием, летом не до утверждений, каникулы, отправляюсь в очередное морское, на этот раз – арктическое путешествие. Оно называется – перегоном. Перегоняем из Тюмени на мыс Шмидта, а это поселок на берегу Чукотского моря, четверную плавучую электростанцию, построенную на Тюменском судостроительном. Об этих уникальных судах твердит пресса всего мира. И едва мы двинулись от заводского причала по Туре и Тоболу в древний град Тобольск, тотчас поймали по рации «Голос Америки», он преподнес нам и прочим мировым слушателям полную характеристику станции и весь наш будущий маршрут ледовой проводки.

На борту я в качестве корабельного кок-повара. На кухонную должность эту согласился я, очертя голову Опыт и знания – только домашние. На книжной полочке, над каютным рундуком, с которого вскакивая, я всякий раз стукаюсь лбом об эту полочку, рядом с «Темными аллеями» Бунина и стихотворным томиком великого китайца Ду Фу, стоят поваренные книжки. Две штуки. Одна новенькая, как свежий муромский – с грядки – огурец, «Уральская кухня». Другая называется проще: «Приготовление пищи», издания 1950-го года. Много в ней написано и изображено замысловатого! Салатницы, гусятницы, утятницы, вазы, носоватики какие-то для вкуснейших подливов… Да! Таких экспонатов – редчайшего фарфора! – и в музеях не отыщешь! О названиях же старинных блюд, искусствах их приготовления и не говорю.

Машинная команда сборная и – «еще та»! То есть не просто собранная с миру по нитке, а в поведении непредсказуемая. Особенно – после посещения то одним, то другим членом экипажа каюты начальника электростанции: у того припасена там на технические нужды тридцатилитровая, белого алюминия, фляга спирта. Расходуется ежедневно, но не по прямому техническому назначению… Принимают ребята на грудь! Принятое движет к выяснению отношений, чаще с применением грубой силы. Но я огражден от сего гласным и негласным правилом: «Кока не бить!» Здесь братва мыслит разумно и правильно: как бы не вела она себя, повар-кок должен быть в полном здравии – без фонарей под глазами, без прочих боевых травм, повару-коку три раза в день эту братву надо сытно накормить!

Мы стоим в Сумкинском затоне под Тобольском. Оснащаемся для прохода во льдах Великого Северного морского пути. Слесаря с тюменского завода докручивают гайки, командированные сюда маляры, докрашивают то, что не докрасили на стапеле перед спуском несамоходного судна на воду. Речные буксировщики потянут нас до Мыса Каменного в Обской губе. Туда придет морской буксир из Мурманска в сопровождении спасательного судна. Придет на наш борт и профессиональная палубная команда мореманов во главе с опытным капитаном дальнего плавания. Путь наш во льдах Ледовитого океана будет нелегок и непредсказуем.

Об этом я говорю знакомым поэтам, нагрянувшим на последний свой праздник в Тобольский кремль. С эстрадной, сооруженной из досок, площадки, как и в прежние лета, звучат пафосные речи и читаются стихи. Выход на народ, как и прежде, доверяется не всем, наиболее знаковым фигурам. Вот выступил официальный поэт и государственный песенник Роберт Рождественский. Сошел по ступеням на травяную поляну и в обережении четырех милиционеров идет к поджидающей его черной «Волге». За поэтом кидается группа собирателей автографов, но милиция их отгоняет – без церемоний. Роберта Ивановича куда-то отвозят: явно не в простую гостиницу «Сибирь», где временно обитает большинство рядового литературного люда.

В сторонке, в окружении нескольких женщин, легендарная наша военная «сестричка» Юлия Друнина. Киваем друг другу, как прошлогодние знакомые. Да, прошлым летом, на этой же поляне, я брал у Юлии Владимировны интервью для газеты. Спросил тогда: успела ли она написать новое, тюменское? Ответила: «Коля, вы сами поэт, понимаете, что сразу это, так вот, не делается!» Понимаю. Конечно. Ведь и те знаменитые свои строки она написала уже в мирное время: «Я только раз видала рукопашный, раз наяву, а тысячу во сне…Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне».

Пройдет еще полтора десятка лет и Друнина напишет последнее. Отчаянное, горькое, страшное. И предельно честное поэтическое: «Как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть!».

Не могу. Захлопнет дверцы своей машины и пустит в её кабину смертельные выхлопы включенного мотора…

Я здесь – в послеобеденном и предвечернем увольнении с нашего «Северного сияния-04». Да, на этот раз у нас с литературной братией – разные маршруты. Им праздновать, читать народу стихи, говорить высокие речи о значении литературы в построении коммунистического общества, сидеть на богатых банкетах, вздымать быстро забываемые тосты под звон хрустальных фужеров, мне – штормовать и проламываться через поля обширных паковых льдов.

Я знаю, что привезу и из этого плавания новые впечатления, в чем-то они отразятся, во что-то они выльются. Скажем, в повесть «Арктический экзамен». Экзамен этот наш экипаж и весь караван судов, включая атомные ледоколы, выдержит с честью, как и положено советским морякам.

В этом я почти уверен, распрощавшись возле белых стен Тобольского кремля с литературной компанией, которой завтра поутру отправляться «праздновать» и набираться впечатлений все по тем же маршрутам – «нефть», «газ», «рыба», «лес», «южный»…

А мне сейчас околичными травяными полянами, под тускло мерцающей иртышской луной, добираться в Сумкинский затон на свой «пароход», там надо спуститься в трюмную кладовую за курганской тушёнкой (основной и главный наш продукт), приготовить к чистке ведерко тюменской картошки, чтоб с восходом солнышка сгундарить, как в деревне нашей говорят, очередной завтрак для боевого экипажа.

Никто этого не сделает. Все на мне, единственном!

Надо б грустить, вероятно, ведь и в нынешней литературной «тусовке» для многих «штатских лиц» откроются светлые дали, а мне не грустно. Наоборот. Я полон ощущения несказанной свободы. От этой внутренней свободы – легко и на душе. И если бы могла она, душа, рассказать, что произойдет за четыре месяца перегона, то нарисовала бы маслом почти благополучный финал нашего ледового и штормового пути.

Дойдем! Сдадим станцию чукотским насельникам!

И все же… Хоть грому с тюменским шедевром – на весь мир, у них там, и на Чукотке, бардак отменный окажется. Не проложены еще кабели и прочие береговые коммуникации, не отрыт котлован для установки в него нашего «электрического» чуда, нет и команды стационарного обслуживания. Полный аут! И мы, помыкавшись на забитом льдами рейде мыса Шмидта, развернемся, уйдем в порт Певек, где зимовать станции на рейде порта, вмерзая в тяжелые льды, сохраняясь до лучших деньков будущего короткого в Арктике лета.

Да, стареет, угасает режим во главе со своим высоким руководством. Пельше, говорят, на заседания Политбюро уже «приносят», Брежнев еще молодцевато приходит сам!

Придем и мы на наше «заседание, товарищи!» Главное: убережем от льдин, не утопим судно, доведем до места!

Потом я вернусь северными самолетными маршрутами – домой.

Домчусь на такси. Порадуюсь встрече с терпеливо ждавшими меня – дома. И я живой, не обмороженный, эйфорийный от свершенного мужского дела, позвоню… Ну, конечно, литературному нашему шефу: как мои дела в Москве? «Приняли, – скажет Лагунов, – поздравляю… празднуй!» Будет это 17 октября 1975-го. Тот- час с уличного телефона автомата за две копейки «проникну» в гостиницу «Заря», зная, что там гостюет – приехал из Москвы в командировку! – мой однокашник литинститутский Борис Примеров. «Боря, приезжай ко мне, меня в Союз приняли! Бутылка коньяка уже в кармане, обещаю и коронное тюменское блюдо – зажаренного долгоного бройлера…» – «У меня в номере Нечволода сидит!» – «Приезжайте вместе, адрес Володя знает…»

Потом друзья поднимут тост – «За первого стихотворца из русских, принятого в писательский Союз на Тюменской земле!» «Верно, ребята, я как-то и не задумывался об этом. Спасибо «за первого из русских». И полный вперед, как говорил наш капитан в Восточно-Сибирском море, когда сквозь тяжелый лед и разводья выходили мы на синь чистой и спокойной воды!»

Духмяно пахнут остывающие во мраке ночные травы. Тусклая луна, то проглянет, то скроется в небесной дымке. Иду наугад. Но, знаю, держу правильное направление. «В России нет дорог, есть только направления!» – припоминается «историческая» шутка.

Слышу звон лошадиного ботала. А вот и сами лошади прорезаются крупно из набухшей темнотой окрестности, шумно фыркают, совсем не пугаясь ночного прохожего. Зато я сам вздрагиваю, когда метрах в двадцати от меня, вырастая из трав, темнеют кресты старого православного погоста. Как у Рубцова: лошади… погост… кресты… И – «Лучше разным существам в местах тревожных не встречаться…»

Июль на исходе. А ночи еще приметно коротки, хоть и день пошел на убыль. Иду и вспоминаю его раннее начало. Вот! Сразу после завтрака ходил с электриком Иваном Пятницей на местный базарчик, где подивив торговок, собрали мы с лотков два берем я зеленого лука. Как две охапки сена! Потом, задействовав на камбузе еще пару трезвых «машинёров», вооружив их длинными ножами, укладывал я искрошенный и подсоленный витаминный продукт в банки. О, впереди белая Арктика! Старайтесь, ребята! Старались.

Стемнело совсем. Лишь малая, совсем узкая полоска, уцелевшая от закатной зорьки, медленно движется по горизонту. К утру

она воссияет в полную силу. И я, отводя высокую, уже прохладную траву, стремлюсь к цели – на замаячивший вдали мачтовый огонек. Гам суда, там берег.

Возле нашего высокого борта приткнулся местный портовый катерок. На его узкой палубе ходит человек.

Обмениваемся шуточными приветствиями:

– Эй, там, на «Богатыре», супчику вчерашнего не осталось? – кричу я человеку на катере.

Он не остается в долгу:

– Слушай, дорогой, а ты не видел, лом возле вас не проплывал?

И тишина. И легкий плеск потревоженной кем-то ночной воды.