Россия! Русь! На воре вор. И сатана на пьедестале. Как раньше – вольница, террор, Но там хоть личности блистали. Ты снова предана. Одна! Без ясновидца и пророка. И все ж, как Цезаря жена – Вне подозрений, вне порока.

Ранний час, алкашей перетряс, Из подъездов – Освенцим народа, Столб фонарный, как свечка, погас. До скончания века – три года. Сонмы новых ошибок и проб, Но расписан итог, как по нотам: Я в автобус вбиваюсь, как в гроб, Он взорвется за тем поворотом. Ни печали, ни грусти в душе – Под гипнозом всеобщего свойства, Жду с каким-то азартом уже Кульминаций взрывного устройства. Никому не сносить головы – Ни дельцу-подлецу, ни поэту. Где любовь-покаянье? Увы! Где отвага и жертвенность? Нету. Мчусь со всеми в огне зоревом Сквозь моторные выхлопы-вздохи. На холодном стекле лобовом Обнажается карма эпохи...

Не пылил, по столу не стучал, Вроде Ваньку валял понарошку, В том порядке, как их обличал, Обнажали, топырили рожки. Возмущались – напрасно грешу, Гомонили и хрюкали сыто, Предлагали поладить: «Прошу, Стол накрыт и помыты копыта!» Но качнулся в простенке портрет – Аскетичный, взрывной, будто атом. – Это ж бесы! – шепнул мне аскет В сюртуке петербургском крылатом. Уточню: кой-кого «замочил», О дальнейшем – провалы местами. Дома «ящик», утершись, включил, – Тут как тут они, вертят хвостами. Целый вечер в бесовской игре Упражнялся над кнопками рьяно: Щелкнешь – сбулькают в черной дыре, Только рябь и круги по экрану...

«Пьянству – бой!» – Плаката клок угрюмый... Сколько пито горького вина! Но пришли, и горче не придумать, И подлей не встретить времена. Над родным селом плывут гробами Чаше – тучи, а не облака. Хоть штакетник редкими зубами Шепелявит: «Держимся пока!» Вместо жизни – ветхие облатки,. Вместо плода – хилый пустоцвет. Слабых доконали гроб-порядки, Дерзким, кто не спился, хода нет. Кто сказал: была судьба-злодейка? Зло – вторично. Нам и поделом. Детям как? И внукам? Жизнь – копейка, И все решкой, решкой, не орлом.

Мартены и те заглушили, И в каждый уезд и улус Коммерческих флагов нашили. Верните Советский Союз! Хватало и стали, и бронзы, И славы, добытой трудом. Взорвали партийные бонзы Страну, как ипатьевский дом. И так раскурочить Россию Хазарский сумел каганат, Что даже с шунтами бессилен Кудесник Акчурин Ренат. Так пусть же войдут в кровотоки Стальные, как сталинский ус, Прямого воздействия строки: Верните Советский Союз!

Глаз коли, ни просвета, ни звезд, В небе сонмище бесов и гадов. С электрички иду. И мороз Раздражает, как власть «демократов». Вот приду я и печь натоплю, На поэзию душу настрою, И о недругах думу свою Деревенским чайком успокою. Вот один, как бессмертный Кашей, В сопредельной избе обитает: Дернул рюмку, натрескался шей, Может, в баньку сходил, обсыхает. Знаю, он в небесах не парил. Не достиг и подножий успеха, Но каких мудрецов обдурил, На хромой кобыленке объехал. В лад бы времени вышел портрет, Да с героем случилась промашка: Там, где раньше носил партбилет, Нынче булькает плоская фляжка. В пору зла и крушенья систем, Где кувшинные властвуют рыла. Сколько разных неслыханных тем С перестройкой возня породила! Да вот здесь же, весной удалой, Цвет черемухи – божье творенье, Наш герой поперечной пилой С похмела раскромсал на поленья. Улетели от наших оград Даже птахи, разор не прощая... Снег скрипит. Чьи-то окна горят, Переулок глухой освещая. Вот и сам содержатель избы, И момент воровской, подходящий: Где-то добыл колено трубы, Только валенки трюхают, тащит. Окликаю: «Бог в помощь, сосед!» С перепугу прибавил он шагу, Не узнал будто, отклика нет, Но, скорей, пронесло бедолагу...

«Встать, суд идет!» Томов пятнадцать «дела» Судья на стол кладет и оробело На прокурорский щурится погон. И воет баба: «Я – не виновата!» И пышет жаром пафос адвоката, – На жалость давит платный Цицерон. «О, слабый пол!» – взыскует благодетель. И «пол» блазнит – точь-в-точь Трехлеток-нетель, При телесах, при золоте серег. Любой из нас для этой лярвы – лапоть, В глазах ее одно желанье – хапать, Но бес попутал. Бог не уберег. Свидетель я. Сижу, как в пассатижах, Душа летит «фанерой над Парижем». Но никому не страшно, черт возьми! Ужель мы все под бесами сломались, И хоть по правде вдрызг изголодались. Согласья нет меж русскими людьми?! Судья не Бог, он кодексу служака, Он чтит статьи, их эвон сколь! Однако, Бабенке, знать, не «светит» ни одной. Она уж – ха! – отдаст и «сбереженья», Слезу прольет, ведь звезд расположенье Так благосклонно к мафии родной. А суд идет. Он судит все, «как надо». Я ж накален, как «Ф-1» – граната. Неверный вздох и выскочит чека. Даю в пылу и гневе показанья, Но тщетно все – кругом глаза бараньи: Мол, громыхай, видали дурака! Гляжу в окно, там столько клиентуры, Туда-сюда, все больше бабы-дуры, О золотой, нарядный наш народ! С напором прут в конторы и салоны Оплаченные щедро цицероны, Опричники крапленых демсвобод. Роняет перья медный герб двуглавый – На стол суда, на том с названьем «Право». И баба ловко вертится в «сетях». Орел устал в дозоре бесполезном, И символ власти – скипетр железный Едва уж держит в бройлерных когтях. А суд идет...

Дятел долбит за окошком, Что там нашел, не пойму? Долгой, упорной долбежкой Всех растревожил в дому. Думаю, Господи Боже, – Смута, реформы, мороз... Вот надолбился. Похоже, В лес инструменты понес. Мал, а такая отвага, – Клюв, оперение, стать! Малость соснет бедолага В тесном дупле и опять, Глянь, уж стучит на болоте! И никому не к лицу Плохо сулить о работе, Что по плечу молодцу.

...Вновь рубль подрос на копейку. И хапнул мильярд паханат. Поросшего мхами Дебейку Представил Акчурин Ренат. Из Крыма – гроза и проклятья, Он предан и сдан на миру. Утешились ширые братья На жовто-блакитном пиру. А дальше – Чубайсы, разборки, Ирак, Хакамада, Кавказ. И Ельцин, опознанный в Горках, Его, понимаешь, анфас.

Ах, как грохочут всякие «любэ», Как возгудают рекруты удачи! Ни партбюро тебе, ни КГБ, «Поля чудес» и тампаксы в придачу. «Совок» несчастный, быдло, лабуда, Я кипячусь, как помпа на пожаре: Гагарин, Жуков!.. Тщетно, брат, когда Банкуют огайдаренные хари. Творцы беды, собчаковских балов, Они при всем провале и обвале Горазды бить из танковых стволов, Чтоб, понимаешь, мы не психовали. Свобода? Век свободы не видать! – Помыслишь вдруг в горячую минуту. Но есть верняк – смириться и принять, Закрыть глаза и все списать на смуту. Нет, не могу. Не дело. Не резон. Вот одному в глаза леплю, итожа: – Вор. – говорю, – позорник, фармазон! Сквозь бороденку цвиркает: – И что же?!

Скользя и падая нелепо, Нажравшись телебелены, Россия чокнулась. И слепо Пасется в стаде сатаны. Народ? Наверно, только в песнях Остались удаль и броня? Он все тупей и бессловесней, Все круче стрижка и резня. Пойди сыщи единоверца, Враз охладеешь, видит Бог, На пепле пламенного сердца Он свечку кроткую возжег. И рад! И верит в час спасенья, Как бы не видя куража, Убогий символ возрожденья Рукой слабеющей держа.

В листве осины зреет страх, Трепещет древо-выкрест: Для всех голов не хватит плах, Когда придет антихрист! И ты наивен, человек, И так в наивстве канешь. Еще добром жестокий век, Двадцатый век, помянешь. Вот зверь идет – загробный свист! Все три шестерки – ко дню. И русский лес последний лист Роняет в преисподню.

На земле моей, земле метельной, С разудалым посвистом ветра, Стал Ямал страною сопредельной, Ненадежной спутницей Югра. В Салехарде тучи ходят хмуро, В суверенных надолбах Надым. Там Басков. Поэт. Сегодня Юра Говорит: границу отстоим! И в стихах воинственные те же Территориальные права. А Махмуд Габдель грозит: зарэжу! Шутит так. Но шутка какова! Даже солнце общее не греет, А луна и звезды говорят, Будто я к Тарханову Андрею Снарядил карательный отряд. Нацепив торжественные латы, Отложив перо и чистый лист, Наш Андрюша – кедром в три наката Укрепляет свой Ханты-Мансийск. Паритеты, суверенитеты... В головах – сумятица, бедлам. Жили-были светлые поэты, Рюмки вдрызг и – чечки пополам...

Встанешь утром, те же беды Оккупация, позор! Над Россией – в знак победы Полосатый триколор. Ни один не дрогнет мускул На иконе – у Христа, Красно солнце светит тускло, – Это общие места... За окном конкретный вид: Кандагарский инвалид, У него Афган в печенках, Будто злой душман сидит. Со вчера горя и шая, В мятых взорах – боль и крик, Мужики вопрос решают, Как залить за воротник. Три «мента» воришку мочат, Так слегка пускают кровь. Девка – страсть! – отдаться хочет За «лимон» – и вся любовь. Безупречный меж людей – Серый живчик воробей! Воробья смириться с гадством Не принудишь, хоть убей.

Там порядки и нынче чётки, Каждый вписан в свою графу, Скажем, адские сковородки Лижет Суслов. Но это ж – тьфу! Для кого-то – смола, оковы, В три гадюки свистящий кнут. Для товарища Горбачева – Пунктик общий для всех иуд. Собирайся, мол, паря, с духом, Все оформлено: бланк, печать! Для острастки залепят в ухо: «Потерпи. Не моги серчать». Соответственно обстановке, Выйдет Дьявол, прочтет Указ: «Час пришел! Вот твоя веревка, Специально тебе припас!»

Засунув гвоздодер за голенище, Как финский нож, И важный, словно прыщ, Он пристально – Лежит что плохо! – ищет Среди живых и брошенных жилищ. То колесо, То образок с божницы, То пуговку средь мусора сеней! Вещица – дрянь, Но может пригодиться, Сам Плюшкин Наклонился бы за ней. «Мышкует» – в ночь, Идет в поход в другую (На людях чтя морали и табу!), Несет доску смоленую, тугую, А подфартит – чугунную трубу. Обочь и вдаль Гудит-свистит эпоха. И он с зарей, покрякивая аж. Со смаком мечет кашу из гороха, Удачным был На ток ночной вояж. Потом соснет – «куфайку» в изголовье, Проснувшись, Щец откушает горшок. И, берегя бесценное здоровье. Целебной травки примет корешок. Не курит. Да! Не чахнет и не пышет, Чалит себе, укромно шелестя. Но слух прошел, Слушок, точней: «Он – пишет! «Из мусорной корзины» – повестя». Словарь и стиль визжат, Как поросята, И местных тем убог и скучен круг. Уж написал ноль целых две десятых За двадцать лет мучительных потуг... И как-то Гоголь, Выглянув из мрака, (Он чародей и – может иногда!) Прочел страницу, лоб потер: «Однако...» И подтвердил: «Как скучно, господа!»

Детина-критик гневным текстом «Врага» бичует, весь дрожа, Сквозит эротикой и сексом Его пещерная душа. Другой шумит о днях ГУЛАГа, Никто Отчизне не помог, Зато прибрали власть и блага, Как говорится, под шумок. На съездах-сессиях токуя, На главном клиросе страны, Мы видим – дулю нам какую Суют сии говоруны. Сулят топор. Готова плаха. И «дело», знать, заведено. И «гнев» грядущих Карабахов Отрежиссирован давно. Да только зря сдвигают кружки За свой фарцовый интерес: Лжедмитрий выстрелен из пушки, Иуда сам в петлю залез...

Как допрежь ордена, презенты, Только гуще, позорней ложь. Сплюнешь горестно, в президента Хоть со скользом, но попадешь. Сколько их на Руси Великой, Не промажешь, бери подряд: Тот не вышел умом, тот ликом, Испохаблен калашный ряд. Вот один из них «ангел кроткий», Из прорабов – усвой и взвесь! Как цементным раствором, водкой Укрепляет маразм и спесь. Ну, взорлите ж, гудки заводов, Ну, ударьте, колокола!.. Прав был загодя «вождь народов»: Эвон сколь напласталось зла!

Вожди почили в бозе, А новых нет пока, Жидки да мафиози В Советах и в ЦК. И катятся кортежи, И вносится нитрат, И «нобелевский» свежий Созрел лауреат. Душа небес взалкала? И в обществе – темно: Хоть в «леворадикалы», Хоть в «право», все одно... Ах, добыли свободу (Виват нам, дуракам!) Библейскому народу И прочим Собчакам. Еще б самих нас к стенке, Чтоб – некому тужить: Сплошные евтушенки, Сплошной бомонд и жидь! Куда желаешь – виза, Вся жизнь – сплошной полет, Ну, словом, как Раиса Максимовна живет.

Каких кровей Он? – старая дилемма. Как был зачат? – загадка глубока. Метрических бумаг из Вифлеема Не сохранили горние века. Известно лишь – когда и кем распят Он, И кто орал: «Распни его, распни!» Так что ж теперь зациклились на пятой На краткой строчке паспортной ОНИ? Недавно лишь «расшили» пунктик узкий, Но не был снят сей пристальный вопрос: Еврей ли Он?.. Не важно! Он – за русских, Он – Иисус Иосифыч Христос!

Сон, конечно, и нынче крутой: Рай, приемная, очередь к Богу. Дверь открыл референт молодой И сказал: «Посидите немного!» Как на иглах сижу, как в тюрьме, Поминутно роятся вопросы: Что тут делают – нищий в чалме Иль буддийский народишко босый?.. Тут Пророк, через стену влетев, Снял хитон и сошел с колесницы, И, приветствуя офисных дев, Выпил пепси из рук ангелицы. Наконец я увидел Его, Как и ждал, Он промолвил солидно: «Поднял списки Я, сверил Ф. И. О., Крыжик есть, но ...оплаты не видно». Облик кроткий, а в голосе лед. И сквозь лед отчеканилось: «Знайте! Тыща в твердой валюте за вход На развитие Рая... Ступайте!» Кромку неба нашел без труда, Разбежался и ухнул по-русски. Хорошо – не задел провода! И проснулся от сил перегрузки. И – к окну. Потрясенный стою. Мир земной не обрадовал взгляда. Что сказать тут, коль даже в Раю Не избегли влияния ада.

Когда громили танки Дом Советов, Я горько пил за души всех поэтов. И багрянел от крови сам собой Телеэкран когда-то голубой. Шестой канал – Ротару и «Лаванда», А на втором – расстрельная команда: Грачев-паша – змеиный камуфляж, Бурбулис – подстрекателей типаж, И прочие искатели наград... Зашел сосед – упертый демократ, Я без раздумий вышвырнул соседа: Локальный гром, негромкая победа. И пусть ликует сам с собой один, Зомбированный «ящиком» кретин. А Дом горел, прицельно танки били, При СССР их ладили в Тагиле: Камулятивным ухнут, пробасят... И я налил еще сто пятьдесят. Возник Спецназ, Омон, Бейтара тени... В столице кровь, беспамятство в Тюмени, Россия вновь на дыбе и во мгле. И злой прораб, кайфуюший в Кремле, Торжествовал и всем судил удавки. И Черномырдин – слон в посудной лавке, Гоняя мух во рту, в герои лез, Как лез вчера в ЦК КПСС. Когда Немцов с Явлинским мух прогнали, И всем Гайдарам сребреники дали, В квартире дверь, как будто в небе кратер, Разверзлась вдруг, явилась Богоматерь: «Переживем, – рекла, – а пьянку брось!» И нимб сняла, повесила на гвоздь.

С подозрением гляжу я на сей твердокаменный город, Не берусь выгораживать даже работный народ. Дружно пропили «ВИЗ» [1] , «Уралмаш» промотали. И впору – Снова песнь заводить про несчастный кирпичный завод. Вот свой поезд дождусь, подпирая колонну вокзала, И надолго закружит глубины пространства и лет. И кургузый Свердлов, что не сдернут еще с пьедестала, – На аптекарских ножках – вздохнет с облегченьем вослед. Настроенье опять – уводите и сразу повесьте! От одних открестился, к другим не прибился, не смог. Вновь трамбуют асфальт на расстрельном Ипатьевском месте, И трагедии русской все катится смертный каток. Ну, понятно: да здравствует! – нет ни цензур, ни запретов. Но пришла и расплата. Во мгле найти версты-пути. И пример налицо: даже пары приличных поэтов. Как ни тщись, в этом городе нет, с фонарем не найти...

Вчерашние «ленинцы» – в рынке, Торгуются, пена у рта. А я к перекраске и линьке Не годен, порода не та. Они, словно голые в бане, У шаек своих и корыт. А я в штормовом океане, Мой путь направляет бушприт. При хватке и мстительной силе, Разбитой страны паладин, – Поверил я в прочность – Под килем! – Торжественной мощи глубин. И в небе я вижу поруку, И к Богу иду, не беда: С ним раньше по правую руку Случалось сидеть иногда.

Штормуем. Опять навалился циклон, Вчера утопил он несчастного грека. Тут впору писать заявленье в ООН И ставить вопрос о «правах человека». И все же Нептун наш – мудрец, голова! Сие подтвердил замаячивший берег. По курсу Бразилия. Рала братва: Ну вот и достигли Латинских Америк! Но где же привет и «прозрачность» границ? Стена крепостная над бухтой воздета. Чугунные пушки глядят из бойниц И, вроде б, дымят фитили на лафетах. И здесь мы товары возьмем для Европ, И здесь все красоты наскучат команде. Но эти орудья запомним по гроб – В старинном форту городка Риу-Гранди. Похоже, в согласии с мирной судьбой, Держа под прицелом морские пределы, Они не замедлят с ответной пальбой, Коль вдруг кто затеет неправое дело.

Подан «SOS». И объявлен аврал. Витус Беринг сжимает штурвал: – Это вам не пролив Лаперуза! С четырех океанских сторон Нас валяет камчатский циклон, И вдобавок – смещение груза. Старший штурман над картою сник, Оверкиль нам грозит напрямик. Подрастает у бесов харизма. Капитан – он герой, как всегда, Но надстройки с наростами льда Горче «смерша», страшнее фашизма. Вал девятый – по борту удар, Оглушительно слепнет радар, Для спасенья потуги нелепы. Дрогнул мостик. Но глянули вниз: Боцман Сылка над бездной завис, Укрепляет он талрепы – скрепы. Будь что будет! Но выдержал трос, Дальше – ангел нас в небо вознес Как спаслись мы в деянии адском, Позабыть бы – на кой это ляд? Но уж очень красив был закат Через месяц в проливе Малаккском. Кто-то вспомнил: маяк не мигал, Петропавловск наш подвиг проспал. Продремала морская контора, Боцман Сылка ужасно продрог, Беринг снова в могилу залег, Так помянем добром командора!

Льву Князеву Сунься, враг! И приветят огнем: И линкор, и буксиришко ржавый!.. И когда мы в загранку идем, Мы спокойны – за нами Держава!.. А теперь? Иль остыли ветра? Или в башнях стволы понарошку? Лазят чуть не в заливе Петра На своих кавасаках япошки. Шмонят нагло шпион и бандит. И уж, вроде, не к месту картина: В полдень праздная пушка палит Холостыми – на сопке Орлиной.

Из всех кругосветных искусов, Из сонмища встреч на ветрах, До жалости помню индусов В их медленных жарких портах. Вот, выплыв как будто из штрека, Светясь первобытной красой. Сидят они возле твиндека Чумазой бригадой босой. В Бомбее-порту или Кочин, Где зной обжигает с утра, Они расторопны не очень, Зато побузить мастера. Потрудятся малость и – в спячку, Устелят телами причал. Проснутся, жуют свою жвачку, Наверно, чтоб тонус крепчал. Фанаты таинственной веры, Ведомые Буддой самим, За что-то среляют премьеров, А после стенают по ним. Костры погребального ада Сандалом и лавром горчат. Что жалость? Тут гневаться надо! Не знаю я... Боги молчат.

Нал пасхальной Европой вербы, А над Косовом полем – ал, Свора НАТО терзает сербов, Богатырски они стоят. Лезут немцы, грозят мадьяры, Помрачнел православный Спас. Изменили друзья-болгары, Полячишки предали враз. Нет надежд и на Киев с Ригой, И не в подлой Москве, видать, Надо в недрах Руси Великой На подмогу бойцов скликать. Вспомнят праведный грохот пушки, Светлый ангел взорлит во мгле. Мы придем к вам, придем, братушки, Как раздавим ворье в Кремле! «За славян!» – пробасит ракетчик. Гром и ужас, огонь и тьма... В Вашингтоне герой-минетчик Раньше срока сойдет с ума.

За годы и жизнь примелькалась, Остыл камелек бытия, В дому никого не осталось, Лишь кошка да, стало быть, я. От войн, от политики стрессы, То правых, то левых шерстят. У деток свои интересы, Хоть, ладно, порой навестят. Всплывают забытые лица, Пирушки, былой тарарам... И кошка походкой царицы Гуляет по пыльным коврам. Замечу: «Не стыдно ли, Машка?» Но я ей плохой командир. Наестся, умоет мордашку И зелено смотрит на мир. Никто ей худого не скажет, На стылый балкон не шугнет. Под лампой настольною ляжет, Под стуки машинки заснет. И что нам «фонарь» и «аптека», «Ночь», «улица» – жизни венец? Руины ушедшего века Не так и страшны, наконец.

По курсу – Тамань! Напружинен «жигуль». Скользят ласточата – скольжением пуль. Прочней оплели тополей осьминоги Горячие ножны приморской дороги. Азовское – справа слагает катрены, На Черном – трагический плат Мельпомены, Гекзаметры вьет, будто скифов арканы. Осколками амфор желтеют лиманы. Мы едем. А небо сосудом Пандоры. Мы мчим. Будто кровь на полях – помидоры. По кромочке плавней – пожарищ зола. Там чудятся мне кальтербрунеры зла. Век горький. Исход. Мы на финише века, – В хитонах, в сандалиях древнего грека, В античном, суровом, божественном виде. "В Элладе ж ты, брат!" – как сказал Сердериди. Но кто промелькнул там? Околыша алость... Гусарский поручик? Мишель? Показалось... Промчали. Сравненья – опять! – фронтовые: Арбузы, как шашки лежат дымовые, И даль виноградников в небо воздета, И гроздья, и листья защитного цвета. Но – стоп! И ремни привязные – с плеча. Базар придорожный. Торговля. Бахча. – Погодь! – мой товарищ – на тормоз. И – нате! – Взорлил. И несет уж два солнца в обхвате Две сочные дыни, что брызнут вот-вот Медовой амброзией южных щедрот. Задаром! – товарищ в восторге, – Салют! У нас тут поэтов в лицо узнают!.. А мне уж блазнится мой северный город, Что злыми реформами нынче распорот, Там тоже базар, политкухонь грома, Но там и картох не дадут задарма! Летим! Нашей гонкой простор ошарашен. Пересыпь?! Давай к Лихоносову, наш он! Каких-нибудь два поворота всего – Поселок. С холма панорама: ого-о! Даль моря. И синь. И штормяга жестокий. И там где-то парус родной – одинокий...

Вор что ль ходит? Собаки лают. Старотиторовка. Светает. В помидорах шуршит роса. Ядра груш не спелей осины. Занавеска из парусины. И с лампасами небеса. Вот Галина встает. И разом Расцветают горелки с газом, Шелестят лепестки огня. Наваждение сна, морока, Но хозяин уж греет оком Двор казачьего куреня. Стайка кур. воробьи в застрехе, Миг – и сыплются, как орехи, На тропиночку, где бахча, Где стрючки, как в петлицах ромбы. Где на ржавый осколок бомбы Песик Тимка глядит, урча. Нас Галина к столу сажает, Проломиться он угрожает От пельменей и пирогов. В дополнение – вин наличность. Виноград, козий сыр... Античность! Начинается пир богов! Песик Тимка как будто в трансе, Он встречал тут поэта-манси, Смотрит нынче на моряка. Обещаю тебе, мой псяра, Кость длиною до Краснодара, Толщиною – до Темрюка! Но хотел бы, коль мир возможен, Чтоб казак свой клинок из ножен Для сражений, атак не рвал, Чтобы вор не водился здешний, Чтоб Галина цвела черешней, И хозяин преуспевал.

Жаль, что нет у солнца ставней, Жарит-парит тыщей бань. Будто крот, в теснинах плавней Пробирается Кубань. Оглушительно тоскливы Камышинки на жаре. Цапли шествуют брезгливо По лягушечьей икре. Леность, нега, захолустье, Но вдали железный гул: Это порт в Кубанском устье – Груз пакует на Стамбул. Где-то взрывы, кровь, крушенья, Здесь порядок нерушим: V людей – соображенье И плевали на режим! Жаль, к нему страна привыкла, Жаль, пословица права: Ведь у многих овощ-тыква, Где должна быть голова. Вон мужик в рыбацкой робе, Вроде, умница с лица. Что он, даром время гробя, Ловит, спра-ши-ва-ет-ся?! Воду попусту буровит, Ну, там клюнут окуньки... Не диверсию ль готовит На брегах Кубань-реки? Мы, как Пятница и Крузо, Трапезуем на бревне. – Эй, приятель, хошь арбуза? С подозреньем глянул: – Не-е!.. Что ж ты трусишь, друг сердечный, Что зауросил, чудак? – Не шпион? – Темрюкский, здешний! – И мужик – за свой рюкзак. – Мне домой... Ориентиры Держит правильно: семья!.. Лома скажет: «Рекетиры... Но я справился с двумя!» У небес и солнца – спайка, Но жара смиряет гнет. Молодой азовской чайкой В ближнем небе самолет. Корабли уходят в дали. Берег ласковый, река... Жаль вот только – напугали Мужика из Темрюка.

Я не знаю, цела ли шляпа, Что из песни досталась мне? Но жива, весела Анапа – В жарких пляжах, любви, вине! От Горгиппии и до рынка, Мимо рынка – до Джемете Можно сладить роман с блондинкой Иль с брюнеткой амуры те. Утомясь в черноморской качке, Солнце нежится день-деньской. Страсть! Москвички и сибирячки Отдаются волне морской. А полночные интересы, А крутой в кабаках народ! Тут, замечу, при «мерседесах» Он «Анапу»-вино не пьет. Выбирает «Букет Кубани» Да с медалями коньяки... А я, помнится, в океане И «Анапу» глушил с тоски. Потреблял у широт Америк И в сибирской избе простой. Представляя анапский берег, Шоколадный его настой. Вот и здесь я! Дымлюсь на пляжах. И хоть тело – сплошной пожар, Как чеченец в огне Самашек Не сдаюсь я: «Аллах акбар!» Не влюбился пока, признаться, Ненадежный рубеж держа... Ну а черная шляпа, братцы, Это ж просто для куража.

И застал меня декабрьский закат Посреди родных калиток и оград, Средь немеренных сугробов, среди звезд. Погодился и подвез молоковоз, А не то сейчас бы пехом штурмовал То Песьяновский, то Карьковский увал. А потом бы на Крутом, сколь видит глаз: От дирекции – до скотных ферм и баз Открывалась бы в заборах и плетнях Панорама Окунёва – вся в огнях! Здравствуй, родина! Не все я сжег мосты! Вон темнеют двоеданские кресты Возле ряма, где кичиги сторожат Вечный сон, мои родители лежат. И замечу я по поводу судьбы: Жили ладно – не двужильны, не слабы! Вспомню лето – там озерный плеск весла. А весна – та вся медунками цвела. Вспомню осень – золотой разлив стерни, Журавли там пролетали. Где они? Где осинник, что багрянцем полыхал? Там пары я перед армией пахал. Открутилось, отвилось веретено, Дом отцовский был, но все разорено. Не согреться меж ухватов на печи, С пылу - с жару! – не заманят калачи. Живы ль родичи? Небесный стон в груди. Кличет Петр Николаич: «Заходи!» Ставит рюмочки, «перцовки» – два стрючка, Но не дал им: «Мне б парного молочка...» «Ну, дела! Ведь не видались столько лет! Огорчил, племянник... Тоже мне – поэт!..» На трезвянку рассуждаем про родню, Телевизор – про Балканы и Чечню, Про Гайдара (все пороки на лице!) И про Ельцина – аминь всему! – в конце... Жарко в горнице. Привольно, как барон, Я под фикусом улегся, вижу сон: Ходит Ельцин, как чеченец за рекой, И грозит своей беспалою рукой. Я за дрын, а он скрывается в пурге, Как медведь, скрипит на липовой ноге. Шли охотники – ребята, будь здоров, Отметелили «гаранта», поднял рев. Мчали с лесом в Петропавловск шофера, Отмутузили за все «ваучера». Просыпаюсь и впотьмах ищу пальто. Зреньем внутренним слежу: а дальше что?! Он голодный и к тому же с похмела, И опасен мирным гражданам села. К почте кинулся, слегою дверь припер, И за рям покрался в сумраке, как вор. «Хорошо, – тут скажет Клинтон, – вери гут!» А собаки в околотке цепи рвут. Свежий холмик на погосте он разрыл, Человечинки, свежатинки добыл. Воет вьюга. Спит округа. Ни души. В частной лавке лишь кайфуют алкаши. Там, где лозунг цвел «Мы строим коммунизм!», Безысходность, беспросветность, дебилизм. Ветер в базах – ни коровы, ни овцы, Раздолбали их гайдары-мудрецы. Лишь блажит за Соколовкою баран, – В государстве сопредельном – Казахстан. Шло путем ведь все. И внуки Ильича Ладный выстроили клуб из кирпича, Но гармошку с балалайкой – под кровать: Будем здравствовать, как все, едрена мать! И задули в саксофоны русаки, И задергались, как негры, мужики, И когда уж обрели товарный вид, Взял их тепленькими Ельцин-троглодит... У окошка «Приму» горькую курю, – «Просыпайся, Николаич, – говорю, – Будет дрыхнуть! Эй, товарищ-господин. Ты же брал «тридцатьчетверкой» град-Берлин! Нешто Борьку мы отпустим без тюрьмы?» Скрипнул панцирной кроватью: «Дай пимы!» Вышли в темень, пошарашились вдоль стен, Танк сейчас бы, но в Тагиле сдох мартен. Отыскали, быстро вспомнив старину, Две рогатины и – ходом на войну! Чисто поле. Ни былинки, ни куста. Залегли, как светлы воины Христа. Обустроились в сугробе, как в избе. Все Дебейки всполошились в ЦКБ! Спит село. Горят кичиги. Лай собак. Черти в ступах дорогой толкут табак. Мчится мимо и скрывается, как бес, Пограничной стоп-конторы «мерседес». Как на царстве, на снегу сижу: «Беда! Николаич, от Бориски ж нет следа! Просочился, знать, суметами во мглу – К Нурсултану – злому хану в Акмолу?!» Ничего не молвил воин, не сказал, Взял рогатину, острее обстругал, Получились, неуклюжие слегка, Как подствольные – два спаренных штыка. «Ты, как хочешь, поезжай, я не держу, В одиночку уж «гаранта» дослежу, Чую, близко он, не делся никуда, Затаился от народного суда...» Тот же самый проезжал молоковоз, Он бы взял меня, стихи писать повез. Но плотней я сел в «секрете» – до зари, Сосчитав на всякий случай сухари. Топят печи. Над плетнями дым и чад. Стратегически рогатины торчат. Признак битвы – кружат стаи воронья. И в «Вестях» о нас – три короба вранья...

Зимнее солнце багряно садится в сугробы, Кипень поземки в окошке куделится, дышит. Кинешь в печурку полещек березовых, чтобы Было теплей. Через час уже горница пышет. Станут у мамы мелькать за вязанием спицы, Мыкать телок и дымиться отца самокрутка. Бог Саваоф будет мирно дремать на божнице, Волк не застреленный выть за околицей жутко. Хрумкают сумерки квашенной – в бочке – капустой, Паром картошки исходит чугун полведерный. Соль на столе. А вот с хлебушком скудно, не густо. Но доживем до целинной эпохи задорной! Вот еще годик, другой и – достаток вернется. Сталин в Кремле, потому и не будет иначе. Любо смотреть, как чухонец лощеный клянется В дружбе к России... А «шмайсер» на хуторе прячет. Видно, и нас не минуют военные громы, Глянь, «суверенов» повсюду расставлены мины. Вот и евреям создали Израиль искомый, Пусть себе едут и строят свои Палестины, Рубят жилье, комбинаты возводят и домны. Только все чаше роятся иудовы слухи: Сталин умрет, волонтерами «пятой колонны» Вновь они вздыбят зловещую гидру разрухи. Слухи пока лишь... А вечер все длится. И длятся Жаркие схватки, победы и горести – в книжке. Вьюга в окошке, но - чу! Там в ворота стучатся! Это цыгане. Вон – куча мала! – ребятишки. Ну, заходите! Бывают «ташкенты» на свете! С кучей подушек ввалили и радости ворох! Батька семейства – две Красных Звезды на жилете! – Сразу, понятно, сошелся с отцом в разговорах. Все поуляжется, стихнет к заре деревенской. Утром, лишь свист, и умчат в свои дали цыгане, После, потом приблазнится в печали вселенской: Ах, ведь могли, и меня полусонного – в сани! Ах, ведь могли... И не знал бы «реформ» и «застоя», Толком не ведал бы о поэтическом даре, Честно считал бы, что время пришло золотое. Вроде кацо продавал бы урюк на базаре. Нет, миновало... На все, видно, промысел Божий, Вдосталь и так нахлебались недавней Голгофы. Вышел я в мир, очарованный утром погожим. Кто тогда ведал о нынешнем дне катастрофы?! Вышел я в мир. Из сугроба торчат конопляник. Каждый забор был украшен вещуньей-сорокой. Шел я и шел по земле – очарованный странник! – Пашню пахал и в моря зарывался глубоко. Мог бы и в космос! Но дел там не выпало срочных. Парус поднял и прошел все порты знаменито. Всласть торговался на ярких базарах восточных, Думал, о Господи, сколько лежит дефицита! Вольные мысли... Бывали там – выговор, взбучка. Главное – цел! И надев сингапурские «шкары», С борта сошел: а в Отчизне такая ж толкучка – Жвачка, и «сникерсы», и вперемешку Гайдары. Сколько их сразу набухло во вражеском стане! Враз продала нас кремлевская сытая свора. Лучше б тогда уж меня умыкнули цыгане, Лучше б утоп я в родных окуневских озерах! Меченый дьявол и прочих мастей пустозвоны Власть уж топтались на бренных останках Союза. Лучше б меня Филиппинского моря циклоны Смыли за борт, растерзав под винтом сухогруза. Нет, миновало... Иная нам выпала повесть – Наставать заново русскую честь и отвагу. В «новой Расее», где все продается, и – совесть. Выход один: Сталинград! И за Волгу – ни шагу! Дело уж к вечеру. Думы испытанной пробы. Вот я, поживший, стою на краю тротуара. Зимнее солнце садится в дома, как в сугробы, Словно бы в ад, кровенеют ворота базара. Сколько товаров, на ценники глянуть хотя бы, Возле ларьков – атмосфера рыбацкой путины. Гоголь вздохнул бы, прикинув базара масштабы: Редкая птица достигнет его середины! Как плагиат, здесь гонконгские «щели» и «ниши», С верой в навар, по-китайски улыбчивы зубы. Две только разницы: там для прохлады «кондишен», Здесь же торговцы дубеют в романовских шубах. «Друг, заходы!» – и с улыбкою слаще варенья. Кличет один, воссияв из ларька-паланкина. Русский доцент и вчерашний учитель черченья Рядом бодрятся с челночным шмутьем из Пекина. Глянешь, прикинешь, немеют рассудок и чувства: Что за бюстгальтер? Войдет два ведерка картошки! В целой РФ не найдется достойного бюста, Разве, в глубинке, и то при хорошей кормежке. Дальше, как с силосом ямы, раскрыты баулы – Сытый товар и серьезней зазывные трели, Запах ядреный – набор кожухов из Стамбула. Сдуру примеришь, тепло, как с турчанкой в постели! …………………………………………………………. Сколько я знал знаменитых мехов! Но бараньего Не было лучше – на шапки и варежки царские! Или – ондатра с озер! С одного лишь Кабаньего План годовой закрывала в морозы январские. Край мой охотничий! Щедрость озер. А леса его! Лисы, зайчишки! Их тропы, как грамота нотная. Глянешь теперь на пушнину бород «под Басаева»: «Друг, заходы!» – а в прищуре тоска пулеметная. Что говорить тут! За русский народ не ответчики – Ни радикалы, ни власти валютная братия. Входишь в «структуры», все те же сидят партбилетчики, Вместо марксизма макают тебя в демократию. Нет уж, увольте! Хоть здесь налегке путешествую, Гроздью цыганок оброс, как афганец «лимонками». Батюшки-свет! Как предтеча второго пришествия, Бывший райкомовец ходко торгует иконками. В крылышках, в нимбах – тут вся олигархия райская, Нынче – лафа. ФСБ за кордоны не вытурит. Да и Сибирь – это вам не пустыня Синайская, Круче «телец» и мощней фарисеи и мытари. Были и нет! – легионы охранных ораторов, Пали чекисты, скукожилась «наша» милиция. Кто половчее, освоил дуду «реформаторов», В меру стараясь, а – вдруг победит оппозиция?! «Ладно, земляк, дай иконку, вот эту, с Николою! – Мелочь сую, как туземцу стекляшечки с бусами, – Выстоит Русь?» Он кивает головкою квелою, Выдохнув так, что – ищи огурец и закусывай. Дальше, о диво! О дева! Юбчоночка куцая, Презервативы колготок и глазки алмазовы. Вся из себя, сексуальная вся революция, Задом покрутит, балдеешь, как шприц одноразовый. Тут – не слабо! И таких в телевизоре вечером Полный букет, НТВ с ОРТ состязаются. В корень смотрел с ускореньем и гласностью Меченый: Только и дел, что торгуют, жуют, раздеваются. «Друг, заходы!» – вот уж третий в приятели мылится. Что ж, я привык дипломатию гнуть с иноземцами. Гнев всенародный кипит и когда-нибудь выльется, Где вожаки?! Да все там же, в торговле, в коммерции. Бизнес, о бизнес! (Нет тяму, пойди и поплачь). Факт налицо: дефициты фарцовые кануты! В сквере, где раньше взмывал по-над сеткою мяч, Нынче шнуры, словно струны реформы натянуты. Э-э, не смущайся! Народ оторви тут да брось, Всюду бывал. Вон глаза, как подшипники-ролики. Тампаксы, памперсы, трусики – видно ж насквозь! – С Польши, конечно. И здесь преуспели католики. Тополь-коряга, ты помнишь, была тут скамья? В пору июня сидел я с есенинским томиком. Нынче – прилавок, развал, вавилоны белья, А по теплу, по ночам, упражняются гомики. Рыночный курс! Он хитер и весьма вороват, Строго хранят его смуглого облика «визири». Как ГОЭЛРО, поддержал его электорат, И паханат – до дебилов донес в телевизоре. Три на четыре – рекламное чудище-блеф: «Пей кока-колу!» (В загранках напился, не жаждаю). А в уголочке – листовочка КПРФ: «Не поддавайтесь! Имейте понятие, граждане!» Я-то имею. А массы опять – в дураках. Вот и взываю: проснитесь! – за Родину ратуя. «Белым» – смешно ведь! – считался при большевиках. «Розовым» нынче! – у всех нас судьба полосатая. Жил бы в 30-х, в шинели б ходил, как нарком. Но и – в тельняшке! – отважно метафоры копятся. Улицей Ленина топаю хрустким снежком, – Что-то евреи названье сменить не торопятся?! Модное ретро! Но, глянь, новорусская стать, – Важная лама, плацдармы для страсти обильные: Сколько несчастных копытных пришлось ободрать, Чтобы покрыть эти плечи и грудь сексапильные?! Дальше – бомжихи, носы, как в обивке гробы. Гей, демократы! Вы страсть как пеклись о сословиях! Эти «графини» в подвале, у теплой трубы, Тоже кайфуют – в антисанитарных условиях. Улица Ленина! Каждый себе – индивид. Не ожидала? Ну что же, прими паче чаянья: Тихою куклой таджичка-беглянка сидит, Шепот арыка в глазах ее спекся с отчаяньем. Эх. далека, велика – эсенговая ширь! Столь тюбетеек от Каспия-моря – до Беринга! Чуют мотыжники: лучше уж к русским в Сибирь, Но не в Украйну, где сало да вильная Жмеринка. Сам на пределе, замкнулся в себе, как в броне. Кто посочувствует? Клен или тополь-уродина? Мне бы вот тоже – ко крёстным в Каракас. Но мне Пишут оттуда: «Ты счастливей нас, ты – на Родине». Продано. Продано. Все! Даже в парке снега. Даром снежок не скатаешь, не бросишь играючи. Вот бы на Север, в другие снега – в округа, Умных олешек каслать да и жить припеваючи! Эк, размечтался! Недавняя «дружба по гроб» В смутную пору – былая агитка, не более. Юра Неелов и тот, как восточный набоб, Вряд ли припомнит, как вместе пеклись в комсомолии. В древнем Обдорске он сел на Полуе-реке, Вроде князца, в суверенном своем губернаторстве. Газовый крантик зажал в комсомольской руке, Сменится власть, не дай Бог, уличат в узурпаторстве. Времечко, время! Шумит, как худой унитаз. Бритоголово мерцают братаны и кореши. Что им романтика – та, что возвысила нас?! Руки умыли. Ну, что ж, с облегченьем, нувориши! Продано. Продано. Все! Даже стыд и позор. Бонзы обкомов – не бонзы, «хозяева справные». Сытые офисы их флибустьерских контор, Ладан куря, освятили попы православные. Шапку, что ль, оземь? И с криком «спаси-сохрани!», Кровью умывшись, сразиться с ворьем и пройдохами, Только не сдаться, как Гипротюменский НИИ, Тот, что осыпан лотками-ларьками, как блохами. К свету зову. А в изданиях – тень на плетень, Быстро привыкли к вранью и повадкам одонышей. Кто-то рискнул и рублевку кладет за «Тюмень Литературную» – в ней я крушу гайдаренышей. Кто-то узнал меня, давит прищуром, как рысь, У-ух, ненавидит! «Мотай, – говорю, – пошевеливай...» Ладно еще, что поэты не все продались, Но конформистов до жути полно, хоть отстреливай. (То ль еще будет... Вон митинг пошел на редан, Близ Ильича расправляет он флаги багряные. Редкий оратор ворью не сулит Магадан, И не грозится набить «эти хари поганые»). Грустно, конечно: приблудышам рифмы не впрок, Бездари эти припомнят мне строки скандальные. Раньше бы, тьфу, поматросил-гульнул вечерок. Бросить пришлось, даже «пойла» пошли самопальные. Продано. Продано. Все! И растоптано в прах. Время, как бомж, что торчит на скамейке-колодине. Сколько в тельняшке еще продержусь на ветрах? Но не забуду: «Ты счастливей нас, ты на Родине!» Зимнее солнце садится в дома, как в торосы, Мрак исторический прет, как волна штормовая. Словно в 17-м, слышите, братцы-матросы, Так же бескровно почтамт городской занимаю. Ну, посылай, – говорю, – ситуация схожа! – То, что успел застолбить и к огласке готово. Ельцину? Не-е. Беловежец совсем ненадежен, Лучше своим – на родное село Окунёво. Жил бы отец, поддержал по-гвардейски бы: «Бросьте Мучить народ, ведь таких мы вершин достигали!» Нет уж бойца. Поспешил он залечь на погосте, Ночью в шкафу лишь звенят на мундире медали. Грустно звенят... Под крестом православным и мама. Редко – крестов. Больше звездочек, все – фронтовые. Там соловьи уж – в трудах! – подустали немало, Я бы сменил их. Но только б внимали – живые! «Что ж, земляки!..» И быть может, окстятся и внемлют, Раз хоть поверят тревожному слову поэта?! Мать бы их за ногу, что они ждут еще, дремлют, Буркалы пяля на власовский флаг сельсовета?! Кончились жданки. Да! Катится молох развала: Вырезан скот и не сеется в поле пшеница. Силюсь понять я: кукушка ль беду куковала? Или Пророк нас зомбировал, мча в колеснице? Ряд бы поверить, что сплошь – «цереушные планы», Рад бы и пьянство списать на «масонские козни», Если б масоны силком нам плескали в стаканы, Иль принуждали растаскивать склады-завозни. Ну, земляки! Ну припомните сами, не труся, Как мы хлеба поднимали на наших увалах: Строем «ДТ» шли с плугами, потом «Беларуси» Сцепки борон волокли – урожаям на славу! Самый удачливый шел в том напоре былинном С пламенным флагом на пыльном горячем капоте, – С нашим, победным! Он гордо парил над Берлином! Неповторимо. В державном и сталинском взлете. Что же теперь – при свободах? А речь о продаже Русской земли – покупай, мол, гектары любые! Разве не ясно, что нету коммерции гаже? Это же полный аншлаг, земляки дорогие. Где ваши вилы, как в том феврале, в 21-м, Грозные пики, что гневом, не водкой налиты?! Ельцин, конечно, ОМОНы науськает. Нервы! Нервы шунтами у всей демократии шиты. Родина! Грустно... Я сам в этой гадской, кротовой, В жизни смурной, накаляюсь гремучей гранатой. Как амбразура, зияет и ящик почтовый... Хватит базара! Не наш еще год 45-й.