И вот наступили долгожданные пасхальные дни. Все улыбались друг другу и христосовались. По случаю такого праздника я отменила все домашние задания на целую неделю и благодарные ученики, еще издалека завидев меня где-нибудь в коридоре, кричали «Христос воскресе!». В природе всё журчало, капало и щебетало, и на душе у меня стало легко и беззаботно. Именно — беззаботно. Все тяжкие, мучительные вопросы остались позади. И хотя вразумительных ответов на них я так и не придумала, но… о, чудо, мне это перестало быть необходимым.

Не то чтобы я не думала о Сенцове, я просто перестала строить планы и жить в сослагательном наклонении — если бы, да кабы. Во мне появилась ни на чем, казалось бы, не основанная уверенность, что Господь все устроит, и все будет хорошо.

— Ну i дзе твой серы вожик, дзе ён дзеуся, гультай гэтки? — Стеша любила иногда поговорить по-белорусски эдаким сварливым голоском, очень похоже копируя нашу дворничиху тетю Машу.

— Працуе дзе-нидзе, — подыграла я.

— Вядома, працуе. Чаго ж яшчэ рабiць у гэтай нямеччыне — и не найдя подходящего слова, закончила по-русски — порядочному человеку?

— А ты откуда знаешь, что он порядочный?

— Во-первых, с непорядочным ты больше одного раза, и то случайно, в метро, на разных эскалаторах встречаться не будешь.

— А во-вторых?

— Я с ним вчера восемь минут разговаривала, когда ты на службу ходила.

— И о чем же, позволь узнать, ты с ним так недешево поговорила?

— О политике, о чем же еще? Слушай, а его фамилия, случайно, не Задорнов — все время хохмил и меня Степанидой Андреевной называл типа: ах, душенька, Степанида Андреевна, позвольте вам этого не позволить... Кстати просил передать, что приедет в четверг.

В четверг так в четверг. Позвонит так позвонит. Нет — так нет. Меня все устраивает. Я про себя все решила. И мне ничего не страшно.

Звонок раздался около шести.

— Дежурный флеболог Сенцов у аппарата. — Голос был не тот нудно-тусклый, каким он говорил из Германии, а прежний: просой и велюровый. — Машину заказывали?

— Вы что это себе позволяете, господин флеболог, вы когда должны были приехать, вас еще месяц назад заказывали и вы только сейчас заявились?

— В общем так: через 15 минут на стоянке у шлагбаума.

— Да, но как я узнаю, что это вы?

— Вы узнаете меня по линии судьбы на правой руке.

— И что же там особенного?

— Там большими буквами написано: СЕНЦОВ.

— Мам, мам, а можно я пойду на него посмотрю? — клянчила Стеша, пока я производила трюки с переодеваниями, так у нас назывался процесс выбора наряда, или как говорила Стеша — прикида, — я тихонько прошмыгну, как мышка, он меня не заметит даже.

— Как же, тебя не заметишь.

— Мам, ну мам.

— Ну, ладно, иди. Замаскируйся под кочку и жди условного сигнала. Он подъедет минут через пять на «рено».

— Какого цвета, хоть?

— Такого м-м…, никакого.

— Ну а сам он какой?

— Ну, примерно такой же, только по вертикали. И не вздумай подсматривать из кустов.

— Обижаете, маминька.

И Стеша с горящими от любопытства глазами упорхнула.

Я надела все самое модное, что у меня было, включая бархатные туфли на высоченном тонком каблуке. У меня высокий подъем и маленький размер, и ножка получается такой изящной. А когда идешь на свидание с флебологом, это самое главное. Макияж я сделала еще час назад, так что оставалось попудрить нос и распустить волосы. Покрутившись перед зеркалом, я осталась очень довольна его содержимым — больше 32 не дашь. И, набросив легкую куртку, вышла из квартиры.

От моего подъезда до стоянки метров 100, поэтому мы увидели друг друга сразу. Сенцов стоял неподвижно, заложив руки за спину, в моем любимом велюровом джемпере. Какой-то исхудавший, от этого еще более аристократичный, чем всегда. Сердце подпрыгнуло и рухнуло куда-то в глубину подсознания. «Господи, за что мне такое счастье?» — думала я, медленно идя ему навстречу.

Некоторое время, как всегда, стояли молча, улыбаясь одними глазами. Хочется броситься ему на шею, сил нет. Но вместо этого я сказала:

— Это вы, флеболог по вызову?

— Предъявите правую руку, тогда скажу.

Я протянула руку ладонью вверх, и вдруг в нее упало чудесное красное яйцо с золотым узором.

— Воистину воскресе!… — Вот это да! Воцерковился он в этой Германии, что ли?

Мы поцеловались по-православному троекратно, потом он открыл дверку машины с моей стороны. Сюрпризы продолжались. На сиденье лежал небольшой плотный букет из чайных роз на коротких стеблях необыкновенной красоты и в белой кружевной обертке, похожий на свадебный. Я взяла букет, поцеловала одну из роз и села в машину.

— Куда изволите? — Сенцов включил двигатель и, улыбаясь, повернулся ко мне.

Я была не прочь продолжить словесную игру. Мне было весело и как-то счастливо. А мой сюрприз был еще впереди:

— Через подворотню, направо и налево. Кстати, если вы будете продолжать пялиться, да-да, именно пялиться, на мои ноги, вместо того, чтобы следить за дорогой, наша поездка может завершиться весьма трагически.

— Между прочем, в известном смысле, это и мои ноги. Я просто любуюсь своей работой.

Неожиданно из моей сумочки раздался жалобный писк пэйджера.

— Так, нам пишут, с нами делятся, посмотрим,.. ага... пишет нам Степанида из деревни Кочки: «Мама, просто супер, высший класс, как говорит наша бабушка про Киркорова: два метра этой красоты» — это про тебя, между прочим, — похож на Костолевского (не вижу ничего общего), представляешь, я прошла в метре от него, а он, даже не обернулся в мою сторону. Поверь моему опыту, мамуля, таких мужчин очень мало. Надо брать. Целую, доча.

— Так это очаровательное создание с пышной челкой, в белом свитере, короткой юбке и домашних тапочках твоя дочь?

— Ну и ну. А сережки в ушах ты, случайно, не успел подсчитать? Да, надо будет сообщить Стеше, что таких мужчин нет вообще.

— Судя по всему, я прошел испытание и, кажется, весьма успешно? — Сенцов довольно улыбался. — Предполагается что-нибудь еще? Я готов. А, кстати, куда мы едем?

— Харроший вопрос, мы едем в гости к одному нашему знакомому. Здесь налево и прямо. — Он явно был разочарован. Игривая улыбка моментально исчезла, и на его лице появилось выражение: а… вообщевсеравно…

Я наблюдала за ним с деланным спокойствием, на самом деле, испытывая прилив огромной нежности: «хороший мой, не волнуйся»

— Зачем? Разве нам плохо вдвоем?

— Нет, нам хорошо, но у него нам будет еще лучше. Так, теперь вон туда, к тому обшарпанному небоскребу.

— Но... это же мой дом?

— Неужели? Какое совпадение! И где ты, обычно, паркуешься?

Сенцов вцепился в руль. Было в буквальном смысле видно, что он не дышит:

— Не знаю... ну, то есть вон там, возле гастронома.

— Очень удачно. Надо купить «мартини» и чего-нибудь экзотического.

— Не надо. — Наконец выдохнул он, приходя в сознание.

— Почему это не надо?

— Потому что я тоже хотел пригласить тебя в гости к общему знакомому, и, по странному стечению обстоятельств, он тоже живет в этом доме и у него уже есть «мартини».

Но остановил машину, выключил зажигание. Стало тихо. Мы ничего не говорили, зачем? Все было ясно, как простая гамма.

Молча мы вышли из машины, прошли через двор, вошли в подъезд, в лифт.

— Арина, помнишь, ты говорила, что поедешь ко мне только в самом конце? Ты хочешь отпраздновать конец наших отношений?

— Что-то кончается, а что-то начинается, смотря с какой стороны взглянуть.

Господи, что я говорю. Ну что за банальности. Можно подумать, у меня есть какой-то план, какое-то решение что и как будет дальше. Я просто блефую. Я ничего не знаю, ни одну мысль не в состоянии додумать до конца, кроме того, что если он теперь захочет меня поцеловать, я подставлю не руку.

Что было дальше? Мы вошли в квартиру, в прихожей на белой евростене висело огромное старинное зеркало в черной деревянной раме, под ним маленький стеклянный евростолик. Сняв куртку, я поставила на него сумочку, достала расческу, стала медленно расчесывать волосы. Сенцов прислонился к стене позади меня и, не шевелясь, смотрел на меня в зеркало. Было ощущение, что между нами была натянута струна, и она вот-вот запоет или лопнет.

— Я говорил тебе, что ты похожа на Елену Яковлеву? — тихо сказал он каким-то темно-синим голосом.

— Говорил раз двадцать.

— Я говорил тебе, что ты потрясающе хороша.

— Да, а так? — И я, балуясь, зачесала длинные волосы с макушки прямо на лицо и вернулась, чтобы он оценил.

— Так еще лучше.

И в этот момент струна между нами лопнула и запела. Мы одновременно потянулись друг к другу к этим долгожданным губам, к этим обожаемым рукам, его пальцы заблудились в моих волосах, его губы искали мои. Нет, это не был минутный взрыв неконтролируемых страстей. Это была невероятная нежность, трепетное восхищение, тихое счастье. Это было дарение себя, это было признание в любви. Это была просто любовь.

— Выходи за меня замуж.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Какой ты глупый.

— Это от любви.

— Любишь?

— Люблю. Давно люблю. Ты же знаешь.

— Я согласна.

— Что?

— Замуж.

— Любишь?

— Люблю. Я люблю тебя.

— Аринушка, моя родная.

— Сереженька, любимый мой.

Мы долго медленно и сладко целовались в прихожей. Спешить было некуда. Впереди у нас был целый вечер, целая ночь, целая вечность. И только звонок телефона заставил нас вернуться к реальности.

Сенцов поднял трубку.

— Слушаю, да у меня. Это — тебя. — Он ничуть не удивидлся, видимо, был не в том состоянии, чтобы оценить неуместность и странность этого звонка. — Ты говори, а я пока кое-что принесу. Нам надо выпить. — И он счастливый побежал на кухню.

Это была Стеша.

— Мам, папа приехал, — было слышно, что она еле сдерживает слезы, — уже полчаса стоит на коленях в коридоре и плачет, просит, чтобы мы его простили, крестится все время и плачет. Мама, он совсем седой, — Стеша уже рыдала, но продолжала взахлеб, — Тишка с ним сидит на полу, а Федька хотел ему водки налить, ну, чтоб успокоить, а он, он еще больше стал плакать и не стал пить, мама, нам его так жалко. Он говорил: «Доченька, а она меня простит, как ты думаешь, доченька?» Не выгоняй его, мама.

— Стешенька, не плачь. Я еду. — Тихо сказала я и повесила трубку.

— Ну, кто это тебя уже вычислил? — Весело спросил Сенцов, появляясь из кухни с роскошным подносом в руках. — Кто это Пинкертон, эта Агата Кристи? — продолжал он, перемещаясь в пространстве как заправский официант. — Что произошло в этом падшем мире, пока мы целовались? Он проскочил мимо меня в комнату и стал расставлять приборы. — В США построили коммунизм? Элтон Джон женился на Алле Пугачевой? Или, может быть…

И тут он, наконец, заметил, что я стою в прихожей, в куртке и с сумочкой. Ослепительно желтый лимон выпал у него из рук и медленно покатился в бездну.

— Что? Что ты? Куда ты? Что случилось?

Я сосредоточенно следила за траекторией лимона. В опустошенном мозгу одиноко плавала сакраментальная фраза: никогда не говори «никогда». Лимон остановился у порога, и тут я услышала, как бесцветный компьютерный голос, мой голос, произнес:

— Андрей вернулся.