— Мам, маам, тебя к телефону. Какой-то новый баритон.
— Стеша пела в церковном хоре и поэтому, наверное, всех людей сортировала по вокальным данным. «Антон, ваш сиплый тенор меня утомил», «Федор, звонило какое-то контральто. Сказало, что сегодня не придет, у него — грипп». «А где наш маленький мутирующий дисконт, в смысле младший брат»? И так далее...
— Слушаю вас.
— Добрый вечер.
— Ой-ёй-ёй-ёй, что-то внутри попыталось выпрыгнуть, но тут же стало на место. Все нормально, подумаешь, событие: доктор позвонил.
— Это Сенцов.
— Я узнала. Здравствуйте, Сергей Дмитриевич.
— Арина... Юрьевна, вам пора придти на прием, с сосудами не шутят. Это очень серьезно. Если сломан капиляр, может быть ухудшение, которого вы сами не заметите и тогда..
— Вы меня спасете, не так ли?
— Почту за честь, конечно, но лучше до этого не доводить, и потом, меня самого, кажется, нужно спасать.
Последние слова были сказаны совсем другим тоном, как бывает, когда человек на что-то решится, но я, по инерции, продолжала отшучиваться.
— А что вы натворили? Вы из КПЗ звоните или вы в лифте застряли?
— Я много чего натворил. После нашего с вами разговора я всю свою жизнь перетряхнул, год за годом. Не за что зацепиться. Все не то, вранье все. Очень хочется оправдаться и оправдаться нечем. Жил как растение, в сущности. Впрочем это лучше не по телефону. Так вы придете?
— Приду.
Стеша стояла в моей спальне перед огромным зеркальным шкафом и каким-то ненашинским приспособлением в виде щипчиков с лупой выщипывала себе брови.
— Степанида, ты же православная девушка — беззлобно упрекнула я, любуясь ее точеным личиком.
— Ах оставьте, маменька, — не отрываясь от зеркала ласково сказала Стеша. — Быть можно дельным человеком и думать о красе... ой, ёй, бровей — как сказал поэт, и потом, при чем тут православие? Вон, Иоанн Кронштадтский. Он был святым, людей исцелял, а думал о своей внешности, любил красивые меховые шубы носить — я читала, и что, его кто-нибудь упрекает в этом?
— Ну при чем тут брови?
— Очень даже при чем. Брови — тот же мех. А мне лично лишний мех на лице ни к чему.
И Стеша смешно чихнула. Видно, волосок от брови случайно попал ей в нос.
В дверях появился Федор, жующий глазированный сырок.
— Хотите вопрос для «что, где, когда»? При каких обстоятельствах брови лезут в нос?
— Не чавкай, Ворошилов.
— Между прочим, когда чавкаешь ты не только чувствуешь вкус, ты его слышишь.
И Федор удалился, продолжая слушать вкус сырка.
— Мам, а что это за Велюров звонил?
— Почему Велюров?
— Потому что у него голос такой, велюровый какой-то.
— Пожалуй.
— Он что, к тебе в хор просится?
— Нет, он ко мне в другое место просится
— Как? То есть вот так прямо? Ну это как-то неприлично даже.
— Да нет, доча. В сердце. В сердце он ко мне просится.
— А ты что же, не пускаешь?
— Упираюсь пока.
— Правильно. Вот я с Женькой не упиралась и что получилось? Прошла любовь, завяли помидоры. А с Митей у нас все по-другому будет Конечно, он мне жутко нравится, но надо держать дистанцию и соблюдать, как ты говоришь, субординацию. Пусть цветы поносит. Подождет, померзнет, в кафе поводит, в кино, филармонию. В общем пусть проявит творческую инициативу и целеустремленность. Заодно у него будет время осознать, какое счастье ему бог послал в моем лице. А вот тогда уже и венец, всему делу конец или как там..
— А кто слушал — молодец.
— А кто скушал — молодец!
В том же дверном проеме появился еще один персонаж — разгневанный Тихон.
— Мам, я, конечно, все понимаю, но кое-кто из некоторых опять пожрал все сырки в холодильнике, причем без зазорины в душе, в конце концов, я тебе сын или где? Ну как ты можешь так безразлично к этому относиться? Ну скажи ты ему. У них ведь с Полиной есть свой холодильник.
— Без зазорины в душе — это понятно, это по-нашему: без зазрения совести, а вот кое-кто из некоторых — это что-то новенькое.
Тихон периодически удивлял нас своими лингвистическими изобретениями.
— Холодильник-то есть, но сырков в нем нет. Вот, ведь, в чем проблема. А я ему мать как и тебе. Вот когда женишься будет у тебя свой холодильник без сырков, тогда поймешь.
— Вот так всегда, блин. Ой!
— Что? Что ты там буркнул? Я тебе сколько раз говорила не «блинкать». Я тебе, дрянь такая, сколько раз повторяла. Тебе сказать, вместо чего это слово говорится? Сказать?
— Ннне надо.
— Нет, давай я скажу.
— Я вслух скажу, раз оно тебе так нравится.
— Нет, мамуль, ради бога, не говори это слово, я все понял, я нечаянно, больше не буду, я... ай, Стеша, спаси меня.
И Тихон пустился наутек от праведного материнского гнева, по дороге чуть на сбив Стешу, которая теперь стояла в коридоре, рассматривая своего любимого хомяка.
— Мам, у нас есть лишние деньги?
— Скажи, зачем тебе деньги, и я скажу тебе, почему ты их не получишь, — подал реплику Федор, методично переворачивая в прихожей все вверх дном в поисках ложечки для обуви
— Федор Андреевич, как полагается человеку молодому и современному, одевался по последней моде, то есть, как все. Сотни молодых людей по осени облачаются в длинные квадратные черные пальто и в, не знаю, как это у них теперь называется, но в наше время это называлось кепка шоферская. Примечательно, что в этой униформе можно встретить кого угодно: студента-старшекурсника, телохранителя президента, швейцара из казино, даже церковного певчего. Вероятно, в этом и состоит весь фокус: скрыть свое истинное лицо, вместо которого, по идее, мы должны видеть вывеску: я — модный, я — красивый, я — современный. Когда смотришь на них, в сознании как-то само собой беззлобно возникает слово «клонирование».
— Людвигу нужна новая клетка. В этой он чахнет. Он же хомяк с родословной. Ему нужно резвиться на просторе, чтобы поддерживать генетическую форму.
— Да-а. В одном я согласен с твоей мышью. Чтобы резвиться на просторе нужны деньги, и не малые. Кстати лишние деньги — это лексически несовместимая конструкция, ибо.. — Федор демагогически поднял указательный палец, — деньги не могут быть лишними по определению. Все. Всем спасибо, все свободны.
И клонированный Федор, схватив на лету огромный зонт, выскочил в собственную жизнь.