три тысячи восьмой год. на крыше машины рассыпан град. ты закрываешь глаза и чувствуешь: там, далеко… пианино, вальс. на школьном дворе обязательно кто-то плачет. не утешай этот мир, мы жили в другом: корабли забывали в сочи свои якоря. мы писали письма. и ночи видели, как темнело сердце — не дозвониться никуда в рукаве сосудов. теперь и ты один. каждый час украден. а тысячу лет назад… я бегу; мимо люди, дома, парады. акация так цветет, что можно сойти с ума. и та особенная улыбка спрятавшего в карман море. наверно, ты был счастлив, но тогда что я могла сказать предвечному миру? три тысячи восьмой год. как много минуло фильмов. воспоминания совершенно другой формы. мы знали, точно знали: наверху север, и мы живем на краю света. и взгляд случайного прохожего для меня сюита, и можно засыпать вопросами как снегом – ничего не известно. три тысячи восьмой год. тишина из воска. и тает, медленно тает. невероятно близко. я знала: ты повторишься.

почта не приходит и сны на орбите становятся бесконечными как вселенная. если все звёзды поодиночке убиты, зачем ты, земля, целуешь колени мои? зачем истязаешь холодными бурями? ты внутри космоса, я внутри. и небеса как зрачки расширены, тот самый человек просит кого-нибудь прикурить. потом бежит, лабиринтам – улицам не оставляя взгляда, свинца, дыхания. всё сбудется, точно сбудется, у нас же вены спаяны. у нас же руки температурами не отличаются, и тепло мы понимаем так одинаково, что, верно, встретимся за углом. но почта не приходит. и глубоко так дышат… с детства боюсь глубины. и забывают на свете всех, остаёмся мы. взлетаем медленно, слушаем атмосферами большое сердце чужой земли. если умрёшь ты первым – знай: я внутри космоса, ты внутри.

мы с тобою слишком друг другу матери: беспокоимся до дрожи, звоним сутками, упаковываем бутерброды, бежим с сумками на любые вокзалы и паперти. мы с тобою слишком друг другу матери… губы так прикусываем, как в фильме «готика», прячем в маленьких аптечках антибиотики от всего, что случится в жизни. и бережём патронные гильзы. они нам дороги, словно память о том, как мы пытались друг друга ранить.

как прекрасен лондон своими холодами. кажется, темза струится по каждой вене. алиса, одиннадцать лет без тебя я. произошли страшные перемены в моём сознании. я знаю, сколько у тебя детей, какой чай пьёшь ты за завтраком. я кажусь себе страшным злодеем, мерзавцем, варваром. понимаешь, мне даже кары нет: ни одной подходящей казни, ни одной смертельной проказы. разве есть кто-нибудь хуже меня? весь мир как пальто излинял, весь мир как пальто выцвел. когда я тебя оставлял — я делался самоубийцей. я каждую ночь полуночи жду, как нищий ждёт подаяния. мне отчего-то думается, что в тихом плывут океане высокие небеса. алисия, я бы сам выпрыгнул в шахту времени, солёную-солёную, пенную-пенную. потому, что высота = глубина, и одиннадцать лет назад меня ждёт она — моя невеста. моя жена.

август, август. зонты и спички. я всерьёз опасаюсь эпидемий простуды. доктор, доктор, рассадите меня с иудой, я больше так предавать не буду. доктор, доктор, мои безумия заключаются в рамках ампулы. и давно, вы знаете, умер я, умер я… вмонтирован в аппараты и искусственные дыхания. я как лампочки подыхаю при сотом включении. дайте мне, доктор, шанс на спасение — больше таблеток и… отсадите меня от иуды! это же просто невыносимо. я обещаю, что стану худеть, дожидаться мессии, пить снотворное, покупать керосин и по-дикому одиночить. впрочем, все эти мысли, доктор, без адреса и без срока годности.

мы караулим воздух наших сердец, ты жив ещё, жив ещё, степной орёл короля смерти. мы караулим возле наших сердец: мы ждём, пока придёт седой человек и поставит метки, седой человек короля смерти. мы караулим запах наших ресниц: как пахнут они в моменты движения! и этот запах наших ресниц тождественен осени, тождественен осени в любой из моментов года. мы караулим светочи наших глаз: кто ходит там, внутри, с фонарями? кто намеренно газ включает, чтобы мы дрожали плечами от разъедающих оболочку слёз? кто, кто, кто этот человек, который своим отражением вмёрз в наши зрачки?

а представь как андромеда зажигает свои огни, не гасит, как все звезды там можно собрать горстью, как наш самый забытый август какого-нибудь 1003 года раскрашивает яблоки алым в их прозрачном холодном городе. и снег парашютами белыми летит во все стороны, летит во все стороны, летит во все стороны. как красиво. представь: там живет человек, и глаза у него синие. он засыпает в бескрайнем море, слушает слова непроизносимые, смотрит на небо, нет у него покоя: там, за нейтронным полем, за поющими невпопад квазарами сияет мелодиями старыми жемчужное ожерелье – млечный путь. есть ли там, есть ли там кто-нибудь?

– что мне делать, мамочка? я влюбилась в кая. у него ледяное сердце, сердце каменное. бедный кай мой. как проснётся в чужой постели – на свой лад перестеливает, как окажется в чужом доме — вспоминает меня, да не помнит; смотрит глазами идола. мамочка, мамочка, где это видано? я гнию со своими мыслями, своим приданным. кай стареет, становится чёрствым и приторным. под каким проклятием ходим мы?

мой друг, был какой-то праздник, сады так небрежно роняли розы. и мир вокруг – волшебство модернизма. иди по комнате, прочь иди. твой город никогда не спасет юдифь, твой город никогда не спасу и я. а праздник длится, все фонари горят, цветут персиковые деревья. так притворись безжалостным старым вором, который однажды украл картины у этой улицы нелюдимой. необратимо. как все на свете необратимо.

вокруг ни одной войны, пойми – ни одной войны. весь год ни одной войны — я, кажется, дохну от мира. холодные сумерки жгут, гонцов оставляют в живых, обещанный страшный суд будет на этой неделе. аннет, ты вставай с постели, я болен сильнее, чем ты. мне в рёбра вонзаются рёбра кошмарнейших страхов на свете. откуда, аннет, ты взяла эти дурные привычки плакать? мне боли, ты знаешь, по локоть, и дел – умереть, захлебнуться. и ставок – на шесть контрибуций, чтоб платьев купить тебе. аннет, ты поешь ветчины, покорми голубей. сделай хоть что-нибудь, милая, только вот не болей. мне говорят ты бледна как статуя, такая девочка – худенькая, нестатная, я же тебя не такой оставлял. аннет, ты пойми, расшатана психика, воля, страна. аннет, ты ведь там не одна, я же вернусь невредим и цел. знаешь, оставляй-ка ты в письмах пробел, чтобы я целовал бумагу, которой касаются твои руки. аннет… если письма к тебе не приходят — ты всё равно продолжай мне писать. мне твои письма, знаешь, как чудеса, как нечто невероятное. если были б они за плату – я продал бы полстраны. это вот только кажется, что мы коронованы и важны. у меня сердце выскакивает, рвётся на три струны, когда я думаю о тебе. ты самая большая из побед.

смотри: на внутренней стороне рук холодным воздухом дышит невский проспект. здесь навсегда зима, и так нежно-груб город. и я представляю: вот ты, устав от моих историй, от незнакомых улиц, флагов идешь на запад. и проплывают субмарины тяжелыми облаками, по их железной коже стекает дождь. бледными-бледными вечерами бегут звуковые волны. помни, помни: первый шаг принадлежит сильным, все на свете принадлежит сильным. и только любовь принадлежит слабым, и только любовь принадлежит странным.

гнётся, гнётся, кренится глобус. внутри вместо сердца компас. на запад, мой друг, на запад. на запад, мой брат, на запад. мы будем такими завтра… такими… хоть стой, хоть падай. звенит колокольчик ада крестиком на груди. а если и ты украден, у этих ветров украден, у матерей украден — смейся и сам кради. молитвами, снами, клятвами усни посреди весны… молитвами, снами, клятвами мы все приговорены. дыханием грейся лёгочным. руки, руки твои холодны. сирень так цветёт неистово по улицам и дворам, сирень так цветёт неистово, и пахнет грозой, задыхается… и время не пить – каяться, и время не ждать капельниц. сомкнулась земля карликом, внутри у меня земля. что сделать с моей веною, к сердцу змеёй ползущею? что сделать с моей веною, со смертью по проводам? ах, мамочки, наши мамочки, зачем вы кормили галочек, платья в горошек шили? не доглядели мамочки как дети теряли крылья. за медные стёртые грошики с асфальтом мы сделались сросшимися, за медные стёртые грошики мы вызываем бога. нам сны да такие снятся, нам сны да такие видятся, что нефтью зрачки ширятся от болевого шока. и снегом усыплет рученьки, и снегом избелит кожу нам. моё государство коршуном мне скармливает ничто. моё государство коршуном мертвит во мне всё живое. ах, мамочки, наши мамочки, ну кто вам теперь позволит нас стаскивать вниз с крестов?

не возвращайтесь, нет, не возвращайтесь с исцелованными чужими людьми запястьями. очарованные другими песнями, покинутые, грустные не произносите имя моё без устали. и россыпью звезд выстрелит онегин, ленский в снег упадет лицом. один человек говорил, что я люблю мертвецов и вымышленных персонажей. но кто же даст мне такую нежность, как поэты, спящие в колыбелях своих слов? никто из них единожды не солгал, никто из них единожды не покинул. когда земля, где вы плачете, замерзает, стынет, — они укрывают её шёлком, сотканным ангелами на небесах. печальный гамлет приводит меня в сад: «есть многое на свете…» и цветущие деревья как белый град на плечи осыпают нам белый цвет.

не рыдай мене, мати, я ушёл отпевать сон мой. не рыдай мене, мати, я вернусь к тебе солнцем. я вернусь к тебе сонмом ангелов златокудрых… я вернусь к тебе, мати, с гуртом коней шалых. не рыдай мене, мати, упаду я в колосья, упаду я в колосья, напьюся росою, гляну в месяца проседь — мати, боженька просит — не ходи ты босою. мати, мати, мне снится всё поле, поле бескрайнее, пахнет хлебом, как руки твои пахнет хлебом… горьким-горьким стеблем полыни. не рыдай мене, мати, не зови да по имени, я как смертник веками сны мои не можу обрящити. мати, мати, не рыдай мене настоящего… я один да не воин, с дружиной не воин. я не то, чтоб от боли, я с ветром вою, воеводой казаков храбрых. мати, мати, мой конь ретивый, весь в яблоках конь ретивый… он хрипящий, он с длинной гривой… не рыдай мене, мати, не гляди да в оконца, я вернусь к тебе, мати, слепящим солнцем… только ты помолись.

* на самом деле я знаю, конечно знаю, что все многоэтажные дома одинаковы, что расстояние измеряют не метрами — сутками, и звезды называют именами любимых женщин. но только женщины уходят, а звезды вечно будут объединять легкие атомные ядра в тяжелые атомные ядра. * все относительно: ты запоминаешь, как кожа роз летит сверху вниз, а кто-то помнит твои холодные руки. и в мире столько любви, столько любви, что, срывая сроки очередного конца света, кто-нибудь не выдержит, и, достав гранату, взорвет все наши дурацкие идеалы. мир каждый вечер уходит спать, и я знаю, что очень мало теперь думаю о тебе. но вот представь: тепло, которое миллионы лет пробиралось к звезде HD 496 столкнулось с отрицательной теплоемкостью.

и в форточки дует холодный ветер. и в форточках думают: это к смерти. идёт человек, башмаки теряет, идёт человек, октября нет. и осень силится застрелиться, как бедная и больная птица, с геракловой силой к земле клонится каждым, каждым листом. идёт человек и не думает ни о ком. и в форточки хлещет холодный ливень, и осень кашляет и сопливит. и в форточках думают: терпеливей ждать снега и ждать зимы. идёт человек из квадратной тюрьмы, квадратной сырой городской тюрьмы, и попадает в крохотные шторма, сомнамбулой ходит, ходит. октябрь мрёт, часовой на взводе: – дайте мне, дайте пороху. смерти мне дайте, грешнику. осень не будет вечною: я её выкраду, украду. идёт человек, спотыкается на ходу. кажется: холодно, как в аду. – осень проходит и я пройду.

это как увидеть своё стихотворение в большом сердце какого-нибудь человека. бродить за ним, спрашивать: – сколько тебе осталось, сколько? без тебя для меня ведь не жизнь, вечность. это как проснуться утром у подоконника, рядом с блокнотами, телефонами, посмотреть на дрожащие фонари, у которых все ночи бессонные, и никогда не смыкать глаз. это тайком любоваться, а потом говорить: – сударь, мне больно смотреть на вас. кажется, в моем правом лёгком сотни волшебников прочитали блока, и бегают в поисках своей незнакомки. я сейчас задохнусь. это как ни одной строки не заучивать наизусть, всегда говорить спонтанно, смотреть нахальным уличным мальчуганом. это бояться увидеть темноту дна глаз, у которых отсутствует дно. у которых совершенно другой цвет. бродить вокруг озера и не опускать ног, чтобы вода не до щиколоток, не до колен. это стать режиссёром чужих снов, снимать каждый кадр как рифеншталь, новое слово писать, чтоб один человек читал; а для других всё равно непроизносимые языки. это уличную ворону называть не иначе, как иезекиль, будто она из неузнанной в детстве книги. это предлагать жизнь, или её отсутствие, ждать, когда сделают выбор, и растворяться в толпе – ничего не было, пренебрегать похоронами, свадьбами. это как отпущенные преступники — быть в сотню раз свободнее. смотреть сверху вниз, чтобы все называли гордою, и не знали, что страшно поднять глаза. это небо раскрашивать бирюзой, оттого, что всё оно – дыхание одного. бежать за трамваем, когда полночь, и он в депо — забывать всё, что было сегодня днём: кто глядел в его стёкла, входил в вагон. это как лежать на земле и чувствовать: опадает снег. засыпает плечи, касается тонких губ. и дрожать от холода: даже снег груб, и целует совсем иначе. это самым непроизносимым на свете вечером ходить по длинным пустынным улицам, гадать: вертится, или не вертится планета в сотне световых лет. вспоминать, как у дома в детстве рос ярко-красный глёд, как он был красив, сочетался с платьем. и сейчас, как в детстве, все чувства твои бесплатны, все дороги твои длинны. это оставлять маленькие вокзалы тихой немой страны, убегать на край света, за млечный путь, оттого, что сердце – трус, воробей, не должно петь. но поёт, громче всех поёт.

а весна наступает медленно, как будто кто расставляет мебель здесь, как будто кто выключает лампочки, и смотрит, как свет выскочит из стекла. и воздух так кислородом вымягчен, что, кажется, танечка и не теряла мячи, и кто-то громко внутри кричит о том, что окно – электрический щит, отдаляющий тебя от весны. но её дыханием рот в рот механизмы приведены в действие. и просыпается земля в детство своё, как спящая много лет горлица, и с небом дождём целуется до самого до утра. и лица касаются, как рукой, ветра, оставляя навечно шрам… весна.

потому что сколько бы ни прошло времени, мы не будем никогда сломанными, мы не будем никогда брошенными, это только игра в слова. построить город, разрушить город, и целовать осколки. как в детстве салки, как в детстве прятки… это только игра, игра. от миллионов трагедий медленно умирать, преувеличивать значение пустоты, и нового знакомого объявлять святым, и находить в нем столько красоты, сколько никогда не будет. люди с патологическим ощущением вечной непрекращающейся любви. мы самые несчастные на свете — всё, что нам нужно, есть в нас самих. так кто нам даровал идеальный слух? пусть он отнимет его, отнимет.

и как я одна ко дну иду, задержав дыхание… так плывет самолет, турбины его стихают, пилоты его молчат. оставленный город глотает туманы, думает, что он ленинград, задыхается, захлебывается. последняя на земле любовь, последняя на земле смерть. какие ночи на той стороне глобуса… все звезды, что светят тебе, украдены. мы были такими разными, мы стали такими разными. и улицами узкими бредут, как немые узники, все песни мои о тебе. смотри, как сентябрь спел: яблоками на землю дни. смотри, как устал, поник мой давний-давний сон. и как я одна ко дну, минуя каналы вен… у меня не осталось ран. вот видишь, ты был неправ.

марина, что вы наделали, марина? не исчезают с земли, на которой гунны певали свои веселые песни, бежали к чужим женщинам через сотни вёрст. в москве так темно и тихо, а вы в тарусе, грустная, в полный рост глядитесь в воды седой оки. к вам однажды придет он с совершенно глухим сердцем. не скажите ему ни слова: ни старых стихов, ни новых.

произведения – драмы, произведения для моей и твоей мамы. чтоб упивались и до слёз радовались. – надо ведь, надо ведь было вас именно так воспитывать: без криков и попыток… без слов о том, что страшна смерть. а мы плачемся и сутулимся, пополам в чемоданы складываем туловища. мы хрупкие. хрупкие. хрупкие — не разбить. хрупкость на самом-то деле твёрже ведь. мамочки, мамочки, как всё высчитывали… но, пуповиною перевитые, мы до сих пор-то в судорогах корчимся от этого мира со страшной рожицей. всё не так, как вы нам обещали.

смотри как статуи обветренными губами глотают неба дрожащий флаг. разбит мой флот. античные герои, спящие в городах разрушенных, оставляют тебя в покое, коридорами душными ты идешь. так устал, устал. и непроглядная пустота на многие километры. а помнишь в марте я не знала, как прикоснуться к твоей душе?

мой гамлет, гамлет, право вчера сошёл с ума. мой гамлет, были правы старинные дома. мой гамлет, были вещими мои дурные сны. снискавший себе славу не стоит полцены. возьмите на удачу всё царство, и тогда… офелия не плачет. не плачет никогда.

мыльной водою падают линии дождя. мы с тобой, люси, играем в немом кино. лондон дрогнет до винтика, до гвоздя. у лондона два лица и двойное дно. улыбайся люси, тебе так идёт, улыбайся великим чаплином через много зим. я смотрю на тебя, как на самый последний сон, как на самый последний мир, как на мать – сын. твои слёзы жгут в пепел каждый нерв. в пепел, пепел – прах, в золотую пыль. синей птицей так очарован был маленький тильтиль. мы с тобой умрём через сотню кадров, сахаром растаем на губах вселенной. я невозвращаем, ты невозвращаема, но мы в этом городе по каналам – венам будем навсегда.

и ты уходишь. гаснут фонари, взлетает утро, мои слова приобретают нулевой артикль. и сны, пробравшись под чужие веки, цветут пионами на капиллярах. мне кажется, когда-то вовсе я смогу в тебя не верить. не притворяться, и дрожащей, нервной рукой не трогать сердце. что видишь ты под тонким воском льда? мембрана улицы не может заново создать пространство-время. и ты уходишь. шум метрополитена звучит холодным вальсом. не возвращайся. не возвращайся.

лето семьдесят восьмого выдалось очень жарким. пахло рассветом до самой зорьки. цвели подсолнухи, цвели маки: особая уличная магия. синие туфли задыхались в пыли, хотелось кричать и плыть по тоненьким переулкам. и никому не было жалко улыбок, жизни, монет. как будто мир весь на красный свет решил убежать в будущее. и стрелки, в часах прыгающие, остановились на целый год. и человек – ревущий турбинами самолёт запрокинул голову. лето семьдесят восьмого осталось в городе незаметным движением руки, направляющей все шаги к небу.

за время, пока мы не виделись, выросли чьи-то дети, земля нагляделась на солнце, как нелюбимые друг на друга. я закрываю глаза и вижу, как рядом с тобой дышит бескрайний лес, как его деревья врастают в твои сны, обнимают ветвью. и через много лет за тебя заплатят на переправе реки стикс все, кто знал и помнил. а руки океан обжигает солью. как он глубок. как твои ресницы соприкасаются и дрожат. за время, пока мы не виделись, я разучилась тебя не ждать.

исчезать медленно-медленно, плавно, целовать в почерневшие от войн губы. кораблями уплывать в страны, где дома по весне студят. где дома по весне красят чем-то синим. и пахнет хвоей. целовать их за нас обоих.

спи. до августа осталось много синих ночей тихих песен, ключей ото всех дверей. спи. нет на свете полей белей, цветов тяжелей. как они пахнут! спи. в пустыне несут верблюды на спинах своих тюки. они придут, отдадут июню звезды, что далеки, луны, что глубоки, желты, в странах чужих порты. спи на перинах большой невы. где-нибудь далеко, как мы, небесные ангелы падают в облака. спи, вот тебе и моя рука. она как морям река, как стихотворениям всем строка, как матросу неведомые берега. спи. до августа пройдут на земле века.

я думаю, что в детстве ты был грустным ребенком, уходил к реке, не спал по ночам. и только в каком-нибудь девяносто шестом ты увидел меня во сне. я тогда жила в маленьком городе, где было много огней, заворожено слушала, как звучат поезда. верила: если кого-то ждать — он обязательно возвратится. с войны, из другой страны, из глухой темницы. не оставляют ведь тех, кто ждет. если бы время вернуть назад… кажется, теперь совсем ничего нет. я думаю, что в детстве, за свинцом век какого-нибудь памятника ты видел целый свет. маятником мчалась луна от меня к тебе. а теперь что же? всего лишь бег на разных дистанциях, разных меридианах. мы не увидимся. и в оконных рамах будет молчать зима

как город нелюбимый цветёт назло любовям — так мысли нелюдимы до шёпота, до воя, до тоненьких прожилков. ты жив там? жив там? жив как? одёргиваешь плечи. весна другой не легче, весна зимы не краше. мы просто тихо старше становимся теперь. и если правда сокол в моих уснул ладонях, то кто-нибудь да вспомнит о том, что нужно вверх. то кто-нибудь да скажет о том, что отступление — не лучший из вариантов, но большая из потерь. земных потерь, небесных, любых потерь, любых.

дактиль-дактиль, амфибрахий… я умру и стану брахманом. я умру и буду видимым, осязаемым, материальным, буду за руку с матерями по аллеям ходить парковым. милый-милый и умный паркенсон, я болеть буду только простудой. моя смерть придёт слишком траурно, слишком траурно, чтобы плакать. бедный-бедный седой трауберг поперхнётся грогом – эмоций много. брахман, брахман – коробка с шоком, розетка с током. все слёзы – стоком в каналах узких, каналах уличных. я стану памятником сторон сумеречных.

* ночь наступает тогда, когда, поворачиваясь на бок, договорившаяся с мосгорснабом, вселенная крадёт наши сны. * ночь наступает тогда, когда, упираясь коленями в холодные двери вагона, ты вспоминаешь есенина и становится больно от темноты. * ночь наступает тогда, когда маленькими жгутами тебя связывают с будильничными колоколами до самого до утра, и ты боишься, что будет шрам, и плачешь, и плачешь, и плачешь. * ночь наступает тогда, когда грустно улыбаешься зеркалу, говоришь – это не жизнь, это всего лишь подделка, жизнь – она случается завтра. * ночь наступает тогда, когда ты врастаешь в землю возле какого-нибудь дурацкого граффити и думаешь: как прекрасен мировой океан, кажется он коснулся солью до самого рукава. * ночь наступает тогда, когда от терпкого запаха чая кружится голова, и ты выходишь на балкон подышать воздухом, и замечаешь, что небо звёздное, такое звёздное, будто бы август. * ночь наступает тогда, когда, аккуратно ступнёй касаясь асфальта, ты чувствуешь его шершавость. ты чувствуешь ещё хранящееся тепло лампы, называемой солнцем. * ночь наступает тогда, когда понимаешь, что возвращавшийся не вернётся. не станет прикреплять к твоим блюдцам узкие кольца какого-нибудь сатурна. * ночь наступает тогда, когда сплетающий провода в струны медленный житель маленького квартала спускается вниз и рисует на карте филиалы венеции. руки в карманы – греется, и вспоминает, и вспоминает сны. * ночь наступает тогда, когда ты понимаешь: вот сердце. и оно не твоё – чужое. и в руках у тебя, как жёлудь, гниёт с каждой осенью. * ночь наступает тогда, когда собираешь горстью ли, ладонью ли маленькие души бессонные. усаживаешь их в кресло напротив. заводишь, как часы, в пол-оборота, чтоб говорили четыре случайных слова, и беседуешь с ними, словно они роботы. вот да, ночь наступает, когда они замолкают — завод заканчивается. у меня в подъезде живёт старик, он отвечает за качество темноты. и вчера он написал мне письмо: «знаешь, я никогда бы не смог подумать, что ночи на самом деле нет. но это так. это всего лишь цвет, всего-то лишь разный цвет…»

милый холден, здесь ничего не происходит. никто не играет в шашки, не переворачивает дамки. небо чувствует себя мёртвым, никогда не меняет цвет. я ведь раньше хотела тебя забрать в этот мир из осколков звезд. он затерян в такой пустыне, что и мне туда не пробраться. на свете всем когда-нибудь исполняется двадцать. всё, что было, теперь не в счет. милый холден, в сердце моём сад. а ещё есть друг, он так на тебя похож. только я не знаю, смог бы он пережить исчезновение уток в центральном парке. весна оставила нас в гримерке, ушла на сцену: цвести, молчать. холден, холден, отчего когда деревья в саду покрывает лед, обязательно кто-нибудь приходит туда петь? p. s. дети, которых ты удержал, став взрослыми, возвращаются к пропасти, и прыгают вниз.

мир – это только миф, рассказанный мне тобою, услышанный белым снегом, первым соленым снегом. так тишины корабль плывет по глазам печальным. он знает, как мы не тех встречаем, он знает, как мы не тех ждем. добрые миротворцы хранят за спиной ружье, гляди как добрые миротворцы хранят за спиной ружье.

а сейчас смотри. смотри в одну сторону. эта часть мира отторжена и оторвана. с твоих ладоней на землю выброшена, в чужих снах вымышлена. и туги пески заплетают косоньку, будто все цветы сожжены и скошены, будто все слова без языка сказаны, живые истреблены казнями. и рыдай, рыдай как река полноводная оттого, что не касается лёд её, оттого, что всадники лютые пьют её. беспокойная анна, успокой меня, успокой. сотни тысяч голубок убиты соколом. сколько мы в нашем небе глотаем солнца? не укрыться ветрами, тучами, городами старшими. страшно нам.

а у нас погода, знаешь, как будто мир забыл все свои клятвы. город резко меняет стиль, торопится, говорит невнятно. этот дождь так пахнет сиропом мятным, словно ты человек и сидишь в шкатулке с дешёвыми разноцветными леденцами. остановите землю и уходите сами. а у нас погода, знаешь, разными голосами говорит о том, что весна продлится как минимум миллиард лет. у меня на левой ладони нет ни одной линии тонкой. и трамвай дребезжит пожилой эстонкой, ругается незнакомыми: мa armastan sind мa armastan sind! здесь никто не слеп. мне тревожно так.

тихо, браге, на плечах земли засыпает прага. как печально: всему отведены сроки, люди из прошлого – это мы. у времени много места, в застенках его тюрьмы плывут корабли, дребезжат трамваи. мы имени вслух ведь не называли, не ждали его, и рыдать – не плакали. мы жили под глубоким небом, стеклянными лампами, мы жгли огни на пути к рассвету. и только за закрытой книгой становится ясно: гензель потерял гретель, айвенго никого не любил. все, во что ты когда-то верил – на дне, превратилось в ил. и мы, как самоубийцы, стоим у цветных перил двадцать первого века.

немного смерти. немного любви. в твоих да снах никогда не случится лето, в твоих да снах красной ниткой швы на венах творит лекарь. и как же крови теперь да ввысь, и как же крови теперь да по миру? все были вокруг, ведь были все? а теперь внутри умерли. немного смерти. немного любви. как в старом фильме, как в старом детстве. собирай свои вещи и уходи из этого тихого сердца. и колыбельные пусть поют тому, кто там засыпать станет, тому, кто весь север и кто весь юг шагами своими изранил. не возвращается бог в израиль. не возвращается бог в израиль. твори свой мир для неприкасаемых, твори свой мир для неосторожных. и в самых чёрных зрачках на свете: не прислоняйтесь к двери и вон с подножек. и вон с подмостков, из городов. game over. over. двадцатый век не находит слов, чтобы выразить свою нежность.

я обязательно что-нибудь напишу тебе завтра. о том, как слова плывут по реке сердца, как небо василькового цвета встречает на финляндском вокзале. о том, что улыбка – экзамен на прочность. так вечно не может быть. задержи дыхание и мы будем плыть. и мы будем плыть сквозь здания государственных служб, самый последний этаж, через улицы длинные, как серпантин, миллион денег, минут, один бесконечный спящий чужой перекресток. задержи дыхание. я обязательно что-нибудь напишу тебе… как снега аляски прикасаются к теплой сырой земле. я так сильно люблю тебя, что не преодолеть ни один рубеж.

уведите мою герду далеко за линию маннергейма. пусть рыдает там и пусть плачет, и другому кричит: «мой мальчик, что же сделал ты с нашим миром, он не свят, не помилован, сутками в муках корчится». уведите её обратно. в воображение андерсена. пусть там отсыпается. пусть считает на пальцах и на линиях правой руки мои тяжёлые-тяжёлые, верные, верные шаги вдаль от её дома, вдаль от её взгляда. да, я знаю, я сам у себя краден, когда я у неё краден. её сердце вороном носит траур, бьётся, бьётся в полях и травах, замерзает в сырых оврагах. но я враг ей. наверное, враг ей. моё имя в её ушных раковинах застывает. уведите мою герду, она висит у меня на шее камнем. я хочу умереть нераскаянным, слышите, хочу умереть нераскаянным.

наверно, слишком поздно с тобой говорить. ничего не исчезает — закон сохранения энергии, просто память. когда корни деревьев впиваются в воду, тонут — они остаются там навсегда. невероятно сложно. мне есть, о ком плакать, но некого ждать. и я не сплю по ночам от того, что так не люблю дни. я знаю, как офелия сходит с ума, как идет она сердце свое хоронить, как бродят звезды в глазах ее уже семь веков. я из другого мира, мира взорванных переправ, мира отчаянных, срывающихся вниз по одному щелчку. и земля вертится, и таков закон. у меня не было никого, кто сказал бы мне выбрать путь. и я знаю только одно: на самом деле нет темноты, есть свет. и смерть стоит того, чтобы жить, и любовь стоит того, чтобы ждать.

пахнет ночью, мёдом и орегано. если сплавить руки свои да с его руками, если воздух вдохнуть поглубже, уснуть умирающим галлом, отказаться от привилегий, земель, пожаром взгляда не сжигать ни одни глаза… вот тогда наступает дождь. и, движеньем ресниц указав на край света, который тих, ты стоишь как памятник, как застывший крик всех морей пресных и пресных рек, и считаешь срок от рассвета к дню. солнце, спрятав улыбку в клюв, напевает как в детстве, good. божья коровка, из всех блюд выбери на небе нам чёрный хлеб, выбери на небе нам светлый рай. чтоб когда настало время не умирать по инструкции мы сделали, что смогли, обожгли с десяток подкожных глин, взорвали с полсотни бетонных стен… если даже дождь в этом солнце слеп, что ты хочешь от меня, мир, мёртвою водою с небес смыв нарисованные башни живых принцесс?

слишком много поэзии: всё вокруг говорит, не умолкнет. я люблю людей, которые так молчат, что от напряжения дергается жилка у виска. и на свете как прежде: рассвет, закат. рассвет. закат. а земля – одинокий кит всё плывет много-много лет. не обернулся, ушел лот, орфей оставил смертям эвридику. и я ищу повсюду этот взгляд дикий загнанного зверя, человека, которому некого кроме меня терять. медленно падает в моря ртуть, засыпает королевская рать.

имя моё как песня нестройного громкого хора, как земля, напоённая лесом, как зов на четыре стороны. не плачется и не жалится, чужими не произносится. имя моё останется у захлебнувшегося в переносице.

холодная страна прячет сердца свои. не воздухом дышит, царствами. ходит босой, босой. снег в этой стране как соль, сны в этой стране как явь. по небу облака – вплавь. по морю города вниз. тих океан, тих, много он лет мёрз. тише любых вершин, прекрасней твоих глаз. нет ничего на свете.

открывай узкие тоннели своих зрачков. никогда не жди меня, не горюй. если бы на свете была любовь — она забрала бы август, июнь, июль. она оставила бы нас в комнате с голыми бетонными стенами в середине зимы, которая не заканчивается. и ничего другого, ничего вечного, только радужная оболочка глаз твоих, в которой все мы почти прозрачные. в которой все мы из новостных лент взяты в плен газетными заголовками, обессилены ломками по красоте. в киногерои выбирают всегда не тех: каждого пятого, каждого третьего. и где я в жизни твоей? там нет меня. и где я в жизни твоей, что нитями прошила тело мое насквозь? вечная как мир боязнь упасть на краю голубого шара в пространство, пронизанное гамма-излучением, без права на звонок, без шанса на спасение, в молчание, в невесомость. если бы на свете была любовь — она бы взяла мой голос в обмен на какое-нибудь незначительное умение — например писать тихие стихотворения громкому человеку.

долго-долго гляди на север, уводи под руки свою веру. уводи по тонкому льду, расписным полям, пусть обрушится нежный шум на дома, где тебя не ждут. пусть в домах поют, будет много света, не придется никому прятать слезы от расставания, слезы от расстояния.

без тебя мои города не находят своих пустынь, топят солнце в нагих домах, не уснувши и не остыв. корабли мои, корабли до единого все умрут. после высохнут и моря; корабли упокоит грунт. белой лошадью небеса обожжённые, в звёздах, в пыли, убегут по чужим адресам, сломят ветви плакучих ив. запах осени и лекарств. тихо-тихо плывёт земля. не найти мне ни снов ни царств без тебя.

три корабля плюются дымом, звучат молитвы и признанья; три корабля плюются дымом — он не приедет никогда. и словно мать с любимым сыном, прощаясь вновь с любимым сыном, зима сжигает города. – о, если там тепло и снежно, и если лампы все горят… и каждый в шёлковой одежде, и только за оградой ад… – ты помни, помни, милый сударь… – ты помни, помни, милый сын… горят светильники покуда — и здесь, и всюду ты один.

всё эти глаза и ресницы, опущенные сотни раз, как удочки на дно незабвенного мира. всё эти глаза. невозможно смело глядящие в высоту. в морях на моих ладонях круглые сутки шторм. как бедная птица, обречённая на повтор каждого своего звука человек третий день по кругу идёт проливным дождём. и пахнет смородиной чёрно-белый дом, задыхается воспоминаниями. всё эти глаза. будто вёсны ранние зелены. касаясь губами плеча как четвёртой струны человек не находит памяти, страны без войны, чтоб остаться там навсегда.

песни, с которыми никто не знаком, которые никогда не услышат, бесконечно звучат за твоей спиной, делают нас старше. и в этом есть какая-то вечная глубина. под искусственными гирляндами падает в обморок медленная моя страна. и нет сильнее слабых, но мне так необходимо знать, что где-то севернее плеча полноводные реки так и не научили тебя молчать, так и не научили птиц пролетать низко. наверное я ничего не боюсь, но у меня не будет второго шанса: я так и останусь на пустой остановке вглядываться в неровные линии хрупких земных деревьев. а невообразимо далеко на перилах ровных растет красный-красный глет, моя сестра забывает, как выглядит сотканный тонко снег, и мы сидим у холодного окна, смотрим: вот обжигает воздух девяносто восьмой год. он длится долго-долго, он не хочет нас отпускать. все как в другом кино: этот странный свет софитов-фонарей. я всегда с тобой. что нового? в мире строят бетонный рай. и слишком много проводов, рекламы, мы так беспомощны, разобщены. я не могу ничего сделать: вокруг моих внутренних замков кто-то выкопал широкие рвы, и никого не впустить, не выпустить.

и я надеюсь, что все у тебя хорошо: ты так же чувствуешь музыку в свете фар машин, вздрагиваешь от прикосновений. вспомни: был обыкновенный день, ветра дули с юга и телефон звонил на самой далекой улице неизвестного континента. вертелись глобусы и спала планета. я так ждала, что ты обернешься. но навсегда весна, спеют вишни. ты слышишь, как они превращают белый цвет в красный цвет, умирая? и только какой-нибудь ночью, не повторяя ошибок прошлого, на том конце провода растворяет звезда одну за одной вселенную. и мы молчим, падая в красоту мгновения, наблюдая за бесконечностью скорого рассвета. и это молчание словно все на свете.

млечный путь, опрокинутый в сахарницу, низкие-низкие голоса. ветра, пришившие пуговицы к замерзающим полюсам… станция «мир», как офелия, в ледяной воде слушает сказки тихого океана состарившись, поседев. время безумным доктором говорит на африкаанс и бьёт под дых: – никто не запомнит тебя молодым. у женщины в белом дрожит рука от невозможности убежать к снегам. заиндевевший воздух похож на крупу. там, высоко, никогда фонари не жгут. влюблённые в космос боятся света, не принято их за землю сватать. и ты идёшь с безликой уставшей свитой, движения медленны и прекрасны. так планеты своим орбитам жизнью обязаны.

есть такое состояние, еле заметное, едва уловимое, когда отпускают пустые гавани корабли твои; когда ослабляют браслеты тонкие объятья крепкие. однажды все ветки метро становятся ветками желтой мимозы, выброшенной из окна. и вот вагон, и все люди в нем — одна натянутая струна. звенит вокруг как в открытом космосе. и мчится поезд твой сквозь расстояния и времена. и мчится поезд твой, и ночью дарит себя снам. о как не страшно в сумраке темноты? от первой до последней станции на небе нет ни одной звезды, и в море нет ни одной звезды, и в мире нет ни одной весны. и больше нет никого.

туман над елисейскими полями глотает воздух, вечерами кашляет. вы уплывали в море кораблями и речи говорили страшные. о том, что в северной стране, где ночь белее дня, король забудет обо мне, и вы не вспомните меня. о, горе тем, кто будет с вами в минуты страшные и злые. туман над елисейскими полями, и мы прощаемся впервые.

пока ты меришь шагами чужие комнаты, вглядываешься в её зрачки: «помнит ли?», травишься словами и никотином… пока ты живёшь… я косы плету длинные, забываю, чем отличаются дни. меня предают подруги, телефон никогда не звонит, мой голос грубее и мысли старше. когда произносят имя, я думаю: это не мне, а другой наташе хотят рассказать, как прекрасен мир, как пробегают по трубам холодные пальцы, как кто-то уходит, и все говорят: возвращайся. скорей возвращайся. всегда возвращайся. пока ты смотришь, как город к зиме разделся, как он стоит замёрзший, живой, прозрачный… я трачу деньги, все мысли бездумно трачу. я становлюсь совершенно ненастоящей. считаю песни, мелодии, звуки случайных прикосновений. и кажется, что не кровь, а вода по венам. мне так тяжело. в моей квартире ветер, метели, гром… я ничего никогда не замечу. как у лермонтова, помнишь, нищий просил мелочи, а ему так искренне камень. я иногда думаю, что же со мной станет года через два, через целую жизнь? пока ты боишься заговорить, как случайный гость, с высокой женщиной в красном платье, я, не укладываясь ни в какие сроки, бегу на край света, на край земли, чтобы хоть как-то себя согреть печальным взглядом чужих людей. скажи мне, где же, ну где мой дом? в какой озябший, пустой вагон тебя впустило вчера метро? когда ты засыпаешь по вечерам, в моих стихах все персонажи смывают грим и облачаются в чёрный цвет.

мы – солнечный ветер, столкнувшийся с гелиопаузой, пустое пространство, заполненное пазлами, звук, свыше двухсот децибел. и кто-то наверное ощущает боль, но только не мы с тобой. так этой смелости хватит ястребов с рук кормить, однажды свет променять на снег. и каждый взгляд – это взгляд вглубь, прикосновение слов к тонкой коже губ. я никогда не произнесу вслух, ты никогда не произнесешь вслух. прах синих цветов развеют над синим морем. двумя вселенными, обезумевшими, немыми мы будем разгадывать эту тайну вечно. вскрывать мир, пока есть дар речи.

я поздравляю тебя с каждым праздником, с первым/последним снегом. с днём, когда родились конан дойль и вагнер. мой город смотрится бледным на фоне дома, от этой весны все сойдут с ума. какой озябший печальный мим стучится к тебе в запястья. ты не пускай его, самым нежданным гостем там буду я. войти неслышно в пустой вагон, и прислониться к стеклу. мечтать. пройдёт два года. сто, восемьсот таких похожих и разных лет. меня не станет, но мысли, но мысли ведь будут жить, бежать рекою в коридорах земных жил. ты просыпаешься внезапно: свой сотый гол забил бесцеремонным солнцем в твоё окно тот, о ком ночью всё пел вратарь. четвёртая справа – моя звезда. я поздравляю тебя. самое сложное в мире – ждать. самое долгое в мире – ждать.

и пахнет рыбьей чешуёй твой город с чёрными глазами. мы не увидимся с тобой как прежде в душном тёмном зале. мы не увидимся с тобой продрогшими глухими вечерами, и время деревянною стрелой миры насквозь пронзает… мы не увидимся с тобой.

приходите ко мне вечером, когда небо к земле клонится. приходите ко мне с вечностью — может, вы мне тогда запомнитесь. приносите с собой золото всех полей со жнивьём скошенным, и звоните в церковный колокол, и глядите в глаза коршуном. вы не будете тогда спрашивать каждого моего друга, что сделалось со мной, вашею, зачем третий день вьюга.

плывёт, расплывается, укладывается, как красавица, спать чернильное пятно на листе бумаги. год. мы не виделись с тобой год. все друзья скажут одно: смерть. нет. нет. и в моих карманах звенит мелочь, я осталась такой, как была, осталась. ветер беспокоит, тревожит волосы, осень мешает озёра градусником. радость моя, как ты засыпаешь на правом боку земли? кто целует твою ладонь? на длинной улице моей так же пекут хлеб, человек, чьи книги читаю, не жив, но храбр. а поначалу слово твоё как вопль, а молчание – слепому гибель. я никого за тебя не выдам. пусть наряжаются улицы в белое, и дома, как преступники беглые, дрожат за твоей спиной. когда весь мир обернётся нагой весной, ты станешь совсем другим.

принцу датскому всё простительно — не невеста теперь – сирота. гамлет, гамлет, вы так восхитительно говорили тогда. гамлет, гамлет, да ваши речи мне милее любых речей! но другой целовали плечи и гляделися в дно очей. дайте, дайте мне вашу руку, будто я ворожея какая. вижу: смерть нам сулит разлуку. если вы – значит я умираю.

ты знаешь, я, наверное, пробовала все возможные и невозможные лекарства. но я помню тебя. и там, в тридевятом царстве, я бесцельно брожу по улицам, смотрю длинные-длинные фильмы: вот плывут по городу вольным стилем, кто-то оборачивается, и его движение, еле заметное прикосновение к воздуху, холодному и погасшему, выдает в нем тебя вчерашнего. у каждого ведь должна быть тайна, и меня иногда о ней спрашивают. но как я им расскажу, что сердце мое вышито словами, тобою сказанными, что я человек без кожи, и самыми нежными, самыми осторожными объятьями можно убивать меня?

я сейчас открою тайну, никому не говори. когда-нибудь перестанет свет твои глаза греть. мир распахнет объятья, к горлу подступит ртуть. и никого не позвать уже, кожей не ощутить. как если вдвое складывают небосвод. кто же тогда за тобой придёт? кто опьянит дыханьем горячих звёзд, плечи укутает шёлком прозрачных зим, комнаты наполнит запахом чужих стран, свяжет белый саван широкий снежный? на этом свете всё, кроме тебя возможно. птицы засыпают в апрельском воздухе, реки полноводные мчатся из моих вен, скрипка умолкает от того, что нет нужных струн. я бы заполночь не отпускала холодных рук… и, когда перестанет свет твои глаза греть, на ощупь, не касаясь открытых ран, как самое дорогое в сердце чужом крадут, я за тобой приду. я за тобой приду.

на самом деле кто-то из нас обязательно снежная королева, кто-то из этих людей, идущих по белому свету, кай. и неправда, что душа моя на расстоянии тела от тебя. прощай. как в старом кино актеры учатся нас прощать, как в старом кино часы переводят в полночь, никто не ищет себе пристанищ, уходят грустными в темный последний кадр. и мы, герои детских забытых игр, стоим в пустой бесконечной комнате, слушаем радио на чужих языках. смотри, как мир прячет лишние карты в своих рукавах, смотри как он кормит сытых, и бьет со спины слабых, как он никогда не предоставляет выбор. и вот однажды взрывная волна накрывает север сердца, твоего молчаливого сердца. останавливаются поезда на станциях, течет река. это только кажется, что нужно всегда отпускать, когда просят.

спой о соколах, усмиренных голубем, о сердцах, лежащих в овраге глыбами, о несказанном, о невыбранном, о ветрах на краю земли. спой мне, мой король, где твои короли, что оставили тебя у семи дорог на погибель мгле, на съедение бурям… расскажи о том, что мы никогда не будем, что мы только сон, вызванный морфином. а я по небу облаками, линиями соберу на свете все и за светом все зеркала. вот, смотри: кожа моя бела, вот, смотри: зелены у меня глаза. и, запястье с плечом связав, созвездием мерцают родинки. кем же я, мой король, у тебя украдена? и в каких краях на бессмертие выменяна? заклинаю тебя именем моим: засыпай, засыпай, засыпай. колыбельные буду шепотом говорить. я сама не отдам тебя, если придёт смерть ягодами красными на теле твоём сиять, заслонять тенью сырой свет. засыпай, мой король, засыпай навек, пусть приснится тебе холод моих рук. океаны громкие пусть приснятся тебе.

метели падали с высоты, как будто мир весь и есть зима, метели падали с высоты, метели прятали в закрома. и две хозяйки чужих сердец да раскраснелись и в дом вбежали. и две хозяйки чужих сердец: к огню ладони, на плечи шали. морозных сумерек тишина из окон в окна, из окон в сани. в шелках вы прятались дотемна, теперь до дому ступайте сами.

знать бы, кому из нас верить. в моих глазах заключен север, в твоих глазах заключен юг. дождь руки, как нежный супруг, целует. не произноси моё имя всуе, не произноси моё имя в клятвах. пусть все самолёты вернутся обратно, вагон остановится в третьей ветке. там, за закрытыми веками, я смотрю на тебя всегда. это как мир, из которого не выбраться, не предать. это как мир, где все города построены на моих запястьях. с прикосновением можно пропасть в них. забыть имена/отчества тех, которые так настойчиво пытались меня заменить. солнце выпрыгивает в зенит, слова из самых печальных книг бесполезны. ты как лекарство, для которого нет болезни. для которого слаба сердечная мышца. капиллярами, венами вышит, еле слышен, едва ощутим. не произноси моего имени, не произноси.

и не добраться мне до тебя, как двадцать лет на метро. пешком — полжизни. и сигарет — тонкою линией опоясывать шар земной. начинен патронами ангел мой — со световой скоростью уворачиваться сумей. и разговаривать годами длинными как немым, а потом просыпаться от холода — это были совсем не мы. и ты живешь где-нибудь у реки, холодная танаэльв 1 глядится в твои зрачки. и тебе много лет, ты стар как вечный седой сизиф, и я одергиваю ладонь, задеваю чужой рукав. под одеялом земных трав спи, моя радость, спи.

за победу платят всегда дорогой ценой. если бы вы знали, какие мне снились сны, как в них засыпал белый-белый снег, как в них возвращался весёлый чужой сын. за победу пьют лишь свинец и ртуть, дрожащими руками несут кипяток ко рту. я могу из слов сотворить черту, сделать её взлётной полосой для любого боинга. на самом деле тайны нет. человек живёт, а через время становится городом. вечным римом, холодной венецией голою.

и пусть на свете будут всегда дожди, и деревья небесной камере как штатив, и поля белые белого льна. только бы мне о тебе знать. только бы мне не сменить адреса, хладной зиме не отдать тепло. синие птицы, на проводах сплясав, воздухом давятся, как стеклом. и тишина на усталых плечах греет ладони, зовёт к огню. столько неба в моих рукавах — люди взлетают, руки в локтях согнув. улица пахнет как океан, пролитый бережно на асфальт. только бы мне о тебе знать, только бы мне о тебе знать.

как бабочка из гусеницы в многоквартирных домах вырастают ясени. и мы идем, и туманы осени цветут вслед. досчитай до четырех: ничего нет. досчитай до четырех: никого нет. озябшие озера души твоей сковал лед. и несколько шагов — словно шелковый путь: плывут, плывут караваны моих букв, на разных языках говорит закат. я знаю, мы попрощаемся, и ты будешь весь век искать противоядие от чужих слов. и мы идем, и неровным швом за нами бежит время. и рассыпаются стихотворения на сотни сорванных в сыром саду роз.

под серпом сочны все травы, перед смертью объятья крепки. мой король третьего дня отравлен, угостите барышню сигареткой. балеринам летать, не падать. в этом мире нет левых, правых. только вот мой король украден. славы королю, славы. по хребтам безымянных улиц я пройду, не страшась расплаты, каждого встречного поцелую, каждого назову братом. и растают снега, растают, обнажённым полям оставив только память, земную память. сотворите меня камнем, чтоб не чувствовать, как он молит не оплакивать моё горе.

когда предаешь человека, вдохновившего тебя на столько мыслей, потерявшегося в глазах твоих тихих весен как в полуразрушенном лабиринте… это как стайеру говорит спринтер: беги без меня длинную-длинную дистанцию. очень медленно. когда предаешь человека акациевыми вечерами, несвоевременно, удаляясь темными переулками и дворами к точке старта, точке невозврата, где самое первое «я очень тебе рада» звучит совершенно особенно, где небо наполнено звездами – одинокими рыбами, и сухое дерево мыслит себя яблоней… когда предаешь человека, одного, до сотворения мира тобой выбранного, ветрами, морями тебе вверенного… как можно верить себе?

царства тебе самого прекрасного. помни меня всегда. слышишь, взмахнув ресницами, реки спешат к морям… я как немая птица, как ослепший от волн маяк, собираю жемчуг нагих пустынь… и со всех балконов в безумный мир. закрывая глаза, закрывая, улетая вниз на ветрах – качелях. никогда не будет мой свет чёрным. никогда не будет мой свет кратным ни одной возможной теперь цифре, ни одной возможной теперь мысли. если царств не бывает, если мы за так умираем в креслах… значит пусто вокруг, всё пусто. значит мёртво вокруг. всё мёртво. и напрасно несёт аорта то, что было когда-то в сердце, то, что было когда-то сердцем. на ладонях весна греется и согреться никак не может, и срастается тихо с кожей. и дрожит. и дрожит. дрожит. каждый нерв в моей памяти жив, каждый мир в моей памяти жив. царства тебе самого прекрасного. срывая несколько тонких жил, разъединяя голос и город насторожив, ты не оглядывайся теперь, не оглядывайся.

к востоку от гринвича падают снега. обещают мороз — тридцать. вяжи варежки: глядишь, выцветет, глядишь, выстудит. пройдёт. каждая звезда чернеет ягодой глёд. медведица – кашалот, здесь всё по-другому. к востоку от гринвича рыдает айвенго: – поднимите мне веки, наполните вены… где, где же моя ревекка, дочь проклятого народа? падают падают падают снега.

за таких отдают полцарства, сжигают дома. а у меня платье красное, я чужая мать, чужая жена. а у меня руки тонкие, и ладони нежней твоих. я вечерами соткана из полей жёлтых и кружевных. за таких оставляют город на погибель, седым врагам. мою любовь называют богом, тихим богом, охраняющим океан.

не выстрел, поцелуй в спину. я уеду, а ты обо мне не вспомнишь. как прозрачные окна в мчащейся скорой помощи отражают то, что не будет замечено, так и голос мой, наполненный вечером, не услышан тобою, нет. в парке сидит человек, голуби едят его хлеб. август завидует счастью и вместо хлеба бросает звезды. если я, оставляя, не возвращаясь, вытащу из карманов космос, расставлю на подоконниках сны, спою тебе песни новой моей страны, расскажу, как покаты крыши в её городах, как там был король и он обратился в прах, как звали его карл… вероятно, тоже разменивался, отпускал тех, кто всего дороже.

отчего так давно забыты песни, которые учили нас не сдаваться, песни, которые ночью на темных станциях мы пели чужим поездам? и где-то в затерянных городах, чьи названия из телеграмм, в светлых классах с окнами на южную сторону до сих пор звучит: «я так хочу быть с тобой. и я буду с тобой», но телефонные провода оборваны, и не услышать знакомые голоса. мы не помним, что там, на земных полюсах только и снов, что о наших сказках. на самом краю детства снег падает на платье ассоль. и у нее столько храбрости, столько сил. неважно – высок или низок старт, на обратной стороне политических карт: «дальше действовать будем мы». но отчего все не случается, где ошибка? с началом какой зимы мы стали замерзать на теплых ладонях времени? зачем помимо сердца и имени нам нужно что-то еще для счастья? в небе белые флаги, стучит в запястьях группа крови. стучит, стучит. мы захлебываемся одним на двоих дыханием. мы не выбрали этот путь сами. и маленькие девочки, перебирающие пластинки холодными руками, становятся кем-то другим, не нами.

потому, что настоящее неоценимо мы сегодня спим и завтра торги пропускаем. мы плачем стаями, смеёмся стаями, а умираем поодиночке. мы ставим кавычки как железные ограждения. войдите в положение — мы боимся ветров. времена наших снов ограничены. наши сны закавычены кем-то, кто больше боится представить себе в лицах приход черноокой смерти. нас метром железным смерят для новых платьев. всего и только. а стольких, стольких для гроба мерят. кровавой мэри нас научили, что кровь — лишь сок томатных сухожилий.

всё, что есть на земле, – несказанное. помнишь как в школьных учебниках: тираны живут казнями, солдаты всегда храбры и смелы, твоя душа прячется только в твоё тело. я не знаю, кто обманул меня, как посмел он, только сердце теперь пропускает в четыре смены не взирая на лица, приметы, саны миллионы людей, сонмы ангелов. ни в одной из глав нет тебя, нет тебя. нет. господи мой, боже, зеленоглазый бог, сохрани его ото всех. на земле, на небе, в четвертом сне. если кто-то достанет кнут — ты спрячь; если кто-то придёт за ним – уведи прочь. я не знаю, как мне еще его уберечь. я так смертна, я так тиха. я спускаюсь вниз, а солнце летит в луга. на коленях прошу, когда время ударит в гонг — забери его теплыми руками в пустой вагон, чтобы стал он мальчиком, белокурым воином в твоем полку. пусть его никогда не ударят, ему никогда не солгут. все, что есть на земле, – негасимый свет, о котором слов не хранит ни один язык.

полярная ночь горьким соком черники уходит на дно глубоких зрачков. и если мы связаны бесконечной нитью, и если между сердец шов… полярная ночь остывает галькой у ног ундины, добравшейся к морю, в мир… а ветер настойчив, ему никого не жалко, он ищет новых странствий и новых стрел. и трансформаторы засыпают – ток – ноль. полярная ночь худым спринтером прибежит за мной. возьмет в охапку, отбросит в тысяча девятьсот, где александр мой ровесник, где бьётся в судорогах белый сад. и что сказать ему? две войны, тёплый август, рсфср, петроград. и умирать так не нужно, так больно, как небо вброд. зачем всё вышло? разъединяет свет. асфальты магистрали прядут, прядут. полярная ночь героем без имени оградит плечей беспокойный твой небосвод.

я влюблена в страну, которой нет. когда-то в детстве я смотрела, как она спит. о как берег ее военно-морской флот, и пламенел у сердца громкого алый флаг… зима жалела, не могла разомкнуть рук, весна рыдала, был бульвар бел. но пришел август, сорвал с петель двери. и с тех пор каждый чувствует себя старым. хемингуэем, сартром. всё было наоборот: юрий гагарин умер и улетел. soviet union, под кожею наших тел звучат твои песни.

что скрывают эти молчания у телефона? глаза – синие ирисы, фотографии крупным планом? напевы старинные, незнакомые… и в каждом сне твоем словно дома я. так страшно все забывать. не хватит марок; река укроет, не принесет телеграммы из подсознания. я просыпаюсь от взорванного сердца: там, далеко, кровь вышла из берегов раны твоей. представь: всю оболочку земли стереть, оставить плавиться в лаве стебли цветущих роз. вот так я чувствую себя, когда думаю, что тебя нет. если бы я знала, как музыку сотворить из нот — я бы все равно выбирала слова. слова. чтобы каждым дыханием целовать память твою.

что же делает тот человек, когда спелой вишней падает магистраль вдоль стекол его окна? не сестра ведь и не жена, шумная, огромная, отрешенная. летят машины, вуали черные перебирает ночь. я словно вымышленный персонаж, меня не существует на самом деле. и нас безжалостно разъединили. читай вслух. что же делает тот человек, когда обнаруживает, что он глух, что напрасно прикасается музыка к барабанным его перепонкам? и какой бы я ни была громкой, и какой бы я ни была тихой, — он чувствует только других и титры плывут по его рукам. и разным земным полюсам, и разным земным городам зачем же вверили мы друг друга? зачем же верили мы в друг друга? и как ничтожно мало, как бесконечно много моих в тебе слов. январский воздух убаюкивать снег устал, и мчится, мчится, с жадностью голодных приникнуть к твоим устам, и не напиться ему во веки. вот время разбирать на дрова лодки.

мой друг иосиф из города ленинграда, мне всё чаще кажется, что не снег опадает, сода на мои запястья тонкие. расскажите мне, как бросали слова горькие в лица, выкрашенные безумием. для меня живее людей антонимы, что поделать мне, как спастись? ещё год и совсем зарастут глаза эти пеленой. у меня нет родины, нет войска верного за спиной. этот мир проглотил меня как удав, и внутри голоса безутешных вдов, худой девочки в белом платье. а я так надеялась: он и я обязательно будем ладить. у него есть север с множеством перекладин, на которых сияют лучшие из спортсменов — звёзды. а теперь я, наверное, худший призрак из тех, которые жили с вами. расскажите, иосиф, как называли те, что сильнее всего любили?

ваш смех звучит как приговор, как отголосок ада. вы тихий вор, печальный вор, крадущий мои взгляды. вы тот король, который, засыпая, не произносит имени любимой, который землю исходил до края, но каждый шаг его был мимо…

волшебство твоего взгляда спрятано под мои ребра. на расстоянии километра, двух футов, ярда я чувствую себя победителем в любой жизни, в смерти, в спорте. я знаю, как вертится глобус в твоём кармане, как он срывается вниз, тонет. когда снег опадает сахаром, города присылают с бумагами слова о том, что никогда ничего не было — я становлюсь фонарём сгорбленным. ты догоняешь меня морем, переулками, портами, ты целуешь мои стопы асфальтом. а мне снятся чужие мелодии, звенящие лампами маяки, карты, по которым найти тебя в любой точке можно закрыв глаза, потушив все свечи. я думаю о тебе, и мне становится легче. я – статуя, ты дышишь в моём предплечье. я – дерево, ты бежишь по моим позвонкам. я – дом твоего сердца, ты – мой дом.

город так прижимается к бесконечным рельсам, что ночами кажется: поезда стучат свой реквием. в них живет (не доплыть, не выбраться) тот, в кого не верю я. глубоко он в сердце прокрался зёрнами, и во сне растёт, вырастает в дерево. голос заключен в прозрачное кружево телефонных проводов, и дрожит растерянно.

в центре всех орлеанов ливень неугомонный. и двадцать световых лет ты стоишь промокший. по радио говорят: как красив джесси оуэнс! он так бежит… стадионы рыдают в голос. печаль моя навсегда осталась. я знаю: ты не умрешь, а меня очарует старость. байкало-амурскую магистраль строят, моя мама маленькая, ходит по миру в строе. мой папа старше её и на крыше курит. их никто такими не вспомнит. я думаю, что вселенная уместилась бы в одной комнате. в комнате сердце тьмы под присмотром конрада. не забывай обо мне. за цветными гирляндами лежит снег, сотканный шелкопрядами.

снежные-снежные сумерки. город весь сжался – замёрз. вы умерли, точно умерли — всё это всерьёз. бродить мне теперь по улицам до самых последних дней. деревья как ведьмы сутулятся, а снег всё быстрей и быстрей. вы знали, наверное, множество чудесных историй про зиму. и плакать при вьюге можно мне. вы умерли. непоправимо.

моя память слаба и я никого не помню. мы с ней, кажется, год в чёрном море тонем. мы с ней, кажется, вышли ко всем тупикам на свете, и не видели только войны и смерти. я иду пришивать рукав к рукаву и к платью. она ждет годо, собирает мечи и латы. а годо стоит и жует табак у соседней двери. для него мы ещё не родились, уже поседели.

быстрее всего привыкаешь к лицам. так сатурн утопает в кольцах, так юпитер ветра глотает, и седна бежит за сватами: «эта крошечная земля обладает осиной талией и ключами от всех дверей». как же мне позабыть, стереть? как не помнить, не знать, не видеть? снег всем улицам мышцы сводит. я не выдержу, не смогу. и солдатские сапоги по израненным спинам лестниц. на свете нет ничего прелестней искусственной немоты.

лучше любить эти тонкие кисти, на которых видны вены. запоминаться походкой лисьей, выбирать не твои страны. лучше молчать как один в поле воин, не сниться тебе, славному. лучше расцветать по весне деревом сломленным.

всё повторится через шестьдесят миллионов лет. тебе захочется умереть, но ты убежишь спать. укутаешься страницами скупых книг, останешься у тех, кто вовеки свят. глотать свет. всё повторится через сотню других людей. таких же, как ты, чужих близнецов. и к вечеру спрячут в шелка лицо, и жизнь пройдет, не узнают цен на всё, что вечно. ударом точным тебя разбудят и позовут: ундины помнят, соседские дети ждут.

мой дорогой милый дальний, нет судьбы, моей печальней, нет судьбы, моей печальней, судьбы печальней, чем у меня. мой дорогой милый дальний, мой белый наряд венчальный, мой прекрасный наряд венчальный сшит для свадьбы с другим. мой дорогой милый дальний, твой долгий взгляд прощальный, твой нежный взгляд прощальный я храню в сердце моём. и если увидишь меня однажды, случайно увидишь меня однажды — окликни меня дважды, и я… я оглянусь.

сколько бы времени не прошло – беги. кем бы не был ты на земле – беги. забудь все имена, не подавай никому руки. беги. сквозь небоскребы, последнюю высоту… беги. не слушай их печальных песен, не умирай от нежности и тоски. беги. как зверь, покинувший тайно силки, беги. не становись никогда, ни за что другим. и где-нибудь на миллионном километре, содравши до крови колени в детских играх, как нимфа спит та, ради которой ты не дарил никому любви.

пока смерть не разлучит нас — обернись. и даже тогда, оставляя спать, обрывая нить… как боязно под дождём тонуть. я живу, мне кажется, уже восемьсот лет. и мне незачем, некого совершенно ждать. лишь изредка дерево расцветёт, солнце на плечи уронит воздух. знаешь, в мире теперь совершенно другие казни. люди дышат в клетках, никому ничего не рассказывают, забираются на самые высокие этажи. я не помню, как город наш был сожжён, я не помню, кто мы теперь, где ты. обращается в свет латынь, срываясь с моих губ. кто из нас двоих так прозрачно-слаб? кто из нас двоих позабыл другого? сон движений, тишина, бесконечность слова. беззвучное падение в горячие мириады звёзд. пока смерть не разлучит нас.

неприветливый северный воздух поднимает опавшие листья. и они застывают, как звезды, в мире, что никогда не творился. что остался в замыслах бога тонкокожим вертящимся шаром, исчезающим в сне глубоком как только бог открывает глаза шире.

так простреливают мочку уха с расстояния в десять метров, наполняют карманы порохом, поджигают огнём, рассыпают ветром. я не чувствую музыки вместе с куртом. кто из нас живой? кто из нас мертвый? кто из нас летит над рекой вишка, поцелуями вышит? твоя последняя весна сережкой в небе чужом висит. и солнце желтое – высший сорт. красивые милые имени не произнесут. утро глаз твоих. небо мое, курт.

и чем останется любовь твоя? пустыми комнатами в тихом здании, где каждое окно – напоминание о воздухе, который заключил в себе весь шелест всех деревьев. о воздухе, который помнит, что касался твоей щеки в далеком детстве, и знает, как однажды солнце рассыпется на составные части. и чем останется любовь твоя? больным, несчастным ударом сердца лишним в одном из лучших миров. где ты, скажи мне, где ты? радость моя, нам заменили кровь на воздух. слышишь шелест? так абрикосовые сады поют. слышишь шелест? так абрикосовые сады твою узнают нежность.

люди, которых ты знал в детстве, врываются в память бесцеремонно, говорят: «мы пришли, у нас изменились лица, мы не будем с тобой петь, за тебя драться. мы едва-едва тебя помним». а потом уходят, сорвав рубежи, зачеркнув грани, будто кто-то действительно их прочь гонит. люди, которых ты знал в детстве, живут теперь совершенно другой жизнью. читают не ваши, не ваши книги, не освобождают на улице от туфлей ноги. кто же их забрал у тебя, заменил одного многими? где найти город в девяносто девятом году? мы сидели у реки, нашей медленной реки, кто знал, что они уйдут? на другом берегу кизил превращался в лёд. всё вокруг замирало, моё окно в день, когда был дождь, становилось дном. и река несла деревья, топила по горлышко тополя. если не осталось их, что осталось внутри тебя?

тот, кто любит – всегда живёт. остальные в воздухе погребены, славной революцией окружены, спят в каркасных лодках за тридевять голых земель. а время идёт, раковины моллюсков превращаются в мел. деревья алчут с юга ветра, горячих смол. если ты никого не ждал, как будут помнить, что ты был?

если долго смотреть на море — можно увидеть, как эти волны прикасались к другим волнам, которые становились затем дождем и наполняли влагой квадратный дом, где ты живешь уже много лет, разламываешь утром горячий хлеб нового дня… и обжигаешься, понимая, что будет он без меня.

убивают самых добрых и самых нежных и самых храбрых. будто бы война вырывает адама ребра: «ты не сотворишь жены, и она не достанет саблю, и не перережет глотку смертям на свете всем». снег идет, расставляет мир по своим местам, приносящий вести нем. пьют деревья соки, поля рассыпают хлеб. я ведь с детства не отпускаю ничьих рук, никогда не оставляю на долгий срок. для меня весь мир как вишневый сад — он цветёт немыслимо, невообразимо… цветёт, цветёт. кто же выбрал этого мальчика наугад? кто же смог сколотить ему тесный гроб? как он бледен теперь, как безумно слаб. и слова в тишину, и рука – стебель. мне не нужно жизни, не нужно турецких сабель. я не стану звуком, рыданием, воплем, неприкаянным безымянным взглядом. я оставлю в памяти непроизносимым словом самых добрых и самых нежных и самых храбрых.

мой милый друг, твой новый гость… он очень стран. он бледен, бледен. смотри: разбита его трость, и молью воротник изъеден. его лицо знакомо, право, он приходил ко мне во сне. не оттого ль кольцо на правой ты говорил носить жене? не оттого ль задули свечи ветра и сквозняки? да, в этот страшный тёмный вечер она сняла кольцо с руки.

когда-нибудь кто-нибудь станет вами, утром наступит на кафель ванной, уйдет на работу по шумной улице, перестанет замечать, как земля двигается возле круглого желтого шара. этот кто-то не плачет от точных глухих ударов, нанесенных неосторожной тенью прошлого, беспокойного и потерянного.

некоторым людям необходимо знать, что завтра их маленькие и большие сбережения будут очень дороги, и все кризисные явления пройдут где-то далеко, мимо; и сумма неприятностей, случившихся за день, будет меньше, чем в аналогичный период прошлого, позапрошлого, и других лет. некоторым людям необходимо восемьсот серий фильма о том, как живут симон и симона в маленьком доме, в штате аризона, как она любит выращивать розовые тюльпаны, как он медленно, но верно становится чемпионом всех мыслимых и немыслимых соревнований. некоторым людям необходимо иногда умирать в собственной ванной, наедине с призраками плохого прошлого, никому ничего не обещая, ни у кого ничего не спрашивая. некоторым людям необходимо два окна с непогашенным светом зеленой лампы. иногда три окна. а мне нужна только темнота и тишина; ощущение, что у самого дна, под тонкими ребрами, похожими на ветви боярышника, сердце, как рыба на берег выброшенное, прекрасное в своей агонии, помнит тебя.

о мой возлюбленный ясноокий, на расстоянии одного крика смотри, как становится камень хрупким… я оставляю тебя. словам, разлукам, неточным календарям, оглушенному снегом городу. и мы будем дрожать, как нагие сироты, и мы будем искать – не найдем друг друга. радиостанции охрипнут и перейдут на шепот, книги будут читать книги, и вспомнит кто-то как ты долго называл моим именем тишину, уходящую комнатами пустынными.

и вот, крутым кипятком заливая раны, говори медленно, надевай черный. это только книги разделены главами. а люди… о чем они? а люди… куда они уходят, не возвращаются? напевают моцарта среди капельниц, забывают моцарта, летят вниз. все время что-нибудь происходит. а представь: вокруг холод. пустое пространство, лишенное энтропии. и ты падаешь в снег первым. за тобою падает, поет север, бесконечный до краев север. и кто-нибудь другой совершает выбор, и кто-нибудь другой открывает мир твой.

мой милый, милый, мне так грустно: мимо удары сердца моего. плохой боец, ничтожны шансы. и не проститься, не остаться. как скоро рождество. бессмысленность всего на свете, безысходность. как скоро рождество? и грубые снега над нежною москвой склонились. дрожащий поезд в глухую повесть летит, летит. никто на свете не виноват, что нам приходится забывать, друг друга заново забывать.

отпусти моих соколов, за домами высокими умирают пусть сотнями. чтобы реки усталые текли тронными залами, коридорами узкими. чтоб леса мои до смерти говорили: мы вдовствуем, у нас нет больше соколов. распродай по окну дома, завтра купим гертруде мы семь платков – оплакивать сына. мы найдём ей вино и силы, во всех спальнях шелка постелем. она возьмёт себе новое тело, и уплывёт под белыми парусами. как ребёнок, с радостью прыгающий в сани, как дева, идущая за супругом. никогда не думай обо мне плохо. что бы ни случилось на этом свете, как мало ни осталось бы во мне стати. если не узнаешь меня из сотен по глазам – узнавай по платью.

о не привыкай ни к кому на свете нет ничего святого и в обнаженном весной крыму из льда составляют слово вечность а может в другом городе а может в другом времени мы замкнутыми системами изолированы от внешних драм о человек он смывает грим о человек как безумен он

на улице темно, любовь моя, на улице темно, любовь моя. и небеса вонзили якоря в сырую землю. о, тысячи безумных армий безжалостного одиночества погибли на войне со мной. я помню столько дней как наступает май под черными бровями.

просто представить, что тебя никогда не было, что история земли в принципе сложилась иначе. под огромным прозрачным куполом ни одну вечность шел дождь. и вода пела: не плыть. ждать. и ничто не двигалось. так весной застывает на мгновение небо, так зимой достает оно свои сабли, больно ранит снегом худую спину. просто представить, что ты не был никогда ничьим сыном, не взращен ни одним домом, и все эти земные вдовы не о тебе плачут. но глаза так настойчиво в темноте ищут глаз прекрасных. что делать мне?

и во мне все время живут эти два человека: один – слабый, другой – сильный. одному – славы, другой… унеси его. унеси его от меня подальше, ведь не нужен он никому. ему бы только тихо кого-нибудь обнимать; плакать, да так, что все внутри обрывается. и когда кто-нибудь с ним встретится — все бегут, так уродлив он. и я не знаю таких стран, и я не знаю таких зим, где был бы он безнаказанно жив. унеси его. и, ладонь разжав, как ты делал это уже не раз, посади на кухне. включи газ.

но есть песни, которые напоминают мне о тебе. как хрупкая жемчужина, рассыпавшаяся на дне. никто их не видит, они звучат. а, значит, и мне вовеки не замолчать. нежнее любит только печаль, о только печаль нежнее любит тебя.

оттого, что северные киты, оплетенные лилиями с юга, ищут и не находят красоты; слепнут, в надежде увидеть друг друга. хотя бы сквозь пелену. и вечером, уходя ко сну, падая на холодное каменное дно… станциями метро утром по выходным любуются поезда. бабочки, покидающие сады, дрожат на перилах эскалаторов. и где-нибудь в старости, ночами прохладными, ты гасишь свет. как прежде ты гасишь свет на дне.

подожди, подожди, ваня, пока зарастут раны, пока отпоют песни… стоишь ты на кухне тесной, глаз отвести не можешь. проходит десятилетие, за ним еще одно лето, за ним еще одно лето. меняется мир и платья другие теперь носят. тенями асфальт вышит от кленов больших высоких, и гаснут в моих окнах один за одним люди. и кто-то берет ведра — вычерпывать в лодке маки… и так циферблат соткан, что время не разобрать. но только ты ждешь, ваня, когда сквозь твои стены начнут проступать звезды… и в тесной чужой кухне взлетаешь на небеса.