В связи с обилием публикуемых ноне женских романов не мне одному, наверняка, вспоминается ахматовское: "Я научила женщин говорить. Но, Боже, как их замолчать заставить".

Вопрос, конечно же, риторический. Ведомо как. От многоглаголания и соответствующей ему графомании лечить можно только по принципу "подобное-подобным". Да и сама Анна Андреевна, поди, достаточно излечила не совсем безнадежных виршеплеток образцами своей поэзии. Однако сейчас, в мутном потоке претенциозно-прециозных изделий наших прекрасных (и не очень) дам, самозабвенно разыгрывающих оргазмы за письменным столом, найти это самое "подобное", согласитесь, слабо.

А потому ни с чем не сравнимую радость испытываешь, когда вдруг сподобишься обнаружить не очередную индивидуалку-надомницу, а подлинную творческую личность. Ту самую, давно взыскуемую нашей литературой русскую женщину-художника, которая коня на скаку, может, и не остановит, но вот шлагбаум на пути локомотива с отборной пошлятиной (букеровской ли, антибукеровской, триумфальной и т.п.) опустит — это точно.

И именно такую радость (мол, ще Россия на сгинела) испытал я, когда познакомился с выпущенной издательством "Грейта" книжкой "Превосходные люди". Причудливым повествованием о хождении по нравственным мытарствам в поисках своих истинных корней приемной дочери крупного советского номенклатурщика со знаковой фамилией Кукушкин. По каким только закоулкам брежневского чистилища и постсоветского ада не водит Вергилий в юбке свою поразительно чуткую и чистую сердцем героиню-образованку, окончившую элитную школу и престижный вуз, где за невозможностью обрести веру истинную (попробуй, когда вокруг "холуи да топтуны с секретаршами") и в качестве компенсации свыше поднаторевшую в экзистенциализмах всех мастей: от Сартра и Камю до Кьеркегора и Хайдеггера. Наконец — то ли волей случая, то ли по Промыслу Божию — находит она свою прабабку-монахиню (в миру — Ариадну) записанной в синодик подмосковного Борисоглебского монастыря.

И вот это "то ли", пожалуй, единственное, что по большому счету смущает в произведении автора, позиционирующей себя как православная христианка.

Местами сильно "запсихоложенный" и "закультуренный", требующий от читателя знакомства и с Шадерло Лакло, и с Марселем Прустом, и как минимум, с "Подростком Достоевского, текст мешает понять — что же в конце концов исповедует автор? Культ Истинный или вконец скомпрометировавший себя к ХХI веку за отсутствием подлинной иерархии духовных ценностей пресловутый гуманистический культ культуры.

Всё-таки сделан "Венок романов с летописью, исповедованием, посланиями и виршами" (таков подзаголовок книжки) в постмодернистском игровом ключе, хотя и чувствуется, что автор предпочел бы двигаться по Пути, который есть Истина и Жизнь. Только вот, по-видимому, Заратустра общественного мнения, хотя, скорее, "группы сознания", к которой принадлежит Васильева, не позволяет.

А потому и приходится постоянно "возвращаться на блевотину свою" (все эти дамские "ахи, охи, одышки и переполохи", "святая к музыке любовь" равно как и не первой свежести культурологические деликатесы под прогорелым кисло-сладким соусом духовного плюрализма в стиле жуткого Виктора Ерофеева). "Блевотину", которая для писателя с четко выверенным православным сознанием и мироощущением — исповеданный грех, а для постмодерниста — рабочий материал, в котором стоит еще и еще покопаться в поисках чего-нибудь съедобного.

Однако дух Православия и дух постмодерна — игры, претендующей за системой масок и прикрытий спрятать духовную близость (а подчас и идентичность) литературного героя и автора, дабы последний предстал этаким независимым от Высшей Инстанции абсолютным творцом, — две вещи несовместные. Как гений и злодейство.

Может, именно поэтому атмосферу "венка романов" определяет не столько взыскание Истины, сколько внеконфессиональная мистика. И вряд ли случайно восторженными аннотаторами книжки выступили наши самодеятельные мистики былых времен, авторы "Парада планет" Вадим Абдурашитов и "Ожога" Василий Аксенов. Мне же при чтении глав, посвящённых преимущественно православию сегодня, вспоминались слова священника Александра Шаргунова по поводу фильма А.Тарковского "Андрей Рублев". А именно: "Какие там православные, сплошь сумасшедшие". Тем паче, что фантасмагорические персонажи Васильевой (несмотря на искусный камуфляж, легко узнаваемые представители нашей либеральной творческой интеллигенции в диапазоне от Евтушенко до Пугачевой) подчас заставляют не только вспомнить, но и осовременить знаменитый карамазовский пассаж: "Здесь дьявол c Богом борется. А место битвы сердца" не людей уже, а, прости, Господи, ну сами знаете чьи…

В этом смысле забавно, как героиня (всё-таки альтер-эго Васильевой, которая еще и как эссеист — постоянный автор спонсируемого Джорджем Соросом альманаха "Вестник Европы") обличает наших свежекрещёных нуворишей из так называемых "подсвечников" в жидомасонстве. Так и хочется перефразировать известное: "Жлоб (вместо "жид", кто вдруг не знает) крещёный, что конь лечёный, что вор прощёный — одна цена…"

Словом, книжка независимо от воли автора, собственно как и полагается достойной русской литературе, получилась с ярко-выраженной антилибералистской направленностью. А, стало быть, боюсь, что ждёт её нелегкая судьба. Помимо того, что она — не издательский "стандарт", то есть коммерческое чтиво, она еще в истинном смысле слова элитарна.

Автор как бы игнорирует факт существования самозванных псевдоэлит, а апеллирует непосредственно к ныне опущенному в постперестроечный маразм, а некогда самому благодарному читателю в мире — русскому. В романе с равным успехом, кроме эстетического наслаждения, найдет для себя нравственно полезное и продвинутый (здесь в "возраст Христов", то бишь худо-бедно, но воцерковлённый) наш брат почвенник, и заморочивший самого себя в надежде, что удастся — и других, гениальничающий либералист-постмодернист, запамятовавший, по-видимому, что заскочившее к нам в эпоху петровских реформ и натурализовавшееся в "век золотой Екатерины" (кcтати, век, если и менее апостасийный, чем ХХ-й, то уверенно занимающий второе призовое место) словечко "гений" — не что иное как нонешнее молодежное "супер", а по исконно-русски — не более чем великодушная форма величания идиота...

Под конец осмелюсь пожелать богато одаренной беллетристке, чтобы во избежание "двоящихся мыслей" (равно, по Брюсову, "Славить и Господа и дьявола") вспомнила она приведенное в мемуарах А.Наймана воздыхание немолодой уже Анны Андреевны: "Ах, насколько Путь монаха прямее пути поэта!"

Не для того, разумеется, чтобы осчастливить одну из новоиспеченных обителей. "В доме Господа нашего горниц много". И иночество, думается, не путь столь талантливого прозаика и поэта. Просто, крепче ухватившись за нить Ариадны — молитвы новомучеников российских о нас, грешных, и внимая им (напомню, что мирское имя прабабки героини, монахини Анны, воспоминания которой о судьбе Церкви при безбожной власти, на мой взгляд, лучшие страницы романа), Васильевой будет куда легче покончить с узурпатором Минотавром и выбраться из хитросплетенного лабиринта глобального постмодерна на свет Божий. То есть одарить нас образцом так давно ожидаемой исповедальной прозы. И подвижнический дар писательницы позволяет на это надеяться.