ПРИЧАСТНОСТЬ
I
Шагая в колонне, он думал о ней,
О той, что родит ему сына,
А может, и дочку, а та — сыновей,
И вдруг, прямо под ноги — мина!
И — тьма, лишь задымленный вымах земли —
Всё то, что друзья увидали.
Ветра в этот день в отчем крае, вдали,
Ей больно лицо целовали...
II
Ветер равниною мчался,
Ночью в окно постучался.
Замерло сердце в тревоге,
Встала на вдовьем пороге,
Знобкая вся и босая,
Ветер собой согревая.
Видел лишь месяц двурогий,
Как он ласкал её ноги,
Грудь, под смятением ситца,
Как тормошил ей ресницы.
Ветер на зорьке умчался,
Запах полынный остался,
Стойкий, волнующий, горький.
Ну кто бы из нас не поклялся,
Что это был запах... махорки!
ПАМЯТЬ
Лежал в чистом поле, касаясь
Дыханием тяжким — заката.
Стонал, что-то вспомнить пытаясь...
Казалось ему, что когда-то
Он так же лежал, умирая,
В траве, на безлесой равнине,
И солнце пылало, сгорая.
И мысли о доме, о сыне
Вот так же под сердцем болели,
В предсмертную скорбь воплотившись.
И так же ромашки алели,
К дыханью его прислонившись...
И так же ресницы смежила
Тумана осклизлая стылость.
Лежал он, а в памяти живо
Вся жизнь перед ним проносилась:
Как в поле ходил за сохою,
Как верил коню да булату.
Он слева пошарил рукою:
"Где — меч?" И нащупал... гранату!
ЛУННЫЙ СВЕТ
Подоила корову, посыпала курам
И опять за околицу, к дрёмному логу...
С отрешённым глядит, с истомлённым прищуром
На туманную даль, на пустую дорогу.
Долго-долго глядит, и кусает травинку,
Задрожав, обмякает плечами крутыми,
И ладонью отряхивает слезинку,
И всё шепчет одно позабытое имя!
И уходит, почувствовав в горле першенье...
Подолом прошуршав по репьям и осоту.
И кидается, зная одно лишь спасенье,
Головою и сердцем — в работу, в работу!
А в ночи налитым белым телом горячим
Согревает постель, и простынка льняная,
Её груди тугие, как есть, обозначив,
Льнёт к соскам её горьким, их горечь смиряя...
И от женской от ласки её неизбытой —
Лунный свет изнывает и словно густеет...
Только лунному свету объятья открыты.
Только он лишь на свете обнять её смеет!
Он целует все годы её и жалеет.
И она с ним в обнимку стареет, стареет...
ГОСПИТАЛЬ, 1945
Наливается алым закат,
И роса усмиряет траву.
На приступке — безногий солдат
Жадно воздух вдыхает: "Живу!"
А в халатике продувном
Чуть поодаль белеет сестра.
Все-то думы его об одном:
Ну зачем вы спасли, доктора?!
Дух земли и хмельной и густой
Колобродит в больничном саду,
А солдатик — совсем молодой,
И сестра молода на беду!
И халатик — слепящий до слёз,
И колени — ознобно-круглы,
Под косынкою — тяжесть волос,
Влажны губы, и руки белы.
Мир на свете, и лето, и жизнь!
Зубы стисни, глаза отведи...
Эй сестричка, к солдату склонись
И прижми к своей белой груди!
БАЛАЛАЙКА
Балалайку берёт мой отец —
И по детству, по годам, по струнам!
(Не кончал музучилищ, но — спец!)
И далёким становится, юным.
И я, пряча неясный испуг,
Не свожу с него долгого взгляда.
Словно вот и откроется вдруг,
Что и видеть-то сыну не надо:
Как он шёл, весь от жизни хмельной,
В кирзачах, в порыжевшей шинели,
С полустанка ночного домой.
И медали при шаге звенели.
С ветром в ногу шагал он легко.
С ясной думой, что выжил и молод,
Всё гадая — кто встретит его.
А встречали — разруха и голод.
Как сидел он в родимом дому,
Наклонясь над победною чаркой,
Освещая сиротскую тьму
Фронтовою своею цигаркой.
А потом — появилась она...
Кареглазая девушка — мама!
Жизнестойкое слово — жена
В его сердце ударилось прямо!
И они вскоре стали — семья!
Когда "горько" на свадьбе кричали,
То меж ними витал уже я,
А они про меня и не знали!
У ВОКЗАЛА
Много было их, молодых,
У Голутвина тарахтевших
На подшипниках жутких своих,
Снизу вверх на прохожих глядевших.
Мы робели, но, помню, глупцы,
Удивлялись (как было нам просто!),
Что вот катятся чьи-то отцы,
А мы — дети, и выше их ростом!
Где нам было подумать о том,
Что не все они станут отцами,
Что вокзальная площадь — их дом.
Упираясь в асфальт кулаками,
Они странно смотрели нам вслед,
А в глазах столько боли сквозило...
Как давно их в Голутвине нет,
Будто горя и не было...
Было!
ЖАЛОСТЬ
Он мучился в госпиталях,
Израненный и молодой.
Но выжил и на костылях,
С медалью вернулся домой.
А ей — показаться не мог.
Курил всё и в поле смотрел...
И там, где был правый сапог,
Теперь — только ветер шумел.
Раз кто-то в плечо задышал,
Когда он вздремнул на крыльце.
Он, вздрогнув, сквозь сумрак узнал:
Она... тлеет жалость в лице.
И пальцы — цигарка прижгла,
Дремуче заныло в груди.
Во сне он заплакал: "Пришла..."
Но вслух ей ответил: "Уйди!"
Он люто вдруг вспомнил войну.
Поднялся привычным рывком,
Задев костылями луну, —
С крыльца
да о звёзды —
виском!
ПАМЯТИ ОТЦА
Вот и кончился скорбный твой путь
На земле, золотой мой отец.
Дай глоток твоей славы хлебнуть,
Твой терновый примерить венец!
Разведрота твоя столько лет
Заждалась в занебесном краю.
Непосильно, что всё — тебя нет.
Что один, пред собою стою!
Я — себя половина теперь,
А другая — тоскует в тебе.
Как жестоко захлопнулась дверь,
Отче мой, в нашей общей судьбе!
Ни полслова, и ни прости,
Ни прощения, только — прощай!
Лишь свеча в онемевшей горсти
Точит слёзы: "Христос — воскресай!"