Кто не делает выводов, не извлекает уроков из прошлого, тот теряет будущее. Последние 15-20 лет показали нам это очень убедительно.

Сергей Куняев как писатель состоялся как раз в эти годы. Одна за другой стали выходить его книги "Огнепалый стих", "Сергей Есенин" в серии ЖЗЛ, "Растерзанные тени" (обе в соавторстве с С.Ю. Куняевым), "Русский беркут". На выходе новая книга статей и литературных исследований "Жертвенная чаша". В 2005 году Станислав Юрьевич и Сергей Станиславович Куняевы стали лауреатами конкурса "115 лет ЖЗЛ" "за самую популярную книгу серии "Жизнь замечательных людей" последних лет". С книги "Сергей Есенин" и началась наша беседа.

– Помню, как весной 1995 года в журнале "Наш современник" появились главы из этой книги под названием "Божья дудка" (так называл себя сам Есенин). Их читали тогда с огромным интересом, ведь впервые без всяких умолчаний появилась биография любимого народом поэта. Биография, вплетённая в широкий контекст времени, осмысленная с исторических и философских позиций, и, самое главное, пропущенная через сердце, через сердечную боль о поэте и о России, которой была отдана его душа. Сколько изданий выдержала эта книга?

– Вышло за эти годы пять изданий, три из них в серии "Жизнь замечательных людей". Я без всякого преувеличения могу сказать, что это случай беспрецедентный как в этой серии, так и вообще в биографической литературе последних лет. Номинация, по которой мы получили премию "ЖЗЛ", называется "Хождение в народ". В самом названии уже заключён глубокий смысл: войдя в народ первыми же стихами, Сергей Есенин в народе и остался. Вослед поэту в народ вошла самая полная и обстоятельная на тот день биография. На протяжении 12 лет выходили одно издание за другим. Каждое из них в каких-то местах подлежало правке, в каких-то – существенным дополнениям. Прописывались и обогащались отдельные сюжеты книги, биографические линии, по-новому интерпретировались и оценивались некоторые произведения.

Это вполне понятно и естественно, потому что за это время вышло огромное количество литературы о Есенине, включая серию томов с материалами чтений в Институте мировой литературы. Я не говорю уже о фундаментальном труде, который сейчас выходит тоже под грифом ИМЛи – биографическая хроника Сергея Есенина, полная летопись его жизни и творчества. Естественно, не могла не оказать влияния на нашу книгу работа, которая велась над составлением и комментированием первого полного академического собрания произведений Сергея Есенина в семи томах и десяти книгах. Оно выходило на протяжении десяти лет, в то же самое время, как шла наша работа над биографией поэта. В комментировании отдельных документов для этого собрания я принимал самое непосредственное участие.

Текучий, почти неуловимый образ Сергея Есенина как бы подразумевал текучесть его биографии. Там, где, казалось бы, все необходимые документы найдены, акценты расставлены, выписан уже целый пласт его жизни, вдруг вторгаются какие-либо полторы-две строчки, которые освещают всё совершенно новым светом, либо совершенно по-новому заставляют интерпретировать и осмысливать целые узлы, биографические и творческие, того или иного периода.

– Ваша книга выходила только в московских издательствах или ещё где-то?

– К сожалению, только в Москве. Не единожды приходилось сталкиваться с тем, как русской периферии не хватает этой книги. Общаясь с литераторами, с людьми, имеющими отношение к гуманитарной сфере, да и просто с читателями, постоянно слышал вопрос, где и как можно её достать? Ведь первое издание вышло тиражом 10 тысяч экземпляров. Представьте себе, каким тиражом биография Есенина вышла бы в серии ЖЗЛ в советское время и как бы она распространялась по всей России – сотни тысяч, если не миллионы. Правда, в том виде, в каком она появилась, в советское время она бы явно не смогла выйти. Потому что многие факты, и особенно наша интерпретация их, ни с какого боку не вписывались в тогдашние идеологические установки. Как, впрочем, не вписываются и теперь. Что такое десять тысяч даже для Москвы? Я не говорю уж о всей России.

– Чем вы объясняете такой интерес к вашей книге?

– Интерес понятен. Сравнительно недавно в журнале "Вопросы литературы" я прочёл такую характеристику нашей книги – "лихой биографический роман". Самое интересное, что никакого романа мы не писали, перед нами стояла совершенно другая задача. Мы пытались по возможности передать образ Сергея Есенина в контексте того времени, что заставило нас волей-неволей переосмыслить многие устоявшиеся оценки той эпохи, как предреволюционной, так революционной и послереволюционной.

Фактически Сергей Есенин заставил нас заново написать историю целого периода русской жизни. Потому что фигура поэта притягивала к себе множество людей из самых разных слоев общества. Как из маленького отростка вырастает целый куст, так и нам приходилось целые пласты событий, вырастающие из единичных фактов, окучивать и вскапывать заново. Мы анализировали отношения Есенина то с царским двором, то с членами первого ленинского правительства, то с идеологическими вождями той эпохи, то с его ближайшим литературным окружением, которое, в свою очередь, тоже было связано с людьми из совершенно других сфер. Так кругами, кругами наслаивался материал, который, естественно, чисто физически не мог войти в нашу книгу. Приходилось отслаивать целые пласты этого материала. Очень жаль было расставаться с отдельными сюжетными линиями, но они бы неизбежно увели нас ещё глубже и, возможно, далеко от самого поэта.

Такого рода подход к есенинской биографии, к его судьбе и поэзии не мог не вызвать огромного интереса. Это связано не только с тем, что книга вышла в год столетнего есенинского юбилея, когда была взбита очередная "пена" вокруг его имени. Помимо серьёзных работ, было много шумихи вокруг фигуры Есенина, которая подогревала интерес к нему. Мы не подогревали интерес. Мы пытались рассуждать вместе с поэтом и вместе с его читателем, что произошло в России в те годы, как это сказалось на есенинской судьбе, и какое влияние он всей судьбой оказал на своё время. Прямо скажем, что это весьма нетривиальный разговор, очень своеобразный контекст в русле всех многочисленных книг о Есенине, которые вышли до этого.

Конечно же, подобный смысл разговора и подобная его тональность вызвали интерес к книге. Произошло, в общем, то, о чём мы подспудно про себя думали, но даже боялись на это рассчитывать: что наша книга заставит идти дальше нас в разговоре не только о судьбе Есенина, но и о судьбе России в ХХ веке. Тем не менее, это произошло. По многочисленным письмам и встречам с читателями, по тем вопросам, которые нам задавали, по совершенно неожиданным открытиям, которые делали наши читатели в процессе чтения книги, мы увидели, что разговор вошел именно в то русло, которое мы пытались этой книгой проложить. Тем паче, что время, когда вышло первое издание нашей книги, было временем полной беспросветности в жизни страны. Казалось, что над Россией висит какая-то густая, чёрная, огромная туча, абсолютно непроходимая. Туча, которую не способен прорвать ни один лучик света. Это состояние тоже повлияло на нашу работу в том плане, что мы так или иначе были вынуждены сопоставлять наше время с есенинским. И думать о том, как жилось ему в его эпоху. И как он умудрялся при всём при этом даже перекраивать целые событийные куски времени своей поэзией, своими поступками. Своим поведением, вообще самой своей жизнью.

– Чем больше сгущаются подобные тучи, тем острее в обществе потребность прорвать темноту, осветить и развенчать какие-то укоренившиеся либо старательно укореняемые мифы. Не так ли?

– Безусловно. Я здесь поставил бы вопрос ещё острее. Приходилось развенчивать не только укоренившиеся мифы, но и мифы, наново созданные в каком-то лихорадочном порядке и массированным прессом вколачивавшиеся в головы людей с такой силой, на какую не был способен советский агитпроп. Самое отрадное в общении с людьми по поводу нашей книги было то, что мы удостоверились, как велико в умах людей сопротивление этому новому агитпропу. И какое подспорье сам Есенин и наша книга о нём оказывают в этой тяжелейшей интеллектуальной, духовной и душевной борьбе за русское самостояние.

– Не хотелось бы прерывать эту линию разговора, но вернёмся к созданию книги о Есенине. Как шла совместная с отцом работа над рукописью? Литературное соавторство – такая тонкая и сложная вещь, что не случайно во всей истории литературы – буквально считанные случаи удачных опытов на этой ниве.

– Отвечать на этот вопрос, с одной стороны, очень просто, с другой, – очень сложно. Приходится возвращаться к самому процессу работы над книгой. В моей творческой судьбе это был единственный случай именно совместного написания, после которого я сказал себе, что больше такого опыта никогда повторять не буду. Дело не в том, что мы как-то мешали друг другу или вносили какой-то дискомфорт в жизнь друг друга во время работы над книгой. Нет. Дело в том, что интенсивность творческого процесса была очень велика, приходилось соединять главы, совершенно по-разному и с разных концов написанные. К счастью, мы сразу решили не писать вдвоем одну главу, а разделили материал и обозначили в плане книги, кто какие периоды в жизни Есенина берёт. Тем самым работу облегчили, сделали ее более естественной. Но все равно без очень жёстких споров, без каких-то удвоенных, утроенных по силе размышлений над теми или иными моментами биографии, над теми или иными строчками отдельных глав обойтись, естественно, не могло. А ведь ещё стояла задача подогнать главы друг к другу так, чтобы не было стилистического зазора между ними. Нам удалось этого добиться: люди читали книгу и не отличали главы, написанные отцом, от глав, написанных мною. С одной стороны, для творческого человека эта характеристика самоубийственная. Но, с другой стороны, как будто сам Есенин потребовал от нас такой жертвы, принесенной лично для него. Хотя приносить её было, ой как непросто.

Хочу подчеркнуть, что сила и интенсивность мозгового, нервного и духовного напряжения в этот период была такова, что, разбирая накопленный за 20 лет материал, мы осмыслили его и написали книгу за два месяца. Это кажется невероятным?

Если бы мне сейчас кто-нибудь сказал, я бы тоже в это никогда не поверил. И тем не менее, это чистая правда, я говорю, как есть. Было такое ощущение, что это пишем не мы сами, а кто-то помимо нас.

– “Божья дудка”, говоря словами Есенина?

– Возможно.

– А когда открылись архивы в начале 90-х годов, как вы работали с ними? В повествование вошел такой обширный материал, который действительно в советское время был недоступен.

– Слава Богу, опыт работы с архивами у меня уже был. Поскольку я, можно сказать, многолетняя "архивная крыса", накопились навыки обращения с документами, рукописями, они многому способствовали в создании книги. Ведь впервые есенинские подлинники я взял в руки в двадцатилетнем возрасте. И с этого момента шло уже не просто эмпирическое чтение его стихов и попытки анализа тех или иных произведений. Это совмещалось с попыткой проникновения в его творческую лабораторию, в его непосредственную поэтическую работу над стихотворением, над его формой, над каждой строкой. Здесь уже шло постижение того, что водило рукой поэта, когда он писал ту или иную строчку или слово. Впрочем, я подхожу уже к той черте, которую не стоит переступать.

Во время чтения документов и накопления материалов открывались такие вещи, которые по самой своей природе, наверное, не могли укладываться ни в какую письменную или устную формулу. Я знаю страницы книги, где эти моменты присутствуют, можно сказать, за кадром, за написанным текстом и как бы сообщают ему необходимую музыку. А что касается новейших архивов, то безусловную помощь нам оказали сотрудники тогда еще Комитета государственной безопасности, давшие возможность ознакомиться с делами, заведёнными на крестьянских поэтов в 20-30-е годы. Тогда мы впервые увидели дело Есенина, заведённое в ЧК в 1920 году, знаменитое дело четырех поэтов 1923 года, а также все дела друзей Есенина: Николая Клюева, Сергея Клычкова, Василия Наседкина, Петра Орешина, Ивана Приблудного и других.

– То есть параллельно Есенину шло накопление фактуры для следующей книги, о крестьянских поэтах?

– Да, фактически одновременно с биографией Сергея Есенина у нас складывалась книга "Растерзанные тени", которая состояла из этих дел и комментариев к ним. Отдельными главами она печаталась в 1992 году на страницах "Нашего современника". Но само книжное издание состоялось тогда же, к юбилею Есенина в 1995 году в издательстве "Голос".

– А сборник "О Русь, взмахни крылами!", куда вошли стихи названных поэтов, вышел чуть ли не за 10 лет до этого – в 1986 году?

– Собственно, с него всё и началось. Потому что мы предложили издательству "Современник" выпустить антологию так называемой новокрестьянской поэзии. Тогда впервые подумалось о том, чтобы к 90-летию Есенина представить как единый литературный пласт это уникальное направление в литературе. Я нисколько не преувеличиваю, говоря о нём, как о направлении. У нас принято считать последним литературным направлением символизм. Но новокрестьянская литература обладает всеми признаками, свойственными именно направлению, которое, к сожалению, в таком качестве практически не рассматривалось. В лучшем случае, этих поэтов считали литературной группой рубежа 10-20-ых годов. С тех пор их произведения под одной обложкой, как представителей единого культурного пласта, никогда за все годы советской власти не появлялись. Можно сказать, на её излёте мы это сделали первыми.

После выхода антологии "О Русь, взмахни крылами!" появилась книга "Последний Лель", объединившая прозу крестьянской плеяды – от публицистики Клюева до "Чертухинского балакиря" Клычкова, романа "Завтра" Алексея Ганина и "Яра" Сергея Есенина. Только тогда этот пласт уже стал осмысливаться как совершенно отдельный, оригинальный, уникальный, обладающий колоссальным творческим и энергетическим зарядом и огромным влиянием на современную литературу.

– Я бы оценила это не только как литературный, но и исторический феномен. Ведь впервые за многовековую историю крестьянство России так мощно вышло на общественную арену, дав целое созвездие талантов не только в литературе, но и в науке, в музыке, живописи, в военном деле, в технике… Впервые пришло сословие из глубины народной жизни. И вы, наверное, очень вовремя заговорили об этом явлении.

– Вы продолжаете мою мысль. Я сейчас не стремился выходить на такие широкие обобщения, вы это сделали сами и совершенно справедливо. Здесь невольно подумаешь, через что же должно было пройти это сословие и какие потери понести в годы революционной и послереволюционной смуты, как оно методически убивалось вплоть до последних дней, чтобы на излёте, на исходе своего существования дать возможность расцвести гениям, многочисленным талантам, в буквальном смысле одарить человечество таким плодоносным вертоградом, говоря языком русских гениев.

– Судя по всему, с выходом пяти изданий книги о Есенине ваши есенинские изыскания всё ещё не закончены?

– Вы правы. Я обращу ваше внимание на один занятный сюжет. Мы довольно подробно в книге о Есенине рассказывали про общение Есенина и Клюева с Обществом возрождения художественной Руси, через которое – и, в частности, через полковника Дмитрия Ломана – они оба оказались при дворе, были представлены императрице и её сестре Елизавете Фёдоров- не. Мне всё время не давал покоя один вопрос. Идёт первая мировая война, положение на фронтах колеблющееся, более того, неблагоприятное для России, так что думать о встрече с какими-то народными поэтами было, мягко говоря, не ко времени. А что творилось в тылу, при царском дворе?!

Только сейчас, с привлечением известных исторических материалов становится очевидно, какую жуткую игру вели против русской монархии абсолютно все круги и абсолютно все высшие сословия того времени, включая ближайшее царское окружение и даже членов его семьи. Представьте, что тут вдруг появляются два народных поэта, которые принимаются императрицей, двором. Что происходит? Это путало многих. Так, в мемуарах Владислава Ходасевича этот момент обыгран таким образом, что, дескать, тут никакой заслуги поэтов и не было, что кто-то аккуратно подстелил соломку. Соломку-то стелили. Вопрос, кто и с какой целью?

Прежде всего, сам Ломан вряд ли мог рекомендовать принять поэтов при дворе. Ломан способствовал устройству Есенина в санитарный поезд под покровительством императрицы, но не более того. Поэтов же направил не кто иной, как Григорий Распутин. Сохранилась его записка Ломану с просьбой принять, "особенно молоденького". Ходят разговоры, что, де, Распутин с Ломаном находились не в таких отношениях, чтобы старец мог ему кого-то рекомендовать. На самом деле, Ломан, по подкреплённым документально показаниям филеров, дежуривших у дверей распутинской квартиры, навещал Распутина в это время около 50 раз. Их отношения были далеко не такими холодными, как их пытаются представить. Ломан вполне мог прислушаться к распутинской рекомендации. А откуда, в таком случае, поэты оказались пред очами Распутина? Тут уж все вопросы к Николаю Алексеевичу Клюеву, который никогда не рассказывал беспочвенных легенд. Есть его свидетельство, что он встречался с Распутиным ещё до появления того в Царском Селе. Более того, когда Николай Гумилёв в начале 1917 года написал свое стихотворение "Мужик", лучшее в его творческом наследии, он, конечно, использовал в нём черты распутинской биографии и её трагического конца, но психологический портрет, там нарисованный, едва ли мог принадлежать Распутину, с которым Гумилёв никогда не встречался. Он прямо взят у хорошо знакомого Гумилёву Клюева. У меня нет никаких сомнений, что Клюев знал это стихотворение ещё до его публикации. И он ответил на него своим знаменитым "Меня Распутиным назвали в стихе, расстригой без вины…" Видите, какие узлы тут закручиваются? И этот узел далеко не последний.

– Позволю себе цитату из вашей книги о Павле Васильеве "Русский беркут": "Я сижу летним днем 1977 года в квартире Сергея Николаевича Маркова и расспрашиваю его о Николае Клюеве, с которым писатель встречался в начале 30-х годов". Если не ошибаюсь, вам было тогда 20 лет, и вы ещё учились? Откуда такой интерес к истории русской литературы у столь юного человека?

– Да, учился на филологическом факультете МГУ. Во время работы в Центральном государственном архиве литературы и искусства я держал в руках многочисленные подлинники наших классиков ХХ века. Через мои руки прошли рукописи Есенина, Клюева, Блока… Для молодого человека, выросшего в литературной семье, этот интерес был вполне естественен. А что касается Сергея Маркова, то я, узнав его телефон, позвонил ему домой и напросился на эту встречу сам. По молодой наглости мне удавалось встречаться и разговаривать с людьми, к которым попасть было не так-то просто. Сергей Николаевич Марков был один из них. Человек, мягко говоря, потаённый, очень непростой. Я тогда не знал его полной биографии, в частности, о времени, проведённом в заключении и ссылке. Но уверен, это не остановило бы меня, если бы и знал. Я шёл к нему как к поэту, стихи которого мне очень нравились. Причём, о встрече его с Клюевым не имел никакого понятия. Просто у меня было чутьё, что человека из той эпохи можно расспросить о многом, в том числе и о Клюеве. И когда он по телефону подтвердил, что действительно встречался с ним, и пригласил меня на беседу, я шёл к нему, не чуя ног.

Встречу эту я хорошо помню. На каждый мой вопрос он отвечал очень обстоятельно, рассказывая о каких-то моментах, которые у меня не звучали, либо по незнанию, либо по непониманию, насколько это важно. Я тогда записал практически всю нашу беседу. Перечитывая эту запись, я обнаружил, что Марков, дойдя до какой-то черты, сразу останавливался и дальше слушал мой следующий вопрос или переходил на что-нибудь другое, как бы обрывая логическую линию разговора. Видимо, он не хотел заходить за какие-то расставленные им вехи в беседе со мной, или вообще не желал вслух вспоминать о чём-то…

Многое, конечно, мне стало понятно после того, как я познакомился в архиве КГБ с делом "Сибирской бригады" 1932 года. Когда Леонид Мартынов, Сергей Марков, Евгений Забелин, Николай Анов были осуждены на три года ссылки по обвинению в "русском фашизме", антисемитизме и распространении контрреволюционных произведений. Эта формулировка достаточно о многом говорит, не так ли?

– Формулировка звучит как-то очень современно, за исключением контрреволюционности, которая, впрочем, легко заменяется на "экстремизм".

– А чему тут удивляться, если учесть, что одним из первых декретов советского правительства в 1918 году был декрет "Об антисемитизме", опубликованный в газете "Известия". Чему удивляться, если вспомнить первые перестроечные годы, когда в борьбе с так называемым "сталинизмом" поднимали на щит ленинскую гвардию со всем её идеологическим наследием и со всеми её мировоззренческими установками. У меня не проходит ощущение: всё совершающееся в России сейчас – во многом повторение того, что уже было, включая расстрел Верховного Совета 1993 года.

– Установка деятелей ленинской гвардии на мировую революцию, ради которой Россией можно пожертвовать, как вязанкой хвороста, удивительно схожа с установкой наших так называемых демократов, с упоением разрушивших "эту страну" во имя построения другого фетиша – "рынка". А если мешает менталитет народа, то долой его, этот менталитет! Или, как заявил их духовный отец А.Н. Яковлев, России необходима реформация, переделка сознания народа на иной, западный лад. И не случайно и те, и эти так безжалостны именно к крестьянству, несущему в себе в наибольшей полноте национальное сознание. В этом контексте поистине злободневно прозвучала ваша книга о Павле Васильеве "Русский беркут" и солидный том сочинений и писем поэта, составленный и откомментированный вами. Впервые наследие Павла Васильева, разбросанное по периодике прошлого века, вернулось к читателю в самом полном виде. И произошло это благодаря вашим трудам, понадобились прямо-таки шахтерские раскопки, чтобы до всего этого добраться. Те слои, которые, по вашему признанию, приходилось отсекать во время работы над книгой о Есенине, проросли книгами "Русский беркут" и "Павел Васильев. Сочинения. Письма". И, видимо, они не последние в этом ряду?

– Время Павла Васильева, по сравнению с есенинским, – уже совершенно другая эпоха. 30-е годы очень непохожи на 10-е и начало 20-х. Это время требовало другой человеческой породы, способной на творческое выживание.

– Порода новая, но корень-то её всё тот же – ярко выраженное русское национальное сознание. От Сергея Есенина к Павлу Васильеву, а если брать ближе к нашим дням, и к Николаю Рубцову. Традиция продолжается.

– А каково было жить с этим ярко выраженным национальным самосознанием в те годы? И не просто с ним жить, а отстаивать и воплощать его в своих сочинениях? Причём, не в подпольных, потайных произведениях, а предназначенных к публикации, обнародованию. Более того, собирать славу на почве этих сочинений, а потом получать "гонорар" в виде тюремных сроков, а в конечном счете пули у стенки. Вот это и есть судьба Павла Васильева. Моё обращение к этой фигуре было закономерным, потому что есенинский тип человека никуда не исчез из русской жизни. Вот эта удаль, эта лихость жизненная, это ощущение простора, бескрайней земли, как принадлежащей лично тебе, сочеталась с одновременным непрекращающимся чувством горечи – "в своей стране я словно иностранец". Это было свойственно тогда очень и очень многим. Любовь к Есенину, когда через час по чайной ложке выходили его стихи, когда они изымались при обыске, когда разгонялись литературные кружки, существовавшие полуподпольно ради чтения и обсуждения есенинской поэзии, сметала все преграды. Ведь она позволяла русскому человеку сохранять себя как русского человека в буквальном смысле. Его поэзия питалась этим чувством родного, которое пронзительнее, точнее и совершеннее, чем Есенин, в ХХ веке не выразил никто из русских поэтов. Да и в мировой поэзии ничего подобного не было. Так вот, Павел Васильев – очень своеобразный и очень оригинальный продолжатель этой смысловой линии. При всём при том, он шагал по жизни и по литературе победителем и ощущал себя в каждом своем проявлении победителем. Не понимать, что чем победнее была его поступь, тем сокрушительней будет нанесённый ему удар, он не мог. В конечном счёте именно это и произошло.

– Вы делаете благородное дело, возвращая в литературу незаслуженно забытые имена. Что сейчас лежит на вашем письменном столе? В каком направ- лении продолжается поиск?

– Сейчас работаю над первоначальной редакцией книги о Клюеве в серии "ЖЗЛ". В результате получается целый триптих – Клюев, Есенин, Васильев. Он вырос самым естественным образом. Клюев благословил Есенина, был его поводырём и учителем и успел благословить и Павла Васильева. Жизнь Клюева охватывает предреволюционное, послереволюционное время и почти полностью 30-е годы, время, уже описанное в книгах о Есенине и Васильеве. Но Клюев – это ещё и начало века, 10-е годы. Именно в этом отрезке времени завязывались все те узлы, многие из которых приходилось потом развязывать или рубить, а некоторые так и остались неразвязанными и неразрубленными. В разговоре о Клюеве этого периода невольно возникает огромная, невероятная по сложности и боли тема состояния русского православия в начале ХХ века. Это разговор тяжелейший, наталкивающий на выводы, которые придутся не ко двору очень многим людям совершенно разных воззрений, умонастроений, политических и социальных направлений и толков. Считаю, что он крайне назрел и даже перезрел.

– Тема, как я понимаю, важная даже не столько для литературы, сколько для понимания истории России в ХХ веке вообще?

– Для русского самосознания в целом. Для понимания состояния русской души и русского умонастроения в то время. Соответственно и с выводами о русском самосознании, самостоянии и душестоянии в наше время.

– Такой разговор, мягко говоря, не приветствуется в наши дни, когда самый большой народ государства российского лишен даже графы "национальность" в паспорте, в отличие от некоторых автономий, которые в тех же паспортах гордо ставят свои названия. Не говоря уже о миграционной политике, будто специально направленной на размывание национального тела государствообразующего народа.

– И приветствоваться не будет, я в этом уверен. Как уверен и в том, что этот разговор сегодня более чем необходим. Нам надо снять струпья с ран, которые в своё время заживлены не были. Без очищения они не заживут.

– Что помогает такой работе, когда, грубо говоря, чувствуешь, что идёшь на баррикады?

– Пожалуй, одно: надо не держать эти баррикады в поле зрения. Когда идёт разговор только между тобой и поэтом, да его современниками, не нужно думать о том, что закричат доброхоты.

– Возможно, я сама себе буду противоречить, но все-таки задам такой вопрос. В одном из последних номеров "Нашего современника" вы пронзительно откликнулись на трагическую и безвременную кончину замечательного поэта и прозаика Николая Шипилова. Нет ли у вас чувства вины, что слишком поздно появились эти строки, наполненные тонким пониманием его творчества и так необходимые любому пишущему при жизни?

– Хороший вопрос, хотя отвечать на него и трудно, и больно. Николай Шипилов… Я часто вспоминаю своё общение с ним. Не скажу, что часто встречался, но каждый раз встречи были насыщенными, очень серьёзными. Хотя самого его я помню веселым и немного даже бесшабашным человеком, при всей его глубоко спрятанной грусти и боли. Он вообще был в хорошем, высоком смысле слова русским, советским человеком по отношению к жизни, к людям, по миропониманию. А вина? Есть и вина. Много раз я пытался ещё при его жизни заказать статью в "Наш современник" разным людям, хорошо его знающим. Так никто её и не написал. Самому мне казалось, как это часто бывает, что я всегда успею это сделать. Последняя его вещь – "Псаломщик" – появилась в "Роман-газете" уже после его смерти. Но моё поминальное слово о Николае Шипилове не будет последним.

А что касается собственно критики, посвящённой творчеству современников, с этого я и начинал. Причём, критические статьи шли одновременно и параллельно с историей литературы, Время, хочешь не хочешь, вносит свои коррективы. Я давно хочу написать о поэзии и об исторических занятиях замечательного поэта и историка Владимира Карпеца. Благодарен судьбе, что появилась возможность познакомиться с прозой Веры Галактионовой. На мой взгляд, это уникальная страница нашей литературы, до конца ещё не осмысленная. И тут я вижу связь с тем наследием, которым я занимаюсь на протяжении многих лет. Казалось, эта нить в русской литературе прервалась. На самом деле, она существовала всегда. Мне посчастливилось при жизни Николая Ивановича Тряпкина написать и опубликовать о нём две статьи. С другой стороны, я много размышлял и писал о поэзии Юрия Кузнецова. И это всё как бы разные лучи, сходящиеся в единый солнечный круг большой русской литературы.

– Задавая вопрос о Шипилове, я имела в виду не его одного, а все поколение, к которому принадлежит и Вера Галактионова. Недавно в "Дне литературы" появилась основательная статья Владимира Бондаренко "Самосожжение любовью" о её творчестве. Критик приводит её слова: "Наше поколение немного провисло. Сначала нам перешли дорогу мертвецы (речь идет о так называемой "возвращённой" литературе). Огромные журнальные площади, которые должны были быть нашими, ушли под то, что находилось в запрете, под спудом… Произошло искусственное обеднение русской литературы. В глубинке зачахло, не пробилось к свету многое из того, что должно было стать по-настоящему великим… Страшно подумать, сколько талантливейших судеб сломано, погублено, смято в этой невидимой войне".

– Я считаю, что Галактионова совершенно права. Всё именно так. Журналы наперегонки печатали "возвращённую" литературу". А надо бы издавать её отдельными книгами, что было бы естественней и полезнее для читателя, с обстоятельным справочным аппаратом, с добросовестными, квалифицированными комментариями, содержательными предисловиями, не оставляя за бортом живую литературу. Но литературная политика строилась на совершенно иных основаниях. Искусственно взгонялись тиражи, причем тиражная политика была частью политической борьбы тех лет. Из современного печаталась преимущественно проза либералов, и получалось, что патриотическая линия была вынута из литературного процесса. И Галактионова, и Шипилов принадлежат как раз к этому крылу. В том столкновении, в круговороте летящих искр было не до незамечаемых современных писателей, многие из которых таки не сумели по-настоящему войти в литературу. А те, кто вошли, вынуждены были в полном смысле этого слова пробиваться сквозь асфальт.

– Сергей Станиславович, мы коснулись политической борьбы "перестроечных" лет. Приходится признать, что патриоты в ней проиграли. В том числе и писатели, работающие в русле отечественных традиций, болеющие народной болью. Их просто изгнали из информационного пространства. А взамен пытаются навязать новых "гениев" – от широко известных в узких кругах сорокиных и приговых до заполонивших все прилавки представителей масс-макулатуры типа Акунина и Дашковой. И вот уже Швыдкой торопится сообщить "городу и миру", что русская литература умерла…

– Чего ещё можно ожидать от господина, заявившего, что "русский фашизм" страшнее немецкого?! Для него и русская литература давно умерла. Правда, тут он выдаёт желаемое за действительное. Ну, уж очень хочется! Просто руки чешутся взять лопату и наконец закопать её. Не дождётся, понятно!

Но я бы хотел сейчас сказать о другом. Возьмём последние 15 лет и попытаемся вспомнить появление на телеэкране Василия Белова, Валентина Распутина или фильма о Николае Рубцове. Их не было. А теперь, хоть и изредка, – начинают появляться. Через много лет, по чайной ложке – и всё это определяется гнуснейшим понятием "неформат". Им оперируют теледеятели, дабы отсечь всё мешающее и ненужное им. Возьмите повесть Валентина Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана". Вещь эта поистине пророческая, как бы прояснившая за три года до событий в Кондопоге их причину… Русское национальное начало умудряется выстаивать и осуществлять себя при всех фазах борьбы с ним...

– И все-таки мы оказались не готовы к тому повороту событий, который ждал Россию в конце 80-х – начале 90-х годов. То есть наше поколение проиграло свою битву. Растим ли мы следующее поколение, которое будет способно выиграть сражение за Россию?

– От нас зависит, какой опыт мы передадим своим детям. А это напрямую вытекает из того, как осмыслим горькие уроки своих поражений. Мы в общих чертах представляли себе, с кем приходится бороться во второй половине 80-х годов. Но даже отдалённо не представляли методов борьбы, которыми она будет с нами вестись.

А вторая причина: мы слишком рано уверовали в собственную победу. Нами овладела эйфория открытого выражения своих взглядов в печати. Нам казалось, что достаточно добиться того, чего мы не имели десятилетиями, и это уже станет залогом победы. Эта же эйфория породила самоуверенность многих патриотических лидеров, перешедшую в эгоизм, в деление шкуры неубитого медведя.

Уроки таких провалов нам необходимо учитывать, учить этим урокам своих сыновей и дочерей, чтобы не проиграть окончательно наше будущее.

Будущее процветающей России, крепкой в своём самостоянии.

Беседу вела Светлана Виноградова