К 200-летию В.С. Печерина

На Старое Гласневинское кладбище мы приехали в дождь. Конечно, это одна из достопримечательностей старого Дублина. Тот, кто интересуется историей Ирландии, её борьбой за независимость, обязательно приедет на могилы Даниэля О`Коннелла, Микаэли Коллинса, первого главы независимой Ирландии Эдмона Де Валера, Шарля Парнелля и других отважных и бесстрашных борцов за свободную республику. Кто-то приедет на Гласневинское кладбище по тропе Леопольда Блума, героя романа великого ирландца Джеймса Джойса. Там, недалеко от могилы О`Коннела, Леопольд Блум якобы хоронил своего друга Падди Дигнама, и потому кладбище вставлено в туристический маршрут всех блумоходов.

Меня тянула на это самое знаменитое ирландское кладбище могила постоянного беглеца, русского диссидента пушкинских времён, поэта и мыслителя Владимира Сергеевича Печерина, двести лет которому исполнилось летом 2007 года.

Мы с женой и сыном зашли в контору кладбища и попросили указать нам место его захоронения. Покопавшись в компьютере, администратор бодро ответила, что такой могилы на Гласневинском кладбище нет. Я вкратце рассказал её историю Печерина, указал даже, что могила должна быть неподалеку от могилы Даниэля О`Коннелла. Порывшись в книгах, администратор ещё более твёрдо и бодро заявила, что никакого русского в конце девятнадцатого столетия на Гласневинском кладбище не хоронили. Я же помнил, что как знаменитого католического проповедника, нашумевшего ещё своими проповедями, своим сожжением неправильных протестантских библий, его внесли в список именитых вечных постояльцев этого кладбища.

Его история с публичным сожжением неправильных протестантских библий чуть не закончилась тюремным заключением уже в английских тюрьмах. На такое не отваживался ни один ирландский католик.

Когда в Дублине во время суда над патером Печериным за сожжение протестантских библий присяжные признали его невиновным, весь католический бунтарский Дублин распевал балладу в его честь:

Весь Дублин восклицал "ура!"

И в воздух чепчики бросали,

Узнав с восторгом, что вчера

Их Печерина оправдали…

Я помнил, что он симпатизировал борцам за независимость Ирландии, тайной революционной организации Фениев. Известный ирландский ученый Мак-Уайт даже нашёл в архиве Владимира Печерина написанную им для ирландских борцов "Молитву воина".

Увидев за спиной администратора полочку с книгами и информативными листовками, я попросил дать мне книгу о кладбище. На шестой странице книги нашел: "Vladimir Petcherine, 1885: Russian Priest, prosecuted for buming versions of the bible which he found unacceptable when serving in Dun Laoghaire; later Chaplain to the Mater Hospital" . Книгу я, конечно, купил. В книге был указан и район захоронения, уже никакая администрация кладбища мне была не нужна, но всё же я указал на ссылку о Печерине в их же книге администратору кладбища. Та стала оправдываться, что в книге дана итальянская транскрипция фамилии с "е" на конце, и поэтому компьютеры давали отрицательные данные о его захоронении. Мой сын гневно решил, что всё это делается сознательно, супротив России, не может быть, чтобы за эти годы никто и никогда не спрашивал место захоронения столь знаменитого русского беглеца. Я же думаю, что никакого заговора кладбищенских служащих против русских не было, скорее всего ленивые дамы (такие же ленивые, как и в России) не захотели проводить более подробный поиск, ткнули пальцем в компьютер и выдали ответ.

Но тем не менее было в этом отказе от определения места захоронения Владимира Печерина нечто определённо мистическое. Такова была его судьба во всём. Его изгоняли и изгоняют отовсюду. А откуда не изгоняют, он сам со временем уходит.

К тому же я боялся, когда кладбищенские дамы выдали нам отрицательный ответ, что и на самом деле памятник Владимиру Печерину с кладбища убрали. Ибо под памятником никакой могилы нет. Он и спустя сто лет после смерти не по своей воле оказался беглецом со своего места захоронения, беглецом с исторического кладбища. Дело в том, что в период массового советского диссидентства Владимир Печерин стал вновь популярной фигурой в мировых СМИ, о нём писали книги и диссертации известные советологи и политологи, его проклятие России:

Как сладостно отчизну ненавидеть

И жадно ждать её уничтоженья.

И в разрушении отчизны видеть

Всемирного денницу возрожденья!

– стало чуть ли не гимном всех русофобов, которым потворствовали и влиятельнейшие силы западного мира. Вынужденно вспомнили о давно захороненном русском католическом монахе и руководители ордена редемптористов, с которыми наш беглец рассорился ещё при жизни, решительно выйдя из этого строгого и сурового католического ордена. Судя по его письмам, он готов был целиком отказаться от католичества: "Все ирландские священники … разделяют все невежественные предрассудки и дикие страсти своего класса..." Из ордена редемптористов он перешёл в ещё более суровый орден траппистов, из ветви древнего, основанного в одиннадцатом веке, цистерцианского ордена. Но и там он долго не выдержал: "где вся жизнь проходит в пении псалмов и земледельческих работах – там мысль удушается и совершенно исчезает – человек падает ниже скота и живёт уже какой-то прозябательной жизнью". И вот после извлечения из забытия, редемптористы вернули своего бывшего монаха посмертно в свои ряды и спустя сто шесть лет спокойного упокоения перезахоронили 1 мая 1991 года из Гласневинского кладбища на участке, отведённом для редемптористского ордена на новом дублинском кладбище Динсгрейндж. Извлекли из русского одиночества и посмертно посадили в свою братскую клетку, залитую цементом. Вот уж судьба беглеца, никак не желающая заканчиваться даже после смерти. Под старинным памятником Гласневинского кладбища – зловещая пустота. А там, где сейчас его бренные косточки, никакого памятника, залитая цементом площадка и плита с упоминанием его имени. Не зная о ней, но мистически чувствуя пустоту под гласневинским памятником, и указали мне администраторши кладбища на отсутствие могилы именитого русского беглеца.

"Как сладостно отчизну ненавидеть…" – я сам ещё в советские времена не раз приводил эти ужасающие каждого русского строчки как знак торжествующей русофобии. Не отказываюсь от этого и поныне, но… к осуждению этих строк ныне добавлю и осуждение их самим Владимиром Печериным, назвавшим их откровенно "безумными".

Загадочны судьбы русских русофобов, вот уж поневоле вспомнишь упование Христа на покаяние грешников, вспомнишь библейскую легенду о праведниках одиннадцатого часа. Самый близкий пример для сравнения с Печериным – тот же Андрей Донатович Синявский с его "Россия-сука". И последние годы его жизни, когда Синявский рвался на баррикады 1993 года, осыпая проклятьями ельцинский разрушительный режим, печатаясь в газете "День", приходя к нам в редакцию на обсуждения, голосуя на всех выборах за комунно-патриота Геннадия Зюганова. А перевороты в сознании Владимира Максимова с его "Теперь меня с газетой "День" ничего не разделяет", в сознании Александра Зиновьева, от русофобских "Зияющих высот" пришедшего к воспеванию сталинской державы? Русский Савл почти с неизбежностью становится Павлом. Можно вспомнить и судьбу Чаадаева, его потаённые русские мысли.

Я бы не стал всё-таки живописать приключения постоянного беглеца Владимира Печерина, если бы он, к тому же, ни стоял у истоков газеты "День", не нашей, а давней – аксаковской. Он посылал свои письма Ивану Сергеевичу Аксакову и тот, пламенный славянофил, печатал их на страницах "Дня". Да и сами "Замогильные записки" не случайно же замалчиваются нашей либеральной прессой. Они небольшие по размеру, думаю, мы сумеем познакомить с ними полностью наших читателей. Кроме этих ужасающих строк "Как сладостно отчизну ненавидеть", наши либералы в творчестве Владимира Печерина ничего знать не хотят, ибо весь поздний Печерин с его набожностью, с его тоской по России – приговор и живой пример всем нынешним и будущим беглецам с русской душой. Можно ненавидеть власти, правителей, церковных олигархов, но русскому нельзя уйти от своей русскости, от своей русской души.

Впрочем, скорее всего к старости Владимир Печерин вернулся к идеалам своей юности, когда он жаждал умереть за отечество. Не забудем, что и свой блестящий литературный талант поначалу будущий беглец оттачивал в булгаринском консервативно-охранительном журнале "Сын отечества", печатая там переводы Шиллера. Выбирая между пушкинским "Борисом Годуновым" и "Рославлевым…" Загоскина, он предпочитал пламенного реакционера Загоскина: "Поистине, Загоскин – новый Прометей, сумевший уловить божественную искру русской народности: душа воспламеняется, сердце бьётся, когда видишь утраченные черты подлинного национального характера". Он явно формировался в России как поэт консервативной русской ориентации:

Где ты, где, святая Русь?

Где отцов простые нравы?

Где живые их забавы?

Ах! Куда ни оглянусь –

Племя хладное, чужое

Подавило всё родное…

Где ты, где, святая Русь?

Националистические русские идеи, явно господствующие в первых его литературных опытах, требовали и объяснения, что за хладное, чужое племя давит на все народные русские традиции. Он явно и достаточно остро высказывает своё негативное отношение к чужим народам, заселяющим его Россию и определяющим имперские порядки, будь то немцы, французы или евреи.

Впрочем, даже покинув родину, прокляв режим Николая Первого, отслужив немало десятилетий католическим священником, он уже в семидесятые годы девятнадцатого века неоднократно возвращается к теме рокового влияния иудейского племени на мировую историю, даже упрекая их в навязывании простакам всего мира своего жестокосердного Старого Завета: "Я с каким-то отчаянным изумлением и даже благоговением преклоняю главу перед великою иудейской нацией. С необыкновенным умом и хитростью этим жидам удалось надуть весь образованный мир: и древний и новый. Они навязали нам свою пошлую историю – историю кочующей цыганской шайки, исполненную всяческих мерзостей и неслыханных жестокостей; навязали нам свою бедную литературу, и прозу и стихи, и мы доселе декламируем или читаем нараспев их военные патриотические гимны, а Святая Церковь с сладостным умилением распевает их похабные песни…"

Я бы назвал Владимира Печерина "потаённым консерватором". Только этим и объясняется та лихость, с которой он, презрев николаевскую Россию, воспев республиканскую свободу, сбежав за границу, не стал карбонарием, не присоединился к огаревско-герценовскому вольнодумью, а ушёл в католический монастырь да ещё с самым суровым уставом. Герцен, не разбираясь в оттенках католических орденов, при встрече с Печериным принял его за иезуита.

Впрочем, в Печерине всегда, на протяжении всей жизни, боролись отчаянное бунтарство и глубинное христианское смирение, неприкрытое русачество и космополитизм, государственность и насмешливое вольнодумство. Вся его жизнь – бегство от самого себя: от себя – одного, к себе – другому, и обратно. Бегство по кругу.

Будучи католическим монахом, он приравнивая, как и древние римляне, христиан к врагам рода человеческого, писал: "Все мои мысли, все сочувствия на противоположном берегу с передовыми людьми обоих полушарий; а в действительности я остаюсь по сю сторону с живым сознанием, что принадлежу к презренной и ненавистной касте людей.., и что черты, свойственные духовенству, неистребимы, т.е. это каторжное клеймо остаётся неизгладимым на вечные веки веков".

Но ведь, абсолютно никто и ничто не заставляло его идти в католичество. Иногда, уходя от расспросов, он ссылался на житейские обстоятельства; у монахов он быстро сделал блестящую карьеру проповедника, его образование, эрудиция, знание более десяти языков помогали ему в общении. После принятия священства он стал преподавать риторику. Но, думаю, и без монастырской службы он легко бы нашёл себе работу в любой из европейских стран. Его ораторский дар был замечен еще в бытность Печерина профессором Московского университета. Что-то влекло его к суровому аскетическому образу жизни, в самые суровые католические ордена редемптористов, а позже траппистов. И потому не с самодержавием николаевским боролся Владимир Печерин; николаевские порядки – это рай вольномыслия и свободной жизни по сравнению с монашескими обетами бедности, целомудрия и послушания. Боролся с самим собой. И не Россию он изгонял из себя, а любую мирскую жизнь.

Вполне предполагаю, как возможный вариант, – уход Печерина и в самой России в скиты староверов. Ни за что в жизни он не хотел становиться "подлейшим верноподданническим чиновником или попасть в Сибирь ни за что ни про что". Но так ли отличалась жизнь сибирского узника от монаха-редемпториста?

С ним встречались в изгнании князь Иван Гагарин, тоже ставший монахом-католиком и другие столь же именитые беженцы, сменившие веру. Они все шли в орден иезуитов, где ценилось высокое образование, роскошь священнических одеяний. Владимир Печерин и в записках своих, и в устных разговорах всячески издевался над такими "милыми иезуитиками", лишь разжигающими вольтерьянство. Его, как знаменитого народного проповедника, пригласили в Рим, он долго собирался, приехал, и… возненавидел его на всю жизнь ещё более, чем николаевские самодержавные порядки. Впрочем, и папские кардиналы его столь же невзлюбили. Если собрать самые резкие высказывания его о католиках и папских порядках, их наберётся не меньше, чем высказываний о самодержавной России. По сути своей, он не любил любую власть, даже конституционной Англии. В нём с детских лет сидела народная любовь к устоям и традициям, но не чиновным или церковным, навязываемым сверху, а определяющим любую народную жизнь. Он и стал для той же бедной оккупированной Великобританией Ирландии неким новым святым Патриком, когда-то проповедовавшим бедным сирым и убогим слова Христа. Не случайно, последние двадцать лет, уже уйдя из католических орденов, он пробыл капелланом в госпитале для бедных, в больнице Богоматери милосердия в Дублине.

В России он более столетия оставался забытой легендой. Хотя в своё время, с конца двадцатых годов и до конца тридцатых девятнадцатого столетия, в нём видели в обеих российских столицах возможного влиятельного главу либеральной прозападной партии. На лекции молодого профессора в Московский университет ходили кроме студентов многие видные русские мыслители. Внезапный его побег за границу поразил всех, дальше ждали его активной революционной деятельности. И как обухом по голове для всех западников-вольнодумцев: ушёл в католический монастырь. Александр Герцен встречался с ним, специально ездил к нему в монастырь, посвятил ему главу в своём "Былое и думы". Вывел его и в своей прозе.

Михаил Лермонтов, создавая своего Печорина, тоже вдохновлялся этим странным образом русского беглеца и странника, вечно недовольного всем и вся, ищущего совершенства и в мире внешнем и в мире духовном. Прочитав уже в эмиграции "Героя нашего времени", Владимир Печерин пишет: "Этого именно мне недоставало. Как забавно, что тут встречается моя фамилия только с переменою одной буквы – Печорин".

Вдохновлялся образом Владимира Печерина и Федор Достоевский.

О нём писали Лев Толстой и Александр Блок.

Даже, если бы наш постоянный беглец не написал ни слова, он уже навсегда вошёл бы в великую русскую литературу. Но его лирические и патриотические стихи, его "Замогильные записки", его стихотворные переводы и сами по себе рисуют образ романтического консерватора с вечно юной душою.

Я обратил внимание, что писали о Владимире Печерине и в прошлом, пишут и сейчас в основном люди отнюдь не резко выраженных либеральных воззрений: А.Сабуров, М.Гершензон, Ф.Чижов, А.Никитенко. Нынешние его исследователи П.Горелов, И.Симонова, С.Небольсин тоже из почвеннических кругов.

Замечательную книгу о Печерине "Эмигрант на все времена" написала славист, ныне живущий в Америке Наталья Михайловна Первухина-Камышникова, но и в её трактовке мы не видим явного либералистского прочтения.

Воспылав любовью к "ненавистнику отчизны", либералы, прикоснувшись к его творчеству, шарахаются от него как от мракобеса.

А вот отчаянный славянофил Иван Сергеевич Аксаков, получив от него сначала письмо, затем и стихи, радостно восклицал:

"Он наш, наш, наш! Неужели нет для него возврата? Ужели поздно, поздно? Русь простит заблуждения, которых повод чист и возвышен, она оценит страстную, бескорыстную жажду истины, она с любовью раскроет и примет в объятья своего заблудшего сына".

Да и стихи новые, присланные в редакцию, Владимиром Печериным были под стать газете "День":

Есть народная святыня!

Есть заветный кров родной!

И семейство, как твердыня,

Нас хранит в године злой.

Откликнулся на желание Печерина "вернуться в народ русский" и сподвижник Герцена Огарёв. "Ваше место среди людей "Земли и воли", – писал ему в Ирландию русский революционер.

В каком-то смысле Иван Аксаков и Огарев были правы: пройдя почти весь свой жизненный путь, растворившись без остатка в двух дублинских могилах на двух дублинских кладбищах, он и как писатель, и как мыслитель, и как патриот земли русской вернулся именно в Россию.

В Ирландии есть общество друзей Владимира Печерина, мечтающих поставить ему памятник в Дублине, как народному проповеднику. Но, увы, отдавая своим слушателям и прихожанам все силы, в душе своей Печерин весь без остатка остался русским, что остро чувствовал под конец жизни. Если и мечтал он хоть как-то остаться в будущей истории, то именно в русской истории. Он писал своему другу-славянофилу Федору Чижову:

"Я нимало не забочусь о том, будет ли кто-нибудь помнить меня здесь, когда я умру; но Россия – другое дело… Как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской – хоть одну печатную страницу…"

Оставил, и к счастью, прежде всего не своими "безумными строчками".

Думаю, когда-нибудь появится у Владимира Сергеевича Печерина и третья памятная плита, уже в России. Ибо все ненавистники и поперечники рано или поздно смиряются перед своей матерью-Родиной...

А она их всех помнит – поимённо.