Провалявшись по издательствам три года после смерти поэта, книга стихов Юрия Кузнецова, составленная им незадолго до кончины, наконец вышла.
Обещанного три года ждут. Всё по поговорке. Русская телега верна себе, и дураки с бездорожьем никуда-то, родимые, не делись.
Это Маяковского советская власть внедряла, как картошку при Петре; это Бродского опослясоветские правители внедряли, как чипсы при Ельцине; – Кузнецов же власть предержащим не нужен. И слава Богу! Ведь, несмотря на постановления партии и правительства, не растёт кукуруза в тундре и загибается на суглинках. Земля не та…
Однако что ж не расстарались издать Кузнецова свои? Хотя бы – толком – после смерти? Вконец коммерсантами заделались? "Не пустишь душу в ад, не будешь богат".
…Да и как издали Кузнецова. Сама-то по себе книга вроде хороша, смотрится, и шрифт приятный. Но! "Содержания" нет. А главное заголовок. На обложке – "Крестный ход". Однако сам Кузнецов так не называл свою книгу.
Вдова Юрия Поликарповича, Батима Каукенова, напечатала на ротаторе брошюрку о нескольких листах. И раздаёт её знакомым как дополнение к книге. Там и "Содержание", и список замеченных опечаток.
Открываются "Опечатки" словами: "Авторское название книги не "Крестный ход", а "Крестный ПУТЬ"".
Я спросил у Батимы:
– А вы говорили издателям?
– И просила, и требовала.
– Ну и как?
– Ни в какую. Одно в ответ: только с таким заголовком, иначе книга не выйдет.
Стало быть, это не опечатка. Это сознательное искажение смысла. Нарушение воли поэта. Сдавал он рукопись при жизни, а пока тянули с изданием – умер. Воля стала – посмертной. Но и с ней не посчитались.
Почему?!
Что за цензура?
Или, может, просто не понимают разницы между одним и другим?..
Для вас, господа из литературно-издательского агенства "СовА".
"Крестный ход – так называется торжественное шествие (процессия) из храма священнослужителей в священных облачениях и сопровождающего их народа, причём впереди священнослужителей, певчих и народа предносятся св. кресты, иконы и св. евангелие. Шествие это совершается или вокруг храма (в селениях), или от храма к рекам, колодцам, озёрам и пр. для совершения водоосвящения". ("Полный церковно-славянский словарь")
Крестный же путь…
Ну, вспомните для начала, чем было для Кузнецова слово. Он же мыслил символами, мифами. А после откройте словари, Евангелие.
"Путь – дорога; подвиг". ("Полный церковно-славянский словарь")
"Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня". (Ин, 14,16)
"И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа…" (Ин 19, 16)
Теперь вам понятнее?..
Если не до конца, откройте, господа, вами же изданную книгу Ю.Кузнецова на стр. 377. Там стихотворение, по которому он и назвал свою последнюю книгу. (А вот стихотворения под названием "Крестный ход" у него никогда не было.)
КРЕСТНЫЙ ПУТЬ
Я иду по ту сторону
Вдоль заветных крестов.
Иногда даже ворону
Я поверить готов.
Даже старому ворону –
Он кричит неспроста:
– Не гляди на ту сторону
Мирового креста.
Ты идёшь через пропасти,
Обезумив почти.
Сохрани тебя Господи,
Боль веков отпусти…
А на той на сторонушке
Что-то брезжит вдали…
Хоть на каменной горушке,
Крестный путь, не пыли!
Дальней каменной горушке
Снится сон во Христе,
Что с обратной сторонушки
Я распят на кресте.
И это в 1998-ом. За пять лет до смерти…
Да, заглавия книг…
Для поэта они – куски жизни, судьбы, с живой сочащейся кровью. Этапы пути.
У кого – и крестного…
Вот как назывались книги Ю.Кузнецова:
"Гроза", 1966 (25 лет, предчувствие себя).
"Во мне и рядом – даль", 1974 (33 года, безмерность пространства).
"Край света – за первым углом", 1976 (пространство жизни).
"Выходя на дорогу, душа оглянулась", 1978 (что видит? что, кого желает зреть?)
"Отпущу свою душу на волю", 1981 (40 лет, безоглядность).
"Русский узел", 1983 (Россия, с древности и доныне).
"Ни рано, ни поздно", 1985 (необходимость себя).
"Душа верна неведомым пределам", 1986 (даль преодолена неведомым).
"Золотая гора", 1989 (поэзия, Парнас).
"После вечного боя", 1989.
"Ожидание небесного знака", 1992 (чуете, что ему открывается?!)
"До свиданья! Встретимся в тюрьме", 1999 (Россия ельцинская).
"Русский зигзаг", 1999 (кривой путь России).
"Путь Христа". Поэма, 2001 (небо – открылось).
"До последнего края", 2001 (высшая решимость, да и последний переход).
Вот этот ряд и завершал "Крестный путь" – его вершина, где впервые – полностью – напечатан цикл его поэм о Христе, включающий в себя и "Сошествие в ад", и незаконченный "Рай".
Даже заголовками своих книг Кузнецов всё нам сказал о себе, о своей поэзии, о своём пути.
Предчувствие конца земной жизни уже томило его. Он не говорил об этом никому, но от стихов ничего не скроешь.
Не ужасную Медузу,
Не любовь-змею,
Не рыдающую Музу –
Вижу смерть мою.
Хороша она собою
И души милей,
Только выглядит слепою…
Не мигнуть ли ей?
("Автопортрет", 2001)
Я лежу, усыпанный цветами,
Запах розы издали ловлю:
Он сулит мне скорое свиданье
С той, кого, не ведая, люблю.
Придите на цветы взглянуть,
Всего одна минута!
Положит розу мне на грудь
Та самая Анюта.
("Анюта", 2001)
Отговорила моя золотая поэма.
Всё остальное –
и слепо, и глухо, и немо.
Боже!
Я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне высокую старость
и мудрый покой.
А это уже из поэмы "Путь Христа", 2001-ый . Этими же стихами он заканчивает и последнюю поэму "Сошествие в ад", написанную незадолго до кончины. Только старости уже просит не "высокой", а "смиренной".
Поэт говорил, что на поэмы о Христе и на "Сошествие в ад" бросил все свои силы. Теперь понятно: не только потому, что этого требовала тема. Время жизни таяло, уходило…
Он понимал, что смерть уже рядом. И спешил завершить своё самое заветное, почти не оставляя времени на лирику. Всё, что не поэмы, Кузнецова видимо раздражало. От отказывался от поездок по стране, от встреч, от выступлений и считал службу в Литинституте и в журнале (два дня в неделю) – потерянным временем. Наверное, опасался, что жизни может не достать…
То есть, называя рукопись "Крестный путь", Юрий Кузнецов давал не просто заголовок очередной книги – он определял весь свой жизненный путь и всё свое творчество. Он подводил итог.
Что же вы извратили его слово, господа издательские СовЫ?..
Ну да ладно. Всё минется, одна правда останется.
Но вернёмся к стихотворению "Крестный путь". Конечно, это о себе, о своём пути. Образ так называемого лирического героя в стихах Кузнецов не признавал. Видно, не терпел условностей и натяжек за их лживость. И об этом говорил прямо. Вот ответ Геннадию Красникову (интервью в "Независимой газете" от 27.10.1998): "Термин "лирический герой" – фикция, он придуман критиками для литературного удобства. На самом деле поэт пишет только себя. Не принимайте по ошибке чувство собственного достоинства за какое-то несносное высокомерие… Открою один секрет любовной лирики (их несколько). В ней бывает то, чего в жизни не было, но могло быть…"
Последнее, думаю, касается не только лирики любовной…
Всю жизнь он шёл путём поэта, считая и заявляя, что поэзия превыше всего. (Об этом подробнее чуть позже.) Но вот в стихотворении "Крестный путь" появляется другое понимание:
Я иду на ту сторону
Вдоль заветных крестов…
Та сторона – это уже не Поэзия. И она отнюдь не родная сторона.
А на той на сторонушке
Что-то брезжит вдали…
Хоть на каменной горушке,
Крестный путь, не пыли!
К поэту приходит понимание истинного направления своего пути. И "на каменной горушке" – на своём Лобном месте – он строго одёргивает себя, свой крестный путь: "Не пыли!"
И чудится ему: Голгофе настоящей – "дальней каменной горушке"
…Снится сон во Христе,
Что с обратной сторонушки
Я распят на кресте.
Вот где настоящее. Не "Золотой горе" – Парнасу, где уверенно и безоглядно пировал с избранными 30-летний поэт, а дальней святой горушке снится о нём вещий сон.
Вот истинная цель пути и смысл судьбы.
Но что это за "обратная сторонушка"? Почему ворон кричит, чтобы не глядел "на ту сторону Мирового креста"?
Всякий взявший свой крест и понёсший его до конца распинается со Христом.
Возможно, поэт, с его стереоскопическим взглядом на жизнь и на смыслы, увидел пустую – незанятую – сторону того Мирового креста на Голгофе. Она ведь незаметна для стороннего взгляда. Кто в миру видит, как распинается со Христом тот или иной человек? Кто же заглядывает туда, по обратную сторону креста? Да и сам человек, знает ли, что судьба распинает его на кресте? Видит ли он себя?.. Готов ли он к такому знанию? Не возгордится ли, узнав высокую о себе правду?
Нет, неспроста кричит старый ворон.
И поэт сторонится утверждений, смиренно отдавая истину вещему сну "дальней каменной горушки".
Как это по-русски о Голгофе – горушка!
"Только в русском (точнее, первоначально, конечно, в церковно-славянском) слово "крещение", одно из главных понятий христианского мировоззрения, происходит непосредственно от слова "Крест". Для русского сознания крещение есть "погружение" в Крест, добровольное пригвождение себя к Кресту Господню. Не удивительно, что только русский народ – до 1917 года 95% русского населения – называл себя "крестьянами", то есть в буквальном смысле – "народом Креста"." (Н.Лисовой "Православие византийское, русское, вселенское")
...Ни "тёмное подобье" истинной жизни, ни "слабое бессмертье" человеческой славы его уже не устраивало. Всё это душой было изжито…
Крестный путь…
Что мы знаем о том или ином человеке? Даже если были знакомы с ним, виделись, разговаривали… Даже если – с напряжённой душою и мыслью – вчитывались в его заветные сроки, пытаясь понять и восчувствовать их суть?..
Увы, мы знаем лишь то, что нам кажется. А это отчасти призрак, сон. Сходится ли наше знание с истиной? Бог знает!.. (Да, вот Он-то, Единственный, и знает. Ибо только Ему вполне известно всё – и наша душа, и душа того, кого мы пытаемся постичь и кто сам, быть может – да и наверняка – не знал себя вполне.) Все мы – лишь то или иное воплощение замысла Бога о нас, и не дано нам знать наверное, как исполнено то, что Им было задумано. Очень уж высок Божественный помысл, вряд ли среди смертных хоть кому-нибудь, кроме Его святых, удалось исполнить в жизни своё назначение…
В одном можно не сомневаться: каждый, кто жил по-настоящему, на пределе всех своих сил, всё же приблизился к тому, что – с его рождением – Бог помыслил о нём и предназначил ему осуществить на земле.
Сама наша жизнь – по неведению нашему прошлого и будущего, по приблизительности познания настоящего, людей, даже самого себя, по краткости и прерывистости впечатлений – тоже больше напоминает сон. Явь же, в целокупности и полноте, в понимании сути всего происшедшего, происходящего и того, что произойдёт, дана лишь Высшему, Который и назван Вседержителем…
Словом, я вовсе не притязаю на то, что вполне постигаю личность Юрия Поликарповича Кузнецова и его поэтическое творчество. Эти заметки – только попытка приблизиться к пониманию его. (Как, впрочем, и заметки любого другого человека, кто писал о поэте или напишет.)
…Кузнецов был для меня не просто поэт, не просто человек, а – нечто. По крайней мере чудился таким. Сейчас не знаю, не уверен… но довольно долгое время. Это труднообъяснимо, но это так. Никто из современников, очных и заочных (а видел я многих), больше таковым не казался. Да и вряд ли уже покажется.
Нечто… облако. Или лучше по-старинному – облак. Облак света и дыма. Дым в облаке – туман, влажная мгла. Свет и вода – жизнь. Но облако парит над родной землёй, и в нём ещё – дым Отечества. Дым – это и отстранённость. Ото всех, ото всего. Что-то, куда как важнее всего на свете и всех на свете, – совершается в нём, внутри, на глубине, – может, и сам он не знает что. Но тем более надо прислушаться, чтобы не упустить, понять это глубинное, таинственное. А все – мешают, и всё – мешает, отвлекает. Вот и отстранённость. (Поэт, собственно, прежде всего странник в самом себе, в своих глубинах. Пойди туда, не знаю куда; найди то, не знаю что; – вот его суть, его постоянное состояние. Загадал Бог загадку, а ты разгадывай.)
Таким, постоянно отстранённым, Кузнецов и запомнился мне. Отстранённым – то есть сосредоточенным на главном для себя. Конечно же, это не значит, что так было всегда. Скорее всего это было не так. Но тень всегдашней, въевшейся в его облик отстранённости уже никуда не исчезала. Да впрочем, думаю, это изначально было ему дано, с рождения, – только в последние годы жизни проступило уже, обозначилось в неистребимой определённости… А повседневность, поведение, так сказать, в быту, наверняка кому-то странное и непонятное, и определялось уже этой отстранённостью. И угрюмостью своей, и рассеянностью, и молчаливостью, и сигаретным дымом, и водкой – он отгораживался от суеты, от людей. Чтобы не мешали – услышать, осознать, почуять в себе тот продвиг, росток, звук Слова. Той же природы и его упрямая неразговорчивость, ворчливость, немногословность – чтобы не растратить душу, не распылиться, не потревожить происходящего в ней.
Что это было? Волевая заданность себе, своему поведению? Или это получалось стихийно, по естеству его духовной сути, чему невольно подчинялась и душевность?..
Я душу спасаю от шума и глума,
Летящих по краю.
Я думаю думу, о чём моя дума –
И сам я не знаю.
Да и как знать? Будто бы ни о чём – но обо всём. Обо всём сразу. Это – инстинктивное движение интуитивного проникновения в суть жизни, в её смысл. Это – подслушивание слова. Слово определяет думу. Оно как бы нащупывает затаённый в пространстве смысл, сгущает в образ или символ растворённое в воздухе загадочное нечто – прообраз, предсмысл. И эта ловля ускользающего, потустороннего миру ветра исподволь становится существом поэта – и он видится людям, миру непонятным, странным человеком. Вроде бы здесь, рядом, вроде бы участвует в общении, разговоре – а где-то там. Где же? Никто не узнает и не поймёт, да и сам поэт, скажи он откровенно, как на духу, ничего путного не объяснит. Потому что не знает: что это? откуда это?
В истинном своём состоянии, условно – в состоянии творческом, поэт не принадлежит себе. И никому.
Он проводник, восчувствователь, сказатель Слова.
Жизнь – внутри, в душе; снаружи – существование, со всеми его прелестями (как в ироническом, так в прямом и – выше – в религиозном смысле)...