К 80-летию Ивана Буркина
Давно знаю и люблю стихи Ивана Афанасьевича Буркина, самого лиричнейшего из экспериментаторов стиха, самого авангардного из традиционных русских лириков. Может быть, так и суждено было ему: всю жизнь между…
Между Россией и Америкой. Между авангардом и традиционализмом. Между патриотами и демократами. Его можно было встретить в редакции "Нашего современника" у Станислава Куняева, и в редакции журнала "Арион". На страницах "Нашего современника" ему не хватало литературной вольности, игры со словом, на страницах "Нового русского слова" ему не хватало русскости и лиричности.
Я жил у Ивана Афанасьевича в Сан-Франциско, когда собирал материалы о второй волне эмиграции, о литературе ди-пи. Мы вместе ездили в знаменитый форт Росс, бывшую русскую крепость, в центр русских эмигрантов Монтеррей, где ему довелось работать в центре по изучению России, мы гуляли по русским кварталам Сан-Франциско и Иван Афанасьевич вспоминал свою молодость, годы войны, всю тягость жизни перемещенных лиц.
Сегодня, пожалуй, Иван Афанасьевич – последний из могикан русской поэзии старой эмиграции. А сколько их было, ярких, составляющих гордость русской литературы ХХ века: Иван Елагин, Дмитрий Кленовский, Борис Филиппов, Леонид Ржевский, Ольга Анстей, Борис Башилов, Николай Нароков, Николай Моршен, Владимир Юрасов, Владимир Бондаренко, Григорий Климов, Олег Красовский, Игорь Смолянинов, Татьяна Фесенко… Со многими из них мне довелось повстречаться, побеседовать в Нью-Йорке, Мюнхене, Сан-Франциско, Нью-Джерси, Кёльне, Париже, Брюсселе, Мельбурне…
Русские старики, верные русской литературе. Их жизнями распорядилась война.
Судьба Ивана Афанасьевича Буркина, если не брать во внимание его яркий неповторимый поэтический стиль, которого даже трудно с кем-нибудь сравнивать, была типичной судьбой диписта, выходца из послевоенных лагерей для перемещенных лиц (дисплейсед пёсенс – Ди-Пи). Родился в Пензе в 1919 году, уже с 1938 года начал публиковаться в Саранске в Мордовии. В 1940 году закончил филфак педагогического института. Затем война, фронт, ранение, плен. Попал в немецкие концлагеря в Баварии, после войны остался на западе. В 1950 году переехал в США. Уже в лагерях ди-пи начал печататься в появившихся в Германии литературных журналах и альманахах второй эмиграции "Мосты", "Грани". В Америке стал сотрудничать с журналами и альманахами "Опыты", "Современник", "Встречи", в газетах "Новое русское слово" и "Русская жизнь". Там же опубликованы и все его основные книги стихов "Путешествие из чёрного в белое" (1972), "Рукой небрежной" (1972), "Заведую словами" (1978), "13-ый подвиг" (1978), "Голубое с голубым" (1980). Даже по названиям сборников видно, что перед нами не поэт-традиционалист, что Иван Буркин пробует сам "заведовать словами", играть со словом, чувствуется его импрессионизм в восприятии мира .
В Нью-Йорке Иван Буркин защитил в Колумбийском университете докторскую диссертацию, затем всю жизнь преподавал русский язык и литературу в разных американских университетах и центрах.
В годы перестройки, как и многие другие русские писатели первой и второй эмиграции, жадно потянулся к России, спеша окунуться в океан русской литературы. Он прекрасно понимал, что при любом режиме главная русская литература создаётся в самой России, дыхание русской словесности идёт от родины, а не наоборот. В первые годы перестройки, когда я увлёкся темой литературы ди-пи, мы с Иваном Афанасьевичем и встретились. Думаю, в чем-то даже я испортил ему, как и иным своим эмигрантским героям, даже не ведая того, лёгкое вхождение в современную русскую литературную жизнь. Вернувшись из очередной поездки в Америку, я опубликовал целую полосу великолепных стихов Ивана Афанасьевича в газете "День". Также впервые в России напечатал Зинаиду Шаховскую из Парижа, художника Влади из Мексики и его отца Виктора Сержа, Николая Моршена, Владимира Юрасова… Но после публикаций в яростно оппозиционном "Дне" на этих авторов автоматически косо смотрели все либеральные издания. Ладно уж таким патриотам, как Борис Башилов или Григорий Климов, путь в либеральную литературу изначально был закрыт. Но почему не стали печатать того же Ивана Буркина ни в "Знамени", ни в "Литературной газете" девяностых годов, ни в "Звезде"? Неужели из-за его обширной публикации на страницах "Дня"? Но на беду свою и в "Наш современник" его стихи вмещались с трудом, мешал его авангардизм, мешала его стилистическая смелость. Может быть, открой его для русского читателя Наталья Иванова, главенствующее положение среди поэтов эмиграции Буркину было бы обеспечено? Ярчайший метафорист, получше Возне- сенского, тончайший лирик, играет словами круче, чем Семён Кирсанов, чем не автор для "Знамени" и "Огонька". А Иван Афанасьевич бедный попал в лапы "Дня". Кстати, думаю, и у романов Виктора Сержа была бы другая судьба, опубликуй их впервые не Бондаренко, а Чупринин, предположим…
Либералы куда более непримиримы и тоталитарны, чем патриоты. Ещё Алла Латынина заметила, мол, знаю, что принесу статью Бондаренко, он опубликует, но мы его никогда печатать не будем. Вот и нёс в годы перестройки на себе уже наш патриотический груз русской резервации поэт Иван Буркин.
С другой стороны, ведь не такие уж они случайные люди в литературе, и статус газеты "День" мои авторы прекрасно понимали. Тем более мужественен был их выбор. В том числе выбор Ивана Афанасьевича Буркина. Он, не скрывая, считает себя русским национальным поэтом. Честь и хвала ему от читателей.
В годы перестройки Иван Буркин часто прилетал в Москву, купил себе квартиру недалеко от меня, так что мы часто встречались уже как московские соседи.
В феврале 2009 года Ивану Афанасьевичу Буркину исполняется 90 лет. Он прислал мне из Сан-Франциско новые стихи. Они писались в разное время и составляют цикл сонетов с различной тематикой. И всё то же лёгкое лирическое дыхание, все то же свободное вдохновение, как и 50 лет назад. Его соратники по лагерям ди-пи ещё в давние времена писали о поэзии Буркина. Борис Филиппов в "Гранях": "У живописца-стихотворца Буркина тонкие наблюдения природы, и тонкие наблюдения над своим внутренним миром"… Еще один дипист, романист А.Даров в "Новом Русском слове": "Во всём сквозит новизна… Внутренняя напряжённость стиха – в каждой строке, какой бы ни была строка – игривая или с юмором"…
Конечно, его стихи можно отличить сразу же от всех других стихов поэтов второй эмиграции: он как бегун отрывался на голову вперёд. И он совсем не похож в целом на поэтов-эмигрантов, ни тоски, ни воспоминаний детства, весь устремлён вперёд, в отчизну русского стиха. Он дерзко фантазирует, легко посмеиваясь над самим собой, творит свою реальность русского стиха, и значит, всегда пребывает как бы у себя на родине. Он и сам не отрицает, что продолжает скорее не традиции серебряного века поэтов символистов и акмеистов, а традиции русских обериутов.
Иван Буркин на сегодня, пожалуй, крупнейший поэт русского зарубежья. Поэт необычный, яркий, умело сочетающий традиции русского стиха и авангардный поиск новых форм… Придёт ли его время в России? Сможет ли 90-летний поэт при жизни дождаться всеобщего признания на родине и стать поэтическим лидером России начала третьего тысячелетия?
Владимир Бондаренко
1.
Открой мне дверь, осенний тихий вечер,
Я дальний путник, я почти без сил.
Я тишину с собой принёс – не ветер.
Луну на всякий случай пригласил.
Я двигаюсь короткими шагами,
Но длинным глазом я повсюду зрел
Зимою вьюги песни мне слагали
И вихри войн достались мне в удел.
Горят в камине тёмные поленья
И задыхаются и в дыме, и в огне.
Двойная смерть их греет мне колени
И пошевеливает жизнь во мне.
Когда золою станет всё, как прахом,
Я на подушку лягу, как на плаху.
2.
И кто умножает познания – умножает скорбь.
Книга Экклезиаста
Чем больше знаешь, тем сильнее скорбь.
Недаром головой качаешь часто.
Я в Библию смотрю, как в микроскоп,
И плаваю в словах Экклезиаста.
В великой мудрости живёт печаль.
Чем больше знаешь, тем она сильнее.
Она растёт, она наш капитал,
И нам нельзя уже расстаться с нею.
Что было и что будет – суета.
Кривая и останется кривою.
Но есть у слов большая высота.
Вот здесь уже киваешь головою.
И может статься, что наш белый свет
Задуман был как суета сует.
3.
Кончай, пластинка. Покружилась вдоволь.
Похоже, ты – ну, вылитая я.
Ты так послушна, так всегда готова
Кружиться в тёмных дебрях бытия.
Тебя, склонившись, бедная иголка
Царапает, вытаскивая боль.
Тебе давно невыносимо горько,
Печальная тебе досталась роль.
Меня царапает игла другая,
И из меня опять на белый свет,
От жажды острой жить изнемогая,
С оглядкой вышел медленно сонет.
И он кружиться будет, как пластинка,
С надеждою, задумчиво и тихо.
4.
Без объявления стучится строчка
Осенним вечером часам к восьми.
Со словом просится, конечно, точка,
И запятая просится: "Возьми".
Иная строчка, словно ожерелье.
Слова сияют, точно жемчуга.
Другую вдруг постигло ожиренье,
У толстых слов всегда растут рога...
И есть слова, что умирать готовы
Или идти легко на компромисс.
И есть такие – им нужны подковы.
Будь начеку, поэт, посторонись.
Пускай бегут себе подальше, мимо.
Поэзии нужны слова без грима.
5.
Я очень временный хозяин стен,
Благодарю и временную крышу.
Ведь я уже давно доволен тем.
Что всех рыданий ветра я не слышу.
И дождь, как будто не жалеет труд,
И стены чисты и всегда умыты.
Картины в окнах разные растут.
Какая радость: окна плодовиты.
Я процветаю в бедности святой,
Любуюсь подвигом цветущей орхидеи
И, кроме верной точки с запятой,
Я двоеточием ещё пока владею.
Другим владениям твоим, поэт,
Цены базарной не было и нет.
6.
В пространстве громко дышит моя грудь.
Сирень на столике, словно сиделка.
Во времени кратчайший путь
Охотно, честно совершает стрелка.
Надежда варится точь-в-точь, как суп,
И через час она уже готова.
Немного позже и с бесцветных губ
Слетит ругательство с цветами снова.
О времена! О губы! Да и ты,
Пространство, вскормленное мною, –
Все исказило образ красоты,
И зло творится за моей спиною.
Пока она ещё мне не видна,
Но где-то кроется моя вина.
7.
Победа сумерек. Увядший свет
Пытаются поймать слепые окна,
И первая звезда (о, сколько лет!)
На землю тихо смотрит из бинокля.
Куда-то облако опять спешит,
Намазав губы толстые закатом,
Но улица моя (вернее, уже стрит)
Цветами тёмными весьма богата.
Вдали от родины чего ещё я жду?
Душа теплом неведомым согрета.
Встречаю с радостью я первую звезду,
Чуть слабый блеск её привета.
Быть может, где-то за её спиной
Стоит душа иная, мир иной.
8.
Снимаю тень свою, как бы с креста.
За что и кем была она распята?
Иду по улице, чуть-чуть грустя.
Как хорошо грустить всегда по блату.
Одно и то же, кажется, везде.
Как далеко находится нирвана?
Одни застряли глубоко в беде,
Другие в роскоши бесцельно вянут.
Так было, скажут мне, вчера,
Так будет, пояснят мне, завтра.
Живи в рассрочку, слёзы вытирай.
Какой посев – такой и будет жатва.
Никто не думает, как тень сберечь,
Когда над головой повиснет меч.
9.
Мучительны бывают вечера,
Когда из памяти, уже довольно зыбкой,
Всплывает заблуждений мишура,
Когда блестят отчаянно ошибки.
Мерцанье молний тех далёких встреч
И неизбежный зов и звон бокалов,
Сияние случайных голых плеч
В разгаре пьяных и весёлых балов.
Но от себя бежать уже нельзя.
Ты заперт в прошлом, как в звериной клетке.
Идешь вперёд, а вот живёшь назад,
Глотая настоящего таблетки.
И в прошлом, и теперь кружись,
Тебе дана как бы двойная жизнь.
10.
Октябрь в окне. Мой клён совсем разделся.
Он – вот пример! – всегда навеселе.
Из пальцев образуя быстро дельту,
Рука течёт свободно на столе.
В наш разговор влетает ветер темы,
Интересующей не только нас.
Вот ловят всякий вздор теперь антенны,
Оставив в сердце горький резонанс.
Жестокий мир в упор глядит с экрана,
Заплаканные лица смотрят из газет,
И это всё, как говорят, по плану.
Какому плану? Кто нам даст ответ?
Тот вещий и испытанный оракул?
Да он бы не ответ дал, а заплакал.
11.
Памяти В.Маяковского
О как он был в поэзию влюблён
Красавец этот в жёлтой яркой кофте!
Из гущи всех тускнеющих имён
Одно давно сверкает: Маяковский.
Не встретишь у него слов холостых.
По голове, как кошек, слов не гладил.
Он их ковал, он добывал свой стих,
Как добывают драгоценный радий.
Он шлифовал язык, как ювелир,
Он не писал – он в сущности чеканил.
Его стихи объездили весь мир,
Блестя везде, как драгоценный камень.
И вдруг случилось... Не хватило сил?
Своей рукой он песню задушил.
12.
О, фонари, и вам не надоело
Насиловать себя в полночный час?
И лишь поэт, ушедший в своё дело,
Готов завидовать, жалея вас.
Поэт и ночь. Вот тоже тема. Дабы
Она с другими принесла плоды,
Уйди в слова, поэт, в их ночь, в их табор,
Умри легко у Музы на груди.
Умри в словах.. И в этом есть отрада,
Уйди в слова, не чувствуя вины,
Иди в слова безжалостно батрачить.
Из глубины пиши, из глубины.
Ведь наскоро приклеенная слава
Есть самая тяжёлая отрава.