Нива нашей нынешней литературы изрядно одичала, она поросла бурьяном да лебедой, лопухов много. Сорняки заглушают редкие культурные растения.
"Литературная газета", полагаю, и рада бы восторженно восклицать по поводу урожаев на ниве той, но не лебеду же молотить! Потому читаем в ней о политике и экономике, о театре и телевидении… Однако иногда на газетной странице взрастают цветы элоквенции – я радостно вздрагиваю: появляется истинно литературный материал, например, интервью с известным писателем.
Вот в очередном номере – праздник души: интервью с Владимиром Крупиным, а у меня к нему глубокое душевное чувство, род недуга. Мы с ним знакомы лет этак около сорока – сразу оговорюсь: не настолько знакомы, чтоб я мог бы похлопать его по плечу: "Ну что, брат Крупин?", а он бы мне в ответ: "Да так, брат, как-то всё…" Но он был редактором одной из моих книг в издательстве "Современник". С тех пор при встречах, увы, редких, здороваемся, конечно, однако душевно поговорить возможности нет: я-то живу в захолустье, а он столичный человек, хоть и рядится иногда в армячишко да смазные сапоги, являя себя этаким мужичком вятским, простоватым, но хватским. Меня же с первого знакомства очаровала его дружеская манера общения, его живой говорок. Даже не очаровала, а прямо-таки обольстила, и я навек зачислил его в свои друзья, хотя он о том и не подозревает.
Теперь вижу на газетной полосе: босой русский писатель молитвенно приблизился ко Гробу Господню, держа под мышкой ботинки… Худенький стал Владимир Николаевич, если судить по этому снимку, сердце сжалось: жалко его. Говорит, что пора ему подводить итоги – возраст почтенный! – что главным свершением жизни своей считает то, что приближён ко Христу… то есть почти лично знаком. Не то, чтобы на дружеской ноге, но уже явно облечён божественным доверием, почти помазан.
А в друзьях-де у него и Василий Белов, и Валентин Распутин, и до некоторых пор Виктор Астафьев, и много иных, обладающих немалым общественным весом. Что тут скажешь! Умный человек, знает, с кем дружить и как.
Молитвенное состояние свойственно Владимиру Николаевичу. Вот в его не столь давно опубликованных журналом "Наш современник" дневниках читаю о том, как он проснулся среди ночи и жарко молился о здравии друга своего – цитирую не дословно, а по памяти:
– Господи, спаси и сохрани Валентина Григорьевича Распутина. Что будет с нами и с Россией, если его не станет! И мы пропадём, и Россия.
А в интервью "Литературной газете": "Кумиротворение убийственно для души. Но авторитет и пример для подражания – это очень хорошо".
Согласен, но надо ли столь молитвенно, столь экзальтированно становиться на колени – это ведь и есть акт кумиротворения. Не удивлюсь, если над письменным столом писателя рядом с иконой Спасителя помещены портреты его друзей…
Чего уж так-то, Владимир Николаевич! Ты ставишь в неловкое положение совестливого и скромного товарища своего, в лучах славы которого, по твоему собственному признанию, пребываешь. Да и Россию не надо обижать: не на одном человеке она держится.
В интервью сказано, что-де "может и не в лучах славы, а в тени" Распутина да Белова пребывает, заслоняют они его, что само по себе досадно и несправедливо: он, мол, равновелик с ними.
Кстати, слово "Россия" Крупин употребляет очень часто и с такой по-детски наивной верой, словно уже приватизировал её и вот стоит на страже своей собственности: "Прощай, Россия, встретимся в раю", "Мои враги – это враги России и Христа". Читай: кто против меня, тот против России и Христа. То есть они в одном ряду, опять-таки равновелики.
Как тут не воскликнуть: затейливое, однако, это явление в нашей нынешней литературе – Владимир Крупин! Ему в высшей степени свойственны простодушие – отличительная черта истинно русского человека. Откровенность и чистосердечие таковы, что просто душа нараспашку – всё это явственно проступает в его интервью, а артистически явленная детская наивность умиляет меня прямо-таки до слёз. Более же всего мне понравилось в его интервью, что он без экивоков называет имена своих друзей и врагов, а также кандидатов в те и другие: вот они, по-фамильно, так и встали в шеренги. Ну, газетная рубрика обязывает – "Невзирая на лица".
Да, искренность и лукавство, правдивость и артистическая игра – всего намешано в писателе Крупине. Он и сам простодушно признаётся: не могу, мол, разобраться в своей противоречивой натуре, постоянно совершаю одну за другой ошибки да грехи. Помогите, мол, люди добрые, совсем я запутался.
Хочется помочь, а как тут поможешь! Натура-то сложновата для осмысления. Хотя, правду сказать, со стороны ясно видно: лукавит, играет Владимир Николаевич, привлекая к себе побольше внимания: десять лет не писал ни строчки и пятнадцать лет не брал руки журналов – ни "Москву", ни "Новый мир", ни "Знамя" – как бы совсем не забыли о нём!
Вот под снимком на газетной полосе в качестве подписи краткий диалог. Увидев возле Гроба Господня босого писателя, некая паломница якобы воскликнула, лаская слух внемлющего:
"– Владимир Николаевич! Это вы? Какая радость встретить вас здесь, на Святой Земле! Вы же живой классик!"
Список классиков – он, кстати сказать, уже определён и утверждён критиком Владимиром Бондаренко – состоит из полусотни имён. Именно Бондаренко осуществляет фейс-контроль на вершине литературного Олимпа: кого пущать, а кого не пущать. Ну, это он поторопился, погорячился, составляя список: и половины достойных не наберётся, не то, что полсотни. А там, где карабкаются к вершине авторы другой ориентации, на фейс-контроле тоже список – в нём, небось, не менее сотни имён. Потому как хочется зачислить своих близких друзей и нужных людей в эти самые живые классики.
Очень не хочется мне обижать кого-то из достойных литераторов, а Владимира Бондаренко в особенности: я отношусь к нему с глубокой симпатией – вон его книга "Позиция" стоит на полке в моей домашней библиотеке, я люблю её иногда почитывать – но не могу удержаться вот от какого суждения.
Один из моих знакомых в том городе, где я живу, ныне уже, увы, покойный, очень ловко и своеобразно манипулировал званием почётный гражда- нин города, хотя не имел на то никаких полномочий. Он обращался к директору крупного предприятия, к главе района или местного парламента, к управляющему или заведующему: мол, кто-кто, а вы-то, уважаемый имярек, достойны такого звания. Тот бывал польщён, застенчиво и этак слабо отнекивался. А мой знакомый настаивал: мол, выступит с такой инициативой, подтолкнёт оформление необходимых для того документов… И выступал, и подталкивал, и власть имущее лицо бывало возведено в почётные граждане. Не беда, что никто не знал, какие же благие деяния он совершил для города, чем осчастливил граждан. Зато таким образом мой знакомый обретал в дальнейшем расположение влиятельного человека. Не то ли происходит и с причислением того или иного ныне живущего писателя к лику выдающихся деятелей русской литературы?
Это такая игра в классики, которой увлекаются взрослые дяди, не только находя в этом душевную сладость, но и пользу извлекая.
Ну, поиграли мы, и хватит, а теперь о серьёзном: в своём интервью Владимир Крупин поведал, что в журнале "Наш современник" недавно была опубликована его "большая вещь, которая называется "Повесть для своих"", и что он волнуется, как она будет принята. Автор поясняет, что повесть его "жгуче современна, в ней отразилось моё неприятие идеологии либерализма и глобализации и всего того, что они несут для России".
Я тотчас пошёл в библиотеку, взял названный журнал и приступил к чтению.
Столичный писатель, утомлённый жизнью в мегаполисе, то есть в столице, а также путешествиями – "ведь я прошёл все центры мира"! – озабочен самым главным: "К концу жизни осталось выполнить завет древних: познать самого себя, и завет преподобного Серафима: спасись сам и около тебя спасутся". Он отправляется в российскую глубинку, потому как очень религиозно настроен, хочет пожить отшельником, подобно Серафиму Саровскому или Сергию Радонежскому, совершить духовный подвиг.
И вот он добирается на вездеходе до глухой деревни, где прежде всего идёт в сельский магазинчик – ну, не в церковь же в самом деле ему идти! и не в лесное же уединение! Там он покупает… нет, не ломоть ржаного хлеба и щепоть соли, а – водки. Далее уже привычно организует попойку с деревенскими мужиками, которые рады упиться до потери облика человеческого, тем более на халяву: наш герой закупает бутылки снова и снова, причём уже не с водкой, а с водярой или с техническим спиртом – всё это в изобилии производится нашими осетинскими братьями. Или это тормозная жидкость? Только ею можно свалить наповал, поскольку мужики те – пьянь на пьяни, рвань на рвани… А какие ещё могут быть мужики в русской деревне, по мысли автора? Только такие.
И вот наш герой спаивает эту компанию. Пьют они сутки, вторые – да и не просто, а "За Святую Русь!" – ладно хоть не "За Иисуса Христа!" и не "За Богородицу!" – спят вповалку на полу…
Столичный писатель уже забыл о цели своего путешествия в глубинку – исполнить завет преподобного: спасись сам и около тебя спасутся. Или он именно так понимает спасение себя и тех, кто около? Неужели неоднократное посещение святых мест и центров мира не вразумило его и не просветило духовно? В чём тогда смысл подобного паломничества? Только в том, чтобы высветиться для публики?
В процессе описания этой оргии автор учиняет над своими персонажами глумливое действо: звучат тексты из святого писания, они вплетаются в пьяный бред, влагаются в слюнявые уста перепившихся людей.
"Описание отвратное и похабное" – так характеризует сам Крупин не это своё повествование, а сочинение своего друга, увы, бывшего, – писателя М., которого "хвалят на Западе". Есть повод похвалить теперь оттуда и Крупина. Может быть, на это и рассчитано?
Хохмочки, прибаутки, анекдотцы представлены тут во множестве. Всё это годилось бы для сеансов хорового ржания, которые устраивает наше центральное телевидение по выходным дням и которое яростно осуждает Крупин, но вот и сам удержаться не может. Как не вздохнуть: слаб человек перед соблазнами… Ради достижения смехового эффекта, то есть смеха ради, глумливым образом пародируется истинно классическое: "Онегин, я с кровати встану…", "Отвали поскорее в калитку" и проч. Чтоб не засорять читатель- ские умы, позвольте я не стану цитировать и далее эти перлы пошлости, ими напичкана повесть для своих. А свои – это кто? Кому адресовано сочинение? Поди-ка догадайся…
В прежние времена такое почитали бы за бесчестье, за стыд и срам. Но, должно быть, слава Венечки Ерофеева, о котором в интервью нелицеприятно отзывается Крупин, не даёт ему покоя, потому он решил вступить на ту же стезю. Позавидовал живой классик другому классику, увы, неживому?
Иной раз подумаешь: какую длинную галерею из русских мужиков сельского образа жизни уже создано писателями: чудики, алкаши, дураки, идиоты, дебилы, недоумки… хамьё, одним словом, которое и следует травить водярой да тормозной жидкостью, как тараканов, – к такому выводу подталкивает нас, читателей, богобоязненный автор-христианин. Неужто и далее будет множиться эта портретная галерея, исполняемая талантливыми перьями под аплодисменты из-за бугра? За это там даже дают премии, именуемые грантами. Или всё-таки следует вспомнить, что речь идёт о наших братьях, о наших предках, о нашем сыновнем долге перед ними? За что же их так клеймить да шельмовать?
Я понимаю, представить в своём сочинении круглого дурака гораздо проще, нежели умного человека. Дурака-то любой графоман опишет. Как бы умного героя изобразить! Но это уж, как говорится, высший пилотаж, не каждому писателю по плечу.
Каюсь, не дочитал повесть для своих до конца: отвратилась душа моя. Я уж не стал "долго отплёвываться", как это делает сам Владимир Николаевич, ознакомившись с сочинениями писателя С. – это не в моих правилах.
Я вырос в захолустной русской деревне, причём в голодные послевоенные годы. Кстати сказать, оказался там, проведя три года на оккупированной немцами территории. Полагаю, Владимир Николаевич в это время вкушал сдобные пышки в своей Кильмези, а я-то питался картофельными очистками. И вот после моего военного лихолетья – тверская захолустная деревня. Скажу кратко: она исцелила и душу мою, и тело моё. Хоть и бедность проглядывала тут и там, хоть и голодно было, но ныне в сознании моём деревня и её люди осиянны светом. Потому мне поперёк сердца, когда деревенских людей живописуют бойким пером столь карикатурно. Для меня это личное оскорбление, потому и выражаюсь резковато, невзирая на лик живого классика.
Не писательское это дело – плевать в колодец или в родник.
Наши дворяне-крепостники из 19-го века были гораздо милосерднее, нежели выходец из села Кильмезь потомственный простолюдин Владимир Крупин. Вот портреты крестьян, написанные Иваном Тургеневым: Касьян с Красивой Мечи, Герасим, Хорь и Калиныч, мальчики у костра на Бежином лугу… Даже зайдя случайно в Притынный кабачок, дворянин Иван Сергеевич увидел там не грязных перепившихся деревенских мужиков, а "певцов", людей одухотворённых. Вот и у графа Льва Николаевича – поэзия крестьянского труда и носители её…
Я позволю себе напомнить Владимиру Крупину, желающему разобраться в себе, любимом, что Господь сотворил человека по образу и подобию Своему, то есть замыслил его, как творца, и в этом плане настоящий, истинный писатель наиболее близок к промыслу Божьему, ибо цель его – не книгу написать, не повесть для своих сочинить, а сотворить целый мир с лесами и полями, с птицами и зверями… самое же главное: он должен заселить его живыми людьми, тогда доблесть его может сравниться с доблестью женщины-матери. Мир Чехова… мир Гоголя… мир Тургенева… Вот они – классики, а наши претензии попасть в заветный список призрачны, тут не поможет ни приятельская поддержка известного критика, ни дружеские связи с влиятельными друзьями.
Каков же мир, сотворённый писателем Владимиром Крупиным? Внятно можно различить в нём лишь его самого, как главного героя. Так "хвалиться или каяться?" – вынесено в заголовок интервью с ним в "Литературной газете". Хвалиться особо нечем, а каяться… какой толк в покаянии, коли грешишь снова и снова? Продолжать грешить, как говорится, "до кучи", чтоб потом покаяться оптом?
Я не шибко религиозный человек, в церковь не хожу, на исповеди у священника не бываю, святого причастия не принимаю, но хочу обратиться к Всевышнему – может быть, услышит: "Господи, вразуми раба Твоего Владимира, ибо не ведает он, что творит".