АЛЬТЕРНАТИВА ГЛАМУРУ

Капитолина Кокшенёва представила участников пресс-конференции, сопредседателей Форума: "Сопредседатель Форума, главный человек на нём – Захар Прилепин, который уже много сделал для того, чтобы Форум состоялся.

Сопредседатель Виктор Николаев – настоящий офицер и великолепный писатель, темы берущий особые и особо на них смотрящий. Прошедший Афган, написавший роман "Живый в помощи", издававшийся миллионными тиражами. У него недавно вышли книги "Из рода в род" и "Безотцовщина", о детях, брошенных в колонии для малолетних.

Виктор Никитин из Воронежа – прозаик и критик.

Лидия Сычёва – прозаик и критик, и в то же время очень плодотворный и качественный журналист.

Роман Сенчин – журналист, прозаик, критик.

Сергей Шаргунов – прозаик, публицист.

Издательство "Порог" Александра Потёмкина. И другие..."

КАПИТОЛИНА КОКШЕНЁВА

Мы хотим многого. Хотим, чтобы авторский продукт, сложный для понимания, стал востребованным. А все писатели Форума – люди талантливые. Потому у нас есть основания для таких намерений. И у всех у нас есть довольно длинная история творческих отношений, часто непростая.

Наш базовый культурный концепт – это альтернатива гламуру, его иллюзорному позитиву, его психическому и физическому вырождению. Действительно, у нас сегодня есть одна ярко выраженная идеология – идеология гламура. Стратегии гламура нацелены "на приравнивание серьёзного высказывания к красочному трэшу". Наша стратегия другая – противопоставить ему высокий уровень интеллектуальной и социальной рефлексии, чёткое понимание своего личного этического назначения.

На Форуме всё-таки есть общее поле ценностей, но это не значит, что все мы "встали под ружье" унификации. А потому другая задача Форума – выработать культуру несогласия, культуру спора. Не мягкотелую и разжиженную всетерпимость, не раздоры кружков, а именно умение вести спор, в котором должны быть некоторые основы для взаимопонимания, некоторый минимум солидарности. При этом, естественно, не будет никакого насильственного упрощения или обеднения собственной творческой жизни каждого члена Форума. В общем, важно товарищество; умение слышать друг друга и понимать.

ЮРИЙ МАМЛЕЕВ

Для меня это было очень приятной новостью – организация Форума. Потому что мы, действительно, находимся в состоянии хаоса, как социального, так идеологического и культурного. Хаос этот носит вроде бы отрицательную нагрузку, но вместе с тем и положительную. В нём зарождается то, что потом образует порядок. Недаром говорят, что порядок – это авангард хаоса. Он идёт впереди – выходит из хаоса, порождается им. И когда говорят о культуре несогласия – это необычайно важно для нашей ситуации. Ведь и в культуре мы имеем хаос, в котором подозреваются, однако, какие-то направления. Предположим, нашего метафизического реализма, где я президент клуба. Постмодернизма. Традиционного реализма. Неореализма. Все эти течения как-то выкристаллизовываются.

Но я думаю, что нужно какое-то определённое объединение всех этих направлений. Не просто культура несогласия, а именно объединение на основе каких-то определённых критериев. Иначе во всём мире будет просто катастрофа. Если, скажем, я люблю свою семью, это не значит, что я ненавижу других людей, верно? И поэтому можно не соглашаться с людьми, но можно их даже при этом и любить, одновременно с чем-то не соглашаясь. Но всё-таки если идти дальше, то должна быть некая общая платформа, некая общая основа для всех течений, для всех отдельных очагов культуры, которые в этом хаосе кружатся, вертятся. Многие даже не знают о существовании друг друга. Мне кажется, что этой основой, этой платформой является сама Россия. И прежде всего, её главное сокровище – наша великая классика девятнадцатого – начала двадцатого столетия, включая Серебряный век.

Я являюсь редактором журнала "Империя духа". И там видно, насколько Россия многообразна. Эта империя духа представляет собой разные течения – религиозные, метафизические – от православия до ислама, которые существуют реально в России. Мы видим, насколько многообразен наш мир. Но принцип нашего журнала – культура согласия. Можно быть разными. Что общего, положим, между буддизмом, который вроде бы тоже наша коренная религия, и исламом, который тоже существует издавна в России? Тем не менее, в этом журнале нашли нечто общее, общую основу. Конечно, должна быть культура согласия. Все мы – человечество, все мы – люди, какими бы разными мы не были. Основой этого согласия является сама Россия. Так же в империю духа входит и великая империя нашей литературы. И в империи литературы тоже должна создастся культура согласия. Но нужна общая платформа. Думаю, что в роли общей платформы будет наша великая русская классика. Которая отражает самые глубины наших душ. Эти глубины сейчас скрыты, на поверхности бурлит нечто иное, но вот это вечное, незыблемое остаётся. У нас были комиссары, были бандиты в девяностых годах. Всё это ушло, уходит… А вот эта основа остаётся.

И кроме того, я думаю, если вы заглянете в Достоевского, Толстого, Блока, Есенина и так далее, вы увидите, что наша русская классика не прочтена ещё. Есть такой глубинный слой в ней, который ещё не прочитан. Всё это, думаю, и явится общей, связующей основой между разными течениями, даже включая постмодернизм. У нас в "Империи духа" опубликована моя работа "Русская литература как метафизика", там просто показано, почему мы ещё не прочли ни Толстого, ни Достоевского, ни других наших классиков. Почему остался пласт, который не прочтён? Я это показал конкретно, на примере целого ряда статей. В частности статьи "Толстой и Бог", которая будет опубликована этой осенью в Ясной Поляне.

Если мы прочтём русскую классику до конца, то вернёмся к самим себе, но уже на основе бурного нового времени – времени перемен. Сейчас время цивилизационного слома, время, когда всё будет продолжать меняться, но основа остаётся, и на этой основе можно будет создать что-то новое, потому что сама русская литература родилась как новое. И вот на этой основе, я думаю, может создаться культура согласия, понимания между всеми нами.

ЗАХАР ПРИЛЕПИН

Я всё-таки вернусь, сделаю такую загогулину – из этой всеобъёмной темы попытаюсь подойти к каким-то конкретным вопросам, которые хотел бы озвучить.

Итак, гражданский литературный Форум в России. Цель его достаточно очевидна. Дело в том, что за последние лет двадцать распалась связь между писателем и читателем, потому что все мы помним те времена, когда книги, ну например, Анатолия Рыбакова продавались миллионными тиражами. Десять миллионов "Детей Арбата" шли так к читателю в течение лет пяти-шести. Все крупные писатели в России находились в прямом контакте с читателем. До восьмидесятых годов. Но потом эта связь разорвалась. Мы недавно путешествовали с литературным семинаром по всей России. Я вот ехал по Сибири. И выяснилось, собственно, что книги, которые выпускаются здесь в Москве, буквально как гусеницы еле-еле доползают до Красноярска, Иркутска и некоторых других городов России, в весьма усечённом количестве. До многих городов – вообще не доходит. Никто не знает литературы, никто её не читает. Потому что она туда не приезжает, не попадает. Олег Павлов, скажем, со своими тремястами книжками раскупается сразу, с нуля.

Спрос на нашу литературу есть, а книг как таковых нет. В этом смысле мы, в моём понимании, занимаемся достаточно примитивной вещью – возвращением литературе вот этого пространства, вот этой почвы. Без этого, собственно, невозможно жить, и даже не понимаю, зачем мы этим всем занимаемся, если вся Россия от нас отторжена. Потому что книги наши, если и читаются, то лишь в Москве и Питере, да в округе циркулем отмеченной – километров триста. То есть мы Россию потеряли как таковую.

Мы её потеряли, и как бы это пафосно ни звучало, мы сейчас поползём на карачках, чтобы попытаться себе её вернуть. Надеюсь, что Форум будет жить, и нам надо будет дойти, добрести до каждого города, и показать, доказать всем людям, что мы живём и мы хотим жить с вами. Хотим, чтобы мы вас видели и ощущали, познавая, и хотим, чтобы и вы нас увидели. Вот, собственно говоря, Форум для этого и был создан, чтобы вернуть этот контакт как таковой.

Что касается идеологической подоплёки, я вынужден буду её озвучить. Дело в том, что де-факто то, что происходит сегодня с литературой в России, это так или иначе – большинство семинаров, большинство путешествий по России и провинции – ориентировано на литературу либерального толка. Я ничего против этого не имею. Пожалуй, даже за это, чтоб хоть кто-нибудь ездил по России, по миру и представлял свои книги.

Но в данном случае ситуация складывается такая, что наш Форум собрал людей определённого, достаточно широкого базиса. Это люди, которые считают Россию своей почвой, своей судьбой, своей собственной самостью, своим кровотоком. В этом смысле все люди, собравшиеся на Форуме, являются, условно говоря, почвеннически-патриотическими. Вот так сложилось. И я этому рад, потому что рано или поздно так должно было сложиться, потому что ни Союзы писателей, ни 120 других организаций не в состоянии всё это потянуть. Пришло время кому-то взять часть этой ответственности на себя.

Что касается организационных моментов, то будут прямые встречи с читателями, будет прямая работа с библиотеками, будет работа с высшими учебными заведениями, будет учреждена своя премия.

Я вот занимаюсь сайтом, который облегчит работу людей со всех краёв страны пониманием того, чем занимается Форум. Будут выставлены тексты всех писателей, которые в этот Форум входят, будет постоянно обновляющаяся система, где все эти русские писатели будут высказываться на ту или иную тему. Сайт наш: http://glfr.ru

Запускается тема, какая угодно: Россия и почва, Россия и интеллигенция, – и идёт обсуждение. В России нет площадки, где бы могли вот так собраться русские писатели, живущие в провинции. У нас сейчас пока сорок человек, которые представляют все регионы России. Есть Михаил Тарковский, гениальный писатель, который живёт на заимке в Сибири. А кто-то когда-то у него спросил, как он относится к таким-то и таким проблемам?

Я прекрасно отношусь ко всем писателям, которые находятся в телевизоре, но круг их, к сожалению, ограничен. Поэтому нужно сделать попытку каким-то образом расширить круг людей, которые могут высказываться по разным темам современности. Мы будем его расширять за счёт самых дальних регионов России. Все эти писатели будут в постоянном режиме присутствовать в медиапространстве. Сейчас их нигде вообще нет как таковых, потому что в России сложилась такая ситуация, что все думают, что литература – это писательница Т., писатель Г., писательница У. – и всё. Надеюсь, вы угадали, кого я сейчас обозначил?.. Но у нас есть ещё много букв в алфавите. И на каждую из них найдётся минимум по паре отличных писателей. Поэтому мы этим и займёмся – возвращением литературы пространству и возвращением пространства литературе. Вот такой, примерно, взаимообмен.

(Реплика Капитолины Кокшенёвой: "Пафос состоит в том, что я полагаю, да и другие, думаю, разделяют со мной это, – действительно сегодня существует такая определённая культурная монополия. У нас есть антимонопольный комитет, дума, и мы на себя такую функцию возьмём. А то монополия зашла слишком далеко и в общем-то пора потесниться. Читатели России имеют полное право знать имена тех людей, которых мы представляем".)

ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО

Друзья, я очень рад попытке, скажем честно – надо всегда быть честными, – попытке организации этого Форума. Дай Бог, эта попытка состоится. Потому что никто из нас, здесь присутствующих, не может гарантировать, сколько это продлится. Может быть, сто лет, а может быть, сто дней. Всё зависит и от нас, и от страны, и от чего угодно. Но попытка не пытка, надо стараться, чтобы из этой попытки получилось нечто интересное.

Не буду продолжать тут идеологическую линию. Во-первых, с моей репутацией этого вопроса лучше совсем не касаться, а то скажут, загоняет в какую-то клетку. Я вообще против всех и всяческих клеток. И когда у нас Союзы писателей – что в левом, что в правом крыле, что в патриотическом, что в либеральном – превратились в какие-то клетки, отгороженные от реальной литературы, я не имею права сооружать ещё одну – нашу клетку. Это бессмысленно.

И поэтому даже вот это ограничение, культурная ситуация само собой, ограничение чего угодно внутри нашего пространства будет мешать нам. Даже вот это, надеюсь, временное ограничение в количестве – сорок человек. Конечно, надо с чего-то начинать, но и ограничивать 40-50-60 – не следует. Считаю, что надо делать ставку не на количество, а на реальную литературу, которая существует в России, которая сегодня определяет наше литературное пространство. И тогда мы забудем, что Роман Сенчин, предположим, состоит в одном Союзе, а Захар Прилепин – в другом. Они уже сами об этом забыли. И нам надо забыть окончательно, потому что литература делается не в этих символических клетках, а в творческом одиночестве.

Но вот книга написана. А дальше что? Писателю надо, чтобы эту книгу прочитали. Для этого необходимо обсуждение. И Форум, на мой взгляд, это ещё одна попытка открытых обсуждений любых спорных заметных произведений. Нельзя объять необъятное, и неважно, скольких писателей будут обсуждены произведения – сорока, пятидесяти, важно, чтобы все более или менее интересные книги были прочитаны и услышаны и критикой, и содружествами писателей. И конечно же читателями. В "Литературной России" уже были обсуждены последние книги Михаила Тарковского, у нас в "Дне литературы" мы собираемся к осени обсудить последний роман Юрия Мамлеева.

Критерий здесь один: первое – произведения должны быть талантливые, второе, интересные читателю. Это могут быть и авторы самые дальние территориально – от Михаила Тарковского из Сибири до Николая Скромного из Мурманска, и писатели столичные. Но критерий здесь один – это должна быть настоящая литература. Реальная литература, которая интересна нашим читателям.

А дальше, я думаю, задача Форума – максимально приблизить вот это пространство России с помощью средств массовой информации. Всё-таки лите- ратурных изданий у нас не так уже и много – четыре-пять газет и несколько журналов, тиражи которых сегодня весьма и весьма мизерны. Надо пытаться приблизить к себе иные информационные площадки – радио, теле- видение, потому что если мы будем замыкаться вот в таких залах кафе или библиотек, то такое камерное состояние литера- туры может превратиться в настоящую камеру для неё, из которой её никто не услышит и не увидит. И когда наши элитарные поэты гордятся, что в этих камерных, чуть ли не тюремных залах они выступают перед десятком читателей, считая, что это и есть истинная литература, мне искренне жаль их. Если писатель дерзновенно пытается что-то сказать миру, то мир должен его услышать. И этот выход в большое пространство – одна из главных целей нашего Форума, нашей пока скромной площадки.

А начинается всегда вот с такого камерного пространства, через которое, благодаря десятку журналистов, благодаря паре теле-радиокамер, мы сумеем, может быть, наладить связь с читателями. Иначе, зачем существовать? Разве для того, чтобы ещё и ещё раз собираться в столь малом пространстве? Мы и без этого собираемся, кто в нижнем буфете ЦДЛ, а кто побогаче – и в самом Дубовом зале.

Надо собираться, чтобы наладить связи и с библиотеками, и с издателями, и с читателями. Значит, надо наладить и финансово-экономическую систему, чтобы книги ведущих русских писателей, сотрудничающих с нашим Форумом, доходили до читателя. Через библиотеки, через живые встречи с, предположим, студенческой аудиторией. На будущие наши встречи, надеюсь, с помощью наших объявлений будут приходить уже и читатели. И наши поездки по городам крайне необходимы. Это тоже одна из важнейших функций нашего Форума.

Дай Бог, чтобы эти наши литературные мечтания (мой коллега Виссарион Белинский писал о них) мы станем понемножку, потихоньку претворять в жизнь. И дай Бог, чтобы это дало плоды.

ВИКТОР НИКОЛАЕВ

Работа нашего Форума, наверняка, будет очень трудной. Но нужно поддержать это непростое начинание.

Что касается литературы, я хотел бы вот что отметить. Сегодняшний читатель, тот, у которого болит душа, избирателен к тому, что ему подают для чтения. И что попало читать и покупать не станет, люди уже стараются брать только то, что им необходимо.

Я поездил по России много. Аудитории были разные, начиная от воров в законе и приго- ворённых к смертной казни и заканчивая школами и студенчеством. И поэтому хочу сказать, что большая категория людей очень нуждается в литературе о семье, о поддержке семьи. И ещё – из всего мною увиденного наиболее ярко отложилось: надо писать о женщине. Она на сегодняшний день сильнее, чем мужчина. Среди тех тюрем, которые я увидел, в которых побывал, в подавляющем случае в местах свиданий, на КПП, чаще бывали матери, реже – жёны, и почти никогда не бывало отцов.

Многие мои работы писались по настоящим фактам, по реальным ситуациям. Судьба каждого человека – это отдельная книга. И выходя на контакт, многие рассказывали мне свои непростые жизненные истории. И каждую из них можно и нужно писать созидательно, чтобы прочитав, можно было сделать для себя серьёзные выводы. Чтобы была от этого польза. Хорошую литературу люди, прочитав, не выбрасывают и не оставляют в метро и электричках.Создателей этой хорошей литературы и пытается собрать наш Форум. Давайте же работать на созидание настоящей, духовной литературы, а не литературы распада.

В завершение хочу привести такой пример: однажды я выступал в одной из колоний. В зале было около восьми отрядов – это примерно девятьсот человек. На шестом ряду сидел один блатной и уже со второй-третьей минуты стал мешать: языком пощёлкивать. Начальник колонии сидел слева от меня, вижу – начинает нервничать. Я ему пишу записку: "Алексей Иванович, смирись!"

И вдруг сзади этого блатного приподнимается смотрящий отряда, похлопал его по плечу и видимо хотел сказать ему на ухо, а слышимость была хорошая и получилось – чуть ли ни на весь зал: "Заткнись! С тобой же говорят по-человечески, что ты не понимаешь?!."

Вот это человеческое слово и должно созидать сегодня настоящую литературу, которая особенно нужна современному читателю.

СЕРГЕЙ СИБИРЦЕВ

Форум наш нужен в первую очередь молодым. Я уже несколько лет являюсь членом жюри литературного "Дебюта". И вот какая особенность этого конкурса молодых и начинающих – со всех концов мира поступают рукописи. В год около пятидесяти тысяч. А ведь если пишут, значит, и читают. Хочу пожелать новому Форуму стать настоящим глашатаем настоящей литературы. К сожалению, Союзы писателей, проделавшие гигантскую работу в своё время, сумели накопить многое, но не сумели удержать. Сумели только разделиться.

Мы же здесь на Форуме – представители разных творческих организаций. И надо попытаться проделать ту работу, которая пока не под силу творческим Союзам – работу объединения русской литературы.

И дай Бог удачи нам в этом.

ВИКТОР НИКИТИН

Мы больше знаем столичную литературу. Есть Москва, там живут писатели, там все издательства и там вся литература. А где же голос России – настоящей – не одной же Москвой русский мир полнится? Мы не слышим его и не знаем. Я, допустим, живу в Воронеже – и знаю, что там на литературном фронте происходит. Знаю более или менее подробно. А вот что с литературой в Ленинграде, Орле, Архангельске – понятия не имею. Если Гражданский литературный Форум объединит ещё и писателей провинции и позволит им подать свой голос, и не только подать, но и сделать так, чтобы он был услышан, – вот это будет замечательно.

ЛИДИЯ СЫЧЁВА

Мы здесь говорили о русской классике, о том, что должны на неё опираться. Наши классики никогда не воспринимали литературу как личное дело, как способ продвижения или обогащения.Я считаю, что русские писатели виноваты во многом перед народом своим, в том числе и в том, что происходит у нас в стране. Поэтому они должны идти в народ, чтобы понять и отразить то, что там происходит. Наверное, сначала журналисты – очерки, статьи; а потом уж поэты и прозаики. Только тогда их будут понимать, покупать и любить. А вот так вот – мы хорошие и потому любите нас за это – не получится. Да наверное это не надо. Нужно идти в народ и быть с ним, тогда всё будет хорошо.

Мне кажется, что Форум – это такая малая пока попытка. Надеюсь, что она удастся. Ведь все, или большинство из тех, кто входит в этот Форум, все эти годы хождением в народ и занимались. Просто сейчас они пытаются объединиться.

 

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

СЛАВЯНСКИЙ ХОД

В Союзе писателей России – на Комсомольском проспекте, 13, прошла знаменательная встреча писателей с участниками ежегодного Славянского хода.

В.Н. Ганичев, Председатель правления СПР, открывая встречу, сказал, что Мурманск подарил России государственный праздник. Ещё в советские времена в 1986 году В.Маслов с единомышленниками поставили крест и начали отмечать дни славянской письменности, что было определённым вызовом существовавшей тогда идеологии. Мурманск стал очагом нашего духа и единения. При планомерном стремлении мировых сил тьмы понизить духовный и нравственный уровень нашего народа, очень важно противостоять этому и уметь это делать, опираясь на веру и наши традиции.

В.Н. Ганичев особо подчеркнул, что непосредственно этим занимаются Православная церковь и Всемирный Русский Народный Собор, однако не только церковью живёт человек, хоть в каждом верующем она есть. С начала 90-х годов были попытки создать общественные русские движения, но им не хватало внутреннего стержня. Благодаря инициативе в то время Митрополита Кирилла возникло движение, основой которого стали Православие и любовь к России. Был создан Собор, главой которого стал Патриарх. И это единственная общественная организация, во главе которой стоит церковный деятель.

Вторая ипостась русских людей – это культура и литература. Ни в одной стране мира литература не играет такой роли, как в России. Русская классическая литература дала образцы настоящего художественного видения мира, образцы опоры на нравственные ценности. Вспомним В.А. Солоухина, который принимал активное участие в восстановлении храма Христа Спасителя и после смерти был первым, кого отпели в возрождённом храме. Алексий II, в своё время вспоминая, как восстанавливался храм, говорил, что средостение между церковью и русскими писателями не было разрушено, и в этом заслуга Союза писателей России.

В.Н. Ганичев отметил важность на фоне бездействия властей продолжения этой работы по единению славянского духа, а ведь славянский дух может вобрать в себя и другие народы. И не надо, если русские говорят о своих правах, обвинять их в фашизме. Но кому-то очень важно раздробить славян и сделать их врагами. Украинский, белорусский, польский, болгарский народы сейчас постепенно понимают важность единения. И они пово- рачиваются лицом к России.

Мы сегодня пытаемся создать центры восточнославянской цивилизации. У нас общие святые, общая история и литература. Однако у противников наших есть цель разрушить это, в том числе, на Украине.

Так что деятельность мурманчан весьма важная – и надо об этом рассказывать, чтобы все знали.

Н.П. Большакова, руководитель Славянского хода, член Союза писателей России, прихожанка Покровской церкви п.Ревды, ответственный редактор епархиальной газеты, рассказала о главных этапах Славянского хода – 2009, названного в этом году "На звон колоколов".

По инициативе Мурманской и Мончегорской епархии и при поддержке правительства области экспедиция отправилась из заполярной столицы. Здесь традиционно проводятся подобные мероприятия – это Славянский, Ушаковский, Масловский, Поморский ходы. И каждый раз, по сложившемуся доброму обычаю, отправная точка каждого путешествия здесь, у памятника святым Кириллу и Мефодию. Нынешний ход, на который благословил Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл, носит не только духовно-просветительский характер. Экспедиция побывала в Кеми, где посетила подворье Новомучеников и Исповедников Российских, а также мужской Соловецкий Преображенский монастырь. Далее – по городам Золотого кольца России: Углич, Ростов Великий, Ярославль, Сергиев Посад. В каждой точке маршрута северян ждала насыщенная программа: посещение святых мест, церквей и храмов, музеев, участие в божественных литургиях.

Важной миссия этого Хода – доставить на Кольскую землю из Мурома частицы мощей святых Петра и Февронии.

Во Владимире состоялось главное событие духовной миссии мурманчан – передача частиц мощей благоверного князя Петра и княгини Февронии. Из рук архиепископа Владимирского и Суздальского Евлогия святыни принял архиепископ Мурманский и Монче- горский Симон. Он закрепил частицы мощей на иконе святых. В обратный путь участники экспедиции отправятся вместе со святыми.

Отец Сергий, участник экспедиции, сказал, что история Петра и Февронии – яркий пример и образец любви и верности. Сейчас очень важным является духовное укрепление семьи, нравственное воспитание молодёжи в этом направлении. Само понятие "семья", к сожалению, сейчас теряет свой авторитет. Именно поэтому экспедиция организована в первую очередь для молодёжи. Наше православное путешествие, хочется верить, послужит значительным стимулом в духовном воспитании подрастающего поколения, сподвигнет юношей и девушек к сохранению и укреплению семейных ценностей.

Во многих местах участники хода слышали колокольный звон, давший экспедиции столь поэтическое название. Кроме того участники Славянского хода посетили два колокольных завода, знакомились со звонарями. В самом Мурманске сегодня идёт строительство часовен и храмов.

С.И. Шуртаков, один из начинателей Праздника славянской письменности и культуры, писатель, перу которого принадлежит летопись этого праздника – "В начале было слово" и документальная повесть "Славянский ход", рассказал о Мурманске и об истории празд- нования дней Славянской письменности в России, идущей с 1862 года, со времени празднования тысячелетия Руси. Вспомним слова Аксакова, который говорил, что этот праздник должен праздноваться по всей России.

В эти годы Шолохов, Шукшин и другие были именно русскими, славянскими писателями. И хоть при советской власти славянофил было ругательским словом, но именно в это время возродился наш праздник. Сегодня как никогда важна работа по воспитанию нового поколения в любви к своей родине и народу. И очень жаль, что есть абсолютное невнимание средств массовой информации к этой важнейшей деятельности.

Ю.В. Сергеев, автор увлекательных книг "Королевская охота", "Самородок", "Наследница", "Становой хребет", "Княжий остров", "Новые властелины", лауреат трёх литературных премий, член Союза писателей России, рассказал о своей паломнической жизни, о своих концертах, о своём духовнике, и в конце своего выступления прочитал стихотворение "Воины Духа":

Сквозь огонь и любую разруху,

Когда сердце уж чует беду...

Поднимаются Воины Духа.

И народ наш к Победе ведут.

А Россия их помнит и верит,

Богородица путь их хранит,

Воин Духа – коварного зверя,

Как Георгий копьём поразит!

И всё зло под ударами рухнет!

Расцветёт наша Родина вновь,

Потому, что для Воинов Духа –

Есть Святая к Отчизне любовь!

Есть пространство Великого Рода,

Есть Великий Славянский Завет.

И великая вера народа –

В нашу Русскую силу побед!

Василий Дворцов, новосибирский писатель, проживающий ныне в Москве, говорил о духовной жизни Сибири, о совместной деятельности писателей и библиотек своей малой родины по воспитанию молодёжи. Очень важно возродить в обществе чувство красоты, которое задавлено в России в последние десятилетия. Славянский ход – это неразрывность наша с Россией, а нас пытаются разорвать на поколения, на национальности – и только единение русской, славянской культуры и языков способны сохранить Россию сегодня на фоне процессов глобализации.

Архидьякон Никита, завершая встречу членов Союза писателей России и участников Славянского хода "На звон колоколов", спел песню "Партизанская борода":

Паpень я молодой,

А хожy я с боpодой.

Я не беспокоюся –

Пyсть pастёт до пояса.

Вот когда пpогоним фpица,

Бyдет вpемя – бyдем бpиться,

Мыться, стричься, наpяжаться,

C милкой целоваться…

На прощание Н.П. Большакова подарила В.Н. Ганичеву альбом с фотографиями об истории Славянских экспедиций, книгу "Муром Православный" о мурманской епархии, икону с православными святым и епархиальные газеты.

Оптимистичной финал этой встречи, как и благородное дело, которое ведут православные писатели и их духовные единомышленники, воодушевляет и внушает веру в прекрасное будущее России, издревле зовущейся – Святая Русь.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ГНЁЗДА РОССИИ

23 июня в Ясной Поляне прошло совместное заседание Комиссии по вопросам развития культуры Общественного совета ЦФО и секретариат Союза писателей России. Темой обусждения стала программа "Литературные гнёзда России". Участники круглого стола подробно говорили о судьбе литературных музеев в России в целом и Центральном федеральном округе в частности.

Обширный доклад сделал директор литературного музея "Ясная Поляна" Владимир Ильич Толстой: он говорил о необходимости чёткого законодательства в отношении литературных музеев. В сущности, никакого конкретного законодательства сегодня нет, большинство директоров музеев в буквальном смысле "ходят по краю" закона, доходит даже до заведения административных, а то и уголовных дел (в качестве примера приводилось майское заведение уголовного дела на директора музея-заповедника А.С. Пушкина "Михайловское" Георгия Василевича). Нет никакого централизованного и оговоренного законом финансирования, и поэтому музеи выживают как могут, что в наше непростое время даётся очень нелегко.

Проблемы, отметил он, не только в финансовой и законодательной сфере: общее состояние культуры сейчас таково, что литературные музеи могут и должны стать очагом культурного возрождения, в особенности на это должны быть направлены программы по воспитанию молодежи. Отдельно В.И. Толстой подчеркнул необходимость совместной работы музейщиков и Русской Православной Церкви: "Искусственно подогреваются и создаются противоречия между музеями и РПЦ, чаще всего на почве территориальных претензий друг к другу, что с удовольствием используется местной властью. Так не может и не должно быть, и Церковь, и музеи служат одному делу".

Председатель Комиссии по вопросам развития культуры и Союза писателей России Валерий Ганичев огласил свой доклад, посвящённый проблемам литературных музеев и программе Общественного совета Центрального федерального округа "Литературные гнёзда России". 25 июня этот доклад будет представлен на Президиуме Общественного совета. Комиссия по вопросам развития культуры единогласно одобрила решения из этого доклада (с которыми можно ознакомиться на нашем сайте).

В дискуссии принимали участие И.Т. Янин, А.Г. Лысенко, В.В. Дворцов, С.И. Котькало, М.В. Ганичева, А.М. Пентковский, Ю.М. Лощиц, М.Гусева, А.Велегоненко. Каждый участник подробно выступил – заседание длилось около пяти часов! Живая дискуссия, принятые решения позволяют надеяться на то, что программа "Литературные гнёзда России" силами Общественного совета ЦФО и Союза писателей России будет проведена в жизнь.

АННЕ АХМАТОВОЙ – 120 ЛЕТ

В Бежецком районе Тверской области ярко прошло празднование 120-летия со дня рождения Анны Андреевны Ахматовой.

В этих местах в начале прошлого века она подолгу жила в имении Слепнёво, в доме мужа Николая Степановича Гумилёва. Здесь она написала около семидесяти стихотворений.

Есть запись Анны Андреевны: "Слепнёво. Его великое значение в моей жизни". В праздновании приняла участие делегация Союза писателей России, возглавляемая первым секретарём правления Геннадием Ивановым.

В её составе были поэты Татьяна Агапова из Мурманска, Валерий Савостьянов из Тулы, Вячеслав Воробьёв и литературовед Владимир Юдин из Твери. К юбилею был полностью отреставрирован подлинный дом, в котором жили поэты.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ МУЗЕИ: ПРОБЛЕМЫ, ЗАДАЧИ, ПРЕОБРАЗОВАНИЯ

(Доклад В.Н. Ганичева на заседании Президиума Общественного совета Центрального федерального округа)

Центральный федеральный округ России – это ядро, сформировавшее русскую литературу. Как сказал академик Скатов, "Кто угодно, в каком угодно месте. Пушкин мог родиться только в Москве". Только на Рязанщине мог появиться Есенин. Только на Орловщине, где умели слышать Слово, могли творить Фет, Тургенев, Есенин, Бунин. Только в Ясной Поляне мог жить Лев Толстой. Однако, чтобы сохранить это средоточие литературных памятников, а главное – необходимый дух этих мест, необходимо предпринять ряд необходимых усилий. Неоценимую поддержку общественным начинаниям могут и должны оказать региональные администрации, органы культуры, писательские организации Центрального федерального округа.

Особое внимание следовало бы уделить проблеме литературных музеев. Именно они (впрочем, как и исторические, краеведческие) являются подлинными очагами духовного, патриотического, культурного воспитания, связывая жизнь писателя, его творчество со всей культурной, литературной жизнью страны, развивая и углубляя у молодых людей знание русского языка, отечественной истории, ибо в художественных образах писателей они превращаются в легкозапоминаемые и усвояемые истины на всю жизнь. Да и просто воспитывает культурного, интеллигентного человека.

В настоящее время в ЦФО по предварительным данным, имеется около сотни музеев, являющихся государственными, муниципальными, любительскими, школьными, домашними. У всех у них разное состояние, положение, настоящее и будущее.

Если говорить о регионах, то можно отметить несколько из них, особенно известных именно своими литературными музеями.

Тверь – пример достойного отношения местной власти к славе своей земли. Тверской государственный объединённый историко-архитектурный и литературный музей имеет филиалы: музей М.Е. Салтыкова-Щедрина в Твери, музеи А.С. Пушкина в Торжке и в Берново, в Бежецке музей В.Я. Шишкова и музей Анны Ахматовой, музей Спиридона Дрожжина на станции Завидово.

Ясно, что Тула тоже знаменита на весь мир государственным мемориальным и природным заповедником "Музей-усадьба Л.Н. Толстого "Ясная Поляна" в Щекинском районе. Кроме того тульский областной историко-архитектурный и литературный музей имеет и филиал – дом-музей В.В. Вересаева. Все знают и музейный комплекс Никольско-Вяземское. Отдельно хотелось бы отметить не самые известные, но крайне содержательные музеи-усадьбы А.Т. Болотова в бывшем селе Дворяниново и Богородицке.

Воронежский областной литературный музей им. И.С. Никитина тоже имеет отделения – дом-музей Кольцова, дом-музей Веневитинова.

Самостоятельные литературные музеи федерального уровня существуют в Костроме, в Орле – государственный объединенный литературный музей И.С. Тургенева, в Смоленске – государственный историко-культурный и природный музей-заповедник "Хмелита", родовое имение Грибоедовых.

В Ярославле кроме государственного литературно-мемориального музея-заповедника Н.А. Некрасова "Карабиха", есть и некоммерческое учреждение музей "Литературная жизнь Ярославского края".

В Костроме также существует собственный литературный музей.

Как правило, литературные музеи являются филиалами или отделениями областных общекраеведческих, как например, в Белгороде. Так ГУК "Калужский областной краеведческий музей" имеет филиалы, даже более известные, чем он сам – "Усадьба "Полотняный Завод", Тарусский музей семьи Цветаевых, Козельский краеведческий музей с отделом "Оптина пустынь", где есть экспозиции посвящённые Н.В. Гоголю, Л.Н. Толстому, Ф.М. Достоевскому.

В Иваново так же знамениты районные музеи: литературно-краеведческий музей Константина Бальмонта в г. Шуя, музей семьи Цветаевых в Ново-Талице, дом-музей Д.А. Фурманова в Фурманове. Однако в самом Иваново громко звучащий литературный музей "Писатели ивановского края" – всего лишь комната при кафедре филологии ИвГУ.

В Курской области, при том, что край гордится именами Фета, Е.Носова, К.Воробьева, А.Гайдара, в самом городе при областном краеведческом музее с 1991 года существует только литературный отдел. Цитата из местной прессы: "Разговор о том, что Курск наконец обретёт свой литературный музей, возникает с завидной периодичностью. 2 года назад был повод – краеведческий музей отмечал столетие, когда ему торжественно вручили ключи от здания на улице Дзержинского – под литмузей. На том всё и завершилось". В укор своему областному центру, в городке Льгове есть и льговский литературно-мемориальный музей А.П. Гайдара, и литературно-мемориальный музей Н.Н. Асеева.

Точно та же картина в Липецке. В г. Ельце существует литературно-мемориальный музей И.А. Бунина, есть музей Л.Н. Толстого на станции "Лев Толстой" (Астапово). Лебедянский краеведческий музей хранит материалы о пребывании в городе И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого, М.Пришвина, А.Белого. Но, опять же, в областном центре в системе экспозиций липецкого областного краеведческого музея не так давно появился лишь литературный отдел.

В Смоленске, кроме знаменитой усадьбы Грибоедовых, открыты музей-квартира А.Т. Твардовского и его же музей-усадьба в Починковском районе; в п. Всходы функционирует мемориальный музей М.В. Исаковского.

Нужно понимать, что музейное дело, как ничто иное, зависимо от "человеческого фактора". Музейные работники – собиратели и хранители – тихие герои, подвижники, чей труд необходимо отмечать. Как достойный пример для подражания – частный Вяземский литературный музей С.А. Есенина, созданный П.Н. Пропаловым, более 50 лет собиравшим свою коллекцию. Специфика же литературных музеев проявляется в том, что они более чем какие-либо другие нуждаются в соответствии современным условиям.

Литературные музеи должны быть не просто сборищем экспонатов, куда водят экскурсии нерадивых школьников по обязанности. Нет, именно литературные музеи должны стать центром живого слова, неустанно внедрять элементы интерактивности.

В первую очередь этому должны способствовать общественные организации. Литературные музеи более всего подходят на роль базы под научные конференции и исследования, особенно с участием молодёжи. Можно и нужно организовывать литературные чтения и кружки, театральные студии, краеведческие походы. Нужны не просто экскурсии для школьников, надо делать их активными. Уборка территории, помощь в хозяйстве или на стройке – прямое участие в сохранении памяти. В своё время – в 70-е и 80-е годы, страна была широко охвачена движением охраны (и восстановления!) памятников истории и культуры. Тогда прежде всего это были храмы и духовные сооружения. Сейчас необходимо организовать условия для такого движения на базе литературных музеев.

Общественные организации должны контактировать и с органами региональной администрации. Именно совместная работа музейщиков, администрации и общественных организаций может дать необходимый результат – возрождение литературных музеев и расширение их сферы деятельности.

Нельзя сказать, что для восстановления и расширения литературных музеев ничего не делается, но иногда развитие идёт несколько не в том направлении. Как пример: в Тамбове потихоньку идёт восстановление имения Мары в с. Софьинка, где ежегодно проводятся праздники – дни поэзии Е.А. Боратынского. "Тамбов литературный" связан с А.С. Пушкиным и М.Ю. Лермонто- вым, с Сергеевым-Ценским, но более всего – с Державиным. Гаврила Романович кроме своих известных литературных достижений был тамбовским губернатором. Так много сделавший для города в частности и России в целом человек не имеет в нём ни музея, ни даже памятника, зато недавно в том же городе открыт музей Тамбовского волка. К сожалению, практика установления памятников по частной инициативе стала какой-то неудержимо повсеместной. Почему на фоне разрушающихся мемориалов и музеев власть потакает увековечиванию богатыми поклонниками любимых ими бардов и конферансье?

Даже в материально благополучной Московской области имеют место недоработки – в Мураново, под Софрино, существует великолепный музей-усадьба Тютчева, а всего в тридцати километрах усадьба Майкова не имеет государственной защиты. В неплохо сохранившемся до наших дней господском доме и флигеле когда-то была школа, потом общежитие дальнобойщиков. Последние несколько лет помещения пустуют, ускоренно разрушаясь.

Образцом организации комплексного подхода к укреплению и наполнению жизни литературных музеев могут послужить мероприятия в поместье Хомяковых с. Богучарово, Ленинского района Тульской области. Активные работы по расселению, ремонту помещений и комплектованию музейных экспозиций здесь неотрывны от концертно-выставочной и издательско-пропагандистской деятельности общественного актива. При поддержке областной администрации и епархиального управления ревнители памяти А.С. Хомякова проводят ежегодные "Хомяковские чтения", ставшие заметным явлением в культурной жизни не только Тулы, но и всей России. Замечательно, что тут положено начало Молодёжным научно-практическим конференциям, для которых старшеклассники и студенты в течение года готовят доклады по краеведению. В рамках чтений, опять же, устраиваются фестивали духовной музыки, колокольных звонов, проводятся концерты, что помогает музею находить себе всё новых друзей и помощников. Все эти мероприятия проходят в комплексе, достаточно широко и подробно освещаются в интернете и прессе.

Постоянная комиссия по культуре Центрального федерального округа предлагает Общественному совету принять ряд решений, направленных на поддержку и развитие литературных музеев.

1. Создать карту литературных музеев силами общественных организаций ЦФО, туристических центров и Постоянной комиссии по культуре. В принципе такие карты создавались ещё в советское время, но сейчас многое изменилось. Необходимо помимо сухих цифр и статистики добавить особый раздел про особые мероприятия и повседневную работу музеев.

2. Создавать новые и поддерживать старые литературные премии в Центральном федеральном округе. Составить полный список литературных премий ЦФО, ряд из них "привязать" к литературным музеям, тем самым организовав совместную работу. Особенно необходимо отметить потребность в создании специальной премии для литературных музеев – музейные работники особенно не избалованы вниманием местных властей и центральных общественных организаций. Возможно, члены Общественного совета сочтут возможным принимать участие в награждениях и прочих мероприятиях, что придаст этим мероприятиям особый статус.

3. Провести на базе Общественного совета силами Постоянной комиссии по культуре конференцию руководителей и работников литературных музеев Центрального федерального округа.

4. Взаимодействуя с администрацией регионов, способствовать созданию литературных и творческих объединений на базе литературных музеев.

ЗЕМЛЯКИ

Земляки. Новая антология поэзии. 170 поэтов из 24 стран. – М.: Ладомир, 2009. – 1100 стр.

Место подвигу есть всегда. И боевому, и трудовому. Это первое, что приходит в голову, когда берёшь в руки том в тысячу сто (!) страниц, исполненных высокой поэзией. Хорошей, страстно сильной и умной, красивой и чистой. Для инициатора и исполнителя этого проекта издателя Владимира Семёновича Тугова это уже девятый сборник, в своей известной серии "СТИХиЯ" он уже опубликовал более трёхсот поэтов, проживающих в России и за её ближними и дальними рубежами. И в новой книге география живохудожественного русского языка просто поражает. И радует прежде всего, ясной системой критериев, которыми руководствовался составитель – осознанием ответственности за звучание и тиражирование того, что, казалось бы, могло быть личным и семейным делом каждого участника антологии: "все мы – говорящие на русском языке, впитавшие в себя славянскую культуру, – земляки, где бы мы не проживали. И на всех нас лежит великая ответственность за чистоту русского языка, за вникновение русской духовности в другие страны…" Именно это обострённое чувство личной ответственности за всемирную жизнь навсегда родного языка, за сохранение унаследованной духовности является основой, опорой многолетнего подвижничества Владимира Семёновича Тугова.

Второй принцип, по которому собраны на единый "ковчег" стихи от маститых, известных авторов, таких как Александр Ревич и Геннадий Фролов, до совсем юных – Марины Крутовой и Павла Самбурова, – отношение к поэзии, как вдохновенному творчеству, требующему для своего воплощения высочайшего и трудоёмкого ремесленничества.

И ещё очень важно отметить, что "Земляки" – сборник русской поэзии, русской, а не русскоязычной. Потому что для Владимира Тугова принципиальна неотделимость культуры от культа, современного русского слова от изначального Слова-Бога, для него принадлежность Православной духовности и есть та граница, разделяющая в литературе на своих и не своих, без различия территории проживания или кровной принадлежности.

СЛАВЯНСКИЕ ТРАДИЦИИ

15 июня 2009 года завершился приём творческих работ на конкурс литературного фестиваля "Славянские традиции – 2009", который пройдёт с 25 по 28 августа 2009 года на мысе Казантип (г. Щёлкино) в Крыму.

В нём приняли участие 211 авторов, пишущих на русском языке, из 11 стран мира – России, Украины, Белоруссии, Казахстана, США, Германии, Бельгии, Норвегии, Израиля, Эстонии и Чехии. Было прислано более тысячи литературных произведений, которые в течение двух месяцев читали и оценивали члены авторитетного международного жюри, в состав которого вошли известнейшие поэты и прозаики, преподаватели Литинститута им. А.М.Горького, издатели.

И вот 1 июля на сайте фестиваля размещены итоги конкурса. По всем номинациям были сформированы лонг-листы авторов, чьи произведения получили наибольшее количество баллов жюри, а на основании их были сформированы и шорт-листы финалистов фестиваля по каждой из номинаций.

В финал вышли авторы, пишущие на русском языке, из России, Украины, Белоруссии, Казахстана, Израиля и США. Многие авторы вышли в финал по нескольким номинациям. Теперь мы ждём финалистов в Крыму, на мысе Казантип, в августе. Победители конкурса, занявшие три призовых места в каждой номинации, будут объявлены на фестивале. Кроме этого будут определены победители в состязании поэтов (поэтри-слэм), которых изберут слушатели путём голосования бюллетенями.

Победителям и участникам фестиваля будут вручены литературные премии, грамоты, дипломы и ценные подарки от всех писательских союзов и литературных изданий, участвующих в фестивале, а это Союз писателей России, Конгресс Литераторов Украины, литературные газеты: "Литературная газета" (Москва), "Литература и жизнь" (Киев), "Российский писатель" (Москва), "Московский литератор" (Москва), литературные альманахи: "ЛитЭра" (Москва), "Юрьев День" (Киев), Межрегиональный союз писателей Украины, альманахи: "Свой вариант" (Луганск), "Ковчег" (Житомир"), газета "Отражение" (Донецк), Крымская литературная академия, издательство "Доля" (Симферополь), Ассоциация южноукраинских писателей (Одесса) и другие. В рамках фестиваля пройдёт ряд выступлений писателей перед общественностью г. Щелкино, Феодосии, пос. Старый Крым, перед военнослужащими и членами их семей в Севастополе. Преподаватели Литинститута им. А.М. Горького, известные писатели и издатели проведут мастер-классы с участниками фестиваля. Соберутся писатели, любящие и преумножающие русский язык, сохраняющие общие славянские культурные традиции в разных странах мира, и будут звучать русские стихи над крымской степью, над Азовским морем, над славянской землёй.

НА СМЕРТЬ ИГОРЯ БЛУДИЛИНА-АВЕРЬЯНА

Лежишь в темноте деревенской

И слушаешь звуки в ночи:

Какою-то тайной вселенской

Земля под тобою молчит!

И клонятся вдумчиво ветки,

И тихо вздыхает постель,

И где-то совсем уже редкий

Тревожит поля коростель.

Исчезла в тумане округа,

И все мы теперь – корабли.

Пройдём и не видим друг друга

В виду уже близкой земли.

И друг, обретающий сушу,

Сквозь тьму, сквозь туман,

забытьё...

Что взял он с собой?

Только душу.

Бесценную... Только её.

Алексей ШОРОХОВ

СОБОЛЕЗНОВАНИЯ

Правление Союза писателей России, редакция газеты “День литературы” выражают соболезнование статс-секретарю Правления Ларисе Георгиевне Барановой-Гонченко в связи со смертью матери Лидии Александровны Барановой.

Материалы полосы подготовил Леонид Кутырёв-Трапезников

 

Николай ЗИНОВЬЕВ В ПРЕДЕЛАХ МИЛОСЕРДИЯ

***

Спасти Россию очень просто:

Всем надо с душ содрать коросту

Неверья, страха бремена

На все отбросить времена,

И всё. Россия спасена.

***

"Мысль изречённая есть ложь".

Ф.И. Тютчев.

Ну вот и право крепостное

Вернулось, будто из похода.

И лишь название иное

Ему придумали: свобода.

Людская жизнь – предмет продажи,

Хозяин – барин, как всегда,

Только лютее ещё даже,

Чем был он в прежние года.

А на суку сидит ворона,

И клюв, как ножницы, её.

Отрежь, ворона, время оно,

Пусть оно канет в забытьё.

А нас ждут в Царствии Небесном,

Не всех, конечно, но а всё ж

Не всем же светит ада бездна.

Всё изречённое – не ложь.

***

Иные баре, не иные

Их взгляды: те же, свысока

На тех, кто собственно Россия

Была и есть во все века.

Ещё икнётся вам, все воры,

Считать народ за дурака.

Ну а пока борзые своры

Летят, топча Руси просторы,

Травя, как прежде, русака.

АКСИОМА

Порой я клял социализм,

Был он безбожием мне тошен,

Но капитализм – каннибализм

Быть на земле вообще не должен.

Я вижу ясно: как в аду,

Он сам себя за глотку гложет.

Чёрт обещал за это мзду,

Но он соврал. Он это может.

***

Когда детям, что было, отдам,

Ветер вечности в уши засвищет,

По святым я отправлюсь местам –

По заброшенным сельским кладбищам.

Там, где корни берёз проросли

Сквозь глазницы и клетки грудные

Тех, кто воз государства везли.

Я один помяну вас, родные...

ХРАМ НА НЕБЕ

Облака на небосводе,

Что за чудо этот храм!

Гимн единственной свободе,

Душам страждущим бальзам.

До прекрасного охотник,

Сам прекрасен и силён,

Этот храм построил Плотник

Всех народов и времён.

***

У народа быт несносен,

Слёз и бед невпроворот,

Но народ мой богоносен,

Потому, что мой народ.

"Всяк кулик своё болото..."

Глупо. Я ведь не кулик.

А народ и впрямь велик,

Даже спорить неохота.

НА ДРУЖЕСКОЙ ПИРУШКЕ

Собрал нехитрую закуску:

Селёдку, кислую капустку.

И пир пошёл, хоть не горой,

Но каждый был на Итерой.

Какие светлые умы!

И несмотря на то, что пьяны.

А Чарльз Дарвин врал, что мы

Произошли от обезьяны.

***

Повсюду ложь, повсюду ложь!

С экранов, со страниц газет.

Я ей кричу: "Меня не трожь!"

Она мне вкрадчиво: "Э, нет.

Ведь ты поэт, ты мне и нужен,

Ты правду пишешь, говорят,

Ты не готов мне стать ли мужем?"

Я стал креститься: свят, свят. Свят!

***

Бессонница, бессонница,

Стол кренится, шкаф клонится,

И кривится окно.

И слышен голос кочета,

И спать поэту хочется,

Как всем ночами, но...

И этому вот "но"

Стихом стать суждено.

ЕЩЁ РАЗ О БЛУДНОМ СЫНЕ

Блудный сын домой вернулся,

Крикнул в дверь: "Отец и мать!"

Только пыли вихрь взметнулся.

Как же это понимать?

Из дверей священник вышел

В облаченьи, как лунь, бел,

И сказал ему: "Потише,

Я их только что отпел".

Блудный сын на землю рухнул

И лежал так целый день.

Ночью филин громко ухнул,

Тело мёртвое задев.

Всех троих похоронили

За оградкою одной.

И летал ночами филин

У могилок, как родной.

СЛУЧАЙ НА ВОКЗАЛЕ

Он влепил мне по левой щеке,

Но я вспомнил: "Другую подставь".

И подставил, но с дрожью в руке

Он меня не ударил, представь!

"Ты прости меня, брат", – произнёс,

И в толпе растворившись, исчез.

Это видел, конечно, Христос,

И Он снова как будто воскрес...

***

Та же лодка на мели.

Та же, да не та.

Чувство скорби усмири,

Русский сирота.

Над кладбищем солнца свет,

Хриплый крик ворон.

Не купить ли пистолет

И один патрон?

Сатана уж тут как тут,

В оборот берёт:

"Предваряя Страшный Суд,

Купим пулемёт?"

***

Я с давних лет плюю на то,

Что жить душе мешает.

Будь то сверхмодное пальто

Или престижное авто,

Поскольку точно знаю, кто

Всем этим нас прельщает.

"Будь круче всех!

Будь на виду!

Всегда явлюсь на помощь".

А что окажешься в аду,

Умалчивает, сволочь.

НА ЯХТЕ

Через борт море грозное плещет,

И стою я, почти не дыша,

И в немом восхищенье трепещет,

Как невидимый парус, душа.

Прочь любую земную тревогу

На мгновение или навек...

Ощутивший подобие Богу,

В глубь заката глядит человек.

НОЧЬЮ

Не спи поэт. Глаза тараща,

Хоть водку пей, хоть песни пой.

А то враги придут и стащат

Остаток Родины с тобой.

Не сможешь стать ни иноверцем,

Ни завсегдатаем пиров...

Как в колотушку сторож, сердцем

Стучи, отпугивай воров.

РАЗРУШИТЕЛИ ХРАМОВ

Здесь подростки пьют и бабы,

Мат висит как мишура.

– Дверь захлопнули хотя бы.

Отвечают: "Не пора".

"Не пора" меня задела,

То, что Божий храм их тело,

Я сказал им, а в ответ

Паренёк сказал мне: "Дед,

Сам развалина, а учишь.

Перестань нам докучать.

Сам любил рюмашку".

– "Внучек,

Коль не так, я б смог смолчать".

ПЕЙЗАЖ

Распростёрто, как крест, во все стороны,

Будто вспахано поле, черно.

Но рукой я взмахнул – взмыли вороны,

Целиной оказалось оно.

И пошёл я по полю по голому,

Оседала за мной птичья мгла,

И клевала со злобою в голову

Тень мою, что на поле легла.

КАРАСИ

Речка пересохла,

Но в густой грязи

Цвета тёмной охры

Живы караси.

Незавидна участь

Их, конечно, но

Русская живучесть

Славится давно.

У ВАГОННОГО ОКНА

То берёзы, то осины,

А простор вокруг какой!

Ну и глыбища, Россия!

Не смахнёшь её рукой.

СССР был тоже глыба,

И сильнее во сто крат,

Ну и где он? Что, как рыба

Замолчал? Вот так-то, брат.

***

Одежда чуть ли не тряпьё,

И неказиста хата,

Но разве нищ я, коль моё

Всё золото заката,

И серебро ночной реки,

И бирюза рассвета.

Эх, олигархи... Жаль мне вас

Всей жалостью поэта.

***

Мне надо жизнь переиначить,

Причём, я знаю даже как:

Стать маяком, то есть маячить –

На сотню миль пронзая мрак.

Но стих мой глух и несуразен,

И так грешна душа моя,

Что только место фонаря

Мне предлагают. Я согласен.

***

Союз Советский – вот напасть –

Никак не забывается.

Нельзя забыть ту жизни часть,

Что детством называется...

Мысль, в пыль избитая пятой

Истории и времени.

Но этой пылью золотой

Путь освещаю в темени.

***

Россия в огне заката...

Россия на рубеже...

Россия в кольце захвата...

Россия в моей душе...

Всю снегом тебя замело,

Из рук выпадает перо,

"Россия! – кричу я, – Ро..." –

Мне ужасом рот свело...

А поле белым-бело.

ВОСЬМОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Он говорит мне: "Бога нет".

Я говорю: "Твой ум не ладен.

Подумай сам, уж столько лет

Кому ж молюсь я трижды на день?"

ВИДЕНИЕ

В мире всё полно любви:

Свист щегла и цвет барвинка.

И вот только лишь с людьми

Получается заминка.

Затевает царь природы

Распри, войны век от веку.

Горек, горек плод свободы,

Богом данной человеку.

Я увидеть чудом смог,

Замерев в смертельном страхе,

Как задумчиво мял Бог

Ткань смирительной рубахи.

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Вновь больничная палата.

За окном Россия, снег.

У казённого халата

Отыскал я семь прорех.

За окном метель плясала.

"Ты была ль богатой, Русь?"

Мне в ответ она сказала

Отрешённо: "Ну и пусть...

Дело ведь совсем не в этом,

У меня иная суть.

Если мнишь себя поэтом,

Сам поймёшь когда-нибудь".

***

У нас всё меньше мужиков,

Куда ни плюнешь – брокер, дилер.

Если Прогресса путь таков,

Он мне изрядно опостылел.

И мысль свивается в кольцо,

Она найти не в силах брода...

Какое злобное лицо

У прежде доброго народа!

***

Как не предаться тут тоске,

Коль обратишь своё вниманье,

Что жизнь висит на волоске,

А на цепи – существованье.

***

Марине Ганичевой

Пускай в глазах моих темно,

Пусть мы виновны и невинны,

Пускай моя страна – руины, но

Это имперские руины.

Я тронул горькую струну:

Покуда жить на свете буду,

Меня взрастившую страну,

Как мать с отцом, я не забуду.

***

А в больнице "тихий час",

Но днём спать нам непривычно.

Ой, Россия, ты на нас

Не гляди так горемычно.

Но глядит, глядит она,

Тоже, видимо, больна.

Да не видимо, а точно,

Ей лечится надо срочно.

И я знаю даже как,

Но смолчу. Я не дурак.

***

Блудный сын домой вернулся,

Дом найти он не сумел,

Отчей пылью поперхнулся,

На кривую лавку сел.

И потом, когда, однако,

На погост пошёл к родным,

Лавка верно, как собака,

Похромала вслед за ним...

***

Как скатать Россию в свиток?

Спрятать Родину куда

От всех вражеских попыток

Завладеть ей навсегда?

Горы, долы, нивы, рощи,

Уйму речек и лугов

Деть куда? Не много ль проще

Деть куда-нибудь врагов?

НА МАЛОЙ РОДИНЕ

Океански раскинулись степи,

Носит слухи сухая трава,

И над ней, возведённая в степень

Восхищенья, стоит синева.

Ничего себе родина малая!?

Соответствовать трудно такой.

И заря разгорается алая,

И крещусь я дрожащей рукой...

***

А Русь-тройка своих растеряла коней,

Колокольчиков песня погасла,

И стою я у брички, что делать мне с ней?

Решено. Запрягаю Пегаса.

И взлетела под небо исконная Русь,

Ржёт Пегаска, крылами махая,

Мы летим высоко, вековечную грусть

Вместе с прахом с колёс отряхая...

ГОЛАЯ ПРАВДА

Плачь, классическая лира!

Плачь, Пегас, любимый мой!

В Красной книге – голубь мира.

Значит, в ней и мы с тобой.

"Никакой здесь нет интриги", –

Лира молвила душе, –

До созданья Красной книги

Человек был в ней уже.

Я тому живой свидетель.

Хочешь правду без одежд? –

Горизонт наш дивно светел...

От горящих там надежд.

***

Бывают дни особой силы,

Когда в теченье дня всего

Помимо "Господи, помилуй!"

Нет в мыслях больше ничего.

БЕСПРИЗОРНИК

Его отвергли люди,

А бес его призрел.

Теперь он мстить вам будет,

А он любить хотел.

Теперь напрасны "ахи".

Темна его душа.

Теперь ходить вам в страхе,

И в спину ждать ножа.

***

Пишу стихи свои я, чтоб

Стал русофилом русофоб.

Я знаю, это очень сложно,

Но если, в принципе, возможно,

Готов писать я день и ночь

С тем, чтоб стране своей помочь.

Готов собою пренебречь,

Чтоб только Родину сберечь.

Об этом, собственно, и речь.

ПРАВОСЛАВНЫЙ ПОЭТ

Сам грешен, пишет он для всех

В ком есть пороки и изъяны.

Не пишет только он для тех,

Чьи предки – обезьяны.

ВИДЕНИЕ

Солдат спускается с пригорка,

С семьёю встреча впереди.

Медаль "За взятие Нью-Йорка"

Я вижу на его груди.

Я вижу: дочка его Танька

На речку гонит двух гусей,

Где с башни натовскового танка

Сын Федька ловит карасей.

О СЕБЕ В ТРЕТЬЕМ ЛИЦЕ

Пускай он ближнего обманет и обидит,

Но знай, безбожный мир и жуткий век,

Никто свои грехи так ненавидит,

Как русский многогрешный человек.

Не стану говорить о слишком многом,

Хватает одного вполне штриха:

Ведь русский горько кается пред Богом

Ещё до совершения греха.

***

В Красной Книге чувств людских

Много светлых и святых.

Не вернёт их ни искусство,

Ни, тем более, мой стих.

И Надежды зря не строй,

И она есть в книге той.

И ещё есть, для примера,

В Книге той Любовь и Вера.

И, конечно, не секрет,

Что ни лжи, ни зла в ней нет.

НЕСЛУЧАЙНЫЙ СЛУЧАЙ

Кто в окно мне постучал?

Да никто. Наверно, ветка.

Я томился и скучал,

Сердце билось редко-редко.

Почему я не ответил

На тот стук? Вот в чём вопрос.

Думал: ветку треплет ветер.

А в окно стучал Христос.

Он ушёл, пожав плечами,

В наступающий рассвет...

Я с тех пор не сплю ночами

Уж не помню сколько лет.

ИСПОВЕДЬ

"И бессмысленность искусства

Вся насквозь видна".

Георгий Иванов

Навек ушло шестое чувство.

Я не хочу писать стихов.

Я есть вместилище грехов –

И всё! Плевал я на Искусство!

Оно нам лжёт с тех самых пор,

Как родилось. Объявим вето.

Все книги мира на костёр!

Все, кроме Нового Завета...

***

"Один в поле не воин".

Поговорка

Привет, мои родные степи.

Я уходил от вас, родных.

Хотел я сбить с народа цепи,

Но сам он держится за них.

Он за сто лет так был напуган,

Что стал послушен, как овца.

Ослаб он телом, пал он духом,

И терпеливо ждёт конца.

И клонит шею он под игом,

Зовёт барыгу "господин",

Но я родился в поле Диком,

В котором воин и один...

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

(Русский вариант)

Я очень часто удивляюсь,

Зачем я так за жизнь цепляюсь?

Но если я по Божьей воле

Свой крест с усилием ношу,

И Высший смысл в моей боли

Есть, то прошения прошу

За неуместный свой вопрос.

Я, значит, просто не дорос

До пониманья своей роли

В земной мучительной юдоли.

"Быть иль не быть?" – глупей вопроса

Тогда не может быть для росса.

В ПРЕДЕЛАХ МИЛОСЕРДИЯ

Ты помоги нам, Матерь Божия,

Найти свой путь средь бездорожия.

А те, кто застят нам наш путь,

О них Ты тоже не забудь;

За их недоброе усердие

Сбить нас с пути, свести с ума

Придумай что-нибудь Сама

В пределах милосердия.

***

Все поэты пишут ночью,

Что ж, тут нечему дивиться,

Днём, увидев все воочью,

Муза может застрелиться.

***

В судьбе поэта столько боли,

Что чуть ослабь он силу воли,

Наверняка, сойдёт с ума…

В душе его всегда зима.

Не в силах он унять тревогу...

Не верите? И слава Богу.

 

Юрий ПАВЛОВ СЛОВЕСНАЯ ДИАРЕЯ

Недавнее интервью с Дмитрием Быковым называлось "Манифест трудоголика" ("Новая газета", 2009, № 65). Трудоголик – это не только самооценка писателя, но и широко распространённое мнение о нём. А многочисленные разножанровые книги Быкова, казалось бы, данный диагноз убедительно подтверждают. Однако если трудоголик публикует, мягко говоря, некачественную продукцию, то он должен называться иначе…

О низком качестве книги Быкова "Пастернак" я уже писал ("День литературы", 2006, № 6). Новая работа Дмитрия Львовича "Окуджава" (М., 2009) ничем не лучше предыдущей. Вопросы к автору и несогласие с ним возникают практически на каждой странице. Озвучу мизерную часть из них, те, которые помогают понять природу феномена Дмитрия Быкова.

В главе "В опале" автор книги сообщает, что "Окуджава вместе с Юрием Трифоновым и Борисом Можаевым инициирует письмо в ЦК с требованием прекратить преследование Твардовского, Трифонов вспоминает об этом в "Записках соседа"". Однако в указанном источнике говорится, что инициатором письма был Юрий Буртин, приготовивший "болванку". Он через Асю Берзер вышел на Трифонова, тот – на Можаева, затем к написанию подключились Анатолий Рыбаков и Вениамин Каверин.

То есть имя Окуджавы в данном контексте не возникает вообще. И конечно, "требование" в письме к Леониду Брежневу (а не в ЦК) отсутствует, и пафос послания передан Быковым предельно вольно.

Если бы автор книги не спешил, не фантазировал, а стремился к точности, то он, наверняка, проверил бы информацию Ю.Трифонова по другим источникам: "Исповеди шестидесятника" Ю.Буртина, "Новомировскому дневнику" А.Кондратовича, "Рабочим тетрадям" А.Твардовского и комментариям к ним его дочерей, публикациям В.Лакшина, его дневникам, комментариям к ним С.Кайдаш-Лакшиной и т.д. Из них наш трудоголик узнал бы, что существуют разные версии авторства письма, но во всех случаях называются Ю.Буртин и Ю.Трифонов, а Окуджава отсутствует. Кстати, нет Булата Шалвовича и среди подписантов этого послания к Л.Брежневу.

То, как Дмитрий Быков интерпретирует известные литературные события, рассмотрим на примере "Метрополя". В главе "Свидание с Бонапартом" автор, ссылаясь на В.Аксёнова, одну из причин неучастия Окуджавы в альманахе определяет так: его просто не пригласили к сотрудничеству, потому что берегли. Данная версия никак Быковым не комментируется, хотя вопросы возникают сами собой. Почему всех участников "Метрополя" (а их было двадцать три) не берегли? Чем вызвано такое отношение к Окуджаве: особой ценностью его дара, слабостью или силой его характера или чем-то иным?

Если Быков пишет, что неучастие поэта объяснялось по-разному, то разность эту, думается, следовало проиллюстрировать соответствующими мнениями. Можно было, например, привести точку зрения Юлиу Эдлиса, чьи мемуары "Четверо в дублёнках и другие фигуранты" (М., 2003) автор книги не раз цитирует. В названных мемуарах об интересующем нас событии говорится: "Не все из приглашённых к участию в альманахе согласились на это, те же Трифонов и Окуджава, к слову, их удерживала, надо полагать, естественная опаска, они понимали, что участие в таком рискованном предприятии чревато неизбежными неприятностями".

Сие высказывание Быков не приводит, видимо, потому, что подобную версию озвучивает сам, слегка видоизменяя, подрумянивая её.

Вызывает удивление и уход жизнеописателя от оценок произведений, изданных в "Метрополе". Он лишь сообщает, что это был альманах "непод- цензурной литературы".

Не могу не заметить, что в "Метрополь" были включены и произведения, ранее издававшиеся в СССР, одобренные советской цензурой, на что обратили внимание Яков Козловский и Евгений Сидоров ещё при обсуждении альманаха на Секретариате Московской писательской организации в 1979 году.

Но главное, конечно, в другом, умалчиваемом Быковым и его литературными собратьями: художественный и духовный уровень многих материалов был запредельно низок. Это в своих выступлениях отметили писатели разных идейно-эстетических пристрастий: Сергей Залыгин и Римма Казакова, Григорий Бакланов и Юрий Бондарев, Олег Волков и Яков Козловский, Евгений Сидоров и Виктор Розов, Леонард Лавлинский и Сергей Михалков, Владимир Амлинский и Владимир Гусев, Александр Борщаговский и Николай Старшинов… Ограничусь цитатами из выступлений будущих главных редакторов "перестроечных" "Знамени" и "Нового мира" Бакланова и Залыгина: "Художественный уровень большинства произведений оставляет желать лучшего. Я уже не говорю о рассказах, например, Ерофеева, которые вообще не имеют никакого отношения к литературе"; "Я думаю, что целый ряд авторов этого альманаха, которых я прочитал, просто не являются писателями и не могут делать профессионально литературу. Если бы мне, когда я руководил семинаром в Литературном институте, положили на стол эти произведения, их было бы невозможно обсудить даже в семинаре, потому что это не литература, это нечто иное".

"Иное" точно уловил и определил Давид Самойлов, выражая своё отношение к "Ожогу" В.Аксёнова, роману, который продолжил одну из главных линий "Метрополя". Приведу дневниковые записи поэта от 9 и 17 июня 1981 года: "Читаю отвратный "Ожог" Аксёнова. Стоит ли добиваться свободы печати, чтобы писать матом?"; ""Ожог" Аксёнова – бунт пьяных сперматозоидов" (Самойлов Д. Подённые записи: В 2 т. – Т. 2. – М., 2002).

Д.Самойлова, оценки которого применимы ко многим "шедеврам" "Метрополя", к "охранительному лагерю", как обзывает Быков критиков альманаха, не отнесёшь. Лишь некоторые либералы смогли в два последние десятилетия объективно высказаться о "Метрополе", не поддаться конъюнктуре, моде, не испугались террора среды и времени. Юлиу Эдлис, друг Булата Окуджавы, многих "метропольевцев", – один из них. В своих мемуарах он справедливо пишет, что "на поверку он (альманах. – Ю.П.) был составлен, за немногими исключениями, из сочинений вполне ординарных в художественном отношении, разве что претенциозных либо попросту эпатажных".

Не знаю, почему Быков не называет в числе организаторов "Метрополя" А.Битова и Ф.Искандера. Не знаю, но догадываюсь, почему наш трудоголик путает хронологию событий в данной истории: зарубежные голоса в защиту альманаха и "бездомной литературы" прозвучали раньше, чем состоялось обсуждение на Секретариате Московской писательской организации. Явным преувеличением, вызывающим улыбку, является утверждение Быкова, что Андрею Вознесенскому из-за "Метрополя" "перекрыли публикации".

Тот же Эдлис в мемуарах точно свидетельствует: "Вознесенский же и вовсе в день, когда над альманахом должна была разразиться державная кара, каким-то чудом оказался не более и не менее как на Северном полюсе, о чём тут же напечатал целую полосу патриотических стихов в "Комсо- мольской правде"".

Помнится, что ещё в книге "Пастернак" Быков назвал Вознесенского учеником Бориса Леонидовича, который "гордого этого звания никак не запятнал". И многочисленные факты из творческой биографии Вознесенского, подобные приведённому, факты, свидетельствующие о политической проституции поэта, Дмитрий Львович умудряется в упор не видеть. И это ещё одна особенность феномена Быкова.

В наиболее концентрированном виде сущность Быкова, литературоведа и жизнеописателя, проявилась в первой главе "На той единственной Гражданской…" В ней заявлены основные идеи (за исключением одной), намечены главные сюжетные линии книги. Эта глава – своеобразный конспект следующих семисот страниц, перенасыщенных многочисленными повторами и длиннотами.

В первой главе задаётся и уровень отношения Быкова к своему герою, обусловленный тем местом, которое Окуджава якобы занимает в поэзии ХХ века. Для выявления этого места автору понадобился А.Блок, с личностью и творчеством коего проводятся различные параллели. В итоге делается вывод, что оба поэта выполняли одну и ту же роль. В её определении, формулировании – весь Быков.

Сразу же, с места в карьер, заявляется главное: "Блок и Окуджава считались святыми". Естественно, что нужны доказательства (кто считал, почему святые), а их нет, поэтому тут же включается задняя скорость – начинается игра на понижение. Из быковского уточнения становится ясно, что святость – это "высокая репутация". Но даже если мы примем такую подмену понятий как сознательную авторскую провокацию, то ясности в понимании проблемы не прибавится.

Суждения Быкова, его логика и система доказательств имеют фантазийную основу. Например, если он утверждает: "Их выводы не подверга- лись сомнению", – то сие должно соответствовать реальности. А в случае и с Блоком, и с Окуджавой можно привести многочисленные факты, когда "выводы" "подвергались сомнению". Проиллюстрирую это на примере Алексан- дра Блока.

Поэт неоднократно критиковался своими бывшими и настоящими друзьями-символистами. Так, на одно из самых уязвимых мест в мистико-философских настроениях и построениях Блока указал Андрей Белый в письме от 13 октября 1905 года: "Тут или я идиот, или – Ты играешь мистикой, а играть с собой она не позволяет никому … . Пока же Ты не раскроешь скобок, мне всё будет казаться, что Ты или бесцельно кощунствуешь … , или говоришь "только так". Но тогда это будет, так сказать, кейфование за чашкой чая … . Нельзя быть одновременно и с Богом, и с чёртом".

Не менее серьёзная критика раздавалась в адрес Блока с другой стороны, от "поэта из народа" Николая Клюева. Он, думается, оказал на Блока влияние большее, чем кто-либо из современников поэта. Подчеркну, Блок неоднозначно признавал правоту Клюева, о чём он, в частности, сообщает матери в письмах от 27 ноября 1907 года и 2 ноября 1908 года. Более того, при переиздании "Земли в снегу" Блок внял клюевской критике и изъял те строки, которые дали повод упрекать его в "интеллигентской порнографии".

Но и это ещё не всё. "Правда" Клюева стала неотъемлемой частью мировоззрения А.Блока, что нашло выражение в "Стихии и культуре", в восприятии Октября, в "Двенадцати" и многом другом.

Вообще же суждения Быкова о личности Блока, его отношении к войне и революции, о "Возмездии" и "Двенадцати", об отце поэта и прочем удивляют своим ПТУшным уровнем. Для полемики с Быковым по этим вопросам нет места и смысла, тем более что своё понимание их я уже изложил ранее ("День литературы", 2005, № 6, "Литературная Россия", 2006, № 28, "Литературная Россия", 2007, № 16, "Литературная Россия", 2008, № 27).

В блоковской части книги Быкова не удивляет лишь одно: ни слова не говорится о теме России, которая, как известно, была главной для Александра Александровича. Сия лакуна объясняется просто: если с таких позиций характеризовать личность и творчество Блока, то сразу рухнут фантазийно-умозрительные схемы Быкова, в частности, идея об однотипности поэтичес- ких миров Блока и Окуджавы.

Но вернёмся к идее святости поэтов. Продолжая далее размышлять на эту тему, Быков вновь напускает туману, то ли валяя дурака, то ли таковым являясь. Трудно иначе воспринимать его следующие понятийные кульбиты: "Да и не было в его личности ничего сверхъестественного (кур- сив мой. – Ю.П.). В русской литературе полно куда более обаятельных (кур-сив мой. – Ю.П.) людей".

И, наконец, фонтанирование словесной диареи неожиданно прекращается, и Быков раскрывает секрет святости: через Блока и Окуджаву "транс- лировались звуки небес". Уже с учётом атеизма обоих поэтов эта идея и сопутствующие ей мысли Быкова воспринимаются, вспомним слова А.Белого, как "кейфование за чашкой чая" или, говоря проще, мягче, без эпитетов – как словоблудие. Я, конечно, помню, что говорит о вере Окуджавы Дмитрий Быков в главе "Молитва", но меня эти интеллигентские экзерсисы-экскременты, подобные следующему, не убеждают: "Бог – не абсолютный командир всего сущего, но лишь один из участников бесконечной войны, в которой каждый из нас – солдат на добровольно избранной стороне; именно поэтому просить Бога о чём-либо – вещь почти безнадёжная: ты сам здесь для того, чтобы осуществить его планы. Просить стоит Природу, всю совокупность сущего…"

Попутно замечу, что Окуджава – идеальный ретранслятор небес из первой главы явно не стыкуется с Окуджавой, поэтом, лирика которого зависит от градуса политической атмосферы, из главы "Окуджава и Светлов".

Естественно, что в своей книге Быков обращается к близкой и далёкой истории, ею просвечивая судьбу своего главного героя. И в трактовке вопросов истории автор "Окуджавы" остаётся верен себе, демонстрируя минимум знаний и максимум произвола, сочетая убогие современные либеральные стереотипы с не менее убогими старыми.

Характерен комментарий Быкова к фильму "Нас венчали не в церкви" в главе "Свидание с Бонапартом". Фильм навеял автору книги следующие исторические параллели и оценки: "конец застоя заставлял вспомнить о народовольцах"; "всё напоминало о временах Победоносцева"; "победа народовольцев не в том, что они "против власти", а в том, что они человечнее этой власти".

Итак, следуя давней лево-большевистско-либеральной традиции, Быков возводит напраслину на Константина Победоносцева, одного из самых достойных государственных мужей России ХIХ века. Чем руководствовался либеральный летописец в данном случае?

Может быть, ему не нравится, что за время обер-прокурорства Победоносцева число церковных школ в России увеличилось с 73-х до 43 696-ти, а количество обучающихся в них выросло в 136 раз?

А может быть, господина Быкова возмутило то, как Победоносцев в своей гениальной статье определил сущность либеральной демократии? Да уж, припечатал её, так припечатал, не в бровь, как говорится, а в глаз. И сегодня многие оценки из этой статьи звучат сверхактуально. Судите сами: "Либеральная демократия, водворяя беспорядок и насилие в обществе, вместе с началами безверия и материализма, провозглашает свободу, равенство и братство – там, где нет уже места ни свободе, ни равенству" (Победоносцев К. Великая ложь нашего времени. – М., 1993).

Но, может быть, Дмитрий Быков обиделся на Победоносцева за грузин? Ведь аристократизм Окуджавы, о котором многократно говорится в книге, автор выводит из национального происхождения Булата Шалвовича, а Победоносцев в письме к Александру III "некорректно" высказался об "аристократическом" народе: "Грузины едва не молились на нас, когда грозила ещё опасность от персов. Когда гроза стала проходить ещё при Ермолове, уже появились признаки отчуждения. Потом, когда появился Шамиль, все опять притихли. Прошла и эта опасность – грузины снова стали безумствовать, по мере того, как мы с ними благодушествовали, баловали их и приучали к щедрым милостям за счёт казны и казённых имуществ".

Да и полноте, господин Быков, в своём ли уме вы были, когда писали о "о новых победоносцевых" в начале 80-х годов ХХ века? Где вы их увидели? Их не было, к сожалению, тогда, нет их и сейчас.

Что же касается быковской оценки народовольцев, которые якобы были "человечней власти", то это, хоть убейте, я понять не в силах. И сие говорится о террористах, устроивших охоту на Александра II, организовавших 9 покушений на него, в результате которых погибли безвинные люди и сам "царь-освободитель"? И такой же набор хорошо узнаваемых, примитивных, мерзких клише, отдающих людоедским душком, содержится в рассуждениях Быкова обо всей русской истории ХIХ века.

На столь же "высоком" уровне, профессиональном и человеческом, говорится в книге и о веке ХХ. Покажу это на примере двух глав, в которых затрагивается тема сопротивления Советской власти. В главе "Окуджава и диссиденты" политическая оппозиция представлена лишь детьми советской элиты, "чьи убеждения вполне укладывались в большевистскую парадигму" с небольшими отклонениями, и теми, "кого репрессии тридцатых-сороковых не затронули", кто ориентировался на западные идеалы, конвергенцию и т.д. То есть инакомыслящие, по Быкову, это только две волны диссидентов леволиберального толка.

Системным же противникам режима, ставившим цель свержения существующего строя, в книге нет места. И потому, что Быков утверждает: "Максимум отваги – "Хроника текущих событий"". И потому, что наличие таких борцов, в первую очередь, русских патри- отов, не вписывается в либеральную историческую концепцию автора, о которой скажу позже.

Итак, Дмитрий Быков, пишущий об инакомыслящих, обладающий, по словам В.Босенко, "феноменальной эрудицией" ("Литературная газета", 2009, № 24), должен был сказать хотя бы о следующих партиях и движениях 50-60-х годов: "Народно-демократической партии", "Российской национально-социалистической партии", группе "Фетисова", ВСХСОНе.

Вполне очевидно, что автор "Окуджавы" последователен в своём замалчивании "правых" борцов с режимом. Так, в другой главе, "В опале", он, характеризуя 1970 год, пишет: "Сидят Синявский, Даниэль, Гинзбург, Григоренко, Богораз, Литвинов, Горбаневская, через год в четвёртый раз возьмут Буковского". В таком подборе имен видна преднамеренная, мировоззренчески мотивированная односторонность, тенденциозность.

Как известно, одновременно и вместе с частью из названных сидельцев в тюрьмах и лагерях в 1970 году находились "правые", "русисты": Игорь Огурцов, Евгений Вагин, Леонид Бородин, Николай Иванов, Владимир Платонов и другие ВСХСОНовцы. И сроки у них были не меньшие (с Огурцовым, отсидевшим 20 лет, не сравнится ни один из леволиберальных диссидентов), и досрочно их (как, например, А.Синявского и А.Гинзбурга) не выпускали, и Окуджава с шестидесятниками, и мировая общественность в их защиту не выступали. Вот, и Быков, следуя за своими старшими товарищами, не хочет их замечать.

Думаю, автору книги не следовало смешивать лагерь, тюрьму со ссылкой, в которой находились Павел Литвинов и Лариса Богораз. Подобная вольность допускается и в главе, где говорится об отсидевшем Иосифе Бродском.

Историческая и литературно-культурологическая линии "Окуджавы" подчинены утверждению главной идеи книги, в первой главе не заявленной. Думаю, отношение Быкова к своему герою, в первую очередь, обусловлено тем, что Окуджава, как говорится в главе "В опале", "воевал не только с современниками, а со всем русским имперским архетипом". В другой же главе – "Окуджава и диссиденты" – утверждается, что Россия неизменна "в сущностных своих чертах". И эта мысль повторяется неоднократно на протяжении всей книги.

То есть, понятно, какой смысл вкладывает Быков в понятие "имперский архетип" – тысячелетняя историческая Россия. Её черты – рабство, холопство, неумение уважать личность, бессмысленное и беспощадное подавление живого человека и тому подобное – "подсказаны" Быкову прозой, поэзией, публицистикой Окуджавы, и об этом идёт речь в главах "Путешествие дилетантов", "Свидание с Бонапартом", "Звезда пленительного счастья", "Упразднённый театр" и других.

Окуджавско-быковская модель истории России – это хорошо знакомая либеральная, русофобская модель, многократно раскритикованная, в том числе А.Солженицыным и В.Максимовым, коих автор книги "не трогает". И вполне естественно, что Быкову близки разных мастей разрушители государственности, "имперского архетипа": декабристы, народовольцы, террористы, ленинская гвардия, шестидесятники, диссиденты, либералы; народы и отдельные личности, охваченные русофобией, сепаратизмом. Проиллюстрирую это на двух примерах из главы "Упразднённый театр".

Быков никак не комментирует (нужно полагать, соглашается) высказывание Окуджавы о действиях Шамиля Басаева и его банды в Будённовске, а также предположение Булата Шалвовича, "совести интеллигенции", что Басаеву "когда-нибудь … памятник поставят". Захар Прилепин (восторгаю- щийся Быковым и в новой своей книге этого года "Terra Tartarara: Это касается лично меня") уверен, знает, что в таких случаях должны делать нормальные – то есть не интеллигентные – русские люди…

Аналогичную позицию занимает Дмитрий Львович в трактовке поведения Окуджавы в октябре 1993-го года. Как всегда, руководствуясь странной логикой и ещё более странной, ущербной, либерально-интеллигентской моралью, он оправдывает Булата Шалвовича и как подписанта позорного письма 42-х, и как человека, который получал наслаждение при виде расстрела Белого дома.

Многие, в том числе русские патриоты, с сочувственным удивлением задавались вопросом: как такое могло произойти с Булатом Окуджавой, автором "Полуночного троллейбуса", "Здесь птицы не поют…", "Молитвы", "До свидания, мальчики", "По смоленской дороге", других любимых народом песен.

Первым на возможность такой метаморфозы указал Михаил Лобанов. Он в статье "Просвещённое мещанство" ("Молодая гвардия", 1968, № 4), ссылаясь на реакцию Окуджавы на критику в адрес фильма "Женя, Женечка и Катюша", справедливо писал: "Но дело ли стихотворца – ни за что ни про что угрожать судом" – и пророчески предостерегал: "Даже как-то страшновато: попадись-ка под власть такой прогрессистской руки…"

Уже в 1987 году Лобанов в статье "История и её литературные варианты" (Лобанов М. Страницы памятного. – М., 1988) точно определил "болевые точки" исторической прозы Окуджавы. Это, прежде всего, русофобия и несовместимость идеалов, утверждаемых писателем, с традиционными ценностями отечественной литературы и русского народа. И наконец, уже в своих мемуарах, имея в виду поведение Окуджавы в октябре 93-го, Михаил Петрович подводит итог: "К этому вели его давние принюхивания к крови в графоманских "исторических" опусах, где маниакально повторяется одно и то же: "кровь", "чужая кровь", "затхлая кровь", "я вижу, как загорелись ваши глаза при слове "кровь", "а одна ли у нас кровь?", "нет слов, способных подняться выше крови" и т.д." (Лобанов М. В сражении и любви. – М., 2003).

Да и в известных песнях Окуджавы, думаю, немало строк вызывают вопросы. Например, в "гимне" шестидесятников есть слова, которые не одно десятилетие меня смущают: "Поднявший меч на наш союз // достоин будет самой худшей кары, // и я за жизнь его тогда // не дам и ломаной гитары".

Если это не разрешение крови по совести, то что это? О каком союзе идёт речь, можно не уточнять, и так ясно…

Таким образом, в последнем десятилетии жизни Окуджавы нет ничего неожиданного, все его поступки, оценки логически вытекают из особенностей его личности, мировоззрения, творчества, и, прежде всего, – из ненависти к исторической России. Поэтому Окуджава всегда оказывался с теми, кто поднимал "меч" на Советский Союз, Россию, народ, вместе с Горбачёвым, Ельциным, Чубайсом, Гайдаром… По признанию двух последних людоедов-"реформаторов", свои деяния они поверяли по Булату Шалвовичу, который был для них высшим судиёй.

И не будет преувеличением сказать, что гибель миллионов россиян, раньше времени ушедших из жизни, смерть этих жертв либерального ГУЛАГа и на совести Окуджавы.

Ещё одна бросающаяся в глаза особенность книги Быкова – это резусконфликтность глав: то, что утверждается в одной части, противоречит тому, что сообщается в другой. Так, в главе "Упразднённый театр" читаем: "В последние годы (жизни. – Ю.П.) Окуджава думал, что виной всему было не советское, а русское: советское лишь попало в наиболее болезненные точки народа, сыграло на его худших инстинктах. Об этом он говорит в последнем интервью". Но из другой главы – "Окуджава и диссиденты" – следует, что к таким убеждениям Булат Шалвович пришёл почти на 30 лет раньше. Я понимаю, что трудоголик Быков мог забыть о том, что написал на странице 476-ой, поэтому осмелюсь напомнить ему: "Самым страшным пониманием … было твёрдо сложившееся к концу шестидесятых (курсив мой. – Ю.П.) осознание, что его отец, мать, дядья были винтиками в той самой машине, которая их уничтожила в конце концов; и машина эта называется не столько советской властью, сколько русской историей (курсив мой. – Ю.П.)".

Однако неувязочка вышла не только со сроками, но и с самим действом, с самой русской историей. В главе "Ольга. Ленинградский перелом", на странице 437-ой читаем: "Комиссары в пыльных шлемах вдруг догадались, что вместе со старой Россией – в которой отвратительного хватало, что и говорить! – они уничтожили нечто невозвратимое и, быть может, самое глав- ное".

Итак, если признаётся, что "комиссары" уничтожили невозвратимое, тем более, главное, то, во-первых, о какой неизменной русской имперской парадигме может идти речь (а мы помним, что это сквозная идея книги), и, во-вторых, при чём тут русская история. Нет, господа хорошие, окуджавы, аксёновы, трифоновы, литвиновы, радеки, якиры и им подобные, не надо всё валить на "русскую парадигму", перекладывая на русских и Россию груз ответственности со своих родителей и с тех народов, которые они представляют, и которые вместе с русскими "поучаствовали" в революции, Гражданской войне… Поучаствовали в уничтожении исторической России.

Многое ещё, конечно, хотелось и следовало прокомментировать: и то, как характеризуются грузины и армяне в главе "Родители", и то, как якобы Россия захватила Грузию, и то, как говорится в книге о С.Есенине, М.Цветаевой, М.Светлове, Ю.Казакове, В.Высоцком, С.Кирсанове, Д.Самойлове, А.Битове, В.Аксёнове, А.Синявском и других писателях. Хотелось бы показать, как безбожно перевирается история литературы в случаях с "Нашим современником" и дискуссией "Классика и мы", как нагло оболганы (в духе РАППовских погромщиков 20-х годов) Станислав Куняев, "День" и "русская партия"… Всего не перечислишь.

Но я понимаю: газета не безразмерная, не серия "ЖЗЛ", которую дважды осчастливил своими "кирпичами", своей словесной диареей Дмитрий Быков. Уверен, впереди новая книга в этой серии и новые премии. То, чем занимается Быков, востребовано современной космополитической, русофобской интеллигенцией.

Всё сказанное заставляет меня скорректировать прежнее своё отношение к Быкову. В статье о его книге "Пастернак" я назвал Дмитрия Львовича Коробочкой и Хлестаковым в одном флаконе. Теперь, после прочтения "Окуджавы", понимаю, что с Коробочкой погорячился. Всё-таки до уровня Коробочки Дмитрию Львовичу ещё нужно дорасти…

 

Сергей ЧЕРНЯХОВСКИЙ ПУТЬ

Тридцать три года. Христу на крест.

Тянет дымной гарью окрест.

Стонет россичей древних земля –

Тучей нависла поганых орда.

Напрасно льется малиновый звон –

От сабель не скрыться под сенью икон.

Напрасны молитвы – Исус не спас.

Падают грады за разом раз.

Пост и смиренье – напрасный труд.

От сабель нечистых они не спасут.

Крести не крести – знаменье не щит.

От стрел любовь к ближнему – не защитит.

Нехристей кони в соборах стоят –

Святые не видят. Святые – молчат.

Тридцать три года. Не от Христа

Копьё и шлем берёт Илья.

Не чета колокольному гул копыт:

Конь богатырский стрелой летит.

Не на Голгофу – муку принять:

На битву с ордой – рубить и топтать.

Крещён, не крещён – потом разберём.

Сталь – язык разговора с врагом.

Око за око. Кровь – за кровь.

Удар за ударом вновь и вновь.

Спас милосердный Русь не спасет:

Сила и ненависть – вот наш оплот.

Забудь про заповедей речитатив,

России послужишь – убийцу убив.

Не со смиреньем – перед врагом

Встал Илья в кольчуге, с мечом.

Миром ордынца не сбросишь с седла,

Муромца путь – смерти тропа.

Дон и Непрядва кровью текут:

Не от креста ордынцы бегут.

Храму Спасителя на Руси

Храмом быть не Христа, а Ильи.

Тридцать три года... Два пути.

Путь Христа, путь Ильи.

 

Цзя ПИНВА НЕБЕСНЫЙ ПЁС

Не случайно мы печатаем в газете "День литературы" повесть одного из самых ярких, самых талантливых и при этом самых спорных писателей Китая Цзя Пинва. Его имя известно всему читающему Китаю, а заодно и многим европейским странам, где книги Цзя Пинвы переводятся, как правило, вскоре после их выхода на родине.

Он столь же популярен, как кинорежиссеры Чен Кайге и Чжан Имоу, как китайские олимпийские чемпионы, как его сотоварищи по литературному творчеству Су Тун и Ван Мэн. Недавно он вошёл в список 99 наиболее культовых имен всего Китая, вместе с Джеки Чаном и своим земляком Чжаном Имоу. К сожалению, в России современная китайская литература почти неизвестна. Умудрились даже не перевести роман лауреата Нобелевской премии Гао Синьцзяна. А ведь проблемы Китая и России по-прежнему более близки, нежели проблемы жителей Парижа и Лондона.

В своих поездках по Китаю я встречался и с Су Туном, о творчестве которого мы писали в нашей газете, и с Цзя Пинва. Мне кажется, при всей нашей любви к Габриэлю Маркесу и Джеймсу Джойсу, к Фёдору Достоевскому и Антону Чехову, при всей нашей открытости миру, мы найдём в нём самого мифологичного писателя Китая, может быть, даже интуитивно опирающегося на мифы древности. Вот и в повести "Небесный пёс" он не случайно же даёт своему вроде бы простецкому герою имя Тянь Гоу – Небесная Собака. Значит, не так-то прост его герой. Ибо Небесная Собака – это одно из самых грозных небесных существ в мифах древнего Китая, один гром Тянь Гоу может разрушать горы и гнать реки вспять. Впрочем, часто Небесная собака становится на сторону добра, и тогда крепко достаётся злодеям, кем бы они ни были в небесной иерархии.

Сам Цзя Пинва – крестьянский сын, родившийся в одном из самых бедных районов Китая, – иногда становится похож своими действиями на Небесного Пса, и тогда уже перед писателем трепещут власти. Не случайно за резкую критику его роман "Тленный град" был запрещён в Китае, но его издали первым делом на Тайване, в Гонконге, в Японии и Корее.

Но и в диссидентство, в эмиграцию Цзя Пинва уходить не хочет. Пусть ругают. Пусть критикуют. А он живёт со своими героями, со своими мифами. Недаром китайские критики даже писали о демоническом таланте Цзя Пинва. Впрочем, демоны и драконы в Китае не обязательно отрицательные, иногда за ними мощь созидания и развития.

Своей любовью к древним мифам и загадочным героям Цзя Пинва скорее схож с китайским классиком Пу Сунлином, удивительные истории которого неоднократно печатались в России. Разве что мифы свои Цзя Пинва переносит в остросоциальную действительность современного Китая. Он и на самом деле похож на древнего даоса со своей творческой свободой и сакральными знаниями прошлого оказавшегося посредине нынешней сверхцивилизации. Писателю не годятся ни конфуцианские распорядки и ритуалы, ни буддийские одинокие медитации среди лунных гор. Он следует своему Дао и потому следует жизни своего народа.

Цзя Пинва родился в 1952 году и вырос в провинции Шэньси. Его семья в своё время была большой и уважаемой во всей округе. Отец долгие годы был сельским учителем. Семью Цзя Пинва, как и множество других семей, затронули все драматические события ХХ века, но он выстоял и не озлобился. Даосу не положено обижаться на мир, он сам творит свой мир. Он может раскинуть свою древнюю хижину посреди Парижа или Сан-Франциско, позвать своих европейских кумиров в гости и вместе с ними совершить обряд жертвоприношения всем покойным, которые жили рядом с его семьёй на улице Дихуацзе и умерли в течение последних 20 лет. Он спокойно на любом торжественном приёме может, согласно даосскому обычаю, существовавшему в его родных краях, вылить рюмку водки на землю в знак доброго пожелания всем землякам.

И потому, где бы он ни жил, и где бы ни работал, в его кабинете каждый день курится фимиам, и овеяный его благоуханием Цзя Пинва исполняет свою писательскую миссию, своё творческое Дао, считая свои книги скромным вкладом в народную жизнь.

В 1972 году Цзя Пинва поступил учиться в Северо-западный университет Китая. Тогда же начал публиковаться в газетах и журналах. По окончании университета Цзя Пинва стал работать литературным редактором Народного издательства в своей провинции Шэньси и уже профессионально занялся литературным творчеством. Он погрузился в городскую жизнь быстро меняющегося Китая. Однако и с возрастом, после долгих лет прожитых в городе, Цзя Пинва заметил, что его всё также тянет к родной деревне.

Он встревожен тем, как живут его земляки. Может быть, в чём-то острота его книг схожа с остротой книг Василия Белова и Валентина Распутина семидесятых лет прошлого века, времён "Привычного дела" и "Прощания с Матёрой". Писатель стремится, как он пишет в своём эссе: "соединить традиционное китайское мироощущение с литературным сознанием современного человека". И потому ему ничто современное не чуждо, но внутренний мир его – всё тот же мир даоса. Прославился он и своей живописью, каллиграфией, графикой. Цзя Пинва посмеивается, что его художественные альбомы приносят ему доход больше, чем восьмитомное собрание сочинений, вышедшее к 50-летию.

Сближает нас с ним и страсть к коллекционированию предметов восточной старины. Думаю, когда окажусь у него в гостях, найду и своего лунного зайца Юэ Ту.

А пока предлагаю вниманию читателей его повесть "Небесный пёс".

Владимир Бондаренко

КОЛОДЦЫ

Если ты настоящий путешественник, готовый питаться, чем попало, ночевать в первой подвернувшейся харчевне, не боящийся ни змей, ни волков и обуреваемый истинно авантюрным духом, тогда тебе следует отправиться в поход в юго-восточном направлении вдоль берега Даньцзяна, чтобы через четыре дня пути своими глазами увидеть эту ни на что не похожую старинную крепость и ближе узнать живущих в ней людей с их особой жизнью, не вписывающейся в рамки привычных моральных норм и правил. Впечатления от такого путешествия по силе никак не уступят посещению наиболее живописных уголков Поднебесной.

В разного рода путеводителях часто можно встретить двойной эпитет "прекрасный и благодатный". Само это сочетание есть ни что иное как лукавство, хотя, может быть, и продиктованное в высшей степени благими побуждениями авторов. Опыт, приобретённый в таком путешествии, послужит лучшим доказательством того, что эти два слова совершенно несовместимы: красивые места чаще всего не слишком благодатны, а благодатные редко бывают красивы. Красота и благодатность вообще редко присутствуют в чистом виде, а жизненная достоверность любого места обычно заключена в его обыденности. Так было и в случае с этой крепостью.

Поводом к тому, что это селение получило название крепости, а не какой-нибудь деревни, послужило опасное засилье в этих местах разбойного народа. Чтобы как-то защититься от царившего вокруг беспредела, местные жители расположили своё селение на уединённом возвышении на берегу Даньцзяна, обнеся его внушительной каменной стеной. Однако с течением времени стены древней крепости разрушились, и лишь у крепостных ворот среди сорняков сохранилась небольшая каменная стелла с едва различимыми очертаниями стёршихся от времени иероглифов, среди которых в гаснущих лучах закатного солнца можно было различить четыре слова: "...непреступная для несметных орд".

В крепости было около двухсот дворов, чьи изначальные обитатели предположительно пришли сюда из циньских земель, однако никто во многих поколениях потомков не удосужился построить им даже приличного поминального храма. Хотя в крепости и сохранилась одна центральная улица, местные традиции никогда не тяготели к торговле и коммерции, а потому там было не найти оживлённых рыночных развалов. В селении что днём, что ночью царила такая тишина, что лай какой-нибудь дворняги мог показаться, как тут говорят, грозным рыком леопарда.

Прямо за крепостью с востока на запад проходил старый тракт, который ныне служил главной дорогой из столицы провинции к местному областному центру. Проезжавшие по нему машины иногда останавливались, а иногда на полной скорости проносились мимо – часто просто по минутному капризу водителя.

В четверти километра к северу от селения возвышалась Тигровая гора, где в реальности давно не водилось никаких тигров. Вся гора была покрыта обрывистыми каменистыми утёсами. Печи этими камнями было не растопить, поэтому всю и без того скудную растительность местные жители порубили на хворост и древесный уголь. Даже корневища повыкорчевали и пустили на поленья, чтобы было чем топить глиняные лежаки-таны долгими зимними вечерами. Единственной упрямо цеплявшейся за жизнь растительностью здесь был жёлтый ковыль, служивший временным приютом диким кроликам и перелётной саранче. Июльскими сумерками ребятишки часто бегали туда ловить цикад. По дороге им иногда попадались волки, которые спокойно сидели неподалёку с таким умильным видом, что дети принимали их за обычных собак и начинали беззлобно дразниться: "Гав-гав-гав!" Но подойдя поближе и заметив длиннющий, похожий на метлу хвост, они испускали истошный вопль "Волк!!!", и разоблачённая тварь со всех ног скрыва- лась из виду.

Даньцзян, плескаясь, тёк вдоль всей южной стены крепости, однако самым абсурдным образом достать питьевую воду в селении было очень непросто. От крепостных ворот местным жителям с коромыслом и вёдрами через плечо сначала приходилось спускаться вниз по триста семидесяти двум ступеням, а потом плестись четверть километра по речной отмели. Поэтому в период дождей под водосток с крыш местные жители выставляли деревянные кадки, которые постепенно наполнялись водой. Когда вода отстаивалась, чистую воду они пили сами, а муть оставляли скоту. Однако в последние пару лет в крепости начали копать колодцы. Самые скромные из них глубиной были по меньшей мере метров тридцати, а иные достигали и всех ста. Сердца тех, у кого теперь был колодец, радостно бились от трескучего скрипа колодезного ворота, у остальных же – безколодезных – от этого звука на душе делалось только тревожно и пусто.

Счастливыми обладателями колодцев были в основном местные богатеи. Богатеями тут, правда, считались разного рода ремесленники, плотники и даже простые каменщики. С виду между селянами не было какой-то особой разницы, и было непросто сразу сказать, кто был умнее других. Тут не было ни каких-то особенных условий для зарабатывания денег, ни финансовых средств для вложения в прибыльные экспортные предприятия, поэтому любой, даже вполне посредственный навык или умение могли сыграть очень большую роль в благосостоянии той или иной семьи. Таким образом, колодцы стали своеобразным символом возникшего ремесленного класса, показателем его финансового и социального преуспеяния, одним словом – великим свершением в жизни каждой семьи.

Колодезных дел мастер Ли Чжэн был человеком своего времени, посвятившим многие годы оттачиванию собственного ремесла. Работая всю жизнь на богатство других, он и себе сколотил приличное состояние, из-за чего возомнил о себе невесть что, видя в своём ремесле чуть ли не божественный перст судьбы. В какой-то момент он немного повернулся на почве мистики и геомантии и во всеуслышанье объявил три условия, при невыполнении которых он отказывался копать новый колодец: если на место будущего колодца предварительно не пригласили мастера фэншуй, если день начала работ не был особо благоприятствующим и, наконец, если угощение или плата, а пуще того презрительное отношение заказчиков были ему не по нраву. Все эти условия он высказывал с такой особой торжественностью, будто он был послан самим Небом, дабы облагодетельствовать мир своим умением.

В Крепости не было никого, кто бы не завидовал мастеру, как будто тот не колодцы копал, а разрабатывал взаправдашние золотые жилы. Многие родители, подготовив богатые подношения, отправлялись к нему с поклоном предлагать своих чад в ученики, но этот Ли Чжэн всем отказывал наотрез.

– Это занятие не каждому по зубам!

– Мой сын пусть и туповат, но зато очень усерден.

– Да разве ж тут только в усердии дело?

Слова мастера ставили людей в тупик, и те пуще прежнего принимались молить его, но мастер обрывал их, говоря: "У меня в семье уже есть У Син". У Син был единственным сыном мастера, и всё ещё ходил в школу, но смысл слов мастера был предельно ясен – ремесло должно остаться в семье.

Жена мастера никак не могла привыкнуть к такому бессердечию своего мужа. Ведь, мужчина может заниматься своими делами вне дома, а женщина привязана к дому и триста шестьдесят пять дней в году должна общаться с соседями, поддерживать с ними приятельские отношения. Боясь, как бы соседи не затаили на них обиды, она день за днём пыталась мягко увещевать мужа. В то же время она твёрдо стояла на своём, ни за что не соглашаясь, чтобы У Син бросил учёбу в школе, дабы перенять отцовское мастерство, как говорят в этих краях. В конце концов, после долгих уговоров мастер пошёл на то, чтобы взять себе в подмастерья бедняка Тяньгоу, но с одним условием: за несколько жалких фэней в день тому разрешалось лишь подсоблять мастеру в самой изнурительной части работы. Никаких секретов мастерства Ли Чжэн раскрывать ему не собирался.

Этот Тяньгоу – или "Небесный Пёс" – был бедняк-бедняком из самой безнадёжной голытьбы. Ему было уже тридцать шесть лет, а он всё ещё не сподобился скопить достаточно денег, чтобы взять в дом жену и завести семью. Не удивительно, что Тяньгоу боготворил своего мастера и на лету ловил каждое его указание. С виду он был кожа да кости, необыкновенно бел лицом, с высоким лбом и густыми висками. В обычные дни он сам по себе слонялся без дела, развлекаясь охотой на диких кроликов, рыбалкой и ловлей кузнечиков. С самого рождения не походя ни внешностью, ни повадками на обычного крестьянина, он так и остался неприкаянным и беспутным недоразумением к глазах односельчан.

Шестого числа шестого месяца по лунному календарю – день был благоприятный, тут и по гадательным книгам не надо было проверять – мастер с учеником отправились в восточную часть посёлка рыть колодец для семьи Ху. Накануне вечером жена мастера зажгла свечу в центральной комнате. Догорая, свеча неожиданно полыхнула ярким языком пламени, что сильно встревожило хозяйку. Утром, провожая мужчин в дорогу, она никак не могла унять волнения. И как раз когда она давала им наставления быть поосторожней, из её глаз вдруг покатились нежданные слёзы.

От вида слёз хозяйки сердце Тяньгоу учащённо забилось. Ему вдруг показалось, что та необыкновенно похожа на бодисатву. Тридцати шести лет от роду, девственник, Тяньгоу тем не менее хорошо разбирался в таких вещах и понял, что по крайней мере наполовину эти слёзы предназначались ему. Вообще-то она относилась к нему не как ко взрослому мужчине, а как к маленькому щенку. Тяньгоу со своей стороны охотно подыгрывал хозяйке, часто принимая в её присутствии немного простаковатый рассеянный вид.

Наконец хозяйка сказала: "Тяньгоу, для тебя ведь это особый год – год становления..."

Тот ответил, что бояться было нечего и что с красной бичёвкой, повязанной вокруг пояса, любое дело у него теперь должно было заспориться.

– Мастер ведь человек счастливой судьбы, и вместе с ним никакие напасти мне не страшны!

Дома у семьи Ху мастера и ученика усадили за лакированный квадратный стол и угостили самым лучшим чаем. Пока они молча наслаждались вкусом и запахом напитка, обстановка в доме становилась всё более и более торжественной. В конце концов, в комнату вошёл одетый в жёлтый халат мастер фэншуй. На голове у геоманта красовался бумажный убор, а в руках он нёс компас, при этом очень комично пританцовывая ногами. Тяньгоу было засмеялся, но увидев серьёзное выражение лица своего мастера, смачно сплюнул на пол, пытаясь скрыть невольный приступ смеха. Определив место для будущего колодца, мастер фэншуй набрал в рот чистой воды, с силой выпрыснул её на лезвие ритуального меча в форме ивового листа и с закрытыми глазами начал читать длинное заклинание "призывания воды". Всё это время хозяин, вдохновлённый его бормотанием, поливал водой выбранное место, принеся таким образом жертву духу земли. Затем колодезных дел мастер встал из-за стола и подошёл к геоманту. Тот спросил мастера: "Вода то тут есть вообще?" Мастер ответил: "Есть". Тот снова спросил: "А что за вода?" "Из Янцзы", – последовал ответ. Мастер взялся за свою мотыгу и с лязгающим звуком опустил её в самом центре крестообразной отметины, оставленной геомантом. Тяньгоу подумал про себя, что крепость ведь расположена прямо на берегу реки, а раз так – разве здесь сыщешь место, где бы воды не было? Он еле сдержался, чтобы не засмеяться.

Вокруг изначальной отметины мастер нарисовал круг диаметром сантиметров в шестьдесят и выкопал по его контуру яму глубиной примерно в полчеловеческого роста. Это называлось "закладкой колодца", и размеры ямы должны были быть абсолютно точными – ни больше, ни меньше. Закладка была самой ответственной частью работы, так что мастер взял её на себя. По завершении он выпрыгнул из ямы и со всеми удобствами устроился на стуле, попивая чай и куря сигареты, пока Тяньгоу продолжил работу в соответствии с заданными мастером пропорциями. Со своими длиннющими руками и ногами Тяньгоу пришлось сложиться в три погибели, чтобы как-то поместиться в этом колодце. Даже с самой маленькой мотыгой ему едва хватало места для размаха, так что после нескольких сотен ударов он совершенно выбился из сил и почувствовал нараставшее в нём раздражение к своему новому занятию. Чем глубже он уходил в землю, тем меньше свободы оставалось его телу. Словно странный шелкопряд, тянущий свою нить из сырой земли, он понемногу загонял собственное тело в удушливый земельный кокон. Когда глубина достигла десяти-пятнадцати метров, мир погрузился в кромешную тьму, и Тяньгоу пришлось зажечь небольшую керосиновую лампу, которую он поместил в небольшом углублении в стене. Но понемногу глаза Тяньгоу словно превратились в кошачьи зырки – зрачки расширились и даже зажглись зелёным свечением. После этого Тяньгоу работал уже полностью по наитию.

Во дворе наверху в это время собралась толпа соседей, чтобы поглазеть на процесс копания колодца. Многие из них были знакомыми мастера, поэтому между распитием чая и сигаретами он рассуждал с ними о том, что благодаря идеальной погоде и мудрой политике правительства урожай должен выдаться обильным и его с лихвой должно хватить всем и каждому. Ещё он говорил о разного рода преимуществах колодцев, о том, что у такого-то плотника колодец был глубиной пятьдесят метров, а у такого-то каменщика и все семьдесят с валом на подшипниках и со стальным тросом. Он шутил и сплетничал со стоявшими вокруг женщинами, умилялся белому личику и выразительным глазкам младенца, мирно пристроившегося на руках у своей матери. Короче говоря, с таким работящим подмастерьем, как Тяньгоу, помимо критически важных в техническом плане фаз "закладки" и "завершения" колодца, большую часть времени мастер мог спокойно оставаться наверху и заниматься, чем ему заблагорассудится.

Тем временем на дне колодца Тяньгоу влачил замкнутое существование приговорённого к смерти преступника. И слух, и речь здесь на глубине потеряли для него всякое значение. И чтобы чувства не онемели окончательно, он в тишине собственного ума воображал себе целый мир, населённый певчими птицами и шумными насекомыми. Птицы и насекомые пели ему свои песни жизни, вселяя в его сердце радость, и только благодаря им у него получалось справиться со своей тоской и одиночеством. Тяньгоу с нетерпением ждал, когда мастер, наконец, окликнет его, но тех, кто были наверху, похоже, не слишком заботило положение того, кто был внизу, пока они предавались своим удовольствиям у самой колодезной дыры.

Мастер обычно держал себя с Тяньгоу отстранённо, не выказывая ни симпатии, ни одобрения, и при этом безжалостно использовал его на самой изматывающей работе, так что Тяньгоу в сердцах как-то чуть было не обозвал его "старым чёртом".

Остановившись передохнуть, Тяньгоу взглянул вверх на сияющий над самой его головой кружок неба. Солнце стояло в зените и пробивалось в туннель множеством лучиков разной длины и яркости. Один из них, тонкий словно колодезный трос, свесился до самого дна, так что Тяньгоу увидел множество мельчайших былинок, деловито сновавших туда-сюда внутри этого луча. Ему страшно захотелось схватиться за этот "трос" и взлететь по нему на самый верх. Тут, вдруг, он уловил отдалённый звук, на который тут же откликнулся криком с самого дна своей шахты:

– У Син! У Син!

У Син как раз вернулся из своей городской школы, в которой как раз готовились устроить соревнования по плаванию. Мальчонка неплохо держался на воде, но у него, увы, не было плавок. Поэтому он побежал домой просить отца. Но колодезных дел мастер только отругал его, сказав, что, чтобы бултыхаться в воде, не нужно никаких плавок, что всё это только выкрутасы, абы потратить отцовские деньги.

– Раз не можешь учиться, давай принимайся копать колодцы и зарабатывать деньги!

Перед матерью У Син ещё как-то мог поупрямиться, но отца он боялся. Не говоря больше ни слова, он бросился ничком на землю и заревел.

Как раз в этот момент голос Тяньгоу донёсся гулким эхом со дна колодца. "Что это, опять отлить невтерпёж что ли?!" – рявкнул мастер и полез в колодец сменить ученика, недовольно ворча, что шахта-де вышла недостаточно ровной.

Тяньгоу выбрался из колодца на четвереньках, словно какая кикимора-страхолюдина или чёрная нечисть, призванная из глубин ада на допрос. У Син, увидев его в таком обличьи, заулыбался сквозь ещё не высохшие слёзы, повисшие у него на щеках.

– У Син, ты чего это плачешь? Ты же уже мужик!

– Да отец не хочет мне покупать плавок и ещё говорит, что пора бросать учёбу и начинать копать колодцы...

– Да это же он в сердцах сказал!

– Отец как скажет, так и будет, а он уже говорил про это несколько раз. Ты уж замолви за меня словечко, братец Тяньгоу.

– Как ты меня назвал? Я ж тебе в дядьки гожусь!

– Дядя Тяньгоу, – нехотя поправился У Син, и Тяньгоу немедленно рассмеялся со всем своим ребячливым самодовольством. Подняв голову, он вдруг увидел, что на верхушку подвешенной к стене тыквенной решётки запрыгнула зеленокрылая цикада. Она поводила в воздухе своей антенной и издала резкий стрёкот. Повинуясь инстинкту, Тяньгоу подскочил с земли и точным движением схватил цикаду, которую он тут же вручил У Сину. Сын колодезных дел мастера был настоящий сорви-голова и считался в своём классе главным заводилой по ловле кузнечиков и цикад. От неожиданного счастья забыв про свои недавние слёзы, он со всех ног бросился домой жаловаться матери на отцовскую суровость.

Когда мастер вылез из колодца, Тяньгоу опять пришлось спуститься вниз. Сверху колодца установили лебёдку, чтобы поднимать со дна землю. Земля эта была пропитана влагой и испускала отвратительную кислую вонь. Когда наверху стемнело, из колодца вытянули третье ведро, но вместо земли в нём сидел уже сам Тяньгоу. Как только ведро оказалось наруже, Тяньгоу закрыл глаза и что есть сил вдохнул свежего воздуха, так что живот втянулся глубоко внутрь, а на его тощей груди можно было пересчитать все до одного рёбра.

На этот колодец у них ушло целых три дня. Мастер проводил большую часть времени наверху, а Тяньгоу, как у них повелось, маялся внизу. Мастер всё больше был занят тем, что вслух ругал на чём свет стоит своего сына и жену. В какой-то момент он зашёл в этом так далеко, что невестка Ху вынуждена была вступиться за мальчишку: "Учёба – вовсе и не такое уж пропащее дело. Вон в семье Хань Сюаньцзы двое сыновей поднаторели в каллиграфии, и теперь заправляют государственными делами в областном центре". Мастер ответил: "По мне учёба – это в точности как копание колодцев, и то и другое – стоящее дело, но далеко не каждому по зубам. Да пусть даже выучится он грамоте и попадёт на государственную службу, но там он и за три месяца не заработает столько, сколько я получу за один единственный колодец". "Но это ведь постоянная работа", – попробовала возразить невестка Ху, но мастер перебил её: "Хорошее ремесло запросто обеспечит его пропитанием на целую жизнь!" Договорив, он самодовольно ухмыльнулся, посмеиваясь про себя над полным отсутствием у этой женщины ориентации в законах современного общества и реалиях жизни в крепости.

Не желая вступать в перепалку с мастером, невестка Ху не стала настаивать на своём и принялась приводить в порядок площадку вокруг колодезного отверстия. Затем, вытащив из колодца ведро кристально чистой воды, отпила половину ковша и вручила Ли Чжэну сто двадцать причитающихся за колодец юаней. Потом она повернулась, ища глазами Тяньгоу, но того уже и след простыл. Тот, узнав, что У Син так и не пошёл в школу, вспомнил, что дома у него осталось несколько клеток с красноспинными цикадами, и побежал за ними, чтобы скорее показать У Сину.

Двери дома Тяньгоу выходили на запад, поэтому к тому времени, как он вернулся, вечерняя заря как раз осветила карниз. Цикады в шести затейливо сплетённых клетках – четыре из них были бамбуковые, две соломенные, – попадая друг с другом в унисон, оглашали надвигающиеся сумерки оглушительным стрёкотом. Тяньгоу обожал этих миниатюрных существ и был настоящим экспертом по отбору самого лучшего для них корма. В былые времена, до того как он пошёл в ученики к колодезных дел мастеру, возвращаясь домой с полевых работ, Тяньгоу оказывался полностью предоставлен самому себе – даже перемолвиться словом ему было не с кем. Поэтому стрёкот цикад стал для него своеобразным символом его холостяцкого наслаждения жизнью. Даже теперь, вернувшись с работы домой, он с удобством устраивался на своём глиняном лежаке-кане и как зачарованный слушал эти удивительные живые мелодии, испытывая глубокое наслаждение от своей жизни. В этом несомненно была заключена особая поэтичность, но, к сожалению, никакого образования у Тяньгоу не было, так что он и понятия не имел о том, что такое поэзия.

У Сина долго искать не пришлось, он сам прибежал к дверям его дома. Этот мальчуган хоть и не отличался особыми талантами в школе, но в том, что касалось разных игр, толк, что называется, знал. Когда он увидел шесть плетёных клеток с цикадами, певшими свою шестиголосую а-капеллу, его охватило такое волнение, что он тут же забыл про все свои печали. У Син немедленно пересадил всех цикад в одну клетку, чтобы насладиться их дружным хором, что только привело к невероятной суматохе в клетке, правда, стрёкот стал в пару раз громче прежнего.

– Дядя Тяньгоу, – вдруг спросил молодой ученик нашего подмастерья. – А ты знаешь, какая из всех этих цикад – самка?

– Знаю, – просто сказал Тяньгоу.

– Так какая?

– А ты пойди принеси зеркальце и положи его в клетку. Та цикада, что прыгнет на него, и будет самка.

У Син аж закричал от восторга, но в ту же секунду услышал доносившийся из южной части крепости крик матери "У Син!" и вдруг вспомнил о данном ему поручении. "Дядя Тяньгоу, мама велела мне позвать тебя в гости на ужин". Тяньгоу ответил: "Ах ты, щекастый безобразник! С чего это твоя мама вдруг решила позвать меня в гости?!" У Син стал клясться: "Да чтоб мне больше в школу не ходить, если я вру!" Тяньгоу ничего не осталось, как сменить одежду и пойти домой к мастеру.

Когда он подошёл к двери в дом мастера, хозяйка и в самом деле отчитывала сына: "Пошли барана прогнать корову с поля, глядишь, а того и самого след простыл!"

"Да, У Син просто немного заигрался с моими цикадами", – вступился за него Тяньгоу.

Женщина протянула руку и указательным пальцем постучала Тяньгоу по лбу: "Ну а ты когда наконец повзрослеешь? Уже тридцать шесть лет, а он всё с дитём возится!"

Стоя лицом к лицу с хозяйкой, Тяньгоу вдруг полностью осознал смысл, заключённый в словах "ругает – значит любит". С тех самых пор, как он был принят мастером в ученики и имел возможность познакомиться с ней немного ближе, Тяньгоу испытывал к ней влечение, правда, влечение тайное, выражавшееся лишь в той особой кошачьей податливости, с какой эти четвероногие при малейшем прикосновении тут же валятся на спину, задирая свои лапки вверх. Мечтая, будто он стал её ребёнком, Тяньгоу вёл себя как застенчивый недотёпа, хотя на самом деле был лишь тремя годами младше своей бодисатвы. Он тут же про себя ответил ей: "Что ж ты меня не осчастливишь? Вот как будет у меня женщина, так я и повзрослею".

За ужином учитель не ел, а "как волк, заглатывал, как тигр, рвал" свою пищу. Колодезных дел мастер и без того был суровым мужиком, а в присутствии жены и ученика и вовсе раздувался от важности. Скинув тулуп и продолжая громко пережёвывать овощи, он высыпал на стол две горстки монет. Одну из них он подвинул к Тяньгоу, другую – к жене, сказав лишь: "Вот, забирайте". И хотя тон, с которым это было сказано, был безразличным, в глазах мастера сверкнула искра царственного величия. У Син тут же встрял: "Ма, смотри столько денег! Купи мне плавки, а?"

Отец бросил на него суровый взгляд: "Полно тебе чушь молоть, даст бог, может, сгодишься на что-нибудь более дельное. Вон смотри, Тяньгоу со мной только три дня, а уже заработал сорок восемь юаней". Вздохнув, хозяйка наполнила плошку едой и отправила сына есть во двор.

Тяньгоу так расстроился, что потерял всякий аппетит, а лицо покрылось каплями холодного пота. Хозяйка предложила Тяньгоу скинуть рубашку, но тот наотрез отказался. "Такая жарища, ты что там личинок разводишь?" – сказала она, настаивая, чтоб тот снял рубашку.

Её муж вдруг не на шутку рассердился. "Да это ты сама не в своём уме! Не хочет снимать, значит не жарко, что ты человека донимаешь?" – выпалил он, ни разу при этом даже не взглянув на Тяньгоу. Хозяйка замолчала в замешательстве, не говоря уже о самом Тяньгоу. Трое продолжили трапезу в полной тишине. Боясь, как бы Тяньгоу не ушёл, женщина хотела было добавить в его тарелку еды, но тот поспешно встал, сказав, что наелся, и обратился к мастеру:

– Мастер Ли, когда мы пойдём копать колодец для Лайшуня у южной башни?

– Они ещё ничего не сказали.

– Так я пойду спрошу сегодня вечером?

– Нет, не надо никуда ходить. Пусть лучше он сам сюда придёт, а там видно будет. Ты пока что иди к себе, наступит время – я сам тебя позову.

Тяньгоу поднялся уходить, и хозяйка проводила его до ворот. "Иди и ложись спать пораньше – отдохни как следует", – сказала она. Тяньгоу только потупился. "Ты не переживай так и обязательно загляни к нам ещё разок".

(Продолжение в следующем номере)

 

Владимир БОНДАРЕНКО 50 ПОЭТОВ ХХ ВЕКА

Решился, пока ещё есть силы, и пока газета "День литературы" со скрипом, но выходит, назло всем недоброжелателям продолжить подведение литературных итогов ХХ века. На этот раз хочу предложить читателям список 50 лучших русских поэтов. Тем более, что считаю, в целом ХХ век в русской литературе ничем не слабее нашего Золотого ХIХ. И в прозе, и в поэзии. Конечно, как строго ни отбирай лучших русских поэтов, их так много и они такие разные, что всё равно какого-то абсолютно точного списка не будет. Кого-то придётся опустить, выбирая наиболее достойных в каждом поэтическом направлении, в каждой литературной эпохе. Как говорится, все гении налицо, их от силы пять-шесть, но ярких, талантливых поэтов в России ХХ века наберётся под две сотни, как из них выбрать пятьдесят? Сложнейшая задача. Гарантированы упреки и недоумения.

Постараюсь представить все тенденции поэтической России, все главные направления русской поэзии. Неизбежны пробелы, но как было и в случае с обсуждением лучшей русской прозы год назад на страницах нашей газеты, надеюсь, читатели оспорят, предложат какие-то альтернативные имена, возникнет уже собственно читательский альтернативный список, который мы тоже опубли- куем. Не одному же Евгению Евтушенко определять вкусы наших читателей, навязывая свои "Строфы века".

Естественно, это мой личный пристрастный список. Но, замечу без ложной скромности (пока ещё одного из ведущих критиков России): надеюсь, моё профессиональное мнение что-нибудь да значит.

Иные читатели могут и возмутиться: как можно рядом, в одном списке ставить гениального поэта Александра Блока и, к примеру, того же Евгения Евтушенко.

Но, если исходить лишь из значимости имён, из высочайшего качества текстов, то можно остановиться на первых тридцати годах ХХ века и получить в результате очень даже достойный список 50 поэтов. И дальше – не продолжать.

Можно было и всю мировую литературу остановить на античном периоде, закончив "Библией". Вряд ли что-то сказали с тех пор новое о человеке и мире.

Естественно, я постарался представить все периоды ХХ века. Здесь и Серебряный век, здесь и военная поэзия, никуда не уйти и от эстрадной поэзии "шестидесятников", уравновесив её глубинной русской "тихой лирикой".

Конечно, как заядлый русский патриот, я мог составить список 50 лучших, исходя лишь из своих патриотических воззрений. И это тоже был бы достойный список, от Александра Блока и Николая Клюева до Николая Рубцова и Юрия Кузнецова. Но надо ли осознанно обеднять нашу поэзию? Это же всё – наше русское достояние. Это лики нашей русской культуры во всём её разнообразии. Все поэтические споры и дискуссии – тоже наши. Пусть историки литературы разбирают острую полемику между Александром Блоком и Николаем Гумилёвым, между Владимиром Маяковским и Сергеем Есениным, между Георгием Адамовичем и Владиславом Ходасевичем. Мы будем читать их гениальные стихи.

Думаю, что любой другой критик, любого направления и любого возраста, затеявший нечто подобное, на добрых две трети повторит те же самые имена, лишь усиливая те или иные ноты в общей партитуре. Даже абсолютных гениев в России ХХ века и то предостаточно. От Блока и Есенина, Маяковского и Цветаевой до Бродского и Кузнецова. Даже третий ряд нашей литературы ХХ века вполне бы устроил многие европейские страны. Пусть иные русофобствующие или не в меру пессимистичные критики заявляют о полной исчерпанности нашей литературы, о нынешней поэтической или прозаической пустоте. Полноте. Так же и в начале века поругивали все книги стихов Николая Гумилёва или Марины Цветаевой, упрекали в упадничестве Сергея Есенина и Николая Клюева. Собаки лают, а караван русской литературы идёт себе вперёд, и этого лая совсем не замечает.

Немало в России было крупных писателей, одинаково заметных и по своей прозе, и по поэзии. Я вынужден был, за редким исключением, не вставлять их в свой поэтический список, ибо они достойно представлены в моём же ряду лучших русских прозаиков. Это и Иван Бунин, и Дмитрий Мережковский, и Владимир Набоков, и Фёдор Сологуб, и Андрей Платонов. Исключение мною было сделано лишь для Андрея Белого, без поэзии которого общая картина была бы перекошена, при том что пройти мимо гениального романа "Петербург" я никак не мог. И для Константина Симонова, прозаические книги которого меня просто заставили внести в альтернативный список читатели газеты, но без стихов "Жди меня…" или "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…" нельзя представить нашу военную поэзию. И для Бориса Пастернака, конечно же, прежде всего поэта, но его нашумевший и нобелированный роман "Доктор Живаго" стал знаком своего времени, мимо которого не пройдёшь. А вот в списке лучших поэтов ему самое место.

Кстати, сразу же укажу на так называемый "заговор элитарной интеллигенции", навязавшей всему миру знаменитую "четвёрку": Борис Пастернак, Марина Цветаева, Анна Ахматова и Осип Мандельштам… Несомненно, это замечательные русские поэты ХХ века, и они, конечно же, есть в моём списке. Но также несомненно, что, как минимум, не менее талантливы, а по моему мнению и превосходят эту "четвёрку" по поэтическому дарованию, по величию замысла и по масштабности его исполнения Алек- сандр Блок и Владимир Маяковский, Велимир Хлебников и Николай Заболоцкий, Николай Клюев и Сергей Есенин, Павел Васильев и Александр Твардовский… Таких "четвёрок" можно было в русской поэзии подобрать с десяток, что же мы по чьему-то злому умыслу крутимся лишь вокруг одной из них? Почему-то в литературе число четыре обладает какой-то магией. Четыре ведущих футуриста, четыре акмеиста, четыре имажиниста. Могли бы представлять всю русскую поэзию ХХ века и наши четыре "Б": Блок, Белый, Бальмонт, Брюсов…

Впрочем, точно также во второй половине ХХ века наши либеральные литературоведы и критики навязали всему миру ещё одну известную "четвёрку": Андрея Вознесенского, Булата Окуджаву, Евгения Евтушенко и Беллу Ахмадулину, естественно, не замечая ни Николая Рубцова, ни Юрия Кузнецова, ни Татьяну Глушкову, ни Глеба Горбовского. Просчитались лишь в одном: не заметили будущего нобелевского лауреата Иосифа Бродского. Тем более, Иосиф Бродский сделал всё, чтобы уже в своём нобелевском статусе указать всему литературному миру на фальшивую либеральность и хлестаковщину, поэтическую мелкотравчатость Евтушенко и Вознесенского… Может быть, хватит уже нынешним молодым и талантливым поэтам протискиваться в новые элитарные "четвёрки".

Мой список далеко не элитарен. Во-первых, 50 поэтов – это никакая не группа. Во-вторых, список составлен из лучших, наиболее талантливых и ярких поэтов самых разных направлений. В третьих, он, может быть, осознанно в чём-то провокативен, дабы услышать самые разные мнения читателей.

Конечно, чем ближе к современности, к концу ХХ века, тем больше возникает спорных фигур. Не всё ещё устоялось, не всё отсеялось. Больше вкусовщины. Но тут уже, надеюсь, мне поможет моя критическая интуиция, моё литературное чувство.

Итак, читатель, я предлагаю твоему вниманию 50 ведущих, наиболее талантливых русских поэтов ХХ века. Жду замечаний и деловых советов на форуме газеты "Завтра": http://zavtra.ru или на нашем электронном адресе: [email protected].

1. Константин СЛУЧЕВСКИЙ. Это, несомненно, оригинальнейший поэт предыдущего девятнадцатого столетия, дворянин, гвардеец, камергер, дебютировавший ещё в некрасовском "Современнике" в 1860 году. Он как бы опередил своё время, став предтечей русских символистов, может быть, поэтому ему судьбой было дано переползти в ХХ век. В канун века у Константина Случевского уже в шестидесятилетнем возрасте вышло шеститомное собрание сочинений, так поразившее старших символистов. В начале ХХ века он сближается с Бальмонтом и Брюсовым, которые охотно начинают печатать стареющего поэта диссонансов в своих изданиях символистов. Последние циклы стихов вышли в 1903 году в "Русском вестнике". Скончался в Петербурге в 1904 году. Случевский как бы соединил две эпохи – Золотой и Серебряный век.

В чудесный день высь неба голубая

Была светла;

Звучали с церкви, башню потрясая,

Колокола…

И что ни звук, то новые виденья

Бесплотных сил…

Они свершали на землю схожденье

Поверх перил…

2. К.Р. Увы, по придворному статусу великий князь не имел права баловаться литературой. Поэтому Константин Константинович РОМАНОВ остановился лишь на инициалах, публикуя свои сборники стихов без лишней выдумки "Стихотворения К.Р.", "Новые стихотворения К.Р." и так далее. Его стихи полюбились самым лучшим русским композиторам, в том числе Петру Ильичу Чайковскому, положившему многие из них на музыку. Незадолго до смерти (а умер великий князь в 1915 году) выпустил мистерию на евангельский сюжет "Царь Иудейский".

Когда креста нести нет мочи,

Когда тоски не побороть,

Мы к небесам возводим очи,

Творя молитву дни и ночи,

Чтобы помиловал Господь…

3. Иннокентий АННЕНСКИЙ. Пожалуй, первый выдающийся поэт уже века ХХ-го.

Его первый сборник стихов "Тихие песни" вышел в 1904 году. Второй, посмертный – "Кипарисовый ларец", в 1910-ом. Всю жизнь работал в гимназиях, преподавал античную культуру, русский язык и литературу. В Царском Селе был директором гимназии и преподавал языки юному Николаю Гумилёву. Его стихи оказали огромнейшее влияние на всю русскую поэзию ХХ века. Георгий Адамович писал: "Анненский – единственный возможный, вместе с Блоком, претендент на русский поэтический трон со смерти Тютчева и Некрасова!" Он смело соединил психологию романа с высокой лирикой, за что и был назван философом Георгием Федотовым "Чеховым в стихах".

Ещё не царствует река,

Но синий лёд она уж топит;

Ещё не тают облака,

Но снежный кубок солнцем допит.

Через притворенную дверь

Ты сердце шелестом тревожишь…

Ещё не любишь ты, но верь:

Не полюбить уже не можешь…

4. Александр БЛОК. На мой взгляд, самый великий русский поэт ХХ века, поэтическая вершина, как Александр Пушкин в ХIХ. О чём бы он ни писал: "Стихи о Прекрасной даме" или программный для раннего символизма героико-романтический цикл "На поле Куликовом", полный предчувствия новых мятежных дней; анализировал ли народную мифологию в "Поэзии заговоров и заклинаний" или создавал свои знаменитые "Скифы" и поэму "Двенадцать", он, как и Пушкин, определял своими стихами не только поэзию, но и историю России. Он мог баловаться пустячками, мог в чём-то заблуждаться, но тайное высшее назначение поэзии никогда не покидало его. Как и Пушкин, он явно недооценен в мировой поэзии; как и сама Россия – вечная загадка для мира.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь – стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,

В твоей тоске. О, Русь!

И даже мглы – ночной и зарубежной –

Я не боюсь…

5. Андрей БЕЛЫЙ. Самый дерзкий среди символистов, глубокий мистик, очень тонко чувствующий слово во всех его проявлениях. Выросший в почтенной профессорской среде, сам он был близок к "мистическому анархизму". Подобно Блоку, написал в 1918 году поэму "Христос воскрес". Где его Христос тоже легко соотносится с революцией. Андрей Белый всю жизнь разрывался между эпико-романтической психологической прозой и фантазийной космогонической поэзией. В отличие от многих других, оказался победителем в обоих жанрах. Его поэзия, впрочем, как и проза, всегда музыкальны.

Рыдай, буревая стихия,

В столбах громового огня!

Россия, Россия, Россия –

Безумствуй, сжигая меня!

В твои роковые разрухи,

В глухие твои глубины –

Струят крылорукие духи

Свои светозарные сны.

6. Константин БАЛЬМОНТ. Начинал, как поэт-народник. Позже, после знакомства с Валерием Брюсовым, примкнул к символистам. Жизнь воспринимал как мечту. "В дымке нежно-золотой", или "в золотистом тумане". Ритмической выразительности его стиха поражались многие. Как писал сам Бальмонт: "Имею спокойную убеждённость, что до меня, в целом, не умели писать в России звучных стихов". При несомненном элементе самовозвышения, характерном не только для символистов, но и для всей поэзии Серебряного века, по сути своей Бальмонт был прав:

Я – изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты – предтечи.

Я впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны…

7. Валерий БРЮСОВ. Явный идеолог русского символизма. Так и назвал первые свои три сборника "Русские символисты" (1894-1895). Считал своей задачей "выразить тонкие, едва уловимые настроения…" Долгое время считался вождём новой поэтической школы. Прославился своим для того времени вызывающим стихотворением "О, закрой свои бледные ноги…" Руководил журналом символистов "Весы", развивающим одновременно и индивидуализм и эстетизм в поэзии. Пропагандировал теорию свободного искусства, в противовес народникам. Одним из лучших его сборников остаётся "Граду и миру" ("Urbi et Orbi") (1903). Как писал Александр Блок: "Ряд небывалых откровений, озарений прочти гениальных…"

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее – область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему, безраздумно, бесцельно…

8. Вячеслав ИВАНОВ. Даже без своей поэзии остался в истории литературы знаменитой "башней Иванова", где собирались все известные поэты, художники, философы. Представитель так называемого религиозного символизма, знаток античности. Не случайно с 1924 года переехал в Рим, где и жил до конца дней своих. Считал, что "высшая реальность течёт через символ". Считаю лучшими его сборниками стихов "Cor ardens" (1911) и "Нежная тайна" (1912), где он соединяет символы христианства, "высшую реальность", любовь и смерть. В символизме видел высшее проявление личности поэта.

Пью медленно медвяный солнца свет,

Густеющий, как долу звон прощальный;

И светел дух печалью беспечальной,

Весь полнота, какой названья нет.

9. Николай ГУМИЛЁВ. Один из моих самых любимых поэтов. Ставлю его творчество выше всей знаменитой четвёрки, в том числе и выше творчества его первой жены Анны Ахматовой. Если Александр Блок – это Пушкин ХХ века, то Николай Гумилёв, думаю, сопоставим с Михаилом Лермонтовым. Романтик, герой, человек чести. Мог бы и погибнуть на дуэли, мог погибнуть на первой мировой войне, куда пошёл добровольцем, хотя был освобождён по состоянию здоровья, в то время, когда Владимир Маяковский и другие находили себе место в тыловых лазаретах. В 1918 году, когда уже началась первая волна эмиграции из России, возвращается в неё через Мурманск. Расстрелян по липовому обвинению в контрреволюционном заговоре в 1921 году.

Люблю и его ранние "Романтические цветы", его "Путь конквистадоров", его "Капитанов", "Огненный столп", "Колчан". Восхищаюсь совершенством его поздней, зрелой поэзии. По сути, был основателем акмеизма, основным его представителем. В нём жили страсть к приключениям, отвага и высокое чувство чести. Как юноша, он до конца жизни бредил странствиями: и реальными (по любимой Африке), и мнимыми, желаемыми (к примеру "Путешествие в Китай", "Фарфоровый павильон"). Успел достичь своих поэтических вершин в стихах последних лет, таких как "Шестое чувство", "Заблудившийся трамвай", "Мои читатели".

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце моё стучит в ответ:

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет.

Вывеска… Кровью налитые буквы

Гласят – зеленная, – знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мёртвые головы продают.

В красной рубашке. С лицом как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне…

10. Анна АХМАТОВА. Прошла путь от раннего увлечения символизмом, затем вошла вместе с мужем Николаем Гумилёвым в группу акмеистов, далее уже – своей дорогой, придя к лирической эпике, к трагичности и народности в высшем смысле этого слова. "Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был…" Голос Анны Ахматовой остаётся мужественным и в годы репрессий ("Реквием"), и в годы войны ("Мужество", "Клятва"). От интимных переживаний и любовных страстей ранней поэзии она со временем вырастает до высокой трагичности, становясь голосом народа.

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мёртвыми лечь,

Не горько остаться без крова. –

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесём,

И внукам дадим, и от плена спасём

Навеки!

11. Марина ЦВЕТАЕВА. Гениальнейшая поэтесса России. Соединение античности и авангарда, всемирности и русскости. Соединение трагического романтизма с народной сказовостью и фольклором. Марина Цветаева писала: "народный элемент"? Я сама народ…" И была права более, чем многие другие поэты. Несомненным шедевром двадцатых годов стал её сборник стихов "Вёрсты" Воспевала белую армию в "Лебедином стане", и в то же время представляла Владимира Маяковского в 1928 году в Париже, к которому творчески была близка более, чем многие его соратники. Чувственный, предельно искренний лирик и при этом всегда гражданский поэт. Всю жизнь искала предельную истину, с ней и ушла из жизни, навсегда оставшись в русской поэзии.

На страшный полёт крещу Вас:

Лети, молодой орёл!

Ты солнце стерпел, не щурясь, –

Юный ли взгляд мой тяжёл?

Нежней и бесповоротней

Никто не глядел Вам вслед…

Целую Вас – через сотни

Разъединяющих лет.

12. Осип МАНДЕЛЬШТАМ. Начинает как символист, близок Вячеславу Иванову, но вскоре с образованием гумилевского кружка акмеистов резко порвал с символистами. Николай Гумилёв писал, что Мандельштам "открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении". Он играет эпохами, соединяя их в своих стихах, сближая отдалённое, и всё самое чужеродное начинает служить в его стихах времени. У него и русский язык становится высокой античностью. В любое время, не страшась ни власти, ни злых ветров иного пространства, он не изменяет себе. Мандельштам одним из первых бросает вызов Сталину "Мы живём, под собою не чуя страны…", но он же написал, пожалуй, одно из лучших стихотворений, посвящённых ему. До конца жизни "земля – последнее оружье" поэта.

Лишив меня морей, разбега и разлёта,

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчёта:

Губ шевелящихся отнять вы не могли…

13. Борис ПАСТЕРНАК. Итогом предреволюционных лет для поэта стал сборник "Поверх барьеров. Стихи разных лет" (1929), для которого он переработал все свои лучшие ранние стихи, периода увлечения футуризмом. Ценил Блока, но преклонялся перед Маяковским. Его лучшие стихи как бы впитывали жизнь. С одной стороны "Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?" С другой стороны, до конца дней своих активно откликался на бытие своего грозного времени, писал историко-революционные поэмы, в "Высокой болезни" вспоминает о Ленине, да и сам нашумевший роман "Доктор Живаго" – один из ликов ХХ века. Впрочем, на мой взгляд, "Стихи из романа" – гораздо сильнее самого романа. После Ивана Бунина – второй русский лауреат Нобелевской премии, впрочем, во многом по политическим мотивам.

Мы были людьми. Мы эпохи.

Нас сбило, и мчит в караване,

Как тундру под тендера вздохи

И поршней и шпал порыванье.

Слетимся, ворвёмся и тронем,

Закружимся вихрем вороньим…

14. Николай КЛЮЕВ. Мой великий олонецкий земляк. Писал вроде бы чуждый ему пролетарский поэт В.Кириллов в годы, когда от Клюева отрекались и Сергей Есенин и Петр Орешин, "Земли моей печальный гений…" В годы советской власти со своим плачем по русской деревне он казался лишним, сегодня он видится и на самом деле печальным пророком Руси. В поэме "Погорельщина" песнописец Николай свидетельствует всему миру о сожжённой "человечьим сбродом" величайшей красоте "нерукотворной России". Оценил его в своей архангельской ссылке и во многом далекий ему Иосиф Бродский. Как писал продолжатель его древнерусского лада Николай Тряпкин, "струя незримого колодца" клюевской поэзии продолжает с тихим звоном литься и сегодня. Это истинный апостол русской народной поэзии. Великая клюевская поэма "Погорельщина" была опубликована уже после смерти поэта в Томске в 1937 году.

И над Русью ветвится и множится

Вавилонского плата кайма…

Возгремит, воссияет, обожится

Материнская вещая тьма…

15. Сергей ЕСЕНИН. Долгожданное чудо ХХ века в русской поэзии. Классическая любовная лирика Есенина столь же проникновенна, как лирика Данте и Гейне. Трагическая поэзия его последних лет даёт зловещий красный отблеск всему столетию. Вот уж кто был равен своему народу и в его радостях, и в его несчастьях. И как бы ни старался он иногда отказаться от своей "страны берёзового ситца", погрузиться в бездны своего "чёрного человека", до конца жизни не исчезает свет из его поэзии, и он становится пронзительным одиноким певцом обречённой на несчастья и трагедии всего ХХ века России. Вряд ли ошибаются те, кто признают его поэтической вершиной русского столетия. Разве что Александр Блок равен ему.

Мир таинственный, мир мой древний,

Ты как ветер затих и присел.

Вот сдавили за шею деревню

Каменные руки шоссе.

Так испуганно в снежную выбель

Заметалась звенящая жуть.

Здравствуй ты, моя чёрная гибель,

Я навстречу тебе выхожу!

16. Игорь СЕВЕРЯНИН. Многие сочтут его имя лишним в списке 50 поэтов ХХ века. Он и на самом деле не достигал занебесных вершин Блока и Есенина, не был так трагичен и громоподобен, как Маяковский, но при всём желании его имя никак нельзя изъять из поэзии ХХ века. Северянин неповторим так же, как неповторимы его "Ананасы в шампанском", "Я – гений, Игорь Северянин…" Это чарующее соединение футуризма и символизма, народности и эстрадности повторил потом разве что Евгений Евтушенко. Я часто бываю на эстонской мызе Тойла, где поэт провёл практически весь после- революционный период своей жизни, и поражаюсь пропасти между двумя его жизнями: шумной, бурлескной, эстрадной, шампанской в дореволюционном Петербурге и спокойной, медитационной, одинокой в прелестном, но глухом эстонском местечке. Кажется никто не мешал поэту уехать из Тойлы в Прагу, Берлин, Париж и другие шумные центры русской эмиграции, где его вновь ждал успех. Даже в провинциальном Таллине королю поэтов нечего было делать с его громокипящими поэзами, что уж говорить о глухой крестьянской мызе. Северянин уезжать не желал. Ещё в начале двадцатых годов изредка ездил с концертами по Европе, потом перестал. И писал в своём домике хорошие, проникнутые любовью к России стихи. Впрочем, и родом он из вологодской глубинки. Потому и псевдоним: Северянин.

В те времена, когда роились грёзы

В сердцах людей, прозрачны и ясны,

Как хороши, как свежи были розы

Моей любви, и славы, и весны!

Прошли лета, и всюду льются слёзы…

Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…

Как хороши, как свежи ныне розы

Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут – уже стихают грозы.

Вернуться в дом Россия ищет троп…

Как хороши, как свежи будут розы,

Мой страной мне брошенные в гроб!

17. Велимир ХЛЕБНИКОВ. Самый русский из всех авангардистов в русской поэзии. Живущий как бы внутри русского языка, в праязыческом прошлом древней Руси. Знаток мифологии, славянской истории и фольклора. Само слово и становилось смыслом его поэзии, завораживало всех любителей и ценителей русского языка. Блаженный пророк русской поэзии, утопист-мечтатель. От ранней зауми он идёт к со-творению русского языка. Его языковые эксперименты влияли на поэзию Маяковского и Пастернака, Цветаевой и Заболоцкого. Считалось, что он – "поэт для поэтов", но многие его поэтические находки восхищают всех простых ценителей поэзии.

Сегодня снова я пойду

Туда, на жизнь, на торг, на рынок,

И войско песен поведу

С прибоем рынка в поединок!

18. Владимир МАЯКОВСКИЙ. Глыбище русской поэзии ХХ века. Не влезающее ни в какой формат. Ни в советский, ни в антисоветский. Им восхищаются, но постоянно стараются где-то обрубить, кастрировать. Пожалуй, самый известный из русских поэтов для всего мира. Недавно выступал в одной телепередаче, посвящённой его творчеству, и поразился, в какие узкие рамки хотят сегодня загнать его. Отделить его "настоящую поэзию" от всего якобы наносного, в данном случае – советского. А он всегда был настоящим во всём, оттого и ушёл трагически, как настоящий поэт, не влезающий ни в какие рамки. Считаю, что у него настоящее – и "А вы ноктюрн сыграть могли бы На флейте водосточных труб?", и изумительная любовная лирика, и "Ведь, если звёзды зажигают, – значит – это кому-нибудь нужно…", но неужели нынешние эстеты не чувствуют размах и силу поэм "Хорошо" и "Владимир Ильич Ленин"? "Двое в комнате, я и Ленин Фотографией на белой стене…" Можно не соглашаться с тем или иным смыслом его стихов, но нельзя не восхищаться духом бунтаря и преобразователя, "агитатора, горлана, главаря…"

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.

Они не те, которым рукоплещут ложи.

От слов таких срываются гроба

Шагать четвёркою своих дубовых ножек.

Бывает, выбросят. Не напечатав, не издав.

Но слово мчится, подтянув подпруги,

Звенят века, и подползают поезда

Лизать поэзии мозолистые руки…

19. Николай ЗАБОЛОЦКИЙ. Николая Заболоцкого считаю самым недооценённым из русских гениев ХХ века. Ценю его поэзию выше поэзии знаменитой "четвёрки". Начинал как обериут, и даже написал самые важные манифесты группы. Влияние поэтики самого позднего русского авангарда двадцатых годов – обериутского, сказалось в его знаменитых "Столбцах", вышедших в 1929 году. Но в том же году была начата поэма "Торжество земледелия". Любой поэтический гений – от Блока до Маяковского, от Есенина до Гумилёва – быстро перерастает рамки им же взращённых группировок (символистов, футуристов, акмеистов, имажинистов, обериутов). То же произошло и с Заболоцким. Задумал написать свод русских былин, подобно Лёнроту с его "Калевалой", к сожалению, замысел не осуществился. Его гротеск помогал ему лучше увидеть полноту жизни, обойти излишнюю пафосность. Я бы сравнил его поэзию с живописью Павла Филонова, с которым они были хорошо знакомы. Это очеловечивание всего живого, природный пантеизм придают объёмность и величие замысла даже, казалось бы, шуточным, ироничным стихам. Он запросто соединял народность и философичность.

Где-то в поле возле Магадана,

Посреди опасностей и бед,

В испареньях мёрзлого тумана

Шли они за розвальнями вслед.

От солдат. От их лужёных глоток,

От бандитов шайки воровской

Здесь спасали только околоток

Да наряды в город за мукой.

Вот они и шли в своих бушлатах –

Два несчастных русских старика.

Вспоминая о родимых хатах

И томясь о них издалека…

20. Даниил ХАРМС. Начинал вместе с Александром Введенским в группе заумников, затем стал одним из организаторов ОБЕРИУ (объединения единственно реального искусства), душой этого объединения. При жизни печатал в основном свои замечательные детские стихи. Погиб во время блокады Ленинграда в тюремной психиатрической больнице.

Уже заря снимает звёзды и фонари на Невском тушит,

Уже кондукторша в трамвае бранится с пьяным в пятый раз,

Уже проснулся невский кашель и старика за горло душит.

А я пишу стихи Наташе и не смыкаю светлых глаз.

21. Павел ВАСИЛЬЕВ. Поэт яркий, с огромной энергетикой стиха, стихийный, как сама Россия. Его поэзия, как казачья лава, неслась по степи. Он обретал популярность истинно народного поэта, продолжателя есенинской линии, но время уже шло в другую сторону. Погиб в лагере в 27 лет. Увы, но среди тех, кто назвал его хулиганом и чуть ли не фашистом, был Максим Горький. Мощная, эмоциональная лиро-эпическая стихия "Песни о гибели казачьего войска" или "Соляного бунта" не укладывались в новое содержание эпохи. Как и почти все великие поэты России, Павел Васильев не допел свою песню до конца.

Родительница степь, прими мою,

Окрашенную сердца яркой кровью,

Степную песнь! Склонившись к изголовью

Всех трав твоих, одну тебя пою!

К певучему я обращаюсь звуку,

Его не потускнеет серебро,

Так вкладывай, о степь, в сыновью руку

Кривое ястребиное перо.

22. Георгий ИВАНОВ. Лирика его – одна из вершин поэзии ХХ века. Его "кусочек вечности". С одной стороны – крайний эмигрантский пессимизм – "жизнь бессмысленную прожил На ветру и на юру", с другой стороны предвидение того, что в будущем он "вернётся в Россию стихами". Безнадежно предан России, но где его Россия? "И лишь на Колыме и Соловках Россия та, что будет жить в веках". Начал писать ещё в России, но, по-настоящему крупным поэтом стал уже в эмиграции. Суровый памятник всей России ХХ века. Не случайно его считали чёрным демоном русской поэзии, который творил "из пустоты ненужные шедевры". Это парижский распад русского атома.

Хорошо, что нет Царя.

Хорошо, что нет России.

Хорошо, что Бога нет.

Только жёлтая заря.

Только звёзды ледяные.

Только миллионы лет…

23. Арсений НЕСМЕЛОВ. На другом краю света, вдали и от России, и от Парижа взошла яркая, но такая же, как у Георгия Иванова, трагическая звезда русской дальневосточной эмиграции – поэзия каппелевского офицера Арсения Несмелова. Жил в Харбине, там же выхо- дили его лучшие книги стихов. Его называли "Бояном русского Харбина". Завершает жизнь поэтическим идеологом русского фашизма. Константин Родзаевский писал в предисловии к книге стихов Несмелова "Только такие": "Новые люди, решившие во что бы то ни стало построить свою Россию, ищут новых стихов для воплощения в стихе своей воли к жизни – воли к победе. Эта поэзия – поэзия волевого национализма: стихи о Родине и о борьбе за неё".

Россия! Из грозного бреда

Двухлетней борьбы роковой

Тебя золотая победа

Возводит на трон золотой...

Под знаком великой удачи

Проходят последние дни,

И снова былые задачи

Свои засветили огни.

Степей снеговые пространства,

Лесов голубая черта...

Намечен девиз Всеславянства

На звонком металле щита...

24. Борис ПОПЛАВСКИЙ. "Царства монпарнасского царевич" – по меткому выражению поэта Николая Оцупа, коробил многих какой-то дикой смесью самобытности и испорченности. Но как утверждал Дмитрий Мережковский, одного таланта Поплавского хватило бы, чтобы оправдать всю литературную эмиграцию. Даже самый непримиримый его противник Глеб Струве писал: "Если бы среди парижских писателей и критиков произвести анкету о наиболее значительном поэте младшего эмигрантского поколения, – нет сомнения, что большинство голосов было бы подано за Поплавского…" Его, рискованного, нервозного авантюриста, с трудом воспринимали поэты первой эмиграции, не желая считать своим преемником. И, тем не менее, он таковым и был. Он был поэтом по рождению, по устройству души. Борис Юлианович Поплавский родился в Москве 24 мая 1903 года, умер в Париже 9 октября 1935 года, чуть не достигнув возраста Христа. Было ли это отравление случайным, никто не знает, но оно было закономерным. Эмиграция не видела смысла жизни вне родины.

Рождество, Рождество!

Отчего же такое молчание?

Отчего всё темно и очерчено чётко везде?

За стеной Новый год.

Запоздалых трамваев звучанье

Затихает вдали, поднимаясь к Полярной звезде.

Как всё чисто и пусто!

Как всё безучастно на свете!

Всё застыло, как лёд.

Все к луне обратились давно…

25. Эдуард БАГРИЦКИЙ. Помню, когда собирал поэзию русского авангарда, попались и первые одесские альманахи "Авто в облаках", "Серебряные трубы". Там нашёл совсем молодого футуристического Багрицкого. Но из Одессы в Москву приехал уже другой поэт, блестящий имитатор, романтик, птицелов. Жестокая, между прочим, профессия, сродни палачу. Птицелов сымитирует пение любой птицы, а потом заманит вольную птицу в клетку. Впрочем, Эдуард Багрицкий и не скрывает свой дар птицелова. "Как я, рожденный от иудея, Обрезанный на седьмые сутки, Стал птицеловом – я сам не знаю…" Птицелов знает и чувствует природу, знает и чувствует поэзию, знает и чувствует красоту… Красоту молодой дворянки, когда-то отвергшей его. И берёт её силой. Впрочем, птицелов он был яркий.

Я беру тебя за то, что робок

Был мой век, за то, что я застенчив.

За позор моих бездомных предков,

за случайной птицы щебетанье!

Я беру тебя, как мщенье миру,

Из которого не мог я выйти!

Принимай меня в пустые недра,

Где трава не может завязаться, –

Может быть, моё ночное семя

Оплодотворит твою пустыню…

26. Илья СЕЛЬВИНСКИЙ. Он тоже был как бы из породы "птицеловов". Но, поразительно, будучи в каком-то смысле палачами Николая Гумилёва, и Багрицкий, и Сельвинский многому учились у него, и долго подражали ему. Ещё в юности, увлекаясь русским авангардом, я, естественно, читал и стихи лидера конструктивистов Ильи Сельвинского. Особенно легла на душу его поэма "Улялаевщина". Не знаю почему, но и Багрицкий в "Думе про Опанаса", и Сельвинский, тоже южанин, воспевали в своих поэмах буйную стихийную махновщину, которая, попадись они ей в руки, их бы и прикончила. Илья Сельвинский был мастеровит, жил долго, писал много, но всё-таки его ранние стихи так и остались непревзойдёнными. Как писал в своих стихах о кумирах ХХ годов тот же Багрицкий: "А в походной сумке – спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак…"

Атаманы в лощине, атаманы на речке

Путников за зебры: "Ты чей, паря, а?"

Брызгала разбойничками Степь, что кузнечиками,

Да поджидала лишь главаря.

Улялаев був такiй – выверчено вiкo,

Дiрка в пидбородце тай в ухi серга –

Зроду нэ бачено такого чоловiка,

Як той Улялаев Серга.

27. Александр ТВАРДОВСКИЙ. Его "Книга про бойца" стала сразу же мировым событием. Её признал суровый Иван Бунин. "Василий Тёркин" заслонил и "Страну Муравию" и "За далью даль". Это вошла в жизнь в тридцатые годы новая деревенская поэзия, отличная от поэзии Есенина и Клюева. Думаю, наиболее талантливыми её представителями были Твардовский и Исаковский, Фатьянов и Яшин, Смеляков и Дмитрий Кедрин. Они были строителями нового. Может быть, это и было лучшее, что создала именно советская литература. Но характерно, что в конце жизни каждого потянуло к тому, что сами и разрушали. Не случайно – последний подвиг Александра Твардовского – это помощь, как редактора "Нового мира", взлёту деревенской прозы и тихой лирики.

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они – кто старше, кто моложе –

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, –

Речь не о том, но всё же, всё же, всё же...

28. Михаил ИСАКОВСКИЙ. Вот уж верно сказал про себя: "Я потерял крестьянские права, Но навсегда остался деревенским…" Как и Твардовский, в молодости воспевал новую деревню, все преобразования, не замечая жёсткости этих преобразований, но сидела в душе заноза, и уже в пору зрелости, вместе со своими песнями, защищая ими во время войны свою родную землю, он восстановил порванную связь с землей, с народом. Настала пора говорить правду. Твардовский пишет ему: "Для меня прежде всего была образцом твоя редкая среди нашей братии, почти беспримерная, как бы врождённая правдивость…" Народ её сразу же почуял в столь близких русской душе песнях "Катюша", "Дайте в руки мне гармонь", "В лесу прифронтовом"… Но настоящим шедевром русской песенной поэзии стала горькая "Враги сожгли родную хату".

А.Т. Твардовский писал о песнях Исаковского: "Слова песен Исаковского – это, за немногими исключениями, стихи, имеющие самостоятельное содержание и звучание, живой поэтический организм, сам собой как бы предполагающий ту мелодию, с которой ему суждено слиться и существовать вместе. Исаковский не "автор текстов" и не "поэт-песенник", а поэт, стихам которого органически присуще начало песенности, что, кстати сказать, всегда было одной из характернейших черт русской лирики".

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошёл солдат в глубоком горе

На перекрёсток двух дорог,

Нашёл солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

Стоит солдат – и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: "Встречай, Прасковья,

Героя – мужа своего.

Готовь для гостя угощенье,

Накрой в избе широкий стол, –

Свой день, свой праздник возвращенья

К тебе я праздновать пришёл..."

Никто солдату не ответил,

Никто его не повстречал,

И только тёплый летний ветер

Траву могильную качал…

29. Иван ЕЛАГИН. Из мощного дальневосточного поэтического клана Елагиных-Матвеевых. Дед Н.П. Матвеев писал стихи и рассказы. Отец – яркий футурист Венедикт Март, о котором я когда-то писал в пору своей авангардной молодости. Из этого же рода наш автор, замечательная поэтесса Новелла Матвеева, двоюродная сестра Елагина. Да и жена его Ольга Анстей была неплохой поэтессой второй эмиграции. Я встречался с ней в Нью-Йорке, расспрашивал о муже. И всё-таки и в своём поэтическом роду, и в поэзии второй эмиграции, и вообще в русской поэзии Иван Елагин – звезда первой величины. Все писатели второй послевоенной эмиграции брали себе псевдонимы, боясь выдачи Сталину согласно ялтинским договорённостям. Матвеев стал Елагиным, вспомнив про Елагин мост в Петербурге.

Но он никогда не забывал о русской культуре, был традиционалистом. При всей своей всемирности считал себя национальным русским поэтом: "Не в тёмном хлеву на соломе, Не где-нибудь на чердаке, – Как в отчем наследственном доме, Я в русском живу языке…" Если бы вторая эмиграция дала только Ивана Елагина, она уже этим бы себя оправдала.

Не была моя жизнь неудачей,

Хоть не шёл я по красным коврам,

А шагал, как шарманщик бродячий,

По чужим незнакомым дворам.

Полетать мне по свету осколком,

Нагуляться мне по миру всласть

Перед тем, как на русскую полку

Мне когда-нибудь звёздно упасть…

30. Дмитрий КЛЕНОВСКИЙ. Последний русский акмеист. Последний царскосельский поэт, по уши влюблённый в Гумилёва. И никогда не простивший его палачам. Как поэт начал печататься ещё в России, первая книга стихов "Палитра" вышла в 1917 году. Но по-настоящему его талант расцвёл в эмиграции, в Германии, куда он переезжает из России в 1942 году. Широко печатается в эмиграции, и наравне с Елагиным становится лидером литературной второй волны из "Архипелага Ди-Пи". С Россией старается в своей поэзии не порывать: "Я служу тебе высоким словом, На чужбине я служу тебе…" Продолжил классическую линию русской поэзии.

На рубеже последних дней

Мне больше ничего не надо,

Вокруг меня уже прохлада

Прозрачной осени моей.

Пусть стали медленней движенья

И голос изменяет мне,

Но сердца в полной тишине

Красноречивее биенья.

Ложится сумрак голубой

На тяжелеющие веки,

И так прекрасно быть навеки

Наедине с самим собой.

31. Ярослав СМЕЛЯКОВ. Его поэзию любили даже те, кто не знал такого слова "поэзия". "Если я заболею, к врачам обращаться не стану…", или "Хорошая девочка Лида на улице Южной живёт…" Просто, понятно и так близко всем. Остаётся загадкой, отчего у такого простого, любимого народом поэта такая сложная судьба. Один лагерь, второй лагерь, и так четыре срока… Впрочем, и лагеря не изменили его наивную и простую душу. Он даже не писал про них, не теребил свою душу. Он не продолжил наш Серебряный век, но и не отверг его. Он был лишен трагизма и полон любви. По сути своей, он был рождён для счастья, вот оно и пришло к нему в поэзию, а значит, и в жизнь. А что лагеря?..

Если я заболею.

К врачам обращаться не стану,

Обращаюсь к друзьям

(Не сочтите, что это в бреду):

Постелите мне степь,

Занавесьте мне окна туманом,

В изголовье поставьте

Ночную звезду…

32. Арсений ТАРКОВСКИЙ. Первые стихи поэт опубликовал ещё в 1926 году, но потом на несколько десятилетий ушёл в восточные переводы, где добился и признания и успехов. Но все эти государственные премии и награды закончились, когда прочитали горькое признание поэта: "Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова". Поэт воевал, был тяжело ранен, писал проникновенные стихи: "Русь моя, Россия, дом, земля и матерь…" Его стихотворение о русской земле в чём-то сопоставимо со стихотворением "Народ" Иосифа Бродского. Вадим Кожинов относил его к "неоклассикам", продолжающим классическую традицию русской поэзии. Анна Ахматова писала: "Этот новый голос в русской поэзии будет звучать долго…" Вот он и звучит, чисто и возвышенно.

За то, что на свете я жил неумело,

За то, что не кривдой служил я тебе,

За то, что имел небессмертное тело,

Я дивной твоей сопричастен судьбе.

К тебе, истомившись, потянутся руки

С такой наболевшей любовью обнять,

Я снова пойду за Великие Луки,

Чтоб снова мне крестные муки принять.

И грязь на дорогах твоих не сладима,

И тощая глина твоя солона.

Слезами солдатскими будешь хранима

И вдовьей смертельною скорбью сильна.

33. Константин СИМОНОВ. О чем бы он ни писал, он был всегда победителем, так же, как Сергей Михалков. Он и в жизни был всегда победителем. Но, несмотря на все свои высокие посты и связь с властью, умел писать настоящие стихи и прозу. И не сбивался с высокого ритма, как сбивались Николай Тихонов, Илья Сельвинский, Сергей Наровчатов. Но, говоря о поэзии Константина Симонова, прежде всего вспоминаешь о войне. Ибо это уже не поэзия, нечто выше. Как воздух, как переливание крови для раненых. Как сама жизнь. "Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…", "Майор привёз мальчишку на лафете…", "Атака", яростное "Убей его!", и, конечно же, звучащее как молитва каждого солдата "Жди меня".

Позже он перешёл на прозу и тоже добился больших успехов, прежде всего "Живые и мёртвые". Но уже навсегда, вспоминая Константина Симонова, вспоминаешь его "Жди меня, и я вернусь":

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Жёлтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест

Писем не придёт,

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждёт.

......

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: – Повезло.

Не понять, не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой, –

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

34. Василий ФЁДОРОВ. Сибирский народный поэт. Живой и мудрый, дерзкий, самобытный. В чём-то продолжил линию своих земляков Сергея Маркова и Леонида Мартынова. Прежде всего прославился своими поэмами "Проданная Венера", "Женитьба Дон Жуана", "Дикий мёд", "Белая роща", "Протопоп Аввакум"… Из лирических стихов большую полемику вызвал его сборник "Не левее сердца". Его лирика почти всегда была гражданской и остро-полемичной. "Сердца, не занятые нами, Не мешкая, займёт наш враг…" Или же: "История устала от войны, Но от борьбы с войною Не устанет!.." Оказал большое влияние на молодых сибирских поэтов.

Мы спорили

0 смысле красоты,

И он сказал с наивностью младенца:

– Я за искусство левое. А ты?

– За левое...

Но не левее сердца.

35. Борис СЛУЦКИЙ. Мастер сурового реализма. Всегда, с детства, высоко ценил его поэзию. В своём отношении и к поэзии, и к действительности во многом схож с Маяковским, но не по форме, не по стилистике, а по монументальности и трагичности стиха. Он видел всю правду войны, но его самоотверженности многие могли бы поучиться и сегодня. Это подлинный лирический эпос ХХ века. Беспощаден и к себе, и к своей поэзии. Его фронтовые стихи сопоставимы со стихами Александра Твардовского. Его поэзия, пожалуй, оказала самое большое влияние на последующее поколение молодых поэтов самых разных взглядов.

Лежит солдат.

Он мог лежать иначе,

Он мог лежать с женой в своей постели,

Он мог не рвать намокший кровью мох,

Он мог…

Да мог ли? Будто? Неужели?

Нет, он не мог.

Ему военкомат повестки слал.

С ним рядом офицеры шли, шагали.

В тылу стучал машинкой трибунал.

А если б не стучал, он мог?

Едва ли.

Он без повесток, он бы сам пошёл.

И не за страх – за совесть и за почесть.

Лежит солдат – в крови лежит, в большой.

А жаловаться ни на что не хочет…

36. Давид САМОЙЛОВ. Я бывал у него в Пярну, в эстонском городке, где он отгородился от московской поэтической суеты и мелких литературных перепалок и склок. Да и соответствовали эстонские крепости и рыцарские замки его историческим поэмам. Парадоксально, но они были и по возрасту близки, и по поэмному мышлению схожи – Василий Фёдоров и Давид Самойлов. Та же любовь к русской и мировой истории, часто даже схожие сюжеты, к примеру – о Дон Жуане. А где история, там с неизбежностью появляется и высокая философичность, некая медитативность, склонность к размышлениям…

И всё же я выше всего ценю у Давида Самойлова, как и почти у всех поэтов военного поколения, его военные стихи. Прежде всего его классическое – "Сороковые, роковые…" По-моему, наша военная поэзия – это уникальное явление в мировой поэзии. Взять бы, да и издать лучшие военные стихи всех наших поэтов вместе.

Сороковые, роковые,

Военные и фронтовые,

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку…

37. Николай ТРЯПКИН. Этот замечательный поэт был символом газеты "День". Он и приходил к нам каждый день, мы ему помогали во всех передрягах и печатали все его стихи. А уж что оставалось, нёс в "Наш современник". Вообще-то, он всегда был вне времени и пространства. Наш домовой, а для кого и леший. Писать стихи стал на русском Севере, где долгое время работал, там и состоялся как поэт. Он никогда не обращал внимания на цензуру, но что удивительно, и цензура не обращала внимания на него. Его молитвы звучали и печатались даже в сталинские годы. Думаю, это последний русский народный поэт, ибо нет уже ни того народа, ни того языка.

Нет, я не вышел из народа.

О, чернокостная порода,

Из твоего крутого рода

Я никуда не выходил…

38. Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Талантливейший поэт, но всю жизни играющий по законам шоу-бизнеса. Вряд ли он лукавил, когда писал. Когда воспевал октябрьскую революцию и когда проклинал, когда изничтожал царя и когда прославлял. Поэт быстротекущего времени. Чем живёт время, тем живёт и поэт. Может быть, за это его и ненавидел Иосиф Бродский, называя фальшивым авангардистом. Он был певцом оттепели в России, но он был и певцом СССР на Западе, он мог быть певцом монархии, сейчас он – певец капитализма с надтреснутым голосом. (Когда будут составлять антологию стихов о Советском Союзе и о коммунистах, там не найдётся места поэтам тихой лирики, но видное место займут стихи Вознесенского, Евтушенко и других шестидесятников.) Блестящий мастер стиха. Пожалуй, каждый найдёт у Вознесенского стих, созвучный ему. Иногда у Вознесенского, как поэта талантливого, возникает ностальгия по традиционным национальным ценностям и тогда рождаются стихи, подобные "Пел Твардовский в ночной Флоренции". Великий поэт, не обретший величия замысла.

Врут, что Ленин был в эмиграции.

(Кто вне родины – эмигрант).

Всю Россию, речную, горячую

Он носил в себе, как талант!..

В драндулете, как чёртик в колбе,

Изолированный, недобрый,

Средь великодержавных харь…

Проезжал глава эмиграции –

Царь!

Эмигранты селились в Зимнем.

А в России сердце само –

Билось в городе с дальним именем

Лонжюмо…

39. Евгений ЕВТУШЕНКО. Лидер поэтической оттепели. Пожалуй, Евтушенко в поэзии и недавно умерший Аксёнов в прозе и определяли всё направление оттепели. Но с концом оттепели не уехал в эмиграцию, а стал полпредом именно советской поэзии по всему миру, полпредом вольного советского слова. Объездил более 80 стран, был личным другом чекистов и цекистов. Он писал не для интеллигенции, он писал для всего народа, писал ярко, образно, талантливо, и если бы он продолжил линию Сергея Есенина, Павла Васильева, Александра Твардовского, быть бы ему добрых полвека поэтом всея Руси. Сгубила его не стихийная свобода (будто Есенин или Васильев были лишены этой стихийной свободы), сгубило стремление улыбаться всем – от Сталина до Ельцина, стремление быть прославленным на Западе. Вот так и стоял всю жизнь враскорячку. Писал шедевры, к примеру, "Хотят ли русские войны", и тут же главы из "Братской ГЭС". Стремясь охватить и принять всё, впал в верхоглядство. И мы, бывало, спорили в Литинституте, кто первым отметит смерть Кеннеди или полёт Гагарина – Евтушенко или Вознесенский? Никуда не деться, они и были два главных государственных поэта брежневского времени. К сожалению, оба, как поэты, умерли до своей физической смерти. Припомнил его стих из "Казанского университета" про либералов. Просто про наше время. Замени Щедрина на Юрия Петухова или Юрия Мухина, и всё то же самое. Хоть бы одна свинья хрюкнула?!

Ау, либералы! Так долго выпендривались

И так растерялись вы, судари!

Какая сегодня погода в империи?

Гражданские сумерки.

Когда прикрывали журнал Щедрина

Правители города Глупова

Щедрин усмехнулся: "Ну хоть бы одна

Свинья либеральная хрюкнула…"

Прощайте, "Отечественные записки"!

Завяли курсистки, коллеги закисли.

Какая в империи нынче картина?

Тина…

40. Белла АХМАДУЛИНА. Не скрываю, одна из моих любимых поэтесс, о чем мы много спорили с Татьяной Глушковой. Будучи одной из шестидесятниц, Белла Ахмадулина никогда не впадала в крайность верхоглядства и всеохватности, не бегала вприпрыжку по миру, смиряясь со всеми властями. Она всегда писала себя, свой мир, своё видение времени. Прекрасность самой русской поэзии была выше всех сдвигов времени. Ритмика и мелодика её стиха всегда разнообразны. Она высоко ценит дружбу и не предаёт даже былых друзей. Обладает состраданием и жалостью, за что обожаема многими читательницами. И эта поэтичнейшая мечтательница называет себя чуть ли не простой рассказчицей. Её суть в поэме "Сказка о дожде".

Влечёт меня старинный слог.

Есть обаянье в древней речи.

Она бывает наших слов

И современнее и резче…

41. Владимир ВЫСОЦКИЙ. Как Александр Фатьянов и Михаил Исаковский, вошёл в большую поэзию своими песнями. Из поколения детей войны, "детей 1937 года". К шестидесятничеству уже относился с иронией, был певцом безвременья, лишь мечтавшим о героических эпохах войны, челюскинцев, великих идей. Но осколки большого стиля советской поэзии прочно сидели в нём. И потому его любимая песня "Вставай, страна огромная". Сквозь всю иронию чувствуется ностальгия по величию, по героизму, по масштабности. Вот и возвеличивал то альпинистов, то артистов, то моряков. Смеялся над пошлостью и рыдал над ушедшими героями. Мечтал о родниковой России. Потому и был – бард всея Руси.

В синем небе, колокольнями проколотом, –

Медный колокол, медный колокол –

То ль возрадовался, то ли осерчал…

Купола в России кроют чистым золотом –

Чтобы чаще Господь замечал.

Я стою, как пред вечною загадкою,

Пред великою да сказочной страною –

Перед солоно-да горько-кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною…

42. Иосиф БРОДСКИЙ. Поэт огромного дарования. Рожденный русской культурой и продолживший её традиции, от Державина до Батюшкова, от Цветаевой до Заболоцкого. Несомненно, был имперским поэтом до конца дней, мечась по треугольнику трёх великих империй: русской, римской и американской. Был близок к Ахматовой, но её поэзия Бродскому была чужда. Достаточно деликатный в быту, в поэзии был непреклонен и твёрд. Я знавал его в Питере, бывал у него в полутора комнатах, и замечу, что характерами, как в чём-то и поэзией, они близки с Юрием Кузнецовым, но, может быть, поэтому никогда друг с другом и не общались. Великолепна его любовная лирика, посвящённая его Беатриче – ленинградской художнице Марине Басмановой. До конца жизни, и в России, и в эмиграции в Америке, считал себя исключительно русским поэтом. Да и в быту признавал, что "я русский, хотя и евреец…" Везде пропагандировал русскую культуру. Остро переживал отделение Украины от России и украинские националистические выпады против русских. Писал: "Не нам, кацапам, их обвинять в измене. … Только, когда придёт и вам помирать, бугаи, Будете вы хрипеть, царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса". Он сам считал себя пасынком русской культуры, но, думаю, Россия давно уже его усыновила. Его стихотворение "Народ" Анна Ахматова назвала гениальным: "Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чём говорит Достоевский в "Мёртвом доме": ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Федор Михайлович..."

Мой народ, не склонивший своей головы,

Мой народ, сохранивший повадку травы:

В смертный час зажимающий зёрна в горсти,

Сохранивший способность на северном камне расти…

… Припадаю к народу, припадаю к великой реке.

Пью великую речь, растворяюсь в её языке.

Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз

Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.

43. Глеб ГОРБОВСКИЙ. Один из самых известных и талантливых из ныне живущих русских поэтов. Как говаривал Иосиф Бродский: "Конечно же, это поэт более талантливый, чем, скажем, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, кто угодно". И позже, в разговоре с С.Волковым: "Если в ту антологию (русской поэзии ХХ века. – В.Б.), о которой вы говорите, будет включена "Погорельщина" Клюева или, скажем, стихи Горбовского – то "Бабьему яру" там делать нечего". Прославился своими блатными песнями "Сижу на нарах, как король на именинах…" или "Ах вы, груди, ах вы, груди, носят женские вас люди…", но самые проникновенные, не просто лирические, но и философские стихи, близкие тютчевской традиции, превозносят самые тонкие ценители поэзии. При всей своей вольности в жизни и в поэзии, последовательный патриот и государственник, чем всегда поражает питерских либералов. Человек вне быта, живёт в какой-то каморке, но большего ему, вроде бы и не надо.

Россия. Вольница. Тюрьма.

Храм на бассейне. Вера в слово.

И нет могильного холма

У Гумилева.

Загадка. Горе от ума.

Тюрьма народов. Наций драма.

И нет могильного холма

У Мандельштама.

Терпенье. Длинная зима,

Длинней, чем в возрожденье вера…

Но – нет могильного холма

И … у Гомера.

44. Николай РУБЦОВ. Он естественен в русской классической поэзии. Он неожидан и с трудом вписывается в поэзию своего поколения. Его заждались, но его и не ждали. Судьба Николая Рубцова – это и судьба всей России. Как же ненавидел он свою неустроенность, своё сиротство, свою кочевую жизнь. И светлыми лирическими стихами отрицал собственное пьянство, свой неуют, свое сиротство. Он, может, даже неосознанно бросил свой мощный вызов тем силам, которые обрекли его Россию на бездуховность и уныние.

Россия, Русь – куда я ни взгляну...

За все твои страдания и битвы –

Люблю твою, Россия, старину,

Твои огни, погосты и молитвы,

Люблю твои избушки и цветы,

И небеса, горящие от зноя,

И шепот ив у омутной воды,

Люблю навек, до вечного покоя...

Россия, Русь! Храни себя, храни!

Смотри опять в леса твои и долы

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времён татары и монголы.

Они несут на флагах чёрный крест,

Они крестами небо закрестили,

И не леса мне видятся окрест,

А лес крестов в окрестностях России...

45. Юрий КУЗНЕЦОВ. На мой взгляд, это последний великий поэт ушедшего века. С ним закончилась не русская поэзия (я оптимист и считаю, что великие поэты были и будут всегда), но та русская традиционная поэзия, которая у нас господствовала. Пожалуй, та национальная традиция, которую наиболее ярко выразил Юрий Кузнецов, ушла вместе со старой Россией, вместе с её носителями, какими был и Николай Тряпкин, и Юрий Кузнецов. Для меня Юрий Кузнецов – поэт всемирного значения, мировой культуры, и даже мирового авангарда. Они ушли почти одновременно – два мировых противовеса в русской поэзии: Юрий Кузнецов и Иосиф Бродский. Бездарям и у либералов, и у патриотов дышать стало легче. У Юрия Кузнецова и Данте, и Гомер, и олимпийские боги были сверстниками, собеседниками – это была поэзия мировых идей и мировых стихий: "Мы поскачем во Францию-город На руины великих идей. ... Но чужие священные камни Кроме нас не оплачет никто…" При этом с мировых олимпийских высот, с высот мирового авангарда он смело спускался вниз, в народный фольклор, находил себе место в русской традиции. Как говорил Евгений Рейн: "Он – один из самых трагических поэтов России от Симеона Полоцкого до наших дней. И поэтому та часть русской истории, о которой некогда было сказано, что Москва есть Третий Рим, кончается великим явлением Кузнецова…"

Я пил из черепа отца

За правду на земле,

За сказку русского лица

И верный путь во мгле.

Вставали солнце и луна

И чокались со мной.

И повторял я имена,

Забытые землей.

46. Олег ЧУХОНЦЕВ. Почвенник по убеждениям, по рождению, по своей поэтике. Уверен, если бы не абсолютно дурацкая расправа цензуры из-за его "Повествования о Курбском", быть бы ему постоянным автором "Нашего современника", дружить с Николаем Рубцовым и Николаем Тряпкиным (хотя, думаю, он и так к ним неплохо относится). А если эта любовь к России немного поперечная, так и авторы "Нашего современника" ненавидят наши родные благоглупости и всякие свинцовые мерзости. И цензура доставала их не меньше. От шестидесятников он так же далек, как и от поэтов "тихой лирики". Одинокий поперечный почвенник. Это и привело к некой его тихой озлобленности и по отношению к России, и по отношению к людям.

Прости мне, родная страна,

За то, что ты так ненавистна.

Прости мне, родная чужбина,

За то, что прикушен язык.

Покуда подлы времена,

Я твой поперечник, отчизна…

47. Станислав КУНЯЕВ. Вижу пример явного противоречия его внутренней поэтики, жизненного менталитета и взятой на себя под влиянием Вадима Кожинова роли тихого лирика. Мне кажется, как поэт Станислав Куняев гораздо более уверенно продолжает линию Владимира Маяковского, нежели Сергея Есенина. Думаю, был более верен в наблюдениях первый учитель Станислава – Борис Слуцкий. "Добро должно быть с кулаками" – это и поэтический стиль, и жизненный девиз Куняева. Движение, действие, охота, стремительность, какая уж тут тишь. Ставка на русскую национальную поэзию. "Добро должно быть с кулаками" не только сделало поэта знаменитым, но и определило его стиль, его жёсткое волевое начало.

Добро должно быть с кулаками.

Добро суровым быть должно,

чтобы летела шерсть клоками

со всех, кто лезет на добро.

Добро не жалость и не слабость.

Добром дробят замки оков.

Добро не слякоть и не святость,

не отпущение грехов.

Быть добрым не всегда удобно,

принять не просто вывод тот,

что дробно-дробно, добро-добро

умел работать пулемёт,

что смысл истории в конечном

в добротном действии одном –

спокойно вышибать коленом

добру не сдавшихся добром!

48. Татьяна ГЛУШКОВА. Поэтесса последнего срока. Она НЕ ПОЖЕЛАЛА ЖИТЬ на "лоскуте державы". Она не стала пытаться переделать себя для иной России, обрести новое дыхание в поэзии третьего тысячелетия. Предпочла остаться в великом и трагическом ХХ веке. Все её споры с былыми друзьями были предельно искренни, ибо она и от них ждала той же литературы последнего срока, тех же последних, завершающих слов, которыми жила последние годы, которые выговаривала, выкрикивала, ждала апокалипсических видений, ждала непримиримости к разрушителям Родины, и не дождавшись, отвернулась от них. Со своей точки зрения она была абсолютно права. Она, как верный воин языческих времён, пожелала быть погребённой вместе со своим Властелином, имя которому – Советская Держава. Прежде всего, допев ему свою великую Песнь. Песнь о Великой Державе, о Великом Времени.

Когда не стало Родины моей,

Я ничего об этом не слыхала:

Так, Богом бережённая, хворала! –

Чтоб не было мне горше и больней…

Когда не стало Родины моей,

Я там была, где ни крупицы света:

Заслонена, отторгнута, отпета –

Иль сожжена до пепельных углей.

Когда не стало Родины моей,

В ворота ада я тогда стучала:

Возьми меня!.. А только бы восстала

Страна моя из немощи своей.

Когда не стало Родины моей,

Тот, кто явился к нам из Назарета,

Осиротел не менее поэта

Последних сроков Родины моей.

49. Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ. Многих удивит мой выбор. Не столь широкая известность, недостаточное количество читателей. Но, как и Велимир Хлебников в своё время, Тимур Зульфикаров занимает свою поэтическую Вселенную, и его ни с кем не спутаешь. Даже трудно назвать, какие традиции породили его. Тут тебе и Восток, и Запад, и огненная древняя языческая Русь. Он и тончайший эстет и былинный певец. Разве что свои песни он не берёт из фольклора – сам сочиняет фольклор. Когда надо, он пишет просто и понятно даже деревенской бабушке; когда в его стихах припекает самаркандская жара, то и воздух его стихов плотнеет, обжигает. Он – самый древний архаист на свете, ещё дописьменной эпохи. Он – поразительный новатор стиха, играет и со словом, и с каждым звуком как чародей.

Ах поедем на Русь порыдать

Над избами нашими,

заживо насмерть забитыми, заколоченными,

в лопухах погребенными.

Где наши старухи-матери,

бабуси в гробных чистых платьицах,

с Евангелиями в кормильных усопших руках

лежат неоплаканные, неотпетые, непохороненные.

Поедем на Русь порыдать.

Где только в златых опадающих рощах

кротко бредёт, шествует Богомать.

Да в свой необъятный омофор

сбирает неистово золотой листопад.

Да избы забитые,

где уже восстают от смертного сна,

воскресают старухи святые

к Небесному Царству готовые.

Аки бабочки возлетающие

из священных сокровенных коконов.

Поедем на Русь ликовать.

Русь – Царствие Небесное Божье

уже на земле не земное...

50. Леонид Губанов. Его так и воспринимали – как варвара русской поэзии, несмотря на все его многочисленные ссылки на Верлена и Рембо, на Пушкина и Лермонтова. Он жил исключительно в мире поэзии, в мире русской поэзии, но вольность его обращения и со словом, и с ритмом, и с образами была такова, что весь предыдущий поэтический опыт как бы улетучивался, и он вновь оставался один на один с миром первичности: первичности слова, первичности человека. "По всей России стаи, стаи… А на спине моей как будто Горят горчичники восстаний. И крепко жалят банки бунта… На город смотрят, рот разинув, И зависть, как щенок, в груди. А у меня, как у России, – Всё впереди. Всё впереди!.." Был Леонид Губанов чересчур национальным русским поэтом, даже когда ругался со своим же народом и дерзил своим же святым. Он был чересчур православным, особенно в свои поздние годы, чтобы приглянуться западным славистам. Те отшатывались от Губанова, как чёрт от ладана: чужим духом пахло. "И, вспомнив все слезы и нищенство, Всплывёт православное облако И скажет мне – ваше величество, Чужое-то небо нам побоку…" Нет, вся слава Леонида Губанова была и остаётся внутри России.

Холст 37 на 37,

Такого же размера рамка.

Мы умираем не от рака

И не от старости совсем…

Когда изжогой мучит дело

И тянут краски тёплой плотью,

Уходят в ночь от жён и денег

На полнолуние полотен.

Да! Мазать мир! Да!

Кровью вен!

Забыв измены, сны, обеты.

И умирать из века в век

На голубых руках мольберта!

 

Владимир БОНДАРЕНКО ВЫЙТИ ИЗ КРУГА

Сергей Ключников "Расколдованный круг". Роман в трёх частях. Москва. 2009.

Хочу поразмышлять о трёхтомнике – романе-исследовании Сергея Ключникова "Расколдованный круг". Его не так-то просто прочитать. Ещё труднее понять тем, кто не привык напрягать свои мозги. И тем не менее, сам видел, как в книжном магазине люди разбирали эту книгу. Может быть, не все и прочтут. Но сама попытка вырваться из порочного круга обыденной жизни дорогого стоит.

Это такой психологический детектив, где и следователь и преступник – одно и то же лицо. Где герой убегает от себя же самого, но потом, как барон Мюнхгаузен, вытаскивает себя из болота за волосы.

Сергей Ключников – психолог с мировым именем, учёный, педагог, практик. Ему мало познать психологию человека, ему хочется помочь этому человеку изменить себя в лучшую сторону, дать ему попытку вырваться из круга. Конечно, только сильные волки способны перепрыгнуть через красные флажки, только сильные люди способны обрести свою личность, способны исполнить своё Дао. Это пишущий психолог, ведущий тренинги по всей России на самые злободневные темы и помогающий людям раскрыть их творческий потенциал.

Автор назвал свою книгу: "роман-инициация"; это по сути автобиографическое повествование о своей жизни, о вырабатывании системы твор- ческого саморазвития человека. Вся книга – постоянная расшифровка главным героем и его другом Следопытом то появляющихся, то исчезающих девяти законов управления реальностью. Есть ли они или их нет?

Думаю, на творчество Сергея Ключникова оказал большое влияние его отец – известный сибирский поэт Юрий Ключников, наш давний автор, мужественный человек, прошедший самую суровую школу жизни и нигде не сломавшийся. Помогала ему и в лагере, и в тайге вера в природу, сакральное знание её. "Мне мнился деревянный идол, Одетый в камень грозный дух, Который вырезал иль выбил Богобоязненный пастух. Я долго брёл за этим чудом По круговерти троп и скал…" Вот и автор трёхтомного романа-исследования "Расколдованный круг" всю жизнь бредёт в поисках путей преображения жизни.

Сергей Ключников – знаток Востока, мастер медитативных практик, которые он изучал в ашрамах Индии. Но, в отличие от многих, увлёкшихся и затонувших в глуби восточной мистики, он более свободен, легко сочетает в себе открытия техногенного Запада и сокровенные знания древнего Востока. Это прежде всего психолог, занимающийся изучением мировых систем саморегуляции – Гурджиева, Кастанеды, буддизма, даосизма, йоги и так далее, и на основе их создавший свою авторскую систему саморазвития и самосовершенствования человека. Зачем известному учёному, практикующему психологу, руководителю многих тренингов, в конце концов, вечно кочующему путешественнику, необходимо было браться за роман? И роман ли это?

Да, это роман. Есть и герои, есть и детективная интрига, есть конфликт, но по сути, художественный роман – это изящная художественная рамка, которой автор обрамляет своё полотно, свою тонко разработанную психологическую систему девяти основных законов управления реальностью. Эту систему девятизаконья стараются перехватить и исследовать, взять на вооружение футурологические центры самых разных направлений, изучающие глобальные основы развития человеческой цивилизации.

Интересно, что вторая часть романа "Прыжок через кризис" была написана Сергеем Ключниковым задолго до того, как кризис состоялся. Но это не ясновидение, это простое понимание законов развития. Иначе и не могло быть. Значит, знание разработанной системы управления реальностью поможет и справиться с этим кризисом? Может быть, поэтому столь широк интерес к роману-трилогии со стороны наших политических и экономических кругов, мало интересующихся чисто детективными сюжетами. Роман – как форма объяснения Законов Управления Реальностью.

Может быть, в будущем проявятся и романы физиков, химиков, биологов, объясняющих свои открытия с помощью художественной прозы. В конце концов, был уже Константин Циолковский, который тоже свою космогоническую теорию впервые описал в романе. Был Александр Солженицын, через роман-иследование повлиявший на политическую жизнь страны. Сергей Ключников через почти детективный острый сюжет, через борьбу тёмных и светлых сил стремится объяснить все закономерности своей научно разработанной системы Законов Управления Реальностью.

Когда Сергей Ключников писал свой "Расколдованный круг", он философски всё-таки более отталкивался не от Востока и не от учения Николая Рериха, а больше ориентировался, пожалуй, на Кастанеду. Отсюда и обозначение его в читательских кругах, как "русский Кастанеда", и если сравнить "Расколдованный круг" с книгами про Дона Хуана, то, по-моему, сходство книг и учений Кастанеды и Ключникова заключается прежде всего в том, что в обоих случаях в центре книги сюжет, где учитель обучает ученика (или учеников) некоей мудрости.

Центральным сюжетом "Расколдованного круга" является поиск автором просветления и создание системы, следуя которой, человек может наконец реализовать свою мечту и поменять жизнь. Примерно ту же цель преследуют и популярные у нас в России книги латиноамериканца Кастанеды.

Эта несколько романтическая попытка облечь свою стройную систему психологических законов управления жизнью в художественно-романную форму, дабы вызвать интерес у более широкого круга читателей, радует меня ещё и тем, что не потеряна пока у нашей интеллигенции вера в литературу. В конце концов, и Николай Чернышевский писал свой знаменитый роман "Что делать" с целью реально изменить мир, что в результате у него и получилось, а не с целью позабавить унылого читателя. Может быть, и художественная попытка Сергея Ключникова тоже принесёт успех ему и его способам выхода из кризиса. Кризиса прежде всего психологического, характерного и для преуспевающих бизнесменов и для растерянных художников в равной мере.

Сергею Ключникову очень хотелось дать современному приунывшему русскому человеку некий инструмент, помогающий ему противостоять давлению Левиафана, причём индивидуально каждому читателю. И с этой точки зрения книга, как мне кажется, могла бы занять свою небесполезную нишу на наших книжных полках и в нашем сознании.

Наши патриоты часто говорят об исключительной форме соборного противостояния, а личная стратегия выживания и саморазвития как бы провисает, но откуда же взяться пассионарным личностям, откуда возьмутся Данко и новые Павки Корчагины, хотя бы и белого толка? Когда начинаешь продвигать эту идею формирования личности в среде патриотов, сразу почему-то идут обвинения в протестантизме, американизме. По-настоящему работающая соборность может возникнуть, если её костяк составляют сформировавшиеся личности.

На протяжении всей мировой истории возникал вопрос: способен ли человек радикально изменить течение своей жизни к лучшему или обречён на повторение одного и того же. На жизнь в замкнутом круге, из которого невозможно вырваться.

Бытовые прорывы: разводы, смена работы, очень быстро входят в то же тинное течение болотной жизни. Да и нужны ли они для прорыва из замкнутого круга? Если и работа по душе, и семья нормальная. Значит, дело не в них. Даже любая революция – это единичный прорыв из круга, после которой болотная тина вновь покрывает человека. Как жить в состоянии постоянного творчества? Неужели это доступно только единичным творцам?

И как человеку жить в условиях постоянного общественно-экономи-ческого кризиса? А в России кризис длится уже лет двадцать пять, как минимум. Выросло целое кризисное поколение.

Одни ушли в пофигизм, в депрессию, другие в пьянство и наркоту, а что делать третьим, наиболее активным? "Разомкнутый круг" Сергея Ключникова и обращён именно к активным людям. Он предлагает им свою стратегию выхода.

Начинается роман с того, что герой едет по кольцу – и так из года в год – по Бульварному, по Садовому, по третьему, по МКАД, далее туристы едут по Золотому кольцу… И даже успешные люди, наши деловые воротилы тоже движутся по своим кольцам. Нефтяным, газовым и иным. И никакого прорыва, никакого разомкнутого круга, который и предвещал бы реальное развитие всего человечества.

Потом герой видит сон всё о том же кольце, перед ним мелькает заколдованный круг. Герой (это альтерэго самого автора, и зовут его Сергей Ключников) подбирает команду учеников, советуется со своими наставниками в Индии, с друзьями-следопытами в Москве, и пробует разгадать девять законов управления реальностью, превратив кольцо в спираль, идущую в будущее.

Я не буду подробно рассказывать об этих девяти законах. Те, кому надо, прочтут и сами. Как пишет его отец, Юрий Ключников: "Откроются тебе любые двери, Исчезнет тьма, что застит свет в окне, Когда в себе ты уничтожишь зверя…"

Но как уничтожить этого самого зверя? Не уничтожить бы с ним и самого себя?

Действие переносится и в Лондон, к опальному олигарху, и в Азию; его ученики, как и положено, – ссорятся, предают. Но дав в первых двух частях книги развитие всевозможных путей, в третьей, завершающей "Выход из матрицы", Сергей Ключников и его герои (также и все те, кто готов стать его героями и реальными учениками) уже преодолевают проблемы замкнутого круга и приходят к спиральному просветлению духа, готовы творить и работать в любой, самой кризисной обстановке, а значит, и преодолевать кризис.

Одни читатели могут воспринимать всю трилогию, как некое условное фэнтези, боясь прикоснуться к реальным советам мастера. Другие, усвоив основы, заложенные в романе, будут готовы пойти дальше. Может быть, они и станут победителями, которые выведут Россию из затянувшейся катастрофы? Дай-то Бог!

Как каждому из нас себя реализовать в условиях любого кризиса? Попробуйте.

 

Владимир МАЛЯВИН В СУХОМ ОСТАТКЕ

Истории было угодно сделать Балканы полем столкновения великих мировых цивилизаций: католической, православной, исламской. Настоящий мир в миниатюре! Оттого же на Балканах, быть может, решается судьба всего мира. Сегодня, спустя десятилетие после окончательной гибели Югославской федерации, её бывшие республики заново осмысляют свою историю и примериваются к своему месту в будущей Европе. Кто из жителей этого континента, да и, пожалуй, всего мира может претендовать на роль беспристрастного судьи их споров? Возможно, тут как раз тот самый случай, когда право судить даёт именно неравнодушие к историческим событиям. И судить приходится "по гамбургскому счёту", пытаясь выявить сокровенный смысл истории, самый дух культурных традиций. Но как ни отвлечённы мои заметки, они основаны на впечатлениях от поездок по бывшей Югославии и вполне конкретных разговоров с её жителями.

КНУТ И ПРЯНИК ЕВРОСОЮЗА

Близость Ватикана и владычество Австро-Венгрии над северной частью Балкан сделали своё дело: Словения и Хорватия стали почти чисто католическими странами. Не будем сейчас спрашивать, как это произошло. Спросим лучше, почему так случилось? Почему католический мир мог из века в век наращивать свой Drang nach Osten и притом не обязательно военным путем? За ответом не надо далеко ходить. Европа всегда привлекала и сегодня привлекает не только тех же сербов, болгар и даже албанцев, но и русских и в особенности людей образованных среди них. А привлекает она своим твёрдым уважением к правам и собственности граждан, а если совсем по существу, то, я бы сказал, твёрдой верой в существо, прозванное "человеком разумным". Все очевидные прелести европейской жизни с её терпеливо выпестованной "цивилизованностью" – только след- ствия этой веры в человеческий разум. Кое-кто в России хотел бы представить такое внимание к гуманитарному измерению жизни пустяком и излишеством на фоне "великих проблем века". Но у этого пустяка глубокие корни, и именно он держит на себе, предохраняет от эрозии почву европейской жизни – пусть "буржуазной", но комфортной, т.е., согласно исконному значению этого слова, дающей утешение не просто в жизненном комфорте, а в чувстве человеческого достоинства. Итак, сначала комфорт души, а уж из него почти сам собой выйдет комфорт быта, но никак не наоборот.

Достигается это ценой дисциплины и дрессуры, которая большинству русских кажется бессмысленной и бездушной. Тем не менее, европейский комфорт – отличное средство шантажа для народов, желающих приобщиться к нему. Евросоюз в наше время бесцеремонно этим шантажом пользуется, но кто осудит его за это?

Европа привлекательна для всего света тем, что, открыв мир и войдя в него, она сделала его единым благодаря тому, что позволила сосуществовать в нём разным точкам зрения. Европейская толерантность вмещает в себя религию и светские ценности, революцию и консерватизм, не говоря уже о культурном разнообразии. Европа даже научилась вырабатывать в себе свои антитела, иметь иммунитет против собственных духовных недугов. Она, одним словом, живёт превозмоганием себя и на этой открытости себе выстраивает очень последовательный в своем роде союз не столько культурного, сколько, так сказать, проектно-инженерного свойства. Недаром вокруг столько разгово- ров об "архитектуре" и "конструкциях" Евросоюза. Есть ли тут свои подводные камни и риски? Да, есть. Самоотрицательность Европы вступает в противоречие с её стремлением к рациональному самоопределению и грозит придать последнему чисто формальный, имитационный, игровой характер.

Сегодня европейский мир имеет антитезу (возможно, только игровую) даже собственным гуманистическим идеалам. Он расколот на "включённых" и "исключённых" и плодит символических перевёртышей: телекоммуникации, которые убивают в человеке социальность, и насилие, которое выражает сплочённость асоциальных элементов. Культ различия становится догмой и позой. "Единая Европа", едва родившись, стала странно отсвечивать какой-то не-Европой, в ней бродит призрак нового варварства. Нахлынувшие в неё иммигранты, отчасти и её новые сквалыжные члены, суть только симптом этой зловещей – зловещей именно своей симулятивностью и склонностью к самомистификации – метаморфозы.

Современный европейский самообраз, создаваемый "деконструкцией" и "симулякрами", подобно фейерверку, ослепляет и оглушает своей... пустотой. Он лукаво ускользает от самого себя, не способен себя принять, потому что его внутренний предел есть смертельное жало мыслительной тавтологии, за которой следует взрыв насилия и обращение духа в прах, однажды уже пережитые европейцами в форме тоталитаризма и до смерти их напугавшие. Одним словом, европейский мир уже не в состоянии обосновать принципы гуманитарной мысли, к которой он традиционно апеллирует.

В своей экспансии католическо-протестантско-светская Европа всё больше замыкается в себе. Риски потери равновесия между её самоотрицанием и самоопределением всё растут. Встреча с балканскими странами, прежде всего Сербией и Албанией, станет для неё моментом истины. И пока невозможно предвидеть, чем она обернётся для Евросоюза.

СЕРБИЯ

Не могу отделаться от впечатления, что, по крайней мере, в случае с Сербией в панславизме заключено гораздо больше истины, чем принято думать сегодня. Сербия, конечно, не Россия. Достаточно напомнить, что произошедшие почти одновременно битвы на Куликовом и Косовом поле предопределили прямо противоположные векторы их истории. Тем не менее структурно и типологически сербское и русское самосознание поразительно сходны. Есть параллели принципиальные. Первая сербская династия Немановичей, создавшая средневековую Сербскую империю, пришла с католичес- кого Запада.

(Династия Неманича. Неправда, что она пришла с католического Запада. Это была местная знать. Это правда, что Стефан Неманя, который родился в Подгорице, крещён по католическому обряду, но это потому, что тогда на данной территории не было православных священиков. Потом его крестили и по православному обряду. Он имел титул великого жупана. Правда и что его сын Стефан Неманич стал королём, получив корону от папы, но он всё же был православным и это был стратегический жест.) Возвышение было оборвано многовековым турецким игом и натиском католической Австро-Венгрии с севера. Очень похоже на русскую историю, в которой русская Земля, как женственное начало, уступает себя западническому Царству, облекаясь в косвенные, превращённые формы идентичности. Если власть в России становится "демонстрацией инаковости" (Р.Вортман), то земля русская оправдывается её небесным прообразом – Святой Русью.

В Сербии, как и в России, народный дух ищет себя в чём-то ином и чужом себе, по сей день мечется между западничеством и почвенничеством. Национальная идея остаётся больше мечтой, чем реальной мобилизующей силой. В отличие от русских сербы не объеди- няют под своей эгидой народы, но как бы буквально воспроизводят логику самоотчуждения, выделяя из себя всё более отдаляющиеся от них этносы: хорватов, босняков, македонцев, теперь уже и черногорцев... В любом случае история Сербии, как и история России, – неразрешимая драма. И главная пружина её драматизма кроется в сопряжении славы (всё-таки самый могущественный народ на Балканах) и смирения, заданного уже родовым моментом сербской истории. Этот присущий в особенности православным народам инстинкт смирения – не столько биологический, сколько именно нравственный – подарил нам расцвет Православия в поздний период монгольского ига. Он позволил сербам выжить под турками, помогает им выживать и сегодня, в пору смятения и разброда.

Краеугольный миф сербской истории – легенда о царе Лазаре, которому накануне битвы на Косовом поле Богоматерь прислала послание с вопросом: "Какое царство ты хочешь: небесное или земное?" И Лазарь выбрал небесное, ибо оно вечно, а всё земное эфемерно. Оставим сентиментальность. Настоящую безопасность и победу (именно: спасение) только и дарит икономия смирения, воспитывающая необыкновенную чувствительность духа, способность в благодатном покаянии заглянуть в самый исток опыта (разве не сказано: "Царствие Божие – внутри вас") и, следовательно, способность упреждать события. Это умение нельзя добыть расчётом и рассуждением. Но оно доступна наказанному за гордыню и прошедшему путь искупления.

Западноевропейцы обычно видят в православной цивилизации образ архаического "подполья души" и высокомерно отворачиваются от него. Но разве не очевидно, что православный мир обладает своим опытом духовного роста и в целом устроен сложнее и тоньше западного миросозерцания? Что славяне лучше понимают "просвещённую Европу", чем та – славян, и, не находя понимания на Западе, начинают перед ним "валять Ваньку"? Европейцы украдкой посмеиваются, но в действительности кто над кем здесь смеётся?

АЛБАНИЯ

Албанцы – уникальный в своём роде народ и национализм его уникальный, апеллирующий к доисторическому прошлому, к мифической "памяти незапамятного" без привязки к мифологической или даже бытовой традиции. Да и как привязать, если албанцы глубоко разделены и по конфессинальному признаку, и по языку, и по культурному укладу, а письменные памятники до 16 века отсутствуют? Но такая позиция имеет для албанцев и большие удобства: можно объявить своей территорией хоть все Балканы, не обращая внимания на собственную разобщённость. Все культурные памятники Косово, согласно убеждению не только албанских обывателей, но и албанской Академии наук, – тоже от албанцев, а если что среди них и разрушено, то исключительно из-за военных действий или самими сербами. Горячка мифотворчества с чистого листа не даёт албанцам сомневаться в своей правоте. Ещё ни один из них не был замечен в такой слабости. И теперь Гаагский трибунал оправдывает албанских военных преступников только по причине отсутствия свидетелей обвинения: среди албанцев таковых не сыщешь, а сербы мертвы (нет, конеч- но же, не все, есть свидетели; но самое важное то, что сами албанцы не смеют давать показания против своих, хотя знают, что были преступления). Национализм забытой-выдуманной старины удобно сочетается с амнезией постмодернистской повседневности, а то и другое – с желанием прилепиться к какой-нибудь имперской машине. Любовь к Османам ещё можно объяснить религиозным фактором. Труднее понять, почему в годы Второй Мировой албанские националисты прославляли глобальные устремления итальянских фашистов (оккупировавших тогда Албанию), а в наши дни готовы "идеологически разоружиться" перед американским и еэсовским империализмом. Тактическая уловка или свойство натуры? Скорее, искреннее преклонение перед силой, подсознательная (а может, и сознательная) завороженность насилием, ведь насилие – единственный способ разрешить врождённую национализму проблему дистопии, разлада между прошлым и настоящим, а равным образом неминуемого присутствия в себе "другого".

Повадки албанских националистов имеют, конечно, свои социальные причины. Албанская цивилизация вообще выросла, главным образом, из уклада воинов-горцев, и традиции мужских союзов, прославляющие личную доблесть и безусловное повиновение старшим, играют в ней определяющую роль. Между прочим, знаменитая итальянская мафия на Сицилии во многом обязана своим происхождением албанским переселенцам. Такая цивилизация, где ценится не рефлексия, а смелое до беззакония действие, прививает вкус к технической эффективности (сами технические средства, конечно, заимствуются извне) и обладает колоссальным потенциалом к экспансии, причём в виде, говоря современным языком, замкнутых "сетевых сообществ". Албанская диаспора – одна из самых обширных и влиятельных в мире.

Понятно, что женщина у албанцев традиционно исключена из публичной жизни, хотя именно она ведёт хозяйство и воспитывает детей – как правило, многочисленных. И подобно тому, как женщина является невидимой основой албанского социума, весь этот социум остаётся "неопознанным расползающимся объектом" на геополитической карте мира. При этом проникновение албанцев в соседние страны есть, скорее, чисто эмпирический факт, лозунг Великой Албании не наполнен никаким идеологическим содержанием. Однако верно и то, что соседство православных сербов с их проповедью смирения, культом Богородицы и почитанием учёности (в лице хотя бы святого Саввы – просветителя Сербии) служит особенно раздражающим фактором для албанского мира.

АДРИАТИЧЕСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Есть на Балканах и ещё один культурно-исторический уклад, представленный портовыми городами-государствами, среди которых первенствует Дубровник, а за ним идёт целое семейство поддубровников, уменьшенных копий этой морской республики: Герцог-Нови, Котор, Будва, Ульцинь. Их общая мать – венецианская торговая империя, оплот католического влияния в этих местах. Балканы и вообще являются цивилизационной периферией, а адриатическая культура есть плод уже почти сознательного культивирования периферийности. Как природа отдыхает на детях, так многострадальная история Балкан отдыхает на городах Адриатики. Они и выглядят точь-в-точь как игрушечные города Средневековья: за высокими крепостными стенами сгрудились домики с одинаковыми красными крышами, вписанными сочными мазками в ультрамарин морской глади. Камерные ратуши и соборы, карликовые площади, узкие, червяком извивающиеся улочки. Это, так сказать, дачный вариант великих цивилизаций, очаровывающий духом жизнелюбия и непритязательной свободы.

Жизнерадостные торговцы Адриатики потрясений не любили, как истинные негоцианты посредничали во всех делах, вполне сознательно гордились своей открытостью всем культурным традициям, извлекали выгоду из равновесия политических сил региона и сумели скрес- тить коммерцию с крепкой моралью.

В городской управе Дубровника стоит бюст образцового горожанина: богатый предприниматель из простонародья, прославившийся благочестием. На стенах управы строгие максимы: Obliti privatorum publicum curate (Забудь о личном, служи общему), в исторических хрониках благоразумные заповеди: "Торгуй всем, но ни за что не продавай свою свободу". Между прочим, большинство жителей этих торговых республик были сербы-католики – культурные гибриды, позднее попавшие в хорваты.

Серьёзность в торговле – игра в жизни. В местной архитектуре "под Венецию", решительно во всех проявлениях местного художественного вкуса неистребим привкус самоиронии, даже пародии, лёгкой насмешки над мирской славой.

Случайно или нет, но в картинной галерее Дубровника висит на видном месте картина, изображающая встречу Александра Македонского с Диогеном Синопским, и героем картины является, конечно, знаменитый киник, изрекающий, в ответ на предложение великого полководца помочь ему, свою знаменитую инвективу: "Отойди и не загораживай мне солнце".

Хорошо, весело, не отягощая себя историей, не обременяя себя национальной гордыней, без ошибок, но и без раскаяния жили пионеры глобализации на Адриатике – со всеми дружные, никому не родные. Одно плохо: жили в каком-то отдельном, бесплотном, вне-мирном мире. Вот и слиняли, растворились в морской дымке, предоставив свои игрушечные площади и жилища толпам любопытных чужаков.

 

Евгений НЕФЁДОВ ВАШИМИ УСТАМИ

ДОСТАЛИ!

"Теперь словарь собачий в моде…

Скинхед – какое имя странное.

И я скинхеду дал по морде –

За то, что слово – иностранное".

Сергей СОКОЛКИН

Итак, скинхеда в лучшем виде

Я научил уму и разуму.

А он, чудак, сопатку вытер –

И тоже в морду лезет сразу мне!

Спросил я: – А меня за что ты?

Я – патриот, шпана ты рваная!

А он в ответ: – За патриота –

Поскольку слово иностранное.

– Да я поэт, – кричу, – понятно?

Лауреатом скоро стану я!

– Ну, значит, за лауреата –

Опять же слово иностранное.

Ему я вновь: – Борзеть не надо.

Пишу и песни я эстрадные!

– Тогда ещё и за эстраду –

Ведь тоже слово иностранное…

Ну, тут уж я едва ль не матом

Послал его, забыв приличия!

Он оглядел меня, как брата,

И мы по русскому обычаю,

Которым все у нас грешат,

С ним выпили – на bruderschaft!..

Публикуя эту пародию, её автор и редакция "Дня литературы" приветствуют нашего давнего коллегу и друга Сергея Соколкина по случаю выхода сразу двух его новых поэтических сборников – "Я жду вас потом" и "Русские борзости…" Успехов тебе, Серёжа, и вдохновения!