Недавнее интервью с Дмитрием Быковым называлось "Манифест трудоголика" ("Новая газета", 2009, № 65). Трудоголик – это не только самооценка писателя, но и широко распространённое мнение о нём. А многочисленные разножанровые книги Быкова, казалось бы, данный диагноз убедительно подтверждают. Однако если трудоголик публикует, мягко говоря, некачественную продукцию, то он должен называться иначе…
О низком качестве книги Быкова "Пастернак" я уже писал ("День литературы", 2006, № 6). Новая работа Дмитрия Львовича "Окуджава" (М., 2009) ничем не лучше предыдущей. Вопросы к автору и несогласие с ним возникают практически на каждой странице. Озвучу мизерную часть из них, те, которые помогают понять природу феномена Дмитрия Быкова.
В главе "В опале" автор книги сообщает, что "Окуджава вместе с Юрием Трифоновым и Борисом Можаевым инициирует письмо в ЦК с требованием прекратить преследование Твардовского, Трифонов вспоминает об этом в "Записках соседа"". Однако в указанном источнике говорится, что инициатором письма был Юрий Буртин, приготовивший "болванку". Он через Асю Берзер вышел на Трифонова, тот – на Можаева, затем к написанию подключились Анатолий Рыбаков и Вениамин Каверин.
То есть имя Окуджавы в данном контексте не возникает вообще. И конечно, "требование" в письме к Леониду Брежневу (а не в ЦК) отсутствует, и пафос послания передан Быковым предельно вольно.
Если бы автор книги не спешил, не фантазировал, а стремился к точности, то он, наверняка, проверил бы информацию Ю.Трифонова по другим источникам: "Исповеди шестидесятника" Ю.Буртина, "Новомировскому дневнику" А.Кондратовича, "Рабочим тетрадям" А.Твардовского и комментариям к ним его дочерей, публикациям В.Лакшина, его дневникам, комментариям к ним С.Кайдаш-Лакшиной и т.д. Из них наш трудоголик узнал бы, что существуют разные версии авторства письма, но во всех случаях называются Ю.Буртин и Ю.Трифонов, а Окуджава отсутствует. Кстати, нет Булата Шалвовича и среди подписантов этого послания к Л.Брежневу.
То, как Дмитрий Быков интерпретирует известные литературные события, рассмотрим на примере "Метрополя". В главе "Свидание с Бонапартом" автор, ссылаясь на В.Аксёнова, одну из причин неучастия Окуджавы в альманахе определяет так: его просто не пригласили к сотрудничеству, потому что берегли. Данная версия никак Быковым не комментируется, хотя вопросы возникают сами собой. Почему всех участников "Метрополя" (а их было двадцать три) не берегли? Чем вызвано такое отношение к Окуджаве: особой ценностью его дара, слабостью или силой его характера или чем-то иным?
Если Быков пишет, что неучастие поэта объяснялось по-разному, то разность эту, думается, следовало проиллюстрировать соответствующими мнениями. Можно было, например, привести точку зрения Юлиу Эдлиса, чьи мемуары "Четверо в дублёнках и другие фигуранты" (М., 2003) автор книги не раз цитирует. В названных мемуарах об интересующем нас событии говорится: "Не все из приглашённых к участию в альманахе согласились на это, те же Трифонов и Окуджава, к слову, их удерживала, надо полагать, естественная опаска, они понимали, что участие в таком рискованном предприятии чревато неизбежными неприятностями".
Сие высказывание Быков не приводит, видимо, потому, что подобную версию озвучивает сам, слегка видоизменяя, подрумянивая её.
Вызывает удивление и уход жизнеописателя от оценок произведений, изданных в "Метрополе". Он лишь сообщает, что это был альманах "непод- цензурной литературы".
Не могу не заметить, что в "Метрополь" были включены и произведения, ранее издававшиеся в СССР, одобренные советской цензурой, на что обратили внимание Яков Козловский и Евгений Сидоров ещё при обсуждении альманаха на Секретариате Московской писательской организации в 1979 году.
Но главное, конечно, в другом, умалчиваемом Быковым и его литературными собратьями: художественный и духовный уровень многих материалов был запредельно низок. Это в своих выступлениях отметили писатели разных идейно-эстетических пристрастий: Сергей Залыгин и Римма Казакова, Григорий Бакланов и Юрий Бондарев, Олег Волков и Яков Козловский, Евгений Сидоров и Виктор Розов, Леонард Лавлинский и Сергей Михалков, Владимир Амлинский и Владимир Гусев, Александр Борщаговский и Николай Старшинов… Ограничусь цитатами из выступлений будущих главных редакторов "перестроечных" "Знамени" и "Нового мира" Бакланова и Залыгина: "Художественный уровень большинства произведений оставляет желать лучшего. Я уже не говорю о рассказах, например, Ерофеева, которые вообще не имеют никакого отношения к литературе"; "Я думаю, что целый ряд авторов этого альманаха, которых я прочитал, просто не являются писателями и не могут делать профессионально литературу. Если бы мне, когда я руководил семинаром в Литературном институте, положили на стол эти произведения, их было бы невозможно обсудить даже в семинаре, потому что это не литература, это нечто иное".
"Иное" точно уловил и определил Давид Самойлов, выражая своё отношение к "Ожогу" В.Аксёнова, роману, который продолжил одну из главных линий "Метрополя". Приведу дневниковые записи поэта от 9 и 17 июня 1981 года: "Читаю отвратный "Ожог" Аксёнова. Стоит ли добиваться свободы печати, чтобы писать матом?"; ""Ожог" Аксёнова – бунт пьяных сперматозоидов" (Самойлов Д. Подённые записи: В 2 т. – Т. 2. – М., 2002).
Д.Самойлова, оценки которого применимы ко многим "шедеврам" "Метрополя", к "охранительному лагерю", как обзывает Быков критиков альманаха, не отнесёшь. Лишь некоторые либералы смогли в два последние десятилетия объективно высказаться о "Метрополе", не поддаться конъюнктуре, моде, не испугались террора среды и времени. Юлиу Эдлис, друг Булата Окуджавы, многих "метропольевцев", – один из них. В своих мемуарах он справедливо пишет, что "на поверку он (альманах. – Ю.П.) был составлен, за немногими исключениями, из сочинений вполне ординарных в художественном отношении, разве что претенциозных либо попросту эпатажных".
Не знаю, почему Быков не называет в числе организаторов "Метрополя" А.Битова и Ф.Искандера. Не знаю, но догадываюсь, почему наш трудоголик путает хронологию событий в данной истории: зарубежные голоса в защиту альманаха и "бездомной литературы" прозвучали раньше, чем состоялось обсуждение на Секретариате Московской писательской организации. Явным преувеличением, вызывающим улыбку, является утверждение Быкова, что Андрею Вознесенскому из-за "Метрополя" "перекрыли публикации".
Тот же Эдлис в мемуарах точно свидетельствует: "Вознесенский же и вовсе в день, когда над альманахом должна была разразиться державная кара, каким-то чудом оказался не более и не менее как на Северном полюсе, о чём тут же напечатал целую полосу патриотических стихов в "Комсо- мольской правде"".
Помнится, что ещё в книге "Пастернак" Быков назвал Вознесенского учеником Бориса Леонидовича, который "гордого этого звания никак не запятнал". И многочисленные факты из творческой биографии Вознесенского, подобные приведённому, факты, свидетельствующие о политической проституции поэта, Дмитрий Львович умудряется в упор не видеть. И это ещё одна особенность феномена Быкова.
В наиболее концентрированном виде сущность Быкова, литературоведа и жизнеописателя, проявилась в первой главе "На той единственной Гражданской…" В ней заявлены основные идеи (за исключением одной), намечены главные сюжетные линии книги. Эта глава – своеобразный конспект следующих семисот страниц, перенасыщенных многочисленными повторами и длиннотами.
В первой главе задаётся и уровень отношения Быкова к своему герою, обусловленный тем местом, которое Окуджава якобы занимает в поэзии ХХ века. Для выявления этого места автору понадобился А.Блок, с личностью и творчеством коего проводятся различные параллели. В итоге делается вывод, что оба поэта выполняли одну и ту же роль. В её определении, формулировании – весь Быков.
Сразу же, с места в карьер, заявляется главное: "Блок и Окуджава считались святыми". Естественно, что нужны доказательства (кто считал, почему святые), а их нет, поэтому тут же включается задняя скорость – начинается игра на понижение. Из быковского уточнения становится ясно, что святость – это "высокая репутация". Но даже если мы примем такую подмену понятий как сознательную авторскую провокацию, то ясности в понимании проблемы не прибавится.
Суждения Быкова, его логика и система доказательств имеют фантазийную основу. Например, если он утверждает: "Их выводы не подверга- лись сомнению", – то сие должно соответствовать реальности. А в случае и с Блоком, и с Окуджавой можно привести многочисленные факты, когда "выводы" "подвергались сомнению". Проиллюстрирую это на примере Алексан- дра Блока.
Поэт неоднократно критиковался своими бывшими и настоящими друзьями-символистами. Так, на одно из самых уязвимых мест в мистико-философских настроениях и построениях Блока указал Андрей Белый в письме от 13 октября 1905 года: "Тут или я идиот, или – Ты играешь мистикой, а играть с собой она не позволяет никому … . Пока же Ты не раскроешь скобок, мне всё будет казаться, что Ты или бесцельно кощунствуешь … , или говоришь "только так". Но тогда это будет, так сказать, кейфование за чашкой чая … . Нельзя быть одновременно и с Богом, и с чёртом".
Не менее серьёзная критика раздавалась в адрес Блока с другой стороны, от "поэта из народа" Николая Клюева. Он, думается, оказал на Блока влияние большее, чем кто-либо из современников поэта. Подчеркну, Блок неоднозначно признавал правоту Клюева, о чём он, в частности, сообщает матери в письмах от 27 ноября 1907 года и 2 ноября 1908 года. Более того, при переиздании "Земли в снегу" Блок внял клюевской критике и изъял те строки, которые дали повод упрекать его в "интеллигентской порнографии".
Но и это ещё не всё. "Правда" Клюева стала неотъемлемой частью мировоззрения А.Блока, что нашло выражение в "Стихии и культуре", в восприятии Октября, в "Двенадцати" и многом другом.
Вообще же суждения Быкова о личности Блока, его отношении к войне и революции, о "Возмездии" и "Двенадцати", об отце поэта и прочем удивляют своим ПТУшным уровнем. Для полемики с Быковым по этим вопросам нет места и смысла, тем более что своё понимание их я уже изложил ранее ("День литературы", 2005, № 6, "Литературная Россия", 2006, № 28, "Литературная Россия", 2007, № 16, "Литературная Россия", 2008, № 27).
В блоковской части книги Быкова не удивляет лишь одно: ни слова не говорится о теме России, которая, как известно, была главной для Александра Александровича. Сия лакуна объясняется просто: если с таких позиций характеризовать личность и творчество Блока, то сразу рухнут фантазийно-умозрительные схемы Быкова, в частности, идея об однотипности поэтичес- ких миров Блока и Окуджавы.
Но вернёмся к идее святости поэтов. Продолжая далее размышлять на эту тему, Быков вновь напускает туману, то ли валяя дурака, то ли таковым являясь. Трудно иначе воспринимать его следующие понятийные кульбиты: "Да и не было в его личности ничего сверхъестественного (кур- сив мой. – Ю.П.). В русской литературе полно куда более обаятельных (кур-сив мой. – Ю.П.) людей".
И, наконец, фонтанирование словесной диареи неожиданно прекращается, и Быков раскрывает секрет святости: через Блока и Окуджаву "транс- лировались звуки небес". Уже с учётом атеизма обоих поэтов эта идея и сопутствующие ей мысли Быкова воспринимаются, вспомним слова А.Белого, как "кейфование за чашкой чая" или, говоря проще, мягче, без эпитетов – как словоблудие. Я, конечно, помню, что говорит о вере Окуджавы Дмитрий Быков в главе "Молитва", но меня эти интеллигентские экзерсисы-экскременты, подобные следующему, не убеждают: "Бог – не абсолютный командир всего сущего, но лишь один из участников бесконечной войны, в которой каждый из нас – солдат на добровольно избранной стороне; именно поэтому просить Бога о чём-либо – вещь почти безнадёжная: ты сам здесь для того, чтобы осуществить его планы. Просить стоит Природу, всю совокупность сущего…"
Попутно замечу, что Окуджава – идеальный ретранслятор небес из первой главы явно не стыкуется с Окуджавой, поэтом, лирика которого зависит от градуса политической атмосферы, из главы "Окуджава и Светлов".
Естественно, что в своей книге Быков обращается к близкой и далёкой истории, ею просвечивая судьбу своего главного героя. И в трактовке вопросов истории автор "Окуджавы" остаётся верен себе, демонстрируя минимум знаний и максимум произвола, сочетая убогие современные либеральные стереотипы с не менее убогими старыми.
Характерен комментарий Быкова к фильму "Нас венчали не в церкви" в главе "Свидание с Бонапартом". Фильм навеял автору книги следующие исторические параллели и оценки: "конец застоя заставлял вспомнить о народовольцах"; "всё напоминало о временах Победоносцева"; "победа народовольцев не в том, что они "против власти", а в том, что они человечнее этой власти".
Итак, следуя давней лево-большевистско-либеральной традиции, Быков возводит напраслину на Константина Победоносцева, одного из самых достойных государственных мужей России ХIХ века. Чем руководствовался либеральный летописец в данном случае?
Может быть, ему не нравится, что за время обер-прокурорства Победоносцева число церковных школ в России увеличилось с 73-х до 43 696-ти, а количество обучающихся в них выросло в 136 раз?
А может быть, господина Быкова возмутило то, как Победоносцев в своей гениальной статье определил сущность либеральной демократии? Да уж, припечатал её, так припечатал, не в бровь, как говорится, а в глаз. И сегодня многие оценки из этой статьи звучат сверхактуально. Судите сами: "Либеральная демократия, водворяя беспорядок и насилие в обществе, вместе с началами безверия и материализма, провозглашает свободу, равенство и братство – там, где нет уже места ни свободе, ни равенству" (Победоносцев К. Великая ложь нашего времени. – М., 1993).
Но, может быть, Дмитрий Быков обиделся на Победоносцева за грузин? Ведь аристократизм Окуджавы, о котором многократно говорится в книге, автор выводит из национального происхождения Булата Шалвовича, а Победоносцев в письме к Александру III "некорректно" высказался об "аристократическом" народе: "Грузины едва не молились на нас, когда грозила ещё опасность от персов. Когда гроза стала проходить ещё при Ермолове, уже появились признаки отчуждения. Потом, когда появился Шамиль, все опять притихли. Прошла и эта опасность – грузины снова стали безумствовать, по мере того, как мы с ними благодушествовали, баловали их и приучали к щедрым милостям за счёт казны и казённых имуществ".
Да и полноте, господин Быков, в своём ли уме вы были, когда писали о "о новых победоносцевых" в начале 80-х годов ХХ века? Где вы их увидели? Их не было, к сожалению, тогда, нет их и сейчас.
Что же касается быковской оценки народовольцев, которые якобы были "человечней власти", то это, хоть убейте, я понять не в силах. И сие говорится о террористах, устроивших охоту на Александра II, организовавших 9 покушений на него, в результате которых погибли безвинные люди и сам "царь-освободитель"? И такой же набор хорошо узнаваемых, примитивных, мерзких клише, отдающих людоедским душком, содержится в рассуждениях Быкова обо всей русской истории ХIХ века.
На столь же "высоком" уровне, профессиональном и человеческом, говорится в книге и о веке ХХ. Покажу это на примере двух глав, в которых затрагивается тема сопротивления Советской власти. В главе "Окуджава и диссиденты" политическая оппозиция представлена лишь детьми советской элиты, "чьи убеждения вполне укладывались в большевистскую парадигму" с небольшими отклонениями, и теми, "кого репрессии тридцатых-сороковых не затронули", кто ориентировался на западные идеалы, конвергенцию и т.д. То есть инакомыслящие, по Быкову, это только две волны диссидентов леволиберального толка.
Системным же противникам режима, ставившим цель свержения существующего строя, в книге нет места. И потому, что Быков утверждает: "Максимум отваги – "Хроника текущих событий"". И потому, что наличие таких борцов, в первую очередь, русских патри- отов, не вписывается в либеральную историческую концепцию автора, о которой скажу позже.
Итак, Дмитрий Быков, пишущий об инакомыслящих, обладающий, по словам В.Босенко, "феноменальной эрудицией" ("Литературная газета", 2009, № 24), должен был сказать хотя бы о следующих партиях и движениях 50-60-х годов: "Народно-демократической партии", "Российской национально-социалистической партии", группе "Фетисова", ВСХСОНе.
Вполне очевидно, что автор "Окуджавы" последователен в своём замалчивании "правых" борцов с режимом. Так, в другой главе, "В опале", он, характеризуя 1970 год, пишет: "Сидят Синявский, Даниэль, Гинзбург, Григоренко, Богораз, Литвинов, Горбаневская, через год в четвёртый раз возьмут Буковского". В таком подборе имен видна преднамеренная, мировоззренчески мотивированная односторонность, тенденциозность.
Как известно, одновременно и вместе с частью из названных сидельцев в тюрьмах и лагерях в 1970 году находились "правые", "русисты": Игорь Огурцов, Евгений Вагин, Леонид Бородин, Николай Иванов, Владимир Платонов и другие ВСХСОНовцы. И сроки у них были не меньшие (с Огурцовым, отсидевшим 20 лет, не сравнится ни один из леволиберальных диссидентов), и досрочно их (как, например, А.Синявского и А.Гинзбурга) не выпускали, и Окуджава с шестидесятниками, и мировая общественность в их защиту не выступали. Вот, и Быков, следуя за своими старшими товарищами, не хочет их замечать.
Думаю, автору книги не следовало смешивать лагерь, тюрьму со ссылкой, в которой находились Павел Литвинов и Лариса Богораз. Подобная вольность допускается и в главе, где говорится об отсидевшем Иосифе Бродском.
Историческая и литературно-культурологическая линии "Окуджавы" подчинены утверждению главной идеи книги, в первой главе не заявленной. Думаю, отношение Быкова к своему герою, в первую очередь, обусловлено тем, что Окуджава, как говорится в главе "В опале", "воевал не только с современниками, а со всем русским имперским архетипом". В другой же главе – "Окуджава и диссиденты" – утверждается, что Россия неизменна "в сущностных своих чертах". И эта мысль повторяется неоднократно на протяжении всей книги.
То есть, понятно, какой смысл вкладывает Быков в понятие "имперский архетип" – тысячелетняя историческая Россия. Её черты – рабство, холопство, неумение уважать личность, бессмысленное и беспощадное подавление живого человека и тому подобное – "подсказаны" Быкову прозой, поэзией, публицистикой Окуджавы, и об этом идёт речь в главах "Путешествие дилетантов", "Свидание с Бонапартом", "Звезда пленительного счастья", "Упразднённый театр" и других.
Окуджавско-быковская модель истории России – это хорошо знакомая либеральная, русофобская модель, многократно раскритикованная, в том числе А.Солженицыным и В.Максимовым, коих автор книги "не трогает". И вполне естественно, что Быкову близки разных мастей разрушители государственности, "имперского архетипа": декабристы, народовольцы, террористы, ленинская гвардия, шестидесятники, диссиденты, либералы; народы и отдельные личности, охваченные русофобией, сепаратизмом. Проиллюстрирую это на двух примерах из главы "Упразднённый театр".
Быков никак не комментирует (нужно полагать, соглашается) высказывание Окуджавы о действиях Шамиля Басаева и его банды в Будённовске, а также предположение Булата Шалвовича, "совести интеллигенции", что Басаеву "когда-нибудь … памятник поставят". Захар Прилепин (восторгаю- щийся Быковым и в новой своей книге этого года "Terra Tartarara: Это касается лично меня") уверен, знает, что в таких случаях должны делать нормальные – то есть не интеллигентные – русские люди…
Аналогичную позицию занимает Дмитрий Львович в трактовке поведения Окуджавы в октябре 1993-го года. Как всегда, руководствуясь странной логикой и ещё более странной, ущербной, либерально-интеллигентской моралью, он оправдывает Булата Шалвовича и как подписанта позорного письма 42-х, и как человека, который получал наслаждение при виде расстрела Белого дома.
Многие, в том числе русские патриоты, с сочувственным удивлением задавались вопросом: как такое могло произойти с Булатом Окуджавой, автором "Полуночного троллейбуса", "Здесь птицы не поют…", "Молитвы", "До свидания, мальчики", "По смоленской дороге", других любимых народом песен.
Первым на возможность такой метаморфозы указал Михаил Лобанов. Он в статье "Просвещённое мещанство" ("Молодая гвардия", 1968, № 4), ссылаясь на реакцию Окуджавы на критику в адрес фильма "Женя, Женечка и Катюша", справедливо писал: "Но дело ли стихотворца – ни за что ни про что угрожать судом" – и пророчески предостерегал: "Даже как-то страшновато: попадись-ка под власть такой прогрессистской руки…"
Уже в 1987 году Лобанов в статье "История и её литературные варианты" (Лобанов М. Страницы памятного. – М., 1988) точно определил "болевые точки" исторической прозы Окуджавы. Это, прежде всего, русофобия и несовместимость идеалов, утверждаемых писателем, с традиционными ценностями отечественной литературы и русского народа. И наконец, уже в своих мемуарах, имея в виду поведение Окуджавы в октябре 93-го, Михаил Петрович подводит итог: "К этому вели его давние принюхивания к крови в графоманских "исторических" опусах, где маниакально повторяется одно и то же: "кровь", "чужая кровь", "затхлая кровь", "я вижу, как загорелись ваши глаза при слове "кровь", "а одна ли у нас кровь?", "нет слов, способных подняться выше крови" и т.д." (Лобанов М. В сражении и любви. – М., 2003).
Да и в известных песнях Окуджавы, думаю, немало строк вызывают вопросы. Например, в "гимне" шестидесятников есть слова, которые не одно десятилетие меня смущают: "Поднявший меч на наш союз // достоин будет самой худшей кары, // и я за жизнь его тогда // не дам и ломаной гитары".
Если это не разрешение крови по совести, то что это? О каком союзе идёт речь, можно не уточнять, и так ясно…
Таким образом, в последнем десятилетии жизни Окуджавы нет ничего неожиданного, все его поступки, оценки логически вытекают из особенностей его личности, мировоззрения, творчества, и, прежде всего, – из ненависти к исторической России. Поэтому Окуджава всегда оказывался с теми, кто поднимал "меч" на Советский Союз, Россию, народ, вместе с Горбачёвым, Ельциным, Чубайсом, Гайдаром… По признанию двух последних людоедов-"реформаторов", свои деяния они поверяли по Булату Шалвовичу, который был для них высшим судиёй.
И не будет преувеличением сказать, что гибель миллионов россиян, раньше времени ушедших из жизни, смерть этих жертв либерального ГУЛАГа и на совести Окуджавы.
Ещё одна бросающаяся в глаза особенность книги Быкова – это резусконфликтность глав: то, что утверждается в одной части, противоречит тому, что сообщается в другой. Так, в главе "Упразднённый театр" читаем: "В последние годы (жизни. – Ю.П.) Окуджава думал, что виной всему было не советское, а русское: советское лишь попало в наиболее болезненные точки народа, сыграло на его худших инстинктах. Об этом он говорит в последнем интервью". Но из другой главы – "Окуджава и диссиденты" – следует, что к таким убеждениям Булат Шалвович пришёл почти на 30 лет раньше. Я понимаю, что трудоголик Быков мог забыть о том, что написал на странице 476-ой, поэтому осмелюсь напомнить ему: "Самым страшным пониманием … было твёрдо сложившееся к концу шестидесятых (курсив мой. – Ю.П.) осознание, что его отец, мать, дядья были винтиками в той самой машине, которая их уничтожила в конце концов; и машина эта называется не столько советской властью, сколько русской историей (курсив мой. – Ю.П.)".
Однако неувязочка вышла не только со сроками, но и с самим действом, с самой русской историей. В главе "Ольга. Ленинградский перелом", на странице 437-ой читаем: "Комиссары в пыльных шлемах вдруг догадались, что вместе со старой Россией – в которой отвратительного хватало, что и говорить! – они уничтожили нечто невозвратимое и, быть может, самое глав- ное".
Итак, если признаётся, что "комиссары" уничтожили невозвратимое, тем более, главное, то, во-первых, о какой неизменной русской имперской парадигме может идти речь (а мы помним, что это сквозная идея книги), и, во-вторых, при чём тут русская история. Нет, господа хорошие, окуджавы, аксёновы, трифоновы, литвиновы, радеки, якиры и им подобные, не надо всё валить на "русскую парадигму", перекладывая на русских и Россию груз ответственности со своих родителей и с тех народов, которые они представляют, и которые вместе с русскими "поучаствовали" в революции, Гражданской войне… Поучаствовали в уничтожении исторической России.
Многое ещё, конечно, хотелось и следовало прокомментировать: и то, как характеризуются грузины и армяне в главе "Родители", и то, как якобы Россия захватила Грузию, и то, как говорится в книге о С.Есенине, М.Цветаевой, М.Светлове, Ю.Казакове, В.Высоцком, С.Кирсанове, Д.Самойлове, А.Битове, В.Аксёнове, А.Синявском и других писателях. Хотелось бы показать, как безбожно перевирается история литературы в случаях с "Нашим современником" и дискуссией "Классика и мы", как нагло оболганы (в духе РАППовских погромщиков 20-х годов) Станислав Куняев, "День" и "русская партия"… Всего не перечислишь.
Но я понимаю: газета не безразмерная, не серия "ЖЗЛ", которую дважды осчастливил своими "кирпичами", своей словесной диареей Дмитрий Быков. Уверен, впереди новая книга в этой серии и новые премии. То, чем занимается Быков, востребовано современной космополитической, русофобской интеллигенцией.
Всё сказанное заставляет меня скорректировать прежнее своё отношение к Быкову. В статье о его книге "Пастернак" я назвал Дмитрия Львовича Коробочкой и Хлестаковым в одном флаконе. Теперь, после прочтения "Окуджавы", понимаю, что с Коробочкой погорячился. Всё-таки до уровня Коробочки Дмитрию Львовичу ещё нужно дорасти…