Георгий МОРОЗОВ ДВА ГОЛУБЯ
РАССКАЗ
Утро никак не наступало – было холодно и тревожно, мерзкий настрой погоды мытарил душу и возникало странное ощущение, будто именно эта сегодняшняя апрельская ночь может оказаться последней и уже никогда больше солнце не всплывёт над чистым горизонтом.
Да и накануне дни были ничем не лучше – тёмные тучи улыбались подлым оскалом, не слышно было болтовни пролетающих птиц; время от времени стихийная кутерьма, как непрошен- ная странница, вмешивалась в обычную жизнь и матушка-погода нагло хорохорилась, то спокойна была – ни один листок не ерепенился, то вдруг неожиданно – верть, и всё летело вверх тормашками, кипятилось, брыкалось, была одна жуть и чудилось, что никто уже с сердца эту тягу не снимет. Вот если бы опиума кто подсунул, чтобы всё успокоилось и непогода прекратила бы брыкаться, и ветер, прогнавши тучи, успокоился бы – да только кто же прикажет ей – непогоде, успокоиться, ежели все добрые силы притаились, пригнули головы и ничегошеньки окрест себя не замечали – пущай всё так и идёт кувырком, если уж их величие и добродушие были унесены подлым ветром и было ясно, что какое-то сатанинское наваждение своими гипнотизирующими вирусами парализовало все добрые инстинкты природы и подчинило её своей злой воле.
Полыхнула молния, раскорячившись во всю ширь неба, и упёрлась своими длинными и корявыми ногами в землю. В её таинственном слепящем блеске неожиданно вспыхнули ярким белым оперением кувыркавшиеся в небе не бог весть откуда взявшиеся два голубка, а танцевавший во всю прыть ветер вмиг подхватил их, завертел, закрутил в хороводе своего бешеного танца и с силой швырнул в чёрную мглу.
Порывы ветра порой ослабевали, вяло елозили по кустам, но потом набирали мощь, лихо проскальзывали меж деревьями, напевая а`капелла щемящие душу мелодии, стремительно обтекали дома и уносились прочь, подгоняемые хитрыми и лукавыми бесами в бездонное тёмное пространство.
Наступала тишина, и только наивные могли полагать, что буйство обезумевшей природы закончилось.
Словно по мановению злого духа, растаптывая тишину, налетал мощный шквал – всё гудело и трепетало. Он легко склонял ниц большие деревья, пытался раскачивать высокие здания и всё подавлял пронзительным речитативом. Лишь чудом не вырывались с корнем из земли деревья и не слетали с фундаментов дома.
Завывания шквала становились всё сильнее и сильнее: тревожно звучали валторны и тромбоны, слышались гулкие стоны фагота, и вся эта какофония временами заглушалась мощными раскатами грома; слышалась барабанная дробь швыряемых порывами ветра в окна пригоршней крупных дождевых капель.
Выкрутасы стихии бередили душу, и невольно возникало ощущение необъяснимого страха: казалось, что вот-вот, прямо сейчас, произойдёт что-то страшное и непоправимое.
В таинстве происходящего угадывалось сатанинское присутствие, и уже не возникало никаких сомнений, что никто иной, как сам дьявол, стоит за дирижёрским пультом и с присущим только ему коварством ловко управляет стихией, согласно партитуре, написанной злыми духами; а во всём этом бесовском вертепе присутствует логика хаоса, беспорядка и разрушения – и оттого невольно возникало чувство ужаса и душа выворачивалась наизнанку.
Мрак рассеивался с трудом – слегка забрезжил слабый рассвет. Мария Игнатьевна так за всю ночь и не сомкнула опухших глаз. Медленно поднялась она с постели и отодвинула штору – пахнуло холодом и сыростью; было видно, как гнулись деревья под напором ветра.
За окном, на сильно подрагивающем от ветра металлическом отливе, каким-то чудом угнездились два нахохлившихся от холода белых голубя; они тесно прижались друг к другу и в любой момент могли быть сдуты очередным порывом ветра.
Мария Игнатьевна перевела взгляд на парк: над ним всё ещё нависала темень и сейчас там не было ничего такого, что могло бы вселить в её душу покой или хотя бы искру успокоения.
Тусклый апрель своей непригожестью сильно бередил душу Марии Игнатьевны гнетущим чувством беспросветной тяготы, которой, казалось, не будет конца; и этот неудавшийся весенний месяц навевал сейчас неотвязную тревогу и будоражил горькую мысль о приближающейся полной безысходности…
Слегка прихрамывая, Мария Игнатьевна подмела пол, не отдавая себе отчёта в том, зачем сегодня, да ещё в такую рань, она это делает; потом чистой тряпкой стёрла пыль со всего, что попадалось ей под руки и, наконец, заглянула в пустой и давно отключенный холодильник; сильно устав, она села в кресло – стучало в висках, болело сердце – и незаметно для себя погрузилась в сон.
Рассвело, и свершилось чудо – нежданно-негаданно в кудлатых тучах появился прогал, и наконец-то за многие и многие дни солнце щедро брызнуло ярким светом из-под небес на землю.
Мария Игнатьевна вздрогнула и проснулась; она вновь подошла к окну – стёкла полыхали огнём, стих ветер; голуби вспорхнули и улетели в сторону парка.
Несказанно обрадовалась Мария Игнатьевна этому чудесному явлению и ненадолго ожила душой. Она вспомнила своё детство, как любила бывать на каникулах в южных степях у родственников, упиваясь сказочным ароматом трав, любуясь по ночам мерцанием стожар, рассыпанных по всему небосклону. Вспомнила свою юность, тронутую войной; вспомнила, как рыла окопы и ухаживала в военном госпитале за ранеными бойцами. Вспомнила, как обратила своё девичье внимание на совсем ещё молоденького лейтенанта, лежавшего в бреду. И ей вдруг стало ясно, что именно с этого момента её жизнь становится другой, совсем-совсем не такой, какой была раньше. Теперь она тщательно заплетала русую косу и чаще смотрелась в единственное на весь госпиталь зеркало.
Вскоре лейтенант, так до конца и не оправившийся от ранения, убыл досрочно на фронт и стал командовать артиллерийским взводом, а в 1947 году, весной, счастливые Маша и Иван сыграли свадьбу. И жизнь их сложилась счастливо – жили в Москве, в Замоскворечье, в небольшой комнатёнке с хорошими добрыми соседями в общем коридоре. В свободное время, если позволяли финансы, ходили на концерты симфонической музыки или в театр, но чаще наслаждались фильмами, да и билеты в кинотеатрах были гораздо дешевле. Нравились им и свои, советские, фильмы, и трофейные – голливудские.
Часто выезжали за город, чтобы увидеть во всю ширь любимое Машей бездонное небо – чистое, голубое, или в барашках серых дымчатых облаков, почти на глазах сгущавшихся в тёмные грозовые тучи. Любовались пейзажами, которые им уготовила дивная русская природа.
Вкусы у молодых были одинаковыми, если уж нравилось что-то, то нравилось обоим сразу – почему именно так происходило, они и сами не знали, но искренне этому радовались.
Так шли годы. Потом вдруг молодой ещё супруг сменил работу, не распространяясь о том, где он теперь трудится, и наконец настало время, когда он стал надолго отлучаться из Москвы, оставляя Марию одну. Она скучала и мучилась в догадках о причине его отъездов.
Лишь много лет спустя узнала Мария Игнатьевна причину частых командировок Ивана Кирилловича. Узнала, и поразилась не только скрытности, но и беспредельной скромности его – ведь было чем похвастаться и погордиться в новой должности его.
Сама же Мария Игнатьевна окончила МГУ и стала психологом.
Это только в далёком детстве кажется, что время тянется долго и жизнь – бесконечна; на самом же деле время бежит быстро. Порой даже очень быстро.
Родился сын. Женили его, и вскоре Мария Игнатьевна и Иван Кириллович дважды стали бабушкой и дедушкой; обзавелись двумя внучками, в которых они, как говорится, души не чаяли. А советская власть, учитывая их заслуги перед отечеством, щедро одарила большую семью просторной квартирой, в которой они и стали жить счастливо и в достатке…
Чудо явления нового солнца длилось недолго – лучи плавно стали угасать, исчез кусочек голубого неба, так обрадовавший Марию Игнатьевну, и вновь стало уныло; заморосил дождь, подступили хмурь и хлябь.
Долго ещё Мария Игнатьевна сидела почти не шевелясь в кресле, а ветер то стихал за окном, то распускался пуще прежнего. Моросил дождь…
Мария Игнатьевна перевела взгляд голубых своих глаз на большую фотографию, висевшую над письменным столом, и слёзы, в который уже раз, потекли по её старческим щекам.
"– Я "Заря". Объявлена минутная готовность. Как понял?
– Я "Кедр"… Вас понял.
– Отлично! Мы верим в вас!
– Ключ на старт!.. Протяжка один!.. Продувка!.. Зажигание!..
– Поехали!"
Иван Кириллович открыл глаза. В последнее время во сне, как въяве, он видел одну и ту же картину – день 12 апреля. И каждый раз до мелочи вспоминался весь этот прекрасный и тревожный день, ставший триумфом для всех, – радостное лицо Юрия Алексеевича, его широкая светлая улыбка; счастливый, но сдержанный Сергей Павлович…
Как будто встревоженная и разбуженная этим сном, вся жизнь Ивана Кирилловича вдруг пронеслась в его памяти. И он понял, что был счастлив всегда – жизнь его была прекрасна. Он вспомнил, как самоотверженно ухаживала за ним совсем ещё молоденькая Маша, как поразила она его своим добрым сердцем и девичьей чистой открытостью. Вспомнил, как боялся тогда, в госпитале, что, уезжая на фронт, может её больше никогда не увидеть. Но встреча их состоялась, и любовь сбылась. И это был их век со своими горестями и радостями, к которым прибавлялись горести и радости их Отечества, страны, народа, частицей которого они себя всю жизнь с гордостью ощущали.
Иван Кириллович вспомнил своё мальчишеское увлечение – запуск воздушных змей; вспомнил, как часами, даже при слабом ветре, парили его змеи над Окой, доставляя ему и всем мальчишкам неописуемую радость…
Иван Кириллович понимал, что жизнь его не прошла впустую, и всегда гордился тем, что долгие годы работал под непосредственным руководством самого Королёва, и к космическим победам советского народа имел, хотя и маленькое, но самое прямое отношение.
Неожиданно привиделись Ивану Кирилловичу последние дни войны… Вот он разъезжает на американском "Студебеккере", сидя за рулём… Вот он с друзьями у рейхстага… Вот он в теплушке, уверенно продвигающейся к Москве… Букеты цветов полевых… Приветствия… Радостные женщины и дети… Белорусский вокзал… И вот она – Маша – со счастливым заплаканным лицом…
Иван Кириллович встал, накинул халат и вышел в гостиную. И увидел Марию Игнатьевну, которая как заворожённая смотрела на фотографию, поднеся к глазам мокрый платок.
"Надо ещё немного потерпеть, совсем-совсем немного, и станет легче", – успокаивала себя Мария Игнатьевна, а слёзы катились и катились по её щекам. Иван Кириллович посмотрел на фотографию и тоже тихо и горестно заплакал.
Теперь всё было в прошлом – свет жизни померк, она стала бесполезной, мучительной, приносила лишь страдания.
Мария Игнатьевна вышла из дома и вскоре в церкви, стоя на коленях перед алтарём, обратила к Богу свои мольбы. Раскаиваясь в своих прегрешениях, замаливала грехи их обоих и просила Всевышнего простить всё неправедное, что они совершили в жизни, и особенно простить им тот великий грех, который они против своей воли вынуждены будут совершить вскоре. Помолившись, вся в слезах, в последний раз взглянула Мария Игнатьевна на лик Христа и тихо вышла на улицу.
В ближайшей к дому аптеке, где её хорошо знали, приобрела Мария Игнатьевна две упаковки снотворного и, пройдя по улице чуть дальше, уже почти рядом с домом купила в тоноре у молодого армянина бутыль минеральной воды, затем зашла в магазин "Пятёрочка" и купила продукты.
Уже дома, стоя за плитой, присоветовала Мария Игнатьевна Ивану Кирилловичу сходить в парк, подышать свежим воздухом, в то время как она будет управляться с приготовлением последнего в своей жизни обеда.
Тихая улица, на которой счастливо прожили почти всю свою жизнь Мария Игнатьевна и Иван Кириллович, прямёхонько упиралась в огромный парк, до которого было рукой подать, и много-много раз гулял здесь Иван Кириллович вначале с Марией Игнатьевной, потом с сыном Сашей, а затем и с внучками…
Но всё реже и реже выходил в последние годы Иван Кириллович из дома, всё реже и реже заглядывал в парк – здоровье ухудшалось с каждым днём, во время прогулок начинало гулко биться сердце, не хватало воздуха, хоть и был он здесь в парке гораздо свежее и чище, чем во всём остальном городе…
Вот и на сей раз Иван Кириллович не спеша добрёл до парка, прошёл по аллее и сел на скамейку. Совсем рядом со скамейкой на ещё покрытом травой газоне копошились сизые голуби, слышался их нервный клёкот. Птицы клевали большой кусок хлеба, и было забавно наблюдать за происходящей борьбой.
Те, что покрупнее и вельможнее в голубином сообществе, оттесняли своих собратьев и, пользуясь их замешательством, стремительно наносили удары клювами по подпрыгивающему куску, а неудачники, озираясь, собирали крошки, всё же норовя пробиться к куску, хотя это им редко удавалось.
Прилетели два белых голубя, но так и не решились вклиниться в толпу сородичей, и медленно расхаживали на задворках.
Иван Кириллович сидел на скамейке, оперев обе руки на старый зонт, служивший одновременно и тростью, с которым он теперь не расставался во время редких прогулок. В какой-то момент он заметил на самой нижней ветке старого дуба крупную ворону, которая внимательно следила за трапезой – хитрая и осторожная, она пристально изучала обстановку.
С детства любил Иван Кириллович наблюдать за воронами, каждый раз поражаясь их уму, хитрости и наглости.
Подул слабый ветерок, стал накрапывать дождь. Мимо протрусил старый облезлый пёс и скрылся в кустах.
Ворона, описав круг, плавно спланировала на землю; полная самоуверенности и достоинства, не спеша, на всякий случай оглядываясь по сторонам, важно зашагала к голубиному базару.
Голуби, враз забыв о своих классовых привилегиях, отпрянули в сторону и притихли.
Ворона, расставив крылья, сделала несколько подскоков, спокойно взяла в клюв хлеб, единым махом, опершись крыльями о влажный воздух, описала круг и плавно причалила к ветке дуба; огляделась, вспорхнула и улетела, унося прочь добычу. Голуби доклевали мелкие крошки, уже не соблюдая субординации, и разбрелись в разные стороны.
Закапал дождь. Иван Кириллович раскрыл над собою зонт и откинулся назад, опершись спиной о мокрую скамейку.
"Точь в точь как у людей, – подумал Иван Кириллович, – кто похитрее, тот и побеждает – замахали бы крыльями, да все разом, – ворона и улетела бы".
Долго сидел Иван Кириллович, не замечая ненастья. Парк был пуст и ничто не отвлекало его от дум, которые бередили его сейчас, да и во все последние годы. В этот момент он думал не о себе – он пытался понять, что же происходит со страной, с народом; почему вдруг острозубые пираньи берут верх. Почему надвигающаяся гибель России под убаюкивающее жонглирование туманными фразами не волнует народ? Все эти инновации, нанотехнологии, дефолты, инфляции, деноминации, ревальвации, девальвации, рефинансирования… И кризисы, кризисы, кризисы… Почему вдруг эти и другие словесные пассы так гипнотизируют людей? Почему народ ослеп, почему не думает о себе, о своих детях и внуках – и это народ, победивший в Великой войне? Почему природой данный инстинкт самосохранения действует у животных и почти совсем не действует у людей – неужели психические вирусы так глубоко проникли в людское подсознание? Почему в пятницу 23 августа 1991, когда пломбировали здание ЦК, партийцы, коих в Москве было пропасть, сидели по домам, пили чай и узнавали новости, тупо глядя в телевизор; почему народ допустил расстрел парламента из танков, кто посеял этот психический туман безразличия?
Иван Кириллович не находил ответа на вопросы, которые ставил перед собой уже много лет; не находил их и сейчас, сидя под дождём в парке; он не понимал, почему именно он, которому шёл уже девятый десяток, ставит перед собой такие вопросы, и почему эти вопросы почти не волнуют его соседей, его знакомых, людей, с которыми он сталкивается на улице, в поликлинике, в трамвае.
Иван Кириллович, проживший долгую жизнь, сражавшийся на войне, участвовавший в подготовке первых полётов в космос, посвятивший всю свою жизнь родине, путался, как мальчишка, в элементарных быть может для некоторых вопросах, постоянно теребя душу свою этими проблемами и не видя выхода из тупика до такой степени, что ему порой казалось, что он просто-напросто лишился рассудка.
Вот и сегодня, здесь в парке, он потерял счёт времени, вновь страдая от мысли, что уже ничего не в состоянии сделать, чтоб хоть чем-то помочь своей родине. Он не замечал, что давно промок под дождём, что зонт не в состоянии укрыть его от холодного дождя, что даже брюки намокли, хоть выжимай, и вряд ли сейчас, весь продрогший и застывший, он сможет распрямить свою спину.
…Сгущались сумерки. Иван Кириллович знал, что это его последние сумерки, это его последний дождь, знал, что надвигается последняя ночь, – но думал в этот момент не о себе.
Он медленно встал, с трудом распрямив спину, и, едва ступая отёкшими ногами, побрёл к дому.
Воспитанный в служении Отечеству и народу и чётко осознававший, что теперь он уже ничем помочь им не может, Иван Кириллович тяжело переживал за всё, что видел неразумного вокруг себя. Он не понимал, как это может быть, чтобы спустя шестьдесят четыре года после победоносной войны, теперь уже в мирное время – в апреле 2009 года, в Приморье, на вольфрамовом руднике, люди едят картофельные очистки, считая их за благо, и почти год не получают зарплату. Как это может быть – не укладывалось в его старческой голове.
"Всё опошлено, извращено – как можно так жить дальше? – проносилось в сознании Ивана Кирилловича. – Разве такое на Руси было?.. Было-было!.. Ещё хуже было. Но на этот раз выдержит ли Родина? Очнётся ли от спячки народ? Как люди поведут себя дальше?.. Где же справедливость, милосердие, благородство, порядочность, честность?.. Неужели народ любит, чтобы им руководили, побуждали к действию, строго указывали направление, по которому надо двигаться?.. В таком случае становится ясным – народу нужен вождь! Без вождя он – слеп".
Поднимаясь в лифте на пятый этаж, Иван Кириллович совершенно неожиданно для себя вдруг, не напрягаясь, вспомнил, как читал много лет назад предсказания известного старца из Оптиной Пустыни, касающиеся судеб России, которые он сделал ещё в самом начале ХХ века. И всё, что было им предсказано, сбылось – и взлёты, и падения. Но было у провидца и главное для России предсказание, которое запомнил Иван Кириллович на всю жизнь, – после всех величий и взлётов падёт Россия в пропасть, и мир сочтёт, что нет больше России и никогда уже не будет… Но только явится правитель, наречённый им "монархом", человек жёсткий и справедливый, и возродит Россию из пепла, и вновь она обретёт величие и поведёт за собой народы, и поймут все люди планеты, что спасение всех не во вражде, а только в мире.
Иван Кириллович силился вспомнить имя старца, который предсказал то, что волновало Ивана Кирилловича сейчас; руки дрожали, сильно билось сердце, его всего лихорадило и он хорошо понимал, что вспомнить имя предсказателя ему уже не дано, и всем своим немощным телом вдруг ощутил дикую усталость от своей последней прогулки.
Мария Игнатьевна открыла дверь; она была сильно встревожена долгим отсутствием Ивана Кирилловича и уже собиралась отправиться на его поиски.
Увидев супруга, сильно взволнованного, мокрого и продрогшего, она лишилась дара речи, но потом собрала остатки сил и тихо вымолвила:
– Ваня! Прошу тебя, успокойся! Мы не должны сегодня так волноваться.
Но глаза Ивана Кирилловича сверкали, руки дрожали.
– Маша! Машенька! Я всё больше убеждаюсь, за свою судьбу народ должен отвечать сам! – почти прокричал Иван Кириллович.
– Конечно, конечно, ты прав, Ванюша! Снимай-ка скорей одежду – я обсушу тебя.
Мария Игнатьевна раздела Ивана Кирилловича, отправила его в ванную, обсушила, переодела и пригласила к столу.
На столе, застелённом белоснежной скатертью, стоял приготовленный ею в последний раз обед – дымящиеся тарелки с борщом.
Иван Кириллович сидел за столом ровно и прямо, лишь слегка склонив вперёд голову, и тихо серебряной ложкой размешивал борщ – Мария Игнатьевна подлила густой сметаны.
– Маш! Иногда проснусь ночью и думаю, думаю – может всё и возродится вновь. Как ты-то думаешь, Маш?
– Ты ночью просыпаешься, а я и заснуть не могу – мучение, да и только.
– Ежели бы все да разом! – глядишь, дьявольская аура и отступила бы. Маша, просто русский народ не может без идеи, без вождя, без указующего перста. Нужен вождь! Нужна идея!
– Ты прав, Ваня. И сегодня, именно сегодня, мы должны с тобой верить во всё лучшее. Именно сегодня – так будет легче…
Мария Игнатьевна встала, сходила на кухню и подала любимые мужем блинчики с мясом, и налила зелёный чай.
– Машенька, если бы ты знала, как я люблю эти твои блинчики…
– Как же не знать, дорогой мой… Уж более полувека пеку их и вижу, как ты их ешь. Как же не знать...
Мария Игнатьевна пошла на кухню и, как и всегда, тщательно вымыла тарелки, думая об одном – человек рождается, чтобы умереть: из небытия в небытие… И не деньги делают его жизнь счастливой, совсем не деньги. Счастье – в другом, совершенно в другом. Абсолютно… Она вот – Мария Игнатьевна – была счастлива, и всю жизнь делала всё, чтобы и Иван Кириллович был счастлив.
Иван Кириллович сидел в кресле и слушал Вагнера.
Мария Игнатьевна вязала на спицах шерстяной шарф; обещала она Ивану Кирилловичу связать его давно, да всё как-то руки не доходили, и вот сегодня решила она работу свою завершить.
Музыка стихла. Иван Кириллович с трудом встал и подошёл к окну.
– Маша! Ты понимаешь, ведь мы были с тобой счастливы. Да, да! И ты, и я, и всё наше общество. Были счастливы… Выше голову, Машенька! Улыбнись. Быть может именно сейчас не время скорбеть. Мы скоро увидим их! В конце концов, без Господней воли ничего не свершается – так пусть всё будет так, как идёт. Пусть последние часы будут насыщены умиротворением. Мы его заслужили. В конце концов, мы скоро встретимся, с кем расстались. Улыбнись, прошу тебя! Не время скорбеть.
Мария Игнатьевна поднялась с кресла, подошла к Ивану Кирилловичу, обняла его и поцеловала.
– Маша, помнишь – "До свиданья! До скорой встречи!" – сказал Юра. "До свиданья! До скорой встречи!" – ответил Королёв.
– Сколько раз мы с тобой прослушивали эту фонограмму старта.
– Сейчас это звучит для нас – они нас ждут Там! Ты слышишь – ждут! Там! И если Там – есть, мы увидимся с ними и со всеми другими, кто нам дорог. И это счастье. Мы движемся к счастью – ты слышишь, Маша?
– Да-да, ты прав. Ты всегда был прав. Может потому, что я люблю тебя, и мне казалось, что ты всегда прав. Отдохни, а я поглажу твою сорочку, я вчера её постирала.
Иван Кириллович вновь сел в кресло.
"Товарищ первый секретарь Центрального Комитета коммунистической партии Советского Союза, председатель Совета Министров СССР! Рад доложить вам, что задание партии и правительства выполнено. Первый в истории человечества полёт на космическом корабле "Восток" 12 апреля успешно выполнен. Все приборы и оборудование корабля работали чётко и безупречно. Готов выполнить новое задание партии и правительства! Лётчик-космонавт майор Гагарин".
Глубоко в подсознании находился этот рапорт у Ивана Кирилловича, в который уже раз он вспомнил небывалые торжества в Кремле; всю жизнь он гордился своим причастием к истории, гордился орденом Ленина и Звездою Героя Социалистического Труда, которыми был награждён за своё участие в организации этого полёта.
И вновь, в который уже раз за последние дни, перед мысленным взором прошла вся его жизнь, детство и отрочество, и было ему что вспомнить и чему радоваться…
Мария Игнатьевна гладила сорочку. Иван Кириллович надел очки, развернул газету, углубился в чтение:
– в Лондоне проблемы экономического спада обсуждала на саммите "большая восьмёрка";
– встретились два президента – Дмитрий Медведев и Барак Обама;
– тысячи антиглобалистов демонстрировали свою неприязнь к капиталистам – били стёкла в здании Королевского банка Шотландии, дрались с полицейскими; протестующие скандировали: "Позор!", "Революция!", "Громи банки!", "Повесь банкира!"
На другой газетной полосе Иван Кириллович прочитал:
– в Страсбурге юбилейный саммит НАТО; антиглобалисты заставили Страсбург перейти на военное положение – сорок тысяч полицейских охраняли мировую элиту от разгневанного народа; молодёжь сооружала баррикады и сжигала мусорные баки;
– "Капитал" Маркса стал на Западе популярной книгой;
– сотни миллиардов долларов, вырученных от продажи нефти, Россия направила в американские банки для поддержки американской экономики;
– жителям Светлогорья полгода не платят зарплату;
– сельское хозяйство и промышленность России продолжают разваливаться – всему виной мировой кризис.
Иван Кириллович опустил на колени руки и задремал; Мария Игнатьевна взяла у него газету и отнесла в мусорное ведро.
Утром следующего дня супруги встали рано, как и всегда.
– Чаю поставить? – тихо спросила Мария Игнатьевна.
– Зачем? – ещё тише ответил Иван Кириллович.
Оба умылись и стали одеваться. Время неумолимо отсчитывало секунды, и остановить его было невозможно.
Иван Кириллович надел новый костюм, выглаженную накануне сорочку и галстук.
Мария Игнатьевна облачилась в чёрное платье, в котором любила ходить в гости, хотя и редко; причесалась, раскрыла том Николая Лескова и села в кресло.
Сидели они молча, и против обыкновения ничего друг другу не говорили: были как никогда спокойны и умиротворённы; знали, что их мучениям сегодня, совсем скоро, наступит долгожданный конец.
Иван Кириллович погрузился в воспоминания. И вспомнил, как, будучи ещё молодыми, любили они по праздникам пить натуральное советское шампанское, долго пузырившееся тонкими бриллиантовыми нитями в старинных фужерах "Баккара", доставшихся Марии Игнатьевне в наследство от бабушки; закусывали отменным швейцарским сыром и потом долго гуляли в огромном парке, где им была известна каждая тропинка, дышали свежим, слегка влажным воздухом, а зайдя в глушь, скромно целовали друг друга.
Время шло. Они ждали.
– Возьми наши паспорта к себе в карман, – тихо произнесла Мария Игнатьевна.
– Зачем же?
– Пусть будет так, зачем людям лишняя морока, – ещё тише ответила Мария Игнатьевна. – Давай присядем.
Оба старались не смотреть друг другу в глаза, тихо сели в кресла и сидели молча; думали они об одном и том же, о той трагедии, которая сделала их несчастными, о той трагедии, которая произошла в ноябре прошлого года...
Настойчивый звонок в дверь раздался неожиданно.
Мария Игнатьевна и Иван Кириллович встали, помогли друг другу одеться.
Иван Кириллович надел новые кожаные перчатки, обмотал вокруг шеи довязанный накануне Марией Игнатьевной светлый шерстяной шарф, который оживил его лицо, и взял в правую руку зонтик-трость, а Мария Игнатьевна, одевшись и поправив шляпу и шёлковый платочек, взяла в руки пакет.
Вновь раздался настойчивый звонок. Мария Игнатьевна посмотрела на Ивана Кирилловича и подошла к двери...
Всё началось с банального по нынешним временам события. Года два назад чиновники высокого ранга взяли, да ни с того, ни с сего, как многим показалось, и вычеркнули из списка особо важных оборонных объектов один из строго засекреченных институтов. Институт был создан десятилетия назад и занимался перспективными вопросами, связанными с ракетостроением; и даже стали поговаривать, что вроде бы и перенесут его то ли в Питер, поближе к Кронштадту, то ли на окраину Твери. Но никто из сотрудников особо и не удивлялся – были они людьми умными; слухи ходили самые разные, большинство же склонялось к версии о влиянии всемогущих приватизаторов, которые где-то там в заоблачных высотах дали негласную командную отмашку. А как могло быть иначе – ведь речь шла о многоэтажных зданиях – тысячи и тысячи квадратных метров офисных площадей, да и не где-нибудь там на задворках, а, можно сказать, в самом центре столицы. А сколько стоит земля-то под всем этим секретным комплексом – трудно даже себе представить. Короче, стал народ потихоньку разбегаться, хотя и с сожалением, это те, кому было возможно куда-то пристроиться, хоть и с какими-то потерями. Но многие, кому не светило ничего хорошего за пределами института, упёрлись – будь что будет, но пока увольняться не будем, а там будет видно, что делать и как поступить. А вот сыну Марии Игнатьевны и Ивана Кирилловича – Александру, потихоньку и по секрету намекнули, что было бы лучше заявление написать – мол, по собственному желанию, согласно пункту 3 статья 77 нового Трудового кодекса.
Был Александр человеком уважающим себя и хорошо разбирающимся в ситуации, подал заявление, получил свою тощую трудовую книжку, поскольку не перебегал с работы на работу, а работал в одном и том же институте уже сравнительно много лет, и начал соображать, как теперь ему поступить. Вслед за Александром потеряла работу и жена его Наташа, трудившаяся не один год в том же институте.
Вот и присоветовали как-то друзья Александру податься всей семьёй – вместе с женой и двумя дочками-школьницами, на Севера, да годика на два, не меньше, а может и того поболее, на заработки, капиталец, хоть и небольшой, но всё же сколотить. А там, как знать, будущее и покажет, что делать-то дальше, авось в стране к тому времени и порядка станет поболее нынешнего.
Родителям идея понравилась, и благословили они Александра и Наталью – вот и оказались они, молодые, с любимыми внучками в модном Уренгое.
А через годик, подсобрав деньжат, решили навестить стариков – но судьба ведь всегда непредсказуема, особенно в наши-то демократические времена.
И кто бы мог предположить из неопытных в таких делах пассажиров, что самолёт, купленный за рубежом по дешёвке и весь к тому времени изношенный, ровно такой, который только и могла купить лишь саморощенная российская авиакомпания, взорвётся на взлёте. А о причине гибели самолёта и пассажиров специалисты, и не очень, будут долго рядить да гадать, выдвигая версии одна умнее другой, и приводить в оправдание выгодные для себя доводы…
Со дня страшной трагедии не прошло ещё и года. Душевная боль была свежа, и чувство великой всёпоглощающей утраты не отступало ни на секунду.
Зачем, зачем она – Мария Игнатьевна, зачем, зачем он – Иван Кириллович, дали своё согласие на отъезд самых дорогих для себя людей на Север?.. Если бы тогда они воспротивились, да и не согласились, а может и прямо запретили бы молодым уезжать на заработки – были бы сейчас все живы и были бы счастливы. Не учли старики, что советского Аэрофлота давно уже нет, и кто теперь может точно сказать – на чём и куда следует ездить и летать? Но раз уж они дали своё добро на поездку, значит, виноваты в трагедии только они – Мария Игнатьевна и Иван Кириллович. Чувствуя свою моральную ответственность за свершившееся, постепенно пришли они к единственному выводу, как именно должны они теперь поступить.
Особенно страдала Мария Игнатьевна, постоянно думая, что ежели бы именно она возразила против идеи любимого сына, трагедии не произошло бы, и сейчас она и Иван Кириллович были бы счастливы как никто, и всё было бы прекрасно, и были бы живы и здоровы милые, так похожие друг на друга внучки, в которых она, Мария Игнатьевна, души не чаяла так же, как и Иван Кириллович.
А Иван Кириллович винил во всём только себя, считая себя главным виновником трагедии.
"О, Господи, за что нам такие муки, за что?" – тихо, совсем тихо, одними лишь губами часто произносил Иван Кириллович одну и ту же фразу. Мария Игнатьевна иногда слышала эти обращения, скорее молитвы, обращённые к Всевышнему, но молчала и ничего не говорила Ивану Кирилловичу.
Трагическая гибель самых близких людей была непереносима. Стариков страшила каждая излишне прожитая ими минута, она приносила им невероятные страдания, и кто знает, может, и пережили бы они каким-то непонятным образом безысходность, да только, как известно, одна беда в дом не захаживает, и под силу беда лишь со смехом, а невмочь – со слезами.
…Незадолго до гибели пришла молодым идея обзавестись дачей, тем более что Север мог этому поспособствовать.
Нужную дачу подыскали, да не по деньгам своим – и решили взять в солидном банке солидный же кредит. А почему, собственно, и не взять, ежели все так именно и поступают – мода, она и есть мода; и любят в угоду моде люди поступать, не очень-то задумываясь о грядущих последствиях.
Старикам мысль понравилась очень – ещё бы, пожить с внучками, сыном и невесткой на даче среди сосен, рядом с чистым песчаным пляжем и маленькой речушкой с прозрачной водой, которую можно перейти вброд, а с разбега может и перепрыгнуть удастся.
Являясь юридическими владельцами квартиры, стали Иван Кириллович и Мария Игнатьевна поручителями заёмщика-сына под залог имущества в очень солидном и столь же модном банке.
И всё было бы чисто и гладко, ежели б случилось всё в былые времена; да только эпоха отсчитала свои годы, и заступили на вахту уже иные времена и совсем иные порядки. Нежданно-негаданно на нехитрые головы людей обрушился вдруг дефолт, а вместе с ним инфляция, девальвация, неликвидность, крах финансовой системы… Политтехнологи объясняли ситуацию, а люд не понимал, что же всё-таки произошло в мире, ведь ни глобальных землетрясений, ни всемирных потопов замечено не было.
Облапошенный народ не разбирался в премудрой терминологии и как всегда по привычке молчал, потому как говорить было и некому, и негде, да и нечего. А им всё внушали и внушали, и согласно этим внушениям в самом тяжёлом положении оказались не пенсионеры и прочие граждане, а банки. И государство было обязано в первую очередь о них и озаботиться. И вот щедрая десница государства подбросила бедным банкирам срочную помощь под развитие, разумеется, промышленности, которой, в принципе, уже и не существовало, и разумеется, для сельского хозяйства, якобы всё ещё существующего. А банкиры, плохо разбиравшиеся в политике и ничего не понявшие, задарма дарованные миллиарды долларов взяли, да враз, как по команде, и перевели на свои зарубежные счета. И опять, вроде бы обеднев, начали во своё спасение деньги в срочном порядке выбивать из тех простых граждан, кому они дали в долг по принципам своей кредитной системы. И вся это враз сдирижированная вакханалия прямым путём задела и Ивана Кирилловича с Марией Игнатьевной - пришла им совсем нежданная из суда повестка по иску банка, в котором истец вознамерился в срочном порядке погасить кредиты за счёт их имущества, нажитого всей их праведной жизнью, в основном за счёт квартиры, презентованной им совсем другой властью.
Только ни в какой суд старики не пошли, поскольку планы у них были совсем иные, да к тому же за всю свою долгую жизнь так никогда и не были они ни в судах, ни в прокуратурах, ни в милиции – разве что в паспортных столах.
Но справедливый суд и без них обошёлся: был на заседании лишь юрист из банка. Опершись на то, что в деле имелось почтовое подтверждение о вручении ответчикам копии иска, суд взял и, не откладывая дела в долгий ящик, судебное решение принял.
Добрый сосед, сравнительно ещё молодой человек – поборник правды и справедливости, вознамерился помочь старикам, узнавши об их несчастьях, и вызвался обжаловать решение в апелляционном суде, да только Иван Кириллович и Мария Игнатьевна поблагодарили соседа за доброту и желание быть полезным, но обжаловать решение суда первой инстанции не стали.
После решения суда как-то ненароком пожаловали в гости к старикам чиновники из районной управы, а может, из самого округа. Долго они сочувствовали, а затем вдруг мягко присоветовали съехать из четырёхкомнатной квартиры, скажем, в хорошую однокомнатную, в чём они – чиновники, обещали оказать свою всяческую помощь и усиленно доказывали, что это в интересах их же самих – во-первых, долг будет погашен, а во-вторых, глядишь, и на житьё-бытьё лишняя копеечка может и останется. Да к тому же за коммунальные услуги придётся платить, по сути, сущие пустяки. А всего-то и хлопот никаких – дать лишь им, чиновникам, своё согласие на их предложение. А ещё стоило бы старикам подумать и по другому их предложению – переселиться в дом для престарелых, где о них, вне всякого сомнения, будут проявлять всяческую заботу и бережно за ними ухаживать.
Но почему-то не озаботились Иван Кириллович и Мария Игнатьевна лестными предложениями, молча выслушали пришельцев, поблагодарили, да и проводили непрошенных гостей восвояси.
Мария Игнатьевна открыла дверь. В переднюю важной походкой вошли строгие и насупленные судебные приставы, как и положено в подобных случаях, облачённые в форменную одежду; сухо представились и показали служебные удостоверения; затем предъявили исполнительный лист на гербовой бумаге, подписанный судьёй, о взыскании задолженности и, наконец, постановление о возбуждении исполнительного производства, вынесенное службой судебных приставов.
Время шло; приставы стали выносить вещи.
Мария Игнатьевна взяла со стула пакет и они с Иваном Кирилловичем вышли из квартиры, спустились на лифте в вестибюль дома, который враз стал чужим, и не спеша вышли на улицу.
Их окружили соседи.
– А сами-то вы куда?
– Люди добрые, прощайте! Простите, если что с нашей стороны было не так – столько-то лет жили с вами вместе. Что останется – возьмите себе; особенно книги – это самое ценное, что у нас было...
– Куда же вы?
Мария Игнатьевна и Иван Кириллович побрели вдоль дома, оставив последний вопрос без ответа. Соседи молча смотрели им вслед.
Парк был пустынным. Накрапывал дождь. Тощий пёс с опущенным хвостом протрусил по лужам и скрылся за деревьями в густом тумане.
Они молча шли по аллее, такой знакомой им за многие годы, их согбенные фигуры постепенно скрывались в туманной мгле. Они прошли меж кустов с наклюнувшимися почками, что росли у большого старого дуба. Кусты были не по-весеннему голы, а небо темнело всё больше.
Сели они на холодную и мокрую скамейку. Долго молчали. Иван Кириллович медленно встал и поцеловал Марии Игнатьевне руку. Она тоже встала. Они обнялись, поцеловались и молча сели. Мария Игнатьевна раскрыла пакет…
Так скорбно и закончился для двух праведных стариков этот несчастный день весны 2009 года – как говорится, Царствие им небесное.
К вечеру туман рассеялся. Сквозь прорехи в облаках плеснуло солнце; лучи упёрлись в края пухлых облаков, отразились от них и осветили парк, засверкали в лужах; голубой лоскут разрас-тался с каждой минутой.
И долго ещё кувыркались в голубом небе над густыми зарослями парка – среди которых выделялся мощный, разметавший в разные стороны свои шершавые руки, старый дуб – два белых голубя, утопая в лазури, которую так любила всю свою жизнь Мария Игнатьевна; а на ветках дуба начали проклёвываться почки – приближалась весна.
В пакете кроме опустевшей пластмассовой бутылки, фарфоровой чашки и обёрток от снотворного осталась записка, в которой Мария Игнатьевна и Иван Кириллович просили в их смерти никого не винить и похоронить их в одной могиле. Деньги на похороны лежали там же, в конверте.
Похоронили их в одной могиле в грубо сколоченных и покрашенных в чёрный цвет гробах на Перепечихинском кладбище под Москвой, почему-то на участке, где обычно хоронят бездомных…
Тихо и незаметно уходило поколение созидателей... Жизнь продолжалась.
