ИЗ КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ "ЛЮБО, БРАТЦЫ, ЖИТЬ!"
О том, что к нам в полк вот-вот должно нагрянуть высокое начальство, мы знали. Знали и то, что будут проверять подготовку молодых лётчиков. Выбор пал на меня и Витьку Туваева. Командир полка Иван Шутов спросил, какой бы полёт я хотел выполнять с инспектором – на пилотаж в зону или парой слетать с ним на полигон и отстреляться там из пушек по наземным целям.
Стрелял я лихо. Из пушек по силуэту самолёта на отлично требовалось сделать восемь попаданий, а я раз шарахнул в такую цель аж двенадцать снарядов. Ракетой попасть в круг, вычерченный на земле, на отлично – достаточно было и пятидесяти метров от его центра. А я с первого раза запендрячил ракету в трёх метрах! За что получил выговор. Но об этом я расскажу чуть дальше. Из всех отечественных пистолетов, простите за нескромность, и лётчиком в полку, и корреспондентом "Красной звезды", и редактором Военного издательства я уверенно выдавал по стандартной мишени 29 из 30. В "Красной звезде" так же стрелял только майор Романов, а в Воениздате – подполковник Секирин.
Как-то в газетах прорвалась цифра офицеров, покончивших жизнь самоубийством. За один год 600 блестящих, в расцвете сил лейтенантов, капитанов, полковников, не в силах видеть растерянные и заплаканные глаза любимых в вечном безденежье, неустроенном быту, отказываясь служить охранниками толстосумов, сторожами, не приняв трагедию развала великой державы, беспомощность некогда сильнейшей армии мира, покончили с собой… Имена виновников всех бед нашего народа известны. Когда на телеэкранах я вижу их алчные бессовестные рожи, невольно приходит мысль о дуэлях. Как жаль, что они запрещены…
А тогда командиру полка сказал, что мне всё равно – стрелять или слетать в зону на пилотаж. Шутов что-то прикинул про себя и решительно заключил:
– Ну, давай в зону. Покажи инспектору истребительский пилотаж!
Вот с той минуты я только и ждал, когда взлечу в зону с инспектором Фатиным.
Командированные к нам по делам нашей ратной службы, для проверки готовности сразиться в бою с так называемым вероятным противником, как правило, размещались с нами, в холостяцкой гостинице. Полковник Фатин был не исключение. Так что по утрам мы встречались с ним в туалетной комнате, и я наблюдал, как тщательно выбривал он синюю щетину на своём лице, укладывал волнами причёску, душился "Шипром". Фатин, похоже, не замечал моего интереса к его персоне и уж, конечно, не догадывался, что рядом с ним над рукомойником плескается и беззаботно напевает песенку про Мишку, "полного задора и огня", лейтенант, с которым ему предстоит полёт в зону и по которому он сделает вывод о качестве подготовки в истребительном авиаполку молодых лётчиков.
А я наблюдал за Фатиным и в лётной столовой. Он и здесь как-то отличался от шумной пилотской братвы. Ел не торопясь, мясо нарезал маленькими кусочками и деловито отправлял их в рот, перемалывая белоснежными зубами все пять тысяч калорий лётной нормы.
Но вот всё готово к полёту. Боевой конь любит шум битвы – и я настроен решительно. Твёрдым, можно сказать, требовательным голосом запрашиваю у руководителя полёта разрешение на запуск двигателя. Педантично, как учили, выполняю действия в кабине, опять выхожу на связь с СКП – интересуюсь, можно ли выруливать со стоянки самолёта. Возражений нет. Пока рулим к перемычке – узкому такому переулочку, соединяющему рулёжку со взлётной полосой, – подчёркнуто энергично верчу головой по всем сторонам – демонстрирую как бы умение всё видеть. Не зря же в лётных книжках с первых, ещё аэроклубовских полётов записывают одно из правил истребителя: "Осмотрительность – прежде всего!" В бою-то, кто первым увидел, тот и победил.
Полк летал напряжённо. О топливе для самолётов не могло быть даже разговоров. Помню, мой приятель Отто Манфред, корреспондент газеты "Volksarmee", в прошлом лётчик, "люфтваффе", смеялся, как мы щедро оцениваем и раздариваем наши богатства: один литр бензина стоил, как стакан газированной воды с сиропом. Так ведь никто не воровал, не наживался за счёт народного-то добра. Смешно даже представить, что какие-то абрамовичи вправе распоряжаться богатством России, решать, кому продавать нефть – армии, которая должна быть готова к нападению вполне даже вероятного противника, или тому противнику. Поэтому летали мы много, а уж когда сходились, скажем, с американскими пилотягами в небе Кореи или евреями над Синаем, "Кузькина мама" была на нашей стороне и мы не скрывали её крутой нрав…
Так вот, изобразив сверхосмотрительность на земле, я уверенно рулил уже по той перемычке к взлётной полосе, при этом в поле зрения держал рядок боевых машин, выстроенных слева – тоже в готовности к работе. И вдруг наша "спарка" резко дёрнулась, просела на месте и замерла, словно в недоумении: что ж, мол, вы, братцы, лететь передумали?..
Всё прояснилось тут же. Один пилот другому запустил в наушники шлемофона длинную очередь нареканий, и со стороны это выглядело, должно быть, забавно. Тот, который сзади сидит, во второй кабине самолёта, что-то кричит, а пилот в первой кабине молчит и всё больше напряжённо хмурится.
Нетрудно догадаться, что тот, в первой кабине, был ваш покорный слуга. Инспектору Фатину показалось, что я быстро рулю, как бы нынче сказали не в том "формате". Рулить-то надо со скоростью быстро идущего человека. Так ведь даже у одного и того же человека эта скорость разная. Вон как лихо однажды прошёлся между рядами депутатов верный ленинец Ельцин, оставляя какой-то там съезд, а заодно и партию. А что все увидели через несколько лет? Телохранители поддерживают со всех сторон опухшего человека. Он еле передвигал ноги. А наверняка думал, что семимильными шагами топал вместе со страной к светлому будущему.
"Всенародноизбранный" там, сидя на раскалённой сковородке, поди, кается, что обманывал народ. Обещал ведь лечь на рельсы, а не лёг… А вот что было делать мне после инспекторского разгона? Я знал, что теперь понесут на всех разборах, собраниях, чего доброго, и в приказ по воздушной армии впишут – в назидание по поводу безаварийности полётов: "У нас в частях есть ещё лётчики, которые допускают…" – и пошёл! Так был ли смысл лететь в зону с инспектором, разгневанным ещё на земле: он таких там блох на пилотаже поналовит – мало не покажется. А что оставалось делать? Катапультироваться прямо с земли?..
Можно сказать, по инерции, на малом газку я покатил "спарку" в сторону взлётной полосы – так тихо и торжественно, как разве что в старину на катафалках покойников возили. Катил, поди, минуту да грустил. На полосе развернул самолёт по её осевой линии, запросил на СКП разрешение взлетать, вывел турбину на максимальные обороты, а когда двигатель взревел, я снова, как в тот день, когда с огромной скоростью пронёсся мимо двух полков "летающих крепостей", забыл обо всём на свете – и разгневанного инспектора, и предстоящий разбор полётов с поркой по полной программе. Двигатель "спарки" ревел и нёс меня на высоту во власть неизъяснимых наслаждений полюбившейся стихии.
В зоне, разве только для приличия и из-за уважения к званию полковника Фатина, я доложил ему о готовности выполнять задание, а получив на то разрешение, попёр машину на глубокие виражи с таким остервенением, что сразу же почувствовал тревогу сидящего за моей спиной дядьки. Сначала он постукивал по ручке управления самолётом, потом по телефону я услышал сдавленный от перегрузки голос инспектора: "Не тяни, не тяни так сильно!" Он, понятно, тревожился, как бы не сорваться в штопор. Но когда чувствуешь машину каждой клеточкой своего существа – это не страшно. На подсказки и команды инспектора я вежливо только отвечал: "Понял" – и тут же бросал "спарку" с переворота в глубокое пикирование, разгонял скорость и тянул на боевые развороты и "петлю" с ещё большим окаянством! А что уж было терять пролетариату – "кроме своих цепей"…
Фатин взял управление самолётом – решил показать, как грамотно должны выполняться пилотажные фигуры. После каждой из них спрашивал: "Понятно, как надо?" Я, как прилежный ученик, слушал инспектора, но тот ученический пилотаж, на который он настраивал, откровенно говоря, давно прошёл, и я всё делал по-своему.
Что подвигло тогда давно не щенячьего возраста пилота на явное отклонение от расписанного, как по нотам, задания, не знаю, но в какой-то момент, похоже, смирившись с моей работой в зоне, он вдруг спокойно, как-то по-домашнему просто сказал: "Дай-ка ручку управления. Покажу тебе кое-что…" И это "кое-что" было уже из другой оперы – высшего пилотажа, который молодым лётчикам выполнять ещё не полагалось. А показал мне инспектор Фатин фигуру под названием "двойной боевой разворот".
Всякие там "петли", "полупетли", "ранверсманы" хорошо выполнять под вальсы Иоганна Штрауса. А "боевой разворот" – это незаменимая фигура для воздушного боя. Вздыбил самолёт через левое плечо – и через несколько секунд ты уже на высоте, ушёл от атаки противника – сам готов дать ему под хвост! Ну, а "двойной боевой разворот" – маневр похитрей. Начинаешь его, как обычный. На 90 градусов в наборе-то высоты только развернул машину и тут же энергично, в сторону того разворота, – хрясь "полубочку"! – и крути аппарат, который тяжелее воздуха, так же с набором высоты, но уже в другую сторону.
Фатин вторую часть маневра выполнил осторожно – с малым набором высоты. Двигатель-то на "спарке" не как на боевом самолёте – слабоват. Так что опять озабоченность – не свалиться бы в штопор. Словом, "двойной боевой" в исполнении инспектора особого впечатления на меня не произвёл и, едва он закончил его, я тут же не слишком застенчиво спросил: "Разрешите, повторю?.." Фатин, похоже, не ожидал такого поворота инспекторской проверки и сразу ничего не ответил. А мне ну просто не терпелось показать кое-какие элементы "истребительского пилотажа", отработанные в порядке самообразования, проще говоря, контрабандой.
Тайную эту программу мы разработали в холостяцком общежитии с лейтенантом Фомиченко, руководствуясь при этом, на наш взгляд, здравой мыслью: если завтра придётся сойтись в бою с наглыми янки, они же не будут спрашивать, как у нас с планом подготовки молодых лётчиков. И тот "двойной боевой разворот" я уже проверял в воздушном бою, правда, пока учебном.
Давно было замечено: люди равнодушные, бездарные или просто ленивые, чтобы держаться на плаву, а то и оказаться в передовиках, – как нынче трындят агитки "Я – лучший!" – забалтывают своё окружение. Скажем, известный Горбачёв, получив диплом юриста, и месяца не работал по специальности, которой государство обучало его несколько лет. Вычислял паренёк: на хрена портки протирать за 900 рэ в какой-то юридической консультации. И пошёл в райком комсомола – просто говорить. Нести любую чушь, но чтоб выглядело это убеждённо, с искренним таким, душевным порывом. "Слава КПСС!" – говорил Миша Горбачёв, глядя в толпу людей, уставших от работ в поле, шахте, в штормящих морских походах. Так и говорил – до сияющих для себя любимого кремлёвских высот. Иль вот газовщик Черномырдин. Та-акую государственную физиономию скорчит – куда там до неё Петру Столыпину! Прямо весь в думе и заботах о судьбе народов…
Вот и у нас в полку: у кого не клеились дела в небе – пёрли в партийные активисты. Такой мужик и на собраниях не спит – имеет слово, и на митинге в поддержку цен на колбасу для населения выступит. Дело прошлое, поэтому назову фамилию одного такого активиста. Пашка Умрихин – секретарь нашей партийной организации. На эту должность выбирали, конечно, и ребят достойных. А Пашка был лётчик слабый, зато ретивый во всяких там партийных да общественных делах. Когда по плану нашей профессиональной подготовки я подошёл к воздушным боям, мне предстояло сойтись с партийным-то активистом в небе. Паша, как более старший по должности и по возрасту пилот, должен был лететь на боевом самолёте, а я на "спарочке" с командиром звена Саней Кокиным.
Скажу прямо, ох и злой я был тогда на Пашку! На одном собрании с трибуны он катанул бочку в адрес молодых лётчиков, навёл критику и в мой адрес – кандидата в партию большевиков. Мне показалось, что секретарь отыгрался на молодых, а меня, вообще, зацепил несправедливо, но оправдываться я не стал. Просто переживал – в душе. Молодой был. Это потом пришло понимание – ложи хрен на любую критику – и вся демократия! Именно ельцинские демократы основным-то принципом демократического централизма и обучили: "Вы говорите, что хотите, а мы будем делать, что хотим". Как ведь просто, верно? Для видимости демократии тебе заведут хоть десяток партий, в программах которых, как тарелки в руках эквилибристов, замелькают красивые слова: патриот, справедливость, даже социализм. Всё для тебя, дорогой наш расеянин. Всё, кроме слова русский. Это слово вычеркнуто из наших паспортов, речей президентов, школьных учебников. Если ты произносишь его – это вызывает подозрение: не националист ли ты?.. А если националист, значит, антисемит. А уж если антисемит – труба дело. Ты – экстремист! Французы не любят немцев, англичане – французов. А попробуй-ка сказать, что не любишь евреев… То-то и оно…
Займём лучше место в кабине истребителя, привяжемся ремнями к катапультируемому креслу, да пойдём на взлёт – посмотрим, каким получится воздушный бой с Пашкой Умрихиным…
Забегая вперёд, скажу, командир звена Александр Иванович Кокин вскоре после хрущёвского реформирования армии и флота написал записку: "Прощай, авиация!" – и повесился. Царство ему небесное… А тогда, в зоне, отведённой для боя, Умрихин пристроился к нашей "спарке" в хвост, надо полагать, приготовился снять свою победную атаку на фотокиноплёнку, а Саня мне говорит: "Ну, давай, работай!"
Мне того и надо было…
Эх, друзья, как бы я хотел передать словами-то радость победы в том бою, упоение русскими национальными высотами. Не смогу. Легче выдержать восьмикратную перегрузку в полтонны весом на плечи да позвоночник. Одолел ведь я активиста Умрихина! Да. Он на боевом самолёте не смог отстреляться по нашей "спарочке". Больше того, вообще потерял её в бескрайнем небе. А выглядело это так.
Когда мой кэз дал разрешение работать, я бросил самолёт в глубокое пикирование, и тогда небо осталось за его хвостом, горизонт исчез, а меня со всех сторон окружило тяжёлое серое пятно, на котором нельзя было рассмотреть ни сентиментальных ручейков-рек, ни игрушечных домиков, вызывающих умиление туристов, если на землю смотреть из иллюминаторов белоснежного лайнера. Это пятно-земля росло на глазах, давило. Но я выдерживал падение машины, чтобы набрать скорость, а потом потянул, потяну-ул творение рук человеческих подальше от тверди-то земной. Задницу вдавило в парашют, в глазах потемнело, кожа на лице обвисла… Позже, когда я летал в исследовательском полку Липецкого Центра, специалисты-врачи устанавливали камеры в кабинах наших истребителей, чтобы проследить состояние лётчика в разных ситуациях. Картинка получалась, как в зеркалах комнаты смеха. Отвислые веки глаз, щёки, как у бульдожки, челюсть на груди. Это было уже не лицо, а рожа, как у "всенародноизбранного", когда он грозился устроить разборку "этим Рохлиным"…
Думаю, если бы кинокамеру можно было установить между колен лётчика, то для медицины бы представился большой профессиональный интерес понаблюдать, как его – простите, милые дамы, – гениталии опускаются во время такой перегрузки ниже колен…
Вытянул я тогда машину из глубокого пикирования, дал до упора вперёд сектор газа и закрутил левый боевой разворот. А потом – вроде бы как передумал – шуранул самолёт через "полубочку" вправо и держал его с набором высоты, пока дозволяла скорость. Закончился маневр, можно сказать, на нервах, на страстном желании уйти от атаки Умрихина, не дать ему отстреляться в этом бою. Положив "спарку" на горизонт, я ещё закрутил вираж – так, на всякий случай. Что-то мне подсказывало, что Умрихин меня не атаковал. В эфире стояла тишина – ни команд, ни запросов. Я прибрал обороты двигателя и принялся искать самолёт "противника". Искать хорошо грибы в лесу, да женщину под одеялом. А смотреть в воздух – ни во что! – как это? И всё-таки взгляд в пустоте поймал точку. Она росла на глазах, уже можно было рассмотреть силуэт боевого истребителя. Это на встречном курсе, слева и метров на двести ниже нашей "спарки", чесал на всех парусах Пашка Умрихин.
Он нас явно не видел. Не видел его самолёт и Саня Кокин. Стоило мне промолчать – и вернулся бы наш партийный активист на аэродром в одиночестве – потеряв, стало быть, в полёте ведомого, по которому должен был отстреляться. Не мог я так поступить и, не называя позывного Умрихина – чтобы на земле не догадались, в чём там дело, – подсказал ему: "Слева вверху!.."
Больше ничего не требовалось. Самолёт Умрихина радостно встрепенулся, сам он тут же дал команду пристраиваться к нему – будто всё видел, ничего не случилось, а так просто было задумано. После посадки Умрихин быстро ушёл со стоянки. Разбора воздушного боя не было, только Саня Кокин весело посмотрел на меня и усмехнулся: "Ну ты даёшь!.."
Похоже, я чуточку отвлёкся от полёта с инспектором Фатиным. А он, между прочим, помолчав немного, всё-таки разрешил мне исполнить после него тот "двойной боевой". Понятно, я опять тянул "спарку", как угорелый. Фатин опять сдерживал мой размах. Хотя замечу, один из самых точных приборов – зад пилота – меня никогда не подводил. Порядочная-то машина при перетягивании ручки управления, когда её ставят на так называемые закритические углы атаки, начинает дрожать, этак вежливо предупреждает: ну что мол, ты такой грубый да нетерпеливый – нельзя ли понежнее, не на телеге прёшь… За все годы своей лётной работы я ни разу не сорвался в штопор, не сделал даже намёка на какое-то насилие над машиной – у нас с ней всегда была полная гармония, совместимость натур и характеров. А уж если когда и заносило вашего покорного слугу, так это от избытка нерастраченных сил, от молодости – недостатка, который с годами проходит.
Возможно, потому после посадки инспектор Фатин не корил меня за рулёжку, а про пилотаж односложно заметил: "Хорошо". Потом подумал о чём-то и добавил: "Только больше никому не показывай…" В лётной книжке против всех элементов полёта он выставил оценки "отлично". Кроме рулёжки. За неё я потерял один балл и наручные часы – в подарок. Часы достались Витьке Туваеву. Он парой с Фатиным слетал на полигон, отстрелял там, как учили, – и получай свои "командирские".
Молодой колос задирает голову кверху – зелёный. Старый клонится к земле – мудреет. Спросите, однако, как бы вот сейчас поступил, глядя на былое с высоты прожитых-то лет? Отвечу: в зону слетал бы так же. А вот список 600 офицеров, бездарно покончивших с собой в один только год окаянного правления "всенародноизбранного", не пополнил бы ни за что!
Жизнь – Родине.
Душа – Богу.
Честь – никому.
Поздравляем автора и друга нашей газеты Станислава Викентьевича Грибанова с 75-летием!
Здоровья, бодрости духа и тела! Новых тем в творчестве...
Редакция