Перечитывать литературно-критический раздел журнала "Огонёк" конца 80-х годов прошлого столетия полезно и поучительно.

На фоне нынешнего, за редким исключением, обзорно-рекламного состояния художественной критики, отчасти выродившейся в словесную эквилибристику и конкурс эрудиций, огоньковские публикации смотрятся интеллектуальным пиршеством. Разумеется, это относится не ко всем авторам того периода. Была среди них некая ремеслен- ница, самозвано нарёкшая себя евангельской Марфой, которая пеклась о столь многом, что сама себя одёргивала: "Не пора ли остановиться?" и которая, подобно "белым колготкам", снайперски отстреливала оппонентов "Огонька". Была титулярная критикесса, прибывшая из Харбина и нашедшая приют в редком жанре литературного фельетона, которая, по её личным признаниям, с конца 60-х выполняла заказы на публичное осмеяние неугодных писателей и продолжила это сомнительное дело в "Огоньке", очень вольно обращаясь с фактами, вплоть до обнародования сплетен, услышанных от писательских жён в литфондовской поликлинике. Фельетон! – всё дозволено. Был задиристый критик, литературный бретёр с острым, лихим, едким пером. Но основную ударную силу, конечно, составляли концептуалисты Бенедикт Сарнов и Наталья Иванова. Сегодня перелистывать их статьи приятно – независимо от того, в какой мере разделяешь тогдашнюю позицию авторов. И даже забывая, с каким ожесточением огоньковские перья терзали тебя самого.

Но уверен, авторы тех публикаций, погружённые в кипяток судьбоносных идейных баталий, сами не подозревали, что их статьи, написанные в номер, на эмоциях, на нерве, в совокупности станут когда-то объектом повышенного внимания. Лишь сейчас стало очевидно, что полемические залпы Сарнова и Ивановой не просто анализировали ту или иную спорную ситуацию, коллизию, но представляли собой некие универсальные матрицы для вечных тем русской литературно-общественной жизни. И если в дни публикаций внимание читателей концентрировалось на фамилиях, звучавших в статье, на подборе и интерпретации фактов, то сегодня та конкретика стала частностью. А на передний план вышли сами матрицы, позволяющие использовать их для осмысления новых фактов, иных ситуаций и других времён.

В круговороте идейных страстей, на переломе эпох, в бурной вакханалии взаимных претензий вдруг, случайно, неведомо для самих авторов появились "матричные" статьи, которые оказались востребованы сегодня и, не исключено, по-новому зазвучат завтра. Когда улеглась туманившая исторические горизонты пыль перестроечных лет, они не без основания претендуют на повышенное внимание. Мы вправе использовать концептуальные статьи Сарнова и Ивановой для того, чтобы приблизиться к пониманию нашей, по Достоевскому, "заправской действительности". С этой целью, тщательно соразмеряя и сравнивая, дабы на удваивать на манер Брейгеля, число смертных грехов за счёт добродетелей, отлитые в конце 80-х годов огоньковские матрицы полезно наполнить литературно-общественными событиями 90-х и нулевых годов.

Одной из таких матриц была большая статья Сарнова "О "молчальниках" и "первых учениках". Её суть сводилась к следующему. В неласковые послесталинские годы в острых, по сути политических ситуациях писатели вынуждены были демонстрировать свою лояльность, одобряя линию партии. В качестве примера Сарнов приводит расправу над Пастернаком в 1958 году, поделив писателей на рьяных гонителей автора "Доктора Живаго" и тех, кто пытался отмолчаться или, подобно Вениамину Каверину, под предлогом болезни не явился на печальнознаменитое писательское собрание.

Сарнов писал: "Почему все молчали тогда – это как раз понятно. Непонятно, почему молчим сейчас! Почему только у одного Каверина хватило совести сказать вслух, что он испытывает чувство стыда, вспоминая, как он "храбро" спрятался, чтобы не участвовать в карательной акции?" И цитирует Н.Иванову: "Почему молчали в 1958, когда не грозили ни тюрьма, ни Колыма? А почему молчали в 1979-м, в 1980-м, в 1982-м, когда мордовали участников альманаха "Метрополь" и "выдворяли" из страны Войновича, Аксёнова, Владимова?"

Далее Сарнов вспоминает Карякина, призвавшего тех, кто стоял у руля московской писательской организации, кто "скомпрометировал себя в годы застоя", подать в отставку. И пишет: "Юрий Карякин в своём выступлении говорил не обо всех, кто вынужденно вёл себя сообразно обстоятельствам. Но лишь о тех, что были первыми учениками." А вывод автора таков: "Быть может, кто-то из сегодняшних "прорабов перестройки" и совершал в прошлом поступки, которые лучше было бы не совершать, произносил слова, которые лучше было бы не произносить. Но одни совершали неблаговидные поступки потому, что им крутили руки и они не смогли устоять. А другие – "первые ученики" – сами крутили руки, заставляя кого-то совершать неблаговидные поступки. Одни находили в себе силы молчать, не участвовать ни в каких карательных акциях, хотя их к этому принуждали. А других никто ни к чему не принуждал… И вот теперь, когда времена переменились, у одних камень свалился с души. А другие испуганно втягивают голову в плечи: боятся, как бы им не припомнили кое-что из их прошлой жизни."

И заключительный аккорд: "В конечном счёте всё определяется тем выбором, который каждый делает сейчас". Конечно, этот пафосный аккорд можно сопроводить восклицанием Фета из письма Толстому: "Или вы шутите, или вы больны!" Конечно, уже из этих цитат ясно, что с сарновской иерархией нравственных начал можно было спорить уже в 1989 году. Да и вся концепция автора, включая амнистию для карьеристов и приспособленцев, весьма шатка. Однако гораздо интереснее приложить матрицу Сарнова к действительности 90-х годов, к временам победивших "молчальников".

Впрочем, сперва важное пояснение. Демагогическое идейное лукавство перестройки ныне признано официально. В частности, в "2000-м году А.Н. Яковлев обнародовал немаловажную историческую подробность: "Он (Горбачёв) хотел, называя преобразования эволюцией, обвести партию вокруг пальца. И он это сделал". Понятно, "Огонёк" не мог не участвовать в перестроечной фальши. И подбор имён в статье Сарнова соответствовал раскладу того времени. "Прорабы" были представлены благородными "молчальниками", а те, кого "Огонёк" причислял к консерваторам, тормозившим перестройку, в прошлом были сплошь "первыми учениками". Но мысль Сарнова была глубже образа, его статья носила доктринальный характер и отражала исконную борьбу западников и почвенников.

Этот подход диктовал и подбор фактов. В частности, не упоминалось, как Владимира Солоухина, признанного "первым учеником" и ставшего отправной точкой статьи Сарнова, исключали из КПСС за публикацию на западе скандальной для советских времён антиленинской книжки. В той ситуации – а я был её свидетелем – сарновские "молчальники" и "первые ученики" явно поменялись ролями. Солоухина безжалостно травили именно те, кого в 1988 году Сарнов причислил к "молчальникам".

А уж если помянуть чуть более поздние времена… Главными действующими лицами 90-х годов на литературно-общественном поприще были, как известно, именно сарновские "молчальники", иначе говоря, западники, "прорабы", демократы, либералы или как там их ещё. И если матрица Сарнова применительно к перестроечной эпохе наполнялась эмоциями реванша западников, то получается, что сегодня замена фамилий в схеме Сарнова объективно оборачивается моральной победой почвенников. Вот и приходит на ум статья Горького "Интеллигенция и революция", написанная в Берлине в 1922 году: "Ошибкой всей русской интеллигенции является партийный раскол внутри её".

Видимо, это наша родовая травма, ибо даже смена общественного строя и торжество демократии (разумеется, так называемой) не смогли излечить её. Вспоминаю, как в конце 80-х прочитал в "Огоньке" выдержку из "Записок" Александра Борщаговского о временах борьбы с космополитизмом. Цитата была такая: "Диверсант от театральной критики, литературный поддонок Борщаговский, – говорил на писательском собрании 18 февраля 1949 года А.Софронов, – долгое время наносил вред советскому искусству и драматургии". Сегодня это выглядит диковато, и жгучая наша забота в том, чтобы те худые времена никогда не вернулись. Сам Борщаговский, стараниями коллег из писательского цеха выселенный из квартиры, стал одним из литературных аксакалов, признанным борцом с тоталитаризмом. И вдруг…

На одной из писательских посиделок в ЦДЛ я поднял тост за великого русского физика Жореса Алфёрова, накануне удостоенного Нобелевской премии. Но неожиданно этому сардонически и категорически воспротивился Борщаговский: "Нет, за Алфёрова мы пить не будем, мы найдём кого-нибудь получше!" Подтекст демарша таился, разумеется, не в науке, а в политике: Алфёров – из фракции КПРФ, а потому недостоин… Но тост сразу поддержал Николай Шмелёв, другие писатели, и все, кроме Борщаговского, дружно порадовались за великого соотечественника, не мудрствуя о его партийной принадлежности, как и предписывает элементарная порядочность, не говоря уже о модных рассуждениях относительно толерантности.

Какая же душевная смута терзала уважаемого аксакала, если он, уже пригретый властью, из политических видов отказался почтить всемирные научные заслуги соотечественника? Неужто в передовом, прогрессивном Борщаговском бушевал всё тот же неискоренимый древнеримский раб, мечтавший о базаре, где можно продавать хозяев? Всё у него, как писал Горький Пришвину, шло "мимо разума и прямо к сердцу", отливаясь в известную формулу: да, сегодня оппонентов сажать не надо, однако же пусть пропадают в безвестности, поймут, каково нам было.

Не за это ли "великодушие" Сарнов бичевал тех, кто после реабилитации Бабеля, Мандельштама придерживался принципа: "Убивать, безусловно, не стоило; а вот поднимать их сейчас на щит тоже не годится. Гражданская реабилитация не означает реабилитации политической и тем более художественной; конечно, японским шпионом Бабель не был, но можно ли считать, что этот писатель вполне наш? Вот так ставился вопрос".

Но не ставится ли так вопрос и сегодня, когда творчество многих прекрасных писателей замалчивается только потому, что для Борщаговского и его единомышленников они не "наши"? В этом смысле эпизод с Алфёровым похож на художественный образ: спроси Борщаговского, он ни за что не дал бы Нобелевскую премию коммунисту – даже по разделу физики. Нашёл бы кого получше. А по какому принципу искать этого "получше"? Принцип, понятное дело, известен. Его ещё в "Оптимистической трагедии" провозгласил Сиплый: "Революционный сифилитик лучше здорового белогвардейца".

Что уж тут говорить о нравах в кругу служителей изящной словесности да ещё в период несварения интеллигентского сознания? По-прежнему групповщина впереди литературы. От чего ушли, к тому пришли.

На каждом шагу спотыкаешься об этот губительный "сиплый" барьер, поделивший писателей не по умозрениям, что нормально и неизбежно, а по мотивам сугубо политическим, ныне переросшим в конкурентные. И это искажает, уродует, по Набокову, нравственный ландшафт эпохи. Помню, Конгресс демократической интеллигенции, на который за версту не подпустили "чужих", справедливо возмутился мстительным крохоборством красноярских депутатов, отказавших в персональной пенсии Виктору Астафьеву. И сразу вспоминается другое: много ли демократических голосов возвысилось, когда Валентина Распутина дорвавшиеся до власти "прорабы" пытались вышвырнуть из московской квартиры? Не помню я, чтобы и Борщаговский, прошедший через такую пытку, вступился за собрата-литератора. А на дворе стоял не 58-й год и даже не начало 80-х, – в России уже буйствовала демократия. Почему бы Наталье Ивановой не задать в то время Борщаговскому свои гневные вопросы?

Господи, да сколько же таких параллелей в литературе, в жизни! О чём вообще говорить, если никто из демократов не проводил в последний путь великого русского писателя Леонида Леонова? Если о прощании с Леоновым не сообщил в вечерних выпусках ни один телеканал. Новый, зловещий и беспощадный диктатор продиктовал такие порядки – террор среды, которым тяготятся многие честные писатели. Эта деспотия потяжелее партийного диктата послесталинских лет, поскольку шаг в сторону карается отлучением от публикаций, а в рыночных условиях – это верная жизненная катастрофа. Террор среды уже въелся в сознание. Его перестают замечать, даже лучшие умы, лидирующие в силу таланта, а не политической конъюнктуры, неосознанно падают жертвой этого террора.

Примеров множество, взять хотя бы ту же Н.Иванову. Слушатели "Маяка" как-то задали ей простенький вопрос: "Каких авторов надо читать, чтобы считаться истинно интеллигентным человеком?" Увы, в списке Ивановой не оказалось ни одного почвенника, даже Шолохова, – дело для наших дней привычное, хотя и достойное сожаления. Но самое-то печальное, что, начав с Диккенса, Иванова завершила… "Женей Поповым". Вот Евтушенко с младых ногтей был для читателей Евгением, а Попов и на седьмом десятке остался Женей, получив известность лишь благодаря "Метрополю". И Иванова, канонизируя "Женю", включает его в список, начатый Диккенсом, "сея зло без наслажденья" и возвращая пресловутый принцип "обоймы". Так надо, без "Жени" соузники по либерализму (да, соузники, а не союзники) Иванову не поймут, и она высевает имя Попова в умах читателей принудительно – как картофель при Екатерине. А назови она Леонова или Бондарева, коллеги, пожалуй, сочтут её инакомыслящей.

Конечно, справедливость, а ещё такая щепетильная дама, как история, требуют напомнить, что не менее свирепый террор существует в патриотической писательской среде. Но это не влияет на главный вывод: разве со всей очевидностью не показали 90-е годы, что писатели либерального круга, под лозунгами демократии пришедшие к литературно-общественной власти, по части корпоративной безнравственности ни на йоту не уступили охранителям былых лет?

Но если б дело ограничилось только эмоциями, только нравами… Увы, следуя матрице Сарнова, ныне человека сытого, самодовольного, приходится признать, что в 90-е годы – парадокс истории! – первыми учениками поимённо стали именно бывшие сарновские "молчальники", которые в стремлении взять верх пошли гораздо дальше гонителей Пастернака конца 50-х. Дальше – в глубь нашей многострадальной истории, в сталинские годы, когда пахло кровью.

И тут приходится напоминать о знаменитом заседании Секретариата правления Союза писателей СССР, на котором присутствовало немало (цитирую по ЛГ) "известных писателей, тоже секретарей и несекретарей, явившихся сюда с собрания ПЕН-центра" и где "бразды правления были отданы собравшимися Е.Евтушенко". Анализировать происходившее в тот день в Доме Ростовых нет нужды, этим займутся совсем уж беспристрастные потомки. Но вот процитировать некоторые выступления, как это сделал Сарнов применительно к расправе над Пастернаком, весьма полезно. Тем более, лишь двое из "пэнов" оставались в рамках приличий и – по Сарнову – их можно не причислять к разряду "первых учеников". Это Евтушенко, сказавший относительно нерасправное – применительно к тем обстоятельствам! – вступи- тельное слово, и Е.Сидоров, мужественно – если опять-таки учесть атмосферу того заседания, – заявивший: "Демократия не должна мстить. Поэтому я решительно против любых персонально направленных юридических определений. Нравственное осуждение – другое дело". Зато остальные…

Первым, понятно, выскочил Черниченко – у батьки свои ухватки: "Пролилась кровь, совершено государственное преступление. Оно пропагандистски обеспечивалось из этих стен. Эту миссию взяли на себя те, кто причастен к этому дому. "Слово к народу" явилось поджигательным устройством. Уверен, это будет непременно приобщено к делу по заговору идейных путчистов".

Не отстал и Г.Бакланов: "Вспомните, как редактор "Дня" заявлял, что прольётся большая кровь, и мы не можем не связывать эти слова с тем, что произошло".

А.Ананьев: "Прощать нельзя. Три литературные газеты подготавливали путч – "День", "Литературная Россия", "Московский литератор" и два журнала – "Наш современник" и "Молодая гвардия".

А.Адамович: "Кто посылал арестовывать российское правительство? Генералы. А за генералами стояло то идеологическое обеспечение, о котором здесь уже говорили. Посылали и Бондарев, и Проханов".

Ю.Карякин: "Ясно, что все последние обращения, указы, приказы писали прохановы, салуцкие, бондаревы – не Вареников же пишет. Писатели – писари палачей".

В общем, били и с угла и с краю. И сопоставляя эту презентацию политдоносов со стенограммой писательского собрания 1958 года по Пастернаку, приходишь к выводу: Евтушенко, как в своё время Сергей Смирнов, вынужден был притормаживать расправный пыл "первых учеников", пытаясь отделить литературу от политики. Он тщетно призывал: "Не впасть в месть, не впасть в излишнюю жестокость. Мы не против Бондарева, автора "Горячего снега", мы не против Распутина, автора "Живи и помни", однако мы не можем принять их общественную позицию."

Но доносительские страсти накалялись, обвинения в злоумышлении сливались в единый вопль, в ход пошла прямая клевета – по этой части особенно изгалялся В.Оскоцкий. Неужто у него с тех пор по ночам подушка под головой не вертится?.. А ведь это был август 1991 года, и сталинские и тоталитарные времена остались позади. Не втягивают ли испуганно голову в плечи все эти люди? – как писал когда-то в "Огоньке" Сарнов. И как сам Сарнов со своей матрицей? В 1958-м речь шла лишь об исключении из Союза писателей, – в 1991-м победившие сарновские "молчальники" намного перещеголяли бывших "первых учеников", навсегда похоронив свои будущие исторические репутации.

Однако даже этот поток доносительства, вполне в духе 1937-го года, стал для "первых учеников" демократии лишь разминкой. По-настоящему эти отличники показали себя на втором сломе российской истории в дни октябрьской катастрофы 1993-го года. В те тяжкие драматические дни, когда танковый расстрел парламента, число жертв и потоки пролитой крови не позволяли порядочным людям говорить о "победе", наши "жрецы минутного" вновь ощутили прилив возбуждения, предвкушая возможность снять пенки-сливочки. Уже через два дня в газете "Известия" было опубликовано "Обращение к согражданам", подписанное группой известных литераторов. Самые "передовые", самые "прогрессивные" представители интеллигенции, воспользовавшись политической неразберихой, в очередной раз попытались свести счёты с оппонентами.

"Мы "жалостливо" умоляли после августовского путча не "мстить", не "наказывать", не "запрещать", не "закрывать", не "заниматься поисками ведьм", – писала группа известных литераторов, и это чудовищное лукавство в сопоставлении с политдоносами и требованиями расправы на цитированном заседании Секретариата СП СССР уже само по себе говорит о том, сколь лживым был замысел "Обращения". После такого замаха должен был последовать жестокий коварный удар. И он последовал:

"Хватит говорить… Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли её продемонстрировать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?.. Хватит! Мы не можем позволить, чтобы судьба народа, судьба демократии и дальше зависели от воли кучки идеологических пройдох и политических авантюристов. Мы должны на этот раз жёстко потребовать от правительства и президента то, что они должны были (вместе с нами) сделать давно, но не сделали… Органы печати, изо дня в день возбуждавшие ненависть, призывавшие к насилию и являющиеся, на наш взгляд, одним из главных организаторов и виновников происшедшей трагедии, такие как "День", "Правда", "Советская Россия", "Литературная Россия" должны быть впредь до судебного разбирательства закрыты… Мы все должны не допустить, чтобы суд над организаторами и участниками кровавой драмы в Москве стал похожим на тот позорный фарс, который именуют "судом над ГКЧП"… История ещё раз предоставила нам шанс сделать широкий шаг к демократии и цивилизованности. Не упустим же такой шанс".

После таких пассажей выступавшие на собрании 1958 года могут отдыхать. Ничего подобного послесталинская история нашей страны не слышала. "Тупые негодяи", "хватит!", "идеологические пройдохи", "суд над организаторами и участниками" – и это демо- кратические властители дум?! Это те, кто "отмалчивался" на собрании по Пастернаку? Почему затих Сарнов, нечаянно создавший матрицу, позволяющую оценить по достоинству и в сравнении демагогию нынешних либеральных литераторов? Где он? Испуганно втянул голову в плечи, боясь, чтобы ему не припомнили былые огоньковские выверты? Нельзя без содрогания думать о том, в какой стране мы жили бы сегодня, если бы власть пошла на поводу у "прогрессивных" радикалов от литературы.

Здесь незачем приводить фамилии сорока двух подписантов того ужасающего документа – он стал фактором истории, и о нём всегда будут вспоминать в назидание потомкам. Нелишне лишь снова напомнить, что для громких имён историческая репутация гораздо важнее прижизненной славы или хулы. Поэтому достаточно обозначить точную дату публикации "Обращения" – 5 октября 1993 года, – чтобы отныне и присно не забылось их грехопадение.

Полезно напомнить и о собрании демократической общественности Москвы, которое состоялось 12 октября 1993 года и настаивало: "Суд над организаторами, идеологами и исполнителями преступного мятежа не должен пойти по следам позорного "суда" над ГКЧП. Собрание требует начать официальную подготовку к международному судебному процессу (типа Нюрнбергского) над преступной деятельностью КПСС и КГБ, о запрете на занятие руководящих должностей лицами, способствовавшими своими действиями или бездействовавшими… Распустить Конституционный суд… безотлагательно приступить к формированию президентской гвардии… Распустить центральную структуру ФНПС…"

Нюрнбергский процесс, люстрация, роспуск Конституционного суда, президентская гвардия… Боже мой, какой ужасающий шабаш, какая разнузданная атмосфера! Вот она "демократическая общественность" в своём истинном виде, толкавшая власть к репрессиям. И снова невозможно не воскликнуть: "Где Сарнов?" Впрочем, возможно, тут полезнее процитировать строки из другого документа – из решения общего собрания писателей Москвы, состоявше- гося в декабре… 1934 года: "Писатели поручают Московскому Совету добиться того, чтобы все органы пролетарской диктатуры, призванные охранять и оберегать государственную безопасность, вели беспощадную борьбу с классовым врагом, с контрреволюционным охвостьем…"

Тут уж матрицы Сарнова и Ивановой срабатывают в полную силу. Что происходило в сталинских тридцатых – понятно. Но почему в демократических девяностых писатели без всякого нажима со стороны власти требовали судов, запретов, люстраций? Неплохо бы Н.Ивановой вернуться к вопросу, поставленному ею в конце 80-х применительно к советским временам. И почему бы Сарнову вновь не обратиться к своей концепции, чтобы строго взыскать с тех, кто добровольно воскрешал стиль публичных доносительств тридцатых годов, когда этот жанр процветал, ибо даже молчание становилось опасным. Изощрённо и непредсказуемо повернулся сарновский сюжет о шварцевском Ланцелоте. Новоявленные демократические ланцелоты, свергнувшие тоталитарного дракона, сами принялись наводить драконовские порядки. И, что самое поразительное, именно они же, жаждавшие и требовавшие расправ, сегодня во весь голос вопят о нарушениях демократии во время маршей несогласных. А ну-ка допусти их до власти – уж не мясорубку ли устроят они на этот раз?

Откройте "Литературку" тридцатых: Сейфуллина, Лапин, Харцевин, Эйдельман, Вишневский, Артём Весёлый, Олеша, десятки других писателей коллективно и порознь, на разные лады требовали не допустить "проникновение классового врага в советскую художественную литературу". Мы должны не с осуждением, а с глубоким сочувствием относиться к нашим литературным предкам, которым выпало жить в страшную пору. Но если можно хотя бы отчасти понять В.Киршона, реанимировавшего в те годы якобинский клич "Раздавить гадину!", то как оправдать тех, кто воскресил этот братоубийственный девиз в 1993 году? Этих людей нельзя образно назвать "литературными робеспьерами" – кровь-то лилась настоящая… Почему всё-таки никто не требует от "первых учеников" демократии покаяния? Почему они сами не покаятся – "в совершенном отчаянии за спасение своё", как писал Достоевский.

Можно ли по крупному историческому счёту сравнить письма почвенников против "Нового мира", которые были актом литературной борьбы, с политическими требованиями судебных расправ, исходившими от "первых учеников" демократии? Уволенных новомирцев в 1970-м не только устраивали на другую работу, но существовало негласное правило: зарплата ни в коем случае не должна быть ниже! Между тем, в 90-х речь шла о настоящих репрессиях, тюрьмах, люстрации. Неужели "первые ученики" 93-го года всерьёз считают, что история не разберётся, какие времена были хуже, а какие подлей?

Кстати, случайно ли среди подписантов постыдного "Обращения к согражданам" был только один (!) бывший зэк? Не понимая законов "спускового крючка", приводящего в действие механизм репрессий, они бездумно кинулись по пути страдальцев 30-х годов, позабыв, что в первую очередь репрессиям подвергались сами подстрекатели, о чём свидетельствует и трагическая судьба Киршона. И ещё одно "кстати". Многие честные демократы были поражены расправной сутью "Обращения" и в печати начали появляться призывы отказаться от репрессивных антидемократических мер в отношении оппозиционных органов печати. И тут один из подписантов "Обращения" М.Чудакова на страницах "Литгазеты" дала, как было принято говорить в приснопамятные годы, гневную отповедь малодушным. Она писала: "Призыв открыть эти газеты сейчас, когда началось, надеюсь, выкорчёвывание корней советского устройства России, – это настоящее предательство демократии… неужели условием существования демократии в России является свобода рук для фашистов и коммунистов?" Ну что касается фашистов, если они подпадают под действие закона, тут всё ясно. А вот коммунисты… Что же это за демократия, которая не допускает существования оппозиции? Нет, что ни говори, а наши радикал-либералы, эти "первые ученики" из бывших "молчальников", в 90-е покрыли себя неувядаемым позором, намного перещеголяв предшественников. Ибо под лозунгами демократии пытались вернуть самые отвратительные времена.

А что касается Чудаковой, известной особым экстремизмом, то в очередной раз приходится удивляться тому, насколько научные познания человека могут расходиться с его жизненной позицией. Ведь не кто иной, а именно Булгаков с тоской вопрошал: "Будет ли преодолён интеллигентский радикализм?"

Прав, прав был великий Некрасов, написавший в своё время:

В каждой группе плутократов –

Русских, немцев ли, жидов –

Замечаю ренегатов

Из числа профессоров.

В статье "Какого роста был Маяковский?" Сарнов полемизировал с С.Селивановой, которая предостерегала: "Формула "Пусть всё печатается, а разбираться будем потом", на мой взгляд, довольно опасна. А что, если потом разобраться так и не сможем – будет поздно? Потому что, сами того не желая, мы… создадим новые мифы, антимифы". Сарнов с иронией отвечал: "Мысль эта прямо-таки ошарашивает. Почему, собственно, поздно? В самом деле, какой ужас! Чего доброго, преувеличим значение кого-нибудь из "воскресших" (Ахматовой, Зощенко, Платонова, Мандельштама, Набокова, Гумилёва, Клюева)…"

Однако в судьбоносных для литературы вопросах ирония – плохой советчик. Селиванова смотрела гораздо дальше полемически заряжённого Сарнова и имела в виду вовсе не ограничения на возврат великих имён. Речь шла о другом: что будет с современной русской литературой? Не помешают ли новые мифы равняться на планку, которая поднялась ещё выше после возвращения великих имён прошлого? И если формирование литературных вкусов пойдёт под диктовку новых мифов, отчего само понятие "изящная словесность" станет анахронизмом, то и впрямь – не будет ли поздно?

В то время уже появились "Поминки по советской литературе" с их орниентацией на "экзистенциальный опыт мирового искусства, на философско- антропологические открытия ХХ века, на адаптацию к ситуации свободного самовыражения и отказ от секулятивной публицистичности". Абсолютно бессмысленный в своей совокупности, этот многоумный набор признаков новой русской литературы настораживал. И предостережение Селивановой было весьма кстати.

Сегодня – по разделу истории литературы – можно констатировать, что критик Бенедикт Сарнов, увлёкшись политико-полемическими настроениями текущего момента, совершил непростительную профессиональную ошибку и прозевал переломный момент в развитии русской литературы. Права оказалась именно Селиванова, ушедшая из "Литгазеты" в знак протеста против погрома советской литературы, который устроили "прорабы перестройки".

Что мы получили, когда завершилось второе пришествие великих книг прошлого века? Один остроумный человек весьма метко заметил по этому поводу:

– Я-то думал, теперь, поле полноценных Ахматовой и Цветаевой мы увидим расцвет поэзии. А что получили? "Гарики"! Теперь вся наша литература, даже проза – сплошь "Гарики"!

А критики? Ни Сарнов, ни Н.Иванова, коли уж с них начат разговор, до своих огоньковских высот и близко не дотягивают, вынужденные копошиться в повседневной обзорно-рекламной текучке, дабы не прозевать чего с деловой точки зрения. Ещё в 1990 году А.Битов писал: "0чнулись мы в незнакомой стране. Пейзаж не тот, люди не те. Поколение с поколением напрочь незнакомы. Пропасть этого незнакомства непреодолима, если поколение само не расскажет о себе… И как заговорить этому поколению? Только с помощью своих писателей". И вот минуло двадцать лет. Много ли рассказали нам писатели о своём "Поколении некст", каким оно провозгласило себя на рекламе прохладительных напитков?

Можно цитировать ещё: "Навал литературных отбросов в подземных переходах метро, ужасные изделия злого гения халтуры… смрадная продукция, что так усиленно распространяется сейчас новоявленными сытиными… Ничто так не вредно, даже убийственно для культуры, как пошлость". Это ещё Нагибин. А после него положение только усугубилось. Какой катастрофой показалась бы нынешняя словесность Каверину, который обладал идеальным "литературным слухом". И как он, воспитанный в традициях "серебряного века", воспринял бы сообщение, что "российская премия Букера целиком переходит из рук пищевой компании крупнейшему производителю алкогольных напитков". Боже, как упал уровень эпохи!

В судьбе литературы отразилась судьба страны: золотой запас воскрешённых раритетов промотали так же бездарно, как банковские резервы. И в обоих случаях это закончилось крахом.

Но из финансового дефолта вылезли. В литературе дефолт продолжается.

Сегодня очевидно, что переналадчики литературы преуспели вполне: восторги и ожидания триумфов сменились глубокими разочарованиями, мозги читателей начиняются пошлостью, стократно упали тиражи толстых журналов, вместо умонасыщения и душеспасения словесность (зачастую совсем не изящная) "врачует" более низкие (в прямом и переносном смыслах) части тела. Не в годы перестройки, а гораздо позже раскрылся глубокий смысл строк Давида Самойлова: "Как нас чествуют и как нас жалуют! Нету их. И всё разрешено".

(ГАЗЕТНЫЙ ВАРИАНТ)