Дмитрий РОГОЗИН БАРОН ЖОЛТОК
ПОВЕСТЬ
ОТЕЦ
Ближе к весне мне приходилось прилетать в Москву все чаще. Отцу становилось день ото дня хуже, и я боялся, что когда наступит развязка, меня не окажется рядом. Лечащий врач, военный медик с вечно грустными глазами и мягким голосом, убеждал меня, что успеет предупредить об ухудшении состояния отца – мол, стольких генералов провожал и знает, что Смерть – старуха педантичная. Всё у нее по часам, всё выверено, хозяйство плановое. Никто ещё с таким тяжелым заболеванием с её крючка не соскакивал, но и раньше положенного ею не умирал.
Но, как говорится, нет правил без исключений. Батя оказался человеком крепкого тела и воли, и он вовсе не собирался уступать даже такой уважаемой даме, как Смерть. Врачам, и правда, было чему удивляться. Его сердце не сдавалось, несмотря на лошадиные дозы обезболивающего. Обычно человек в его возрасте после таких инъекций не протянул бы и двух недель, а этот боролся, сердце его качало жизнь в мозг, мозг продолжал мыслить, анализировать всё, что случилось со старым генералом, для которого госпитальная койка стала последним рубежом обороны.
Палата представляла собой небольшую комнату с кроватью, на которую был брошен дополнительный матрац. Узкий холльчик-пенал с разобранным креслом, убогим журнальным столиком и устало дребезжащим холодильником соединяли её с больничным коридором. По нему то и дело с грохотом проезжали тележки с какими-то подносами, стаканами, баночками и скляночками. Это медсестры развозили по палатам лекарства и еду для больных, тех, кто уже ослаб настолько, что не мог себе позволить доковылять до столовой, расположенной на этом же этаже – за лифтовым холлом. Старики возмущались этим грохотом робко – они не хотели портить отношения с медперсоналом, от которого они зависели буквально во всём. Врачи, сёстры и сиделки убирали за прикованными к кровати бывшими героями и кумирами. Они кормили их с ложечки, вливали в дряблые и прилипшие к костям вены глюкозу, приносили скудный, подчинённый диете обед и протирали их тело на ночь влажной губкой. Что говорить – не все родные морально были готовы так ухаживать за своими стариками, так что грех было серчать на грохочущие тележки и громкие разговоры в госпитальных коридорах. Шум ремонтных работ в соседнем корпусе, закрытом на реконструкцию, и звон провозимой мимо палат посуды будил больных, но и сообщал им одновременно, что они ещё живы.
Так в этом центральном клиническом госпитале имени П.В. Мандрыка, спрятанном в Сокольниках, доживали свой век последние генералы Советской армии.
Чуть ли не через день в палату отца заглядывали его коллеги-сослуживцы, друзья и бывшие подчинённые, считавшие себя его учениками. Все они, как могли, пытались поддержать генерала, при этом старались придать себе излишне беззаботный вид, будто батя вот-вот поправится, и скоро все снова встретятся дома у моих радушных родителей. Мне же и сестре Татьяне гости наперебой рассказывали, "какой у нас отец", охотно вспоминая при этом, как когда-то он им здорово помог. В эти тяжёлые для всей семьи дни я много хорошего узнал об отце.
Иногда в палату заходили и вовсе незнакомые нам люди, посчитавшие своим долгом засвидетельствовать её хозяину своё почтение. Возможно, лишь праздное любопытство толкало их в эту комнату, куда госпитальное начальство помещало смертельно больных знаменитостей и просто уважаемых в вооружённых силах людей. Как-то раз начмед госпиталя, который пришёл проведать отца и деловито пощупать его пульс, торжественно объявил, что именно на этом матраце скончался митрополит Питирим. Отец тогда явно не понял историчности момента и лишь внимательно рассматривал и слушал оживлённую беседу сопровождавших своего начальника врачей, охотно вспоминавших обаятельного владыку Питирима, оставившего о себе средь медперсонала самые тёплые и сильные впечатления. Именно тогда мне показалось, что существует разница в восприятии смерти среди тех, кто готовит своих пациентов ко встрече с ней, и тех, кто этой встречи хотел бы избежать.
Мама не оставляла отца ни на минуту. Для неё это был священный долг и акт самопожертвования – оставаться со своим любимым другом, с которым она счастливо прожила 57 лет. Она уклонялась от предложений врачей самой пройти обследование в госпитале и будто не слышала наши увещевания съездить домой на пару дней, чтобы привести себя в порядок и наконец выспаться на нормальной кровати. Никто так и не смог её переубедить, и три самых страшных месяца в своей жизни она не отходила от постели отца, урывками спала в холльчике на кресле-раскладушке, то и дело вздрагивая и просыпаясь то от стонов мужа, то от судорог старого холодильника. За это время она совсем высохла, осунулась, боясь думать о надвигающемся одиночестве.
Родителей я навещал раз в месяц – это точно. То командировку в Москву оформлю, то отпуск за свой счёт возьму. Так дня на три-четыре и прилетал регулярно. Деловые встречи планировал после обеда, но с утра, заскочив по дороге в магазин, мчался к родителям в Сокольники – в госпиталь. Отец практически уже ничего не ел, поэтому просил привезти ему некоторые продукты так – на пробу, чтоб запомнить навсегда их вкус. Съест несколько красных икринок, выпьет глоток пива, понюхает кусочек буженины и всё. Радости жизни.
"Это он когда Вас видит, у него и аппетит просыпается, и тяга к жизни. Вы ему радость привозите", – сказал мне как-то печальный доктор и тут же ретировался, оставив меня наедине с батей. Мама, расцеловав меня с дороги, тоже обычно уходила куда-нибудь. Все в семье: и жена, и сестра, и тётка – все понимали – мне с отцом есть что сказать друг другу, и не хотели нам мешать. Сын с невесткой вообще приезжали к деду часто, но так, чтобы со мной не пересекаться. Мы все хотели, чтобы "наш Генерал", как мы звали его в семье, никогда не оставался один на один со своими мыслями. Надеюсь, что мы поступали правильно.
"Присядь. Подай мне с тумбочки очки, нет, не те, а в прозрачной оправе. Ну, выкладывай, как дела, сын?" – отец берёт меня за руку, и я, заранее приготовив повествование, начинаю свой доклад. Его больные, немного слезящиеся глаза смотрят внимательно. Такое впечатление, что он меня запоминает. Отец то и дело переспрашивает, уточняет какие-то заинтересовавшие его детали. Наконец, дождавшись, когда я окончательно увлекусь рассказом и уж точно не собьюсь, он на секунду прерывает меня, прося перевернуть его на бок и помассировать затёкшую спину.
Отца интересовало всё, что имело отношение к его прежней военной службе и к делам семьи. Мои отчёты по работе сменялись рассказом о ремонте старенькой куцей дачи на Луговой в Подмосковье, которая вкупе с прохудившейся крышей и скандальными разборками с соседями по какому-то дурацкому поводу досталась ему от моего деда Константина. Эта дача на четырёх сотках – половина старой избы и недавно отстроенная банька по завещанию доставались мне в наследство. Это всё, что в материальном плане было у отца.
Но я рассчитывал на другое наследство, и я его получил.
Прослужив верой и правдой своей Родине, отдав ей своё здоровье, отпуска и выходные, дослужившись до звания генерал-лейтенанта, заработав репутацию исключительно порядочного человека и крупного военного учёного, отец оставлял мне свой главный капитал – книги по военной стратегии, словари по оборонной терминологии, свои воспоминания.
Когда болезнь сразила его и уложила в постель, он решил написать свою последнюю книгу – книгу об истории нашего рода. Но силы его уже оставили. Глаза стали быстро уставать, пальцы плохо подчинялись и роняли карандаш. В общем, отец поручил это дело мне. Причем, чем слабее становился отец, тем больший интерес он проявлял к моим поискам в российских и зарубежных архивах всё новых исторических документов, окунавших в тайны прошлых веков и деяния наших предков. Знакомя отца с содержанием фотокопий, найденных в архивах свидетельств, я видел, что помогаю ему хоть ненадолго забыть боль и отогнать тяжёлые мысли. Мы как бы отправлялись с ним на машине времени в увлекательное путешествие, становясь живыми участниками великих событий отечественной истории. Это был наркотик посильнее того, что давали ему врачи.
История – это вообще наркотик и сильнейший антидепрессант. Но одно дело листать, позевывая, фолианты профессиональных историков или наслаждаться по ТВ львиной гривой и артистизмом отдельных из них, и совсем другое – выцарапывать из чудом сохранившихся архивов документы, знакомящие вас с вашей же родословной, с тайной происхождения вашего рода, а, значит, и с вашей личной тайной.
Уверен, что многие из нас, узнав, что в наших жилах течёт кровь Великих Предков, Защитников рода, племени и всего тысячелетнего Отечества, Богатырей и Творцов, Граждан, которыми подобает гордиться их потомкам, сами меняли своё отношение к жизни, себе и своей стране, становились чище и благороднее. Иваны, родства не помнящие, – разве не они сносили храмы и дорогие русскому сердцу отеческие камни, разве не они сочли чванливо, что история России если и начинается, то непременно с них самих, а до них и не было ничего, кроме "кровавого царизма" и каких-то там "блаженных" да "пожарских"?
Нет, надо знать свой Дух и Корень, знать, откуда пришли мы, и какая судьба уготована Богом стране нашей. Без этого – никак нельзя. Нельзя любить Россию, не зная, что у неё есть не только милые сердцу берёзки и овражки, но и душа её и боль её. Березки и овражки встречал я и на чужбине, в той же Европе, где я сейчас живу, да России иной нет нигде. Такую вторую не сыщешь. Историю её не повторишь. И не исправишь.
БАБУШКА НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА
Бабушка Наташа была очень сильным человеком. Только представьте себе: заболев полиомиелитом, который скрутил все её конечности в штопор, она последние 9 лет своей жизни провела в постели в своей старой московской квартире, но я ни разу не видел её удручённой и жалующейся на жизнь. Наоборот, бабуля была главным оптимистом и шутником в семье. Она знала бесчисленное количество всяческих анекдотов и забавных историй, прекрасно умела их рассказывать, а потом заходилась таким заразительным смехом, что тётке Тане приходилось ставить раскалённый поднос с капустным пирогом на пол, а самой бежать к матери и просить, чтобы та остановилась, дабы "как бы чего не вышло". В общем, бабка была талантливой артисткой-комедиантом.
Это не мешало ей быть строгой и властной с отцом, даже иногда жёсткой. Я всегда поражался тому, как мой всегда уверенный в себе батя, тогда ещё молодой красавец-генерал, жёсткий на службе, да и в семье, из кабинета которого, как мне рассказывали, некоторые нерадивые сослуживцы вылетали в минуты его гнева как пробка из бутылки шампанского, короче, этот мой глыба-отец если и не дрожал перед своей парализованной матерью, то уж точно трепетал.
Сюда на улицу Дурова мы ездили регулярно – строго по раз и навсегда установленному расписанию – аккурат после обеда каждую субботу и так засиживались часов до 9 вечера. Честно говоря, пока я был маленький, бабушка Наташа большого внимания на меня не обращала, и я сновал по комнатам и просторному коридору в поисках чего-нибудь мальчишке интересного. Иногда возвращался в большую комнату, где в углу стояла бабушкина кровать и рядом сидели и что-то обсуждали мои родители. В этот момент бабуля наводила на меня свои голубые глаза и орлиный нос и, указывая на какую-нибудь статуэтку, вдруг начинала сухо чеканить: "Этот фарфор, между прочим, держал в своих руках Александр Сергеевич Пушкин". Если же я, изнемогая от скуки, плюхался в старое кожаное кресло, баба Наташа говорила: "Не продырявь! В этом кресле любил сидеть Сергей Есенин!"
Несмотря на своё малолетство, я уже тогда относился к словам взрослых с изрядным скептицизмом, а потому строгим указаниям бабушки следовал, но на её исторические экскурсы применительно к посуде или мебели в доме на улице Дурова не реагировал вовсе. Бабушка же была умелая рассказчица, вот я и думал, что есенинское кресло и пушкинская статуэтка – это всё так, для красного словца.
Шло время. Я перешёл в 9-й класс, сильно вытянулся и окреп. Наталья Борисовна с удовлетворением отмечала моё превращение в юношу. В мой адрес то и дело сыпались бабушкины комплименты, перемежаемые поучениями. Мне казалось, что вот-вот она позволит мне присесть к её кровати и выслушать целый набор нотаций. Для меня это было важно, так как для остальных членов моей семьи сия её милость означала бы мой переход в возрастной ценз "человека разумного".
Люди не могут не чувствовать приближения своего конца. Даже если все вокруг, в том числе и врачи, говорят, что "всё как всегда". Как-то в один из традиционных субботних вечеров отец раньше обычного засобирался домой. В воскресенье он должен был лететь на Дальний Восток, вставать надо было засветло, чтобы успеть на аэродром Жуковский к назначенному на раннее утро спецрейсу. Мама вместе с тёткой понесла чайный сервиз на кухню. Я подошёл к бабушке, наклонился над ней, чтоб поцеловать её щеку, но она своими худыми изогнутыми пальцами стиснула мою руку, велела присесть и кое-что важное послушать. Это было настолько ново и непривычно, что я запомнил наш разговор с фотографической и магнитофонной точностью.
"Послушай, внучек! Я завтра умру. Я это знаю. У тебя впереди большая и интересная жизнь. То, что я сейчас тебе скажу, может тебе пригодиться. Я всю жизнь скрывала своё происхождение, работала простой модисткой и держала язык за зубами. Я боялась не за себя, а за твоего отца. Запомни, что я тебе скажу, хотя может ты и не поймёшь это сейчас, но потом у меня уже не будет такой возможности. Мальчик мой, в тебе течёт благородная кровь. Мой дед Николай был царским генералом, бароном. Он был полицмейстером Москвы, больши-и-и-и-и-м жандармским начальником. Твой папа не всё о нём знает, ему это могло бы повредить по службе. Но ты запомни, что тебе твоя бабушка сказала. Хорошо? Ну, всё, ступай!"
На следующий день бабушка Наташа действительно умерла. Про легенду о прапрадедушке-жандарме я довольно-таки быстро забыл и вспомнил о ней ровно через 30 лет и то – совершенно случайно.
ЖАНДАРМ
– Поразительная беспечность, Александр Александрович! Идёт второй год войны с германцами, а вы в тяжелейшее для нашего фронта время допускаете погромы подобных масштабов, да ещё с такой политической манифестацией! Государь возмущён бессилием полиции. Императрица вне себя от оскорблений толпы!
Помощник министра внутренних дел генерал Джунковский, нервно подёргивая ус, мерил кабинет градоначальника тяжёлым шагом. Готовясь к этой встрече с генералом Адриановым, он заранее решил, что будет тщательно подбирать слова, дабы не выказать ни излишнего раздражения более чем странным поведением градоначальника, ни свою жалость и даже сострадание к собеседнику, которого знал уж более 20 лет с самой лучшей стороны – как человека ответственного, разумного и в высшей степени порядочного. Тем более в его голове не укладывалось поведение Адрианова, допустившего ничем не оправданную "деликатность" к толпам погромщиков.
Брьба с "немецким засильем" не была уж чем-то из ряда вон выходящим даже в среде петербургских аристократов, не говоря уж об армейских кругах. Дело дошло до переименования столицы в Петроград. Ненависть к немцам и ко всему, имеющему отношение к Германии, была разлита ровным слоем по всему русскому обществу – от элиты до низов.
Безответственное поведение элиты русского общества отозвалось погромной стихией. Дурные вести с фронта добавляли хмеля в брожение умов. Русский бунт, "бессмысленный и беспощадный", готовил свою генеральную репетицию. На сей раз его жало было направлено против русских немцев – верных солдат и тружеников великой Империи. Громя магазины и фабрики тех, чья вина состояла лишь в пользовании немецкой, или на худой конец, курляндской, скандинавской или даже французской фамилией, хорошо организованная масса, будто выдавленная из тюбика на улицы Москвы, проклинала царицу, её родную сестру и всех "немцев", "заполонивших двор и опутавших государя".
Джунковский понимал, во что это может вылиться уже в ближайшие годы, и считал своим долгом предупредить царя о грозящей ему и Отечеству опасности. Он ещё не знал, что государь его не услышит. Спустя три месяца после немецких погромов – в августе 1915 года, Николай II отстранит командира Отдельного корпуса жандармов генерал-майора Джунковского от должности – за "доносы на Старца". На весах монарших ценностей "сидевший на ушах императрицы" Григорий Распутин перевесил верного государю охранителя Империи. Но сейчас, в кабинете градоначальника Москвы, Владимир Фёдорович об этом знать никак не мог, а представить – тем более. Теперь ему предстояла тяжёлая миссия – расследовать действия московской полиции, допустившей разгул народной стихии в самом центре древней русской столицы, решить судьбу своего старого сослуживца – генерала Адрианова и подготовить рапорт его императорскому величеству.
Джунковский обошёл кругом выглядевшего совершенно потерянным московского градоначальника, застывшего посреди своего кабинета. Будто ястреб, делая боевой круг перед падением камнем на свою жертву, жандарм вдруг почувствовал, что старый друг стал ему совершенно безразличен. Кровь, которую он хотел выпустить из его разорванных клювом жил, будила в нём азарт охотника. Он наслаждался мгновением перед неминуемой развязкой своей встречи с противником, заранее сдавшимся на милость победителю. Он вообще перестал что-либо чувствовать к своему собеседнику и полностью отдался инстинкту, воспитанному в нём годами службы в тайной полиции и жандармерии.
– Друг мой, Александр Александрович! Я только что ознакомился с составленным вами рапортом. Потрудитесь объяснить, как вам, человеку опытному и предусмотрительному, в голову пришло возглавить толпу на её пути к дому генерал-губернатора? А как, позвольте полюбопытствовать, должны вести себя жандармские части и казаки, получившие приказ рассеять толпу, когда они видят в её голове его превосходительство господина градоначальника, то есть вас, мой дорогой друг? Да самый ленивый и тёмный из бунтовщиков резонно предположит, что коли в толпе вышагивает сам Адрианов Александр Александрович, то, стало быть, погромы дозволены и проводятся по высочайшему указу! Мда-с! Скажите на милость, Александр Александрович, на вас затмение нашло, али хворь какая? Сброд, всякая сволочь подобно узурпатору грабит и поджигает нашу Москву, а вы их вовсе не разгоняете! Нет, что вы, как истинный друг народа и знаток потаённых струн его, вы чинно ступаете во главе колонны черни, причём самой что ни на есть подлейшей из подлейших. Вы вместе с этими, простите, мерзавцами и христопродавцами распеваете то "Боже, Царя храни!", то "Спаси, Господи, люди Твоя!", да всё это – под портретом государя, да с хоругвями и образами! Ах, славный, добрый, православный наш народ, вот вышел на прогулку, мирную, так сказать, демонстрацию, а то, что фабрикантов камнями побили, да под мостом утопили, так это, можно сказать, высшее проявление патриотических чувств и солидарность с воюющим за Россию фронтом! Ваше превосходительство, я правильно читаю ваши мысли-с? Не так ли? Нет, нет, голубчик, не отводите глаз! Как старый друг скажу вам прямо: то, что вы изволили допустить-с, это – позор мундира! Нет-нет! Не затыкайте уши! Прошу вас дослушать до конца сие моё крайнее возмущение вашим удивительным и ничем не объяснимым поведением! Не первый год мы знаем друг друга, никогда не испытывал я к вам чувств иных кроме дружеской теплоты, а потому уж прошу вас не прерывать меня и не показывать всем видом своим, сколь противны вам мои слова!
– Владимир Фёдорович! Сделайте милость, пожалейте меня, мой друг! Неужто вы и в самом деле стали на сторону тех, кто во всех этих страшных событиях усматривает лишь мою вину? Вот уж и князь Юсупов…
– Ах, кстати. До императрицы дошли слухи, что в силу присущей вам беспечности вы настолько розово смотрели на вещи, что чуть не обрекли на верную смерть её сестру-бедняжку. Подумать только: вы даже не пытались убедить великую княгиню остаться в её Марфо-Марьинской обители и не ехать на Тверскую. Мол, заседание Красного Креста без родной сестры императрицы ну никак не обойдётся! Вы в самом деле не видели оснований опасаться за эту поездку? Поймите, Александр Александрович, безопасность вдовы московского генерал-губернатора, как, впрочем, и иных важных особ, проживающих в Москве, всецело лежит на ваших плечах. Мало ли на нашей памяти кровавых преступлений, направленных против членов семьи государя императора? Ещё кровь великого князя Сергея Александровича запечься не успела, а вы столь опасно рискуете жизнью его вдовы! Не удивительно, что сам князь Феликс Феликсович Юсупов отменил её поездку на собрание. Его супруга поведала мне о том, что была вынуждена рассказать о случившемся императрице. В вашу защиту я добавил лишь, что именно усилиями полиции была спасена от погромов Ордынка и сама Марфо-Мариинская обитель, основанная Елизаветой Фёдоровной, но не думаю, что это позволит смягчить гнев её величества. Вы же знали с Севенардом, что Елизавета Фёдоровна своим гессенским происхождением не снискала себе уважения среди патриотических масс! Севенард, этот ваш любимчик, этот прохвост, – он-то себя успел обезопасить. Вот, полюбопытствуйте, его записочка княгине Юсуповой. Читайте, без очков не видите? Сейчас я вам её прочту: "Ваше сиятельство, это немыслимо, великую княгиню по дороге убьют". Граф Толстой ваш Севенард, а не полицмейстер! Ну ежели Севенард понимает обстановку в Москве лучше вас, может его и назначить градоначальником? Может, тогда придётся меньше опасаться за Белокаменную? Милостивый государь, Александр Александрович, вам плохо? Так попейте водички! Ох, Александр Александрович, за столько лет вашей безупречной службы ни мне, ни нашему министру Маклакову, ни покойному Петру Аркадьевичу Столыпину, который безмерно уважал вас, не приходилось сомневаться в вашей способности надёжно поддерживать безопасность в Москве, а тут такое разочарование!
Адрианов вспыхнул от ударившего в голову гнева. Смущение прошло. Ему на смену шёл протест. Ещё никогда ранее Джунковский не позволял себе так обходиться с ним. Даже обстоятельства сего дела не давали ему оснований разговаривать с ним, московским градоначальником, подобным образом. Да, он, конечно, понимал, что именно ему придётся отвечать за гибель гражданских лиц, да ещё и женщин. Морально он был к этому готов. Вести о приезде Джунковского в Москву означали для него лишь то, что наступает развязка трагедии, жертвой которой стал и он сам. Позорная отставка была бы наименьшим злом, но и судебное преследование исключать было нельзя.
Будучи генералом свиты его величества, Адрианов не мог не знать о крайнем раздражении царя его поведением, хотя и считал сие мнение несправедливым и основанным на поверхностном восприятии случившегося в Москве несчастья. Тем не менее, примириться с вызывающей сожаление, с учётом стольких лет прежнего знакомства, позицией своего старого знакомца и приятеля – генерала Джунковского – он не мог. Всё в нём заклокотало, забилось, и еле сдерживая волнение, градоначальник перешёл в контратаку:
– Милостивый государь! Вы желали бы, чтобы я отдал приказ стрелять в безоружных людей? Залить Москву кровью? Да-с, они погромщики, но всё же люди, а не враги Отечеству. Вы, должно быть, забыли баррикады и кровь 905-го года? А я не забыл! И не хочу её! Слышите, не хо-чу! Мы не каратели, нет! Мы стражи закона и порядка. Насилие породит насилие, и тогда мы с вами разбитыми лавками не отделаемся. Да-с, представьте себе, и я скорблю по невинно убиенным. Но могло быть хуже, много хуже! И не вам, ваше превосходительство, меня попрекать либерализмом! Не вы ли, Владимир Фёдорович, своим решением запретили институт секретных сотрудников в армии и на флоте, уволив сотни блестящих профессионалов?! Не вы ли ликвидировали агентуру среди учащихся в учебных заведениях? Вам ли бросать мне упрёк в лицо после того, как именно по моему настоянию в Москве и Петрограде удалось отстоять охранные отделения, кои вы порушили по всей Империи? Вы лишили нас зрения, понимания того, что реально происходит по всем этим подвалам и чердакам, по всем этим марксистским рабочим кружкам! Мы же ослепли, потеряли слух, обоняние! Может вам более известны эти настроения? Так поделились бы уже! Я вам так скажу: в волнениях по всему чувствовалась чья-то направляющая рука и закономерность. Жандармы, увещевая возбуждённую толпу разойтись, своими глазами видели повсюду снующих студентиков и прочих подстрекателей и провокаторов. Но по вашей милости лишившись глаз и ушей, мы были слишком поздно предупреждены о грозе, надвигавшейся на город. Да-с! Не говоря уж о масштабах волнений!
Я, конечно, отвечу за всё. Чинить препятствий в порученном вам расследовании этих трагических событий не собираюсь. Понимаю, к чему вы клоните. Я собственноручно и немедля напишу прошение об отставке, но запомните, генерал Джунковский, уходом моим вы грозу не остановите. Именно грозу, страшную грозу, идущую на Россию. Прошу вас, Владимир Фёдорович, лишь об одном: полно и беспристрастно разобраться в действиях моих подчинённых, ибо в них я нахожу примеры преданности нашему делу, мужество и профессионализм. Честь имею!
Генерал-майор Адрианов встал из-за стола. По всему было видно, что ему с трудом удавалось сохранить даже видимость самообладания. Не протягивая руки Джунковскому, он как-то неестественно распрямился, не поднимая глаз, повернулся к выходу и уже успел сделать пару шагов, как вдруг остановился:
– Да, совсем забыл… Здесь на столе материалы прокурорской проверки действий полицмейстера 4 отделения генерал-майора Миткевича-Жолтка. Обычная история, знаете ли: невинных карают, непричастных награждают. Владимир Фёдорович, я уж на дальнейший ход дела по Николаю Антоновичу повлиять не могу, так уж вы сами определитесь, наказать Миткевича или наградить.
Адрианов, наконец, поднял тяжёлый взгляд на безучастно наблюдавшего за ним Джунковского, что-то видимо ещё хотел добавить, но осёкся, помявшись, засобирался и, неловко зацепив плечом вешалку у двери, покинул кабинет.
Джунковский оставался равнодушным. Демарш Адрианова никак его не тронул, ни разозлил, ни разжалобил. Ему было невыносимо скучно. Будто желая удостовериться, что он не спит, жандарм по привычке дёрнул себя за правый ус. Затем до хруста расправил плечи, подошёл к столу, отпил из стакана успевший остыть чай и тяжело опустился в опустевшее после ухода хозяина кожаное кресло. Он неспешно раскрыл плотно забитый бумагами портфель и достал оттуда дело с пометкой "Спешное. Секретно". Оно касалось обстоятельств тех самых кровавых немецких погромов 26-29 марта 1915 года, в которых ему поручено тщательно и объективно разобраться, "желательно без нагнетания", как того пожелал государь. Полным ходом шла война с Германией и Австро-Венгрией, русская армия несла страшные потери на западных границах Империи, но Москва после беспорядков выглядела так, будто кайзеровская авиация сбросила на неё тысячу зажигательных бомб. Поиски "немецких шпионов" среди фабрикантов из числа эльзасских немцев вывели на улицы Замоскворечья, в Лефортово, на Лубянку, Мясницкую и даже на Красную площадь десятки тысяч погромщиков и мародёров. Волнения охватили даже ближайшее Подмосковье – деревни Свиблово, Ростокино, Всехсвятское. Согласно отчёту сенатской комиссии, в ходе погромов пострадало 475 торговых предприятий, 207 квартир и домов, 113 германских и австрийских подданных и 489 русских подданных (с иностранными или похожими на иностранные фамилиями). Ущерб был нанесён многим российским, французским и английским фирмам и магазинам, иностранным консульствам и даже предприятиям, выполнявшим военные заказы.
Жандарм раскурил папиросу, подошёл к окну, распахнул его в наступившую ночь, затем вновь погрузился в кресло, наклонился к столу и вытряс на него всё содержимое своего портфеля. Несколько прокурорских запросов и объяснительных департамента полиции слетело на пол и запорхнуло под массивную дубовую тумбу. Помогая себе ногой, Джунковский извлёк из-под тумбы бумаги, поднял их и сложил в одну стопку, смешав тем самым свои бумаги и документы, оставленные на столе Адриановым. Тяжело вздохнув от осознания того, что все сии сочинения ему придётся осилить непременно сегодня, жандарм решил читать всё подряд – в том случайном порядке, как листы попали в стопку.
Поверх вороха бумаг лежало адресованное ему письмо прокурора Московской судебной палаты в связи с "неправомерными действиями полицмейстера Московской столичной полиции генерал-майора Миткевича-Жолтка". "Что ж, голубчик, с тебя и начнем!" – генерал развернул лампу так, чтобы свет её падал на жёлтые листы прокурорского запроса и принялся читать.
"Милостивый Государь Владимир Федорович!
Имею честь препроводить при сем Вашему Превосходительству копию сообщения Прокурора Московского Окружного Суда от 29 мая сего года за № 5268 на имя Московского Градоначальника о неправомерных по службе действиях полицеймейстера Московской столичной полиции генерал-майора Миткевича-Жолтка. При этом, вполне соглашаясь с приводимою в означенном сообщении квалификацией допущенных полицеймейстером Миткевичем-Жолтком действий и полагая, что таковые действия в связи с условиями сопровождавшей их обстановки требуют к ним особо строгого отношения, – считаю долгом просить Ваше Превосходительство, в случае возбуждения против генерал-майора Миткевича-Жолтка уголовного преследования, одновременно устранить его от должности согласно 1100 статье Устава Уголовного суда, или, не возбуждая уголовного преследования, подвергнуть его взысканию по всей строгости, соответствующей серьёзности допущенных им нарушений.
Пользуясь случаем, прошу Ваше Превосходительство принять уверение в совершенном моём почтении и искренней преданности".
"Сколько же расшаркиваний и подлых гримас в этих прокурорских депешах!" – Джунковский потянул из стопки следующий лист. Это было письмо прокурора московского окружного суда от 29 мая 1915 г., где "прегрешения" полицмейстера рисовались более хлёстко:
"Господину Московскому Градоначальнику
…Около 11 часов вечера 28 мая к Управлению I участка Пятницкой части подошла толпа и потребовала от пристава Подполковника Танасюка немедленной выдачи спрятавшихся, будто бы, в арестном помещении немцев и освобождения лиц, арестованных за разгром конторы фабрики Винтера. После разъяснения Пристава об отсутствии в Управлении участка таких арестованных, а также и немцев, в толпе послышались крики: "Поверим Приставу!" В это время подъехал полицеймейстер Генерал-майор Миткевич-Жолток, к которому толпа обратилась с тем же требованием, высказывая подозрение, что чины полиции говорят неправду, и заявляя о необходимости личного осмотра арестного помещения. Это незаконное требование толпы Генерал-майор Миткевич-Жолток нашёл возможным удовлетворить и разрешил толпе осмотреть камеры. После этого толпа двинулась к арестному помещению, дверь которого по приказанию помощника пристава Барабаша была открыта, и толпа, проникнув внутрь помещения, освободила из числа заключённых 6 арестантов".
"С полицмейстером переговорю лично. А сии прокуроры – форменные черти! Скольких офицеров уже сожрали, так подавай им ещё! Прежде чем везти Миткевича к государю, надо самому разобраться и для себя принять решение. А Николаю Антоновичу порекомендую представить государю подробнейший доклад, иначе его голова полетит вслед за адриановской. Так мы всех дельных людей разгоним, а работать-то кому? Всё! Читать всю сию писанину нет никакой возможности!" – и будучи довольный своим решением, Джунковский встал из-за стола и решительно направился к выходу.
НИКОЛАЙ АНТОНОВИЧ
– Подними меня повыше и подложи под спину подушку, да, эту, всё, спасибо, – отец поморщился от боли, но тут же улыбнулся, показывая своё расположение к продолжению разговора. Он поджал здоровую ногу и подтянул одеяло, чтобы было удобно просматривать фотокопии привезённых мной документов: – Как ты вышел на Николая Антоновича, просто расскажи технологию? Я, честно говоря, крайне удивлен. Где ты всё это достал? Смотри, здесь документы из Смоленского архива, Могилевского. Варшавский архив… Удивительно, как они все не сгорели и не потерялись после стольких войн. Я ж был в Смоленске в 43-м, тебе рассказывал. Города-то не было вовсе, всё разбито, одни дымящиеся трубы. Наверное, всё же удалось что-то вывезти до захвата города немцами.
– Пап, я нашёл след твоего прадеда случайно. Как-то раз копался в Интернете, зашел в базу hronos, там про 3-е Жандармское отделение и Департамент полиции есть кое-какая информация и фотографии. Смотрю: в перечне ссылок значится: "Миткевич- Желток Николай Антонович, полицмейстер Москвы, генерал-майор". Сказать, что я удивился, значит, ничего не сказать. Тут же вспомнил, что мне бабушка Наташа перед смертью сказала, будто дед её был полицмейстером. Я тогда подумал, что наша бабуля немного прифантазировала, ан нет, оказалось, правду говорила. Мол, даже ты не всё должен был знать, иначе в сталинское время не смог поступить в военное училище.
– Нет, ну я знал, конечно, что мой дед Борис был дворянином, а после революции остался в России и помогал Красной Армии готовить молодых лётчиков. Он же тогда в 41-м, когда наш дом на Смоленке немцы разбомбили, отыскал нас и нагрянул к нам на дачу, где мы первую военную зиму надеялись пережить. Он нас забрал и отправил в Горный Алтай в эвакуацию. Мы там больше года провели. Нас он, в общем-то, спас. А в Москву уж весной 43-го вернулись. Я оттуда на фронт в Смоленск и сбежал. Так что деда Бориса я помню. Высокий был, под два метра ростом.
– Ну а про своего отца он тебе что-то рассказывал?
– Нет. Не помню. Баба Лиза была с ним в разводе, она как-то намекала, что её свёкор возглавлял московскую полицию, да после будто осеклась и только отшучивалась. Ну, так расскажи, интересно ведь знать, кто у нас там в роду был.
– Я за эту информацию в Интернете ухватился как за ниточку и потянул. Напряг пару своих знакомых депутатов, они по старой дружбе подписали запросы в различные московские архивы, ну а дальше оставалось только ждать. Примерно через месяц звонит помощник из Москвы и говорит, что получил первую порцию документов, да каких! Личное дело полицмейстера 4 Отделения Московской полиции Николая Антоновича Миткевича-Жолтка, 1866 года рождения. Вот смотри: "Кавалер орденов Святого Равноапостольного Князя Владимира 3 и 4 степеней, Святого Станислава 2 и 3 степени, Святой Анны 2 и 3 степени" – и это данные на начало 1915 года. "Из Могилёвских дворян" – это зацепка, где дальше искать – т.е. в белорусских архивах, прежде всего, в Могилёвском и Минском. Фамилия польская, значит, надо взбодрить и польских коллег. Тут же направляю запрос в польскую миссию при НАТО. Плюс запрос в ГУВД Москвы, с просьбой покопаться в столичных милицейских архивах, и в Центральный военно-исторический архив, где хранятся документы по Русской Императорской армии – вплоть до 1918 года. Затем в Красногорский центральный военный архив – это уже по делу его сына и твоего деда – Бориса Николаевича Миткевича-Жолтка, который, как ты говоришь, служил в РККА. Кстати, в личном деле Николая Антоновича значится, что "женат он первым браком на девице Екатерине Николаевне Сорокиной, дочери почётного потомственного гражданина Российской империи, дворянке Смоленской губернии", а детей у них было трое. Старший Борис, 1890 года рождения – отец бабушки Наташи, мамы твоей. Потом в 1891 году родилась его сестра Вера. Дополнительно от руки вписан ещё один ребёнок – Михаил, 1900 года рождения. Все – "вероисповедания православного". Но, знаешь, я даже узнал, где они жили!
– Где? В Кремле? – отец, наконец, улыбнулся.
– Нет, не в Кремле, а в Замоскворечье. Там же в Интернете нашёл "Алфавитный указатель адресовъ жителей г. Москвы и ея пригородовъ". Большого труда не заставило разыскать адрес Миткевич-Желток Екатерины Николаевны, жены генерал-майора, и её сына Михаила – Ремизовскiй, 4. Есть даже телефон: 108-51. Кстати, вторую часть фамилии всё время путают: пишут то Жолток, то Желток…
– Ремизовский – это где? Это старое название?
– Старое. Теперь это 1-й Люсиновский, рядом с метро "Добрынинская". Знаешь, у Николая Антоновича биография до боли напоминает историю Эраста Петровича Фандорина – героя романов писателя Бориса Акунина. Сначала военная карьера: пехотное училище, служба в Бобруйской крепости, учёба в столичной престижной военно-юридической академии, русско-японская война, где он – военный прокурор в Манчжурии, демобилизация и работа в Москве – в генерал-губернаторстве. В 1908 году "числящийся по армейской пехоте" штаб-офицер по особым поручениям при московском градоначальнике возвращается на действительную службу, но уже жандармскую, и назначается в особо тревожное время полицмейстером Москвы. Забавно.
– Он так и служил в жандармерии вплоть до революции?
– Нет. Я так понял, что после немецких погромов в Москве в мае 1915 года все причастные и деепричастные должностные лица Москвы уходят в отставку. Тут же ещё фактор времени сказался – первая империалистическая, поражение русских армий на фронтах, активизация профессиональных революционеров... Поэтому царь снёс всю верхушку московского начальства, и Дед, давай называть его так, ушёл на фронт…
– Между нами говоря, я про эти погромы в Москве во время первой мировой войны ничего не слышал. Это что, немцев били или всех, как обычно?
– Представь себе, били немцев, эльзасских немцев, бежавших в Россию. Многие из них были подданными союзной нам на тот момент Франции. Потом начали бить тех, у кого немецкая фамилия, хоть и обрусел он лет сто назад. Затем досталось всем, у кого схожая фамилия, шведская, например. Кстати, евреев не трогали. Был любопытный эпизод во время этих погромов. Разгромили дачу у еврея – барона Гинцбурга, и то только потому, что толпа просто не поверила, что баронский титул мог быть присвоен еврею. В остальных случаях погромщики сначала желали убедиться, что та или иная аптека или магазин принадлежат еврею, а не немцу, и только тогда проходили мимо. Редкая толерантность.
Отец улыбнулся.
– Да уж. Я-то только про еврейские погромы слышал, а тут, оказывается, своя специализация присутствовала. Вообще всё это странно. Ведь немцев-то среди дворянства, я про царскую семью и не говорю, много было…
– А я и не исключаю, что погромы инспирировались антимонархическими силами. Никогда не верил в набор случайных чисел в истории. Марксисты всегда вынужденно признавали роль личности в истории, хотя для них механический взгляд на движение масс был более естественен. Но личность-то ведёт себя порой иррационально. Вот ты, разве не совершал действий в отношении кого-то, хотя тебе это было совершенно не выгодно, но повинуясь симпатии или антипатии, ты делал что-то, о чём потом приходилось жалеть? В сердцах, например, кого-то обидел, да так, что потом и не исправить?
– Бывало…
– И у меня бывало. Если ты человек простой, обычный обыватель, от твоих добродетелей или человеческих ошибок – ни холодно, ни жарко. Но если ты наделён недюжинной властью, то последствия твоих капризов, несдержанности, сиюминутных влечений и порывов и прочая – колоссальны. Они будут иметь прямое отношение к зигзагам истории, если ты, конечно, личность исторического масштаба.
– Слушай, ты, историческая личность, поправь мне подушку, а эту подложи под левую ногу, затекла она страшно.
– Ты устал? Может, прервёмся?
– Да нет, интересно. Рассказывай. Не телевизор же мне смотреть.
– Короче говоря, в погромах были заинтересованы сторонники ослабления власти Романовых – раз! Сторонники продолжения войны – два!..
– Ты имеешь в виду идею сепаратного мира с Германией и вывода России из войны?
– Естественно! На кой лях России была нужна эта война? Разрушили страну, ничего не добились, только усилили Америку, да позволили Франции и Англии подраконить Германию, что, в конечном счёте, привело к власти Гитлера со всеми для нас вытекающими последствиями. Я уж про падение империи и монархии, революцию, Ленина, гражданскую войну – и не говорю. Не было бы их вовсе, если бы не было этой катастрофической для России войны! Да и немцы-то с нами воевать не хотели. Вильгельм приходился царю кузеном. Ты читал их переписку накануне войны? Я тебе потом дам почитать. Николай даже орденом своего брата-кайзера наградил, да ещё каким – Святого апостола Андрея Первозванного! Его кавалерами могли быть одновременно лишь 12 россиян да столько же иностранцев.
– А что было в той переписке?
– Сначала обсуждали важные стратегические вопросы. Вильгельм поначалу действовал осторожно, не выходя за рамки прусской политической традиции. Князь Бисмарк оставил для него неплохое наследство и присматривал за молодым Кайзером какое-то время. Лет пять тому назад я ещё раз перечитал воспоминания этого "железного канцлера" – умница, конечно, он большая. Не понимаю, почему современные немцы его памяти так мало внимания уделяют? Ведь именно он объединил германскую нацию и, по сути, создал современное немецкое государство. Знаешь, ох и остёр на словцо был этот Бисмарк. Балканские народы называл он крайне пренебрежительно – "конокрадами", да и по нашему канцлеру Горчакову проходился весьма нелестно, считая его, выражаясь современным языком, "пустым пиарщиком". Зато о России в целом говорил с уважением. Часто обращал внимание на "ограниченность её потребностей", потому, наверное, не видел с нашей стороны угрозы для возводимой им немецкой государственности. Как тебе такое его высказывание: "Не надейтесь, что единожды воспользовавшись слабостью России, вы будете получать дивиденды вечно"?
Отец перевернулся на бок и позвал маму.
– Томочка, Тамара! Поставь чайник!
Мать послушно загрохотала какой-то посудиной, затем вошла в палату, подошла и поцеловала меня в макушку. Потом взяла с тумбочки литровую пластиковую бутылку питьевой воды и тихо вышла в холльчик.
– Слова не друга. Может даже и врага, но умного врага. Такого, который и не сунется к нам, хоть бы даже и хотел, – отец снова вернулся к беседе. – Знаешь, сын, меня вообще немцы чёткостью мысли всегда радовали. Может, у них сам язык так устроен, что всё в голове по порядку. "Орднунг", понимаешь, и всё тут. В последней моей книге "Стратегия сдерживания" я Карла фон Клаузевица цитировал, да так, что жалко было кавычки в конце ставить – настолько хорош слог, мысль чёткая, глубокая и понятная... Извини, я, кажется, тебя перебил.
– Ничего. Так вот. Вильгельма всё же от такой власти понесло. Старика Бисмарка он от дел отстранил, править стал единолично. С русским царём сначала пытался сблизиться. Пригласил Николая к себе. Тот с помпой приехал в Берлин на свадьбу дочери кайзера. Был там и английский король Георг V. Знаешь, они были двоюродными братьями с Николаем II, но на фото они – как родные братья-близнецы. Кстати, ты, должно быть, помнишь, недавно показывали приезд в Россию принца Майкла Кентского, так он тоже как две капли воды похож на последнего русского царя. Так вот, кайзер Вильгельм и Николай II переписывались вплоть до начала войны между Россией и Германией. Лишь в последние две недели перед её объявлением кузены обменялись одиннадцатью посланиями, призывая друг друга "к нашей старой дружбе".
– Всё это трагично и очень странно. Понятно, что войны нужно и можно было избежать. Так, как ты рассказываешь, получается, что она началась вопреки близким родственным отношениям монархов и несмотря на полное отсутствие непреодолимых разногласий между государствами и народами. Вот я тебе это много раз пытался объяснить, что иногда "союзническая солидарность" и излишние обязательства по отношению к кому-то могут втянуть страну в катастрофическую авантюру. Ну что, Германии обязательно нужно было выступать в тандеме с Австро-Венгрией? Та запуталась в своих отношениях с югославами и сделала Германию заложницей своих игр. То же и мы учудили. Влезли в союзничество с Францией и, что самое смешное, с Англией, которая нас всегда в гробу видала и рассматривала как своего вечного врага, а потом, "исходя из добровольно взятых на себя обязательств", вошли войну с тем, с кем логично нам было бы выстраивать постоянный континентальный оборонительный союз. Я Германию имею в виду. Вон, после двух войн с немцами и они, и мы до сих пор кровью харкаем. А ведь кто погибал на войне? Самые молодые, смелые, цвет нации. С нашего двора все старшие мои друзья на войну ушли, и никто, заметь, никто не вернулся. Вот тогда мы – малышня, сразу и повзрослели.
– Пап, ты обрати внимание, как часто встречались прусские, померанские и прочие германские отпрыски среди русского офицерства. В русской императорской армии до первой мировой войны каждый пятый генерал был этническим немцем. В гвардии треть командирских должностей занимали выходцы из знатных немецких родов. Даже в свите царя треть – немцы. Более 300 тысяч русских немцев сражалось в рядах нашей армии, причём, заметь, против кого! Против армий Германии и Австро-Венгрии! Между прочим, предателей, перебежчиков среди них не было. Многие русские офицеры родом из прибалтийских немцев превосходно знали свой родной язык, изъяснялись на нём без иностранного акцента. Могу себе представить, что об этом думали кайзеровские контрразведчики!
– Ну а чего ты хочешь? Их верность России определялась офицерской честью и присягой. Но я не думаю, что они были в восторге от войны со своей исторической родиной. Эти люди должны были что-то чувствовать. Как минимум моральный дискомфорт! Ну а как иначе? Возможно, то, что ты рассказываешь про организацию немецких погромов, как раз и было направлено на затягивание войны, с одной стороны. Ведь как после этого Берлин мог согласиться на сепаратный мир, даже если бы царь его и предложил? "Смотрите, немцев убивают в Москве, по всей России!" Какой к чёрту мир? Погромы сожгли мосты для выхода страны из войны, а, значит, объективно они были направлены на наше поражение в этой войне. С другой стороны, смотри, русские немцы на фронтах не могли не быть в курсе того насилия, которым подверглась их родня в Москве. Это должно было поколебать их веру в Россию, толкнуть их к нелояльности, тем самым также способствовать поражению державы. Нет. Тот, кто стоял за погромами, действовал по принципу "чем хуже, тем лучше". Вот тебе, пожалуйста, классический пример, как враги России способны использовать шовинизм в своих целях. В национальном вопросе надо быть сверхаккуратным, это и тебе, сын, хороший урок. Знаешь, я немного устал. Хочу полежать один. Езжайте домой и заберите все продукты, что принесли. Поверь, нам с мамой ничего этого не надо – всё есть! Холодильник забит так, что мама его даже закрыть не может. Да, Томочка?
– Да, Алик! – мама показалась в дверном проёме. Она улыбалась. Мать всегда радовалась моим с отцом беседам. Это давало ему сил, возбуждало его недюжинный интеллект, который толкал сердце вопреки смертельной болезни. – Пойдём, сына, я провожу тебя до лифта!
Я поцеловал отца, встал, накинул "аляску". Навстречу мне в палату вошла медсестра. Толкая перед собой стойку для капельницы, она деловито подошла к отцу: "Ну, Олег Константинович, пора принимать лекарства!" Батя махнул мне рукой на прощание, мол, "иди-иди, не стой в дверях".
БАНКА С НЕДОНОСКОМ
– Прошу вас, господа, ожидайте здесь. Государь скоро примет вас, – двухметровый офицер в форме кавалергарда рукой предложил жандармским генералам занять два стула у малахитового камина.
Приёмная, открывающая ряд личных комнат императора, расположенных на первом этаже правого флигеля дворца, была пуста. Возможно, царь Николай только что приехал в Царское Село из Петрограда. Генерал личной свиты его величества Владимир Джунковский и тот, кого ему пришлось сопровождать на встречу с государем, оказались здесь первыми посетителями.
Генерал-майор Миткевич-Жолток был здесь впервые. Странное дело – несколько лет учился в Санкт-Петербурге – сначала в 3-м Военно-Александровском училище, а затем в престижной Александровской Военно-юриди- ческой академии, да вот в Царском Селе, к своему стыду, так и не побывал.
В городе Петра многое носит имя Александра. Вот и царь Николай в последние годы со своей семьёй предпочитал жить в Александровском дворце. Именно сюда, в царскосельский императорский дворец, который ещё именовали Новым, съезжались министры, знатные вельможи, послы, приглашенные главой дома Романовых на совещания и личные аудиенции. Джунковский бывал здесь не раз. Пока Николай Антонович рассматривал картины, фотографии в серебряных рамках, люстру, подставки для старинных ружей и знамён, Владимир Фёдорович вполголоса продолжал дружескую беседу с офицером-кавалергардом, видимо, служившим в личной охране императора.
Неожиданно одна из створок коридорной двери распахнулась, и в приемную вошёл государь. Будто приветствуя русского царя, забили каминные часы.
Император никогда не держал при себе личных секретарей. Все свои встречи он вёл и протоколировал сам. Даже своих гостей, ожидавших в приёмной, часто приглашал к себе сам. Вряд ли кто из монарших особ до и после него был столь обязателен и педантичен.
Николай II подошёл к Джунковскому и протянул ему руку. Помощник министра внутренних дел и командир Отдельного корпуса жандармов ответил царю крепким мужским рукопожатием и представил своего спутника.
– Я приглашаю вас в новый кабинет. Следуйте за мной, господа! – хозяин дворца провёл гостей в парадный кабинет. Это было место заседаний Совета министров, представления депутаций и комиссий. Здесь император любил играть в бильярд с великими князьями и офицерами свиты.
Предложив гостям сесть, Николай сам расположился в углу дивана. Над ним висел портрет императора Александра III кисти Валентина Серова. Отец хозяина кабинета был изображён на манёврах – с рапортом в руке.
– Господа, я пригласил вас для того, чтобы вы мне подробно рассказали о стихии, которая обрушилась на нашу Москву. Надо ли объяснять, насколько разрушительными могут быть последствия таких массовых волнений. Жертвы, поджоги – и это всё происходит в тылу, в самом сердце России. Обстановка на фронтах не позволяет мне думать, что речь идёт о случайности или безумном порыве масс. Я хочу знать всё, и в мельчайших подробностях, и не из донесений моего министра, а от вас как от непосредственных свидетелей. Николай Антонович! Генерал Джунковский предупредил меня, что рапорт дадите вы. Прошу, но только не вставайте!
Генерал Миткевич-Жолток достал из портфеля нужные ему для доклада императору записи, составленные им ещё в поезде.
– Ваше величество! Я подготовил подробный рапорт. Не знаю, насколько вас интересуют детали реконструкции этих событий, но я попытаюсь восстановить для вас их последовательность.
– Прошу вас!
– Первая толпа с национальными флагами появилась 27 мая сего года около 10 часов утра. Люди шли по Крымскому мосту с вашими портретами и с пением гимна. Толпа эта, численностью около 2000 человек, прошла через Калужскую площадь и Серпуховскую заставу к фабрике Рябова. Там к ней присоединились рабочие этой фабрики; после чего все пошли к Даниловской мануфактуре. Здесь манифестанты простояли около трёх часов. Когда же рабочие Даниловской мануфактуры прекратили работы и вышли им навстречу, то вся масса – около восьми тысяч человек – направилась в Кожевники.
– Подумать только, стояли три часа и ждали своих товарищей!
– Точно так! Хочу обратить ваше внимание, что по пути к этой массе людей присоединялись рабочие попутных фабрик, ремесленных заведений, а также праздно гулявшая по улице публика. Пьяные тоже наблюдались, но никаких бесчинств толпа себе не позволяла. Всё было пристойно, по крайней мере, до тех пор, пока эта масса людей не подошла к фабрике Цинделя...
– Ситценабивной мануфактуре Эмиля Цинделя, государь! – встрял Джунковский.
– Владимир Фёдорович, пусть Николай Антонович сам рапортует. У меня ещё будет возможность задать вопросы и вам, – Николай достал сигарету из золотого портсигара, раскурил её и положил пепельницу подле себя на диване.
Полицмейстер недовольной украдкой бросил взгляд на Джунковского, отложил бумаги на журнальный столик поверх газет, а портфель поставил на пол.
– Администрация фабрики Цинделя, несмотря на совет пристава отворить ворота, этого не сделала. Из толпы были выбраны авторитетные люди, и их впустили на фабрику. Они тут же заявили, что желают проверить, нет ли на фабрике германских подданных. Их пропустили и даже предоставили возможность пройти по фабричным корпусам. Между тем оставшаяся на улице толпа, которую явно разогревали провокаторы, продолжала волноваться. Она требовала открыть ворота.
Несмотря на мои уговоры и на противодействие наряда полиции, многие из толпы стали перелезать через ворота во двор. Вот там-то они и были встречены управляющим фабрикой Карлсеном. Он проявил себя довольно агрессивно, пошёл против них и даже начал наносить им удары. Перелезшие через ворота сумели открыть их, и вся толпа ворвалась в фабричный двор. Карлсен испугался и бросился бежать в контору. Там его догнали и принялись бить. Другие громили контору. Пристав подполковник Эклон выбежал на улицу, чтобы взять городовых на помощь, но его самого пришлось выручать. Толпа окружила его и стала наседать, якобы он поранил ножом одного из них. После довольно-таки эмоционального моего объяснения с демонстрантами, в конце концов, удалось успокоить наиболее рьяных. Я от греха подальше усадил подполковника Эклона в автомобиль, и пока наряд полиции сдерживал натиск, мы сумели выехать за ограду. Тем временем, толпа вынесла избитого Карлсена на улицу, но наряд полиции смог отбить Карлсена и втащить его в садик соседнего владения Бахрушина. Я же, вывезши раненого подполковника на Кожевническую улицу, возвратился назад. Поставив в садике возле избитого Карлсена охрану, я отправился в толпу. Одновременно со мной на место происшествия прибыл генерал Адрианов.
– С его приездом бесчинства прекратились?
– На какое-то время да. Поначалу масса слушала увещевания градоначальника и слушалась. Видя её успокоение, Александр Александрович сам успокоился и решил уехать. Тем временем, со стороны Кожевнической улицы появилась новая многочисленная толпа. Она бросилась в садик владения Бахрушина, схватила Карлсена и потащила его к Москве-реке. Когда мне об этом сообщили, я с прибывшими приставами, пешим и конным нарядом сразу же направился к реке. В это время в плававшего уже Карлсена бросались камнями. Старший городовой Думчев, вскочив в воду, хотел было вытащить Карлсена, но тот стал отбиваться от него и поплыл на середину реки. Там его подобрали двое городовых. Лодка, которую им удалось найти, была ветхой и без вёсел.
– Где вы в это время находились?
– Возглавляемый мной наряд полиции сумел отогнать толпу на значительное расстояние от берега, и лодка с Карлсеном могла бы уплыть, если бы не дала течи. Но так как лодка стала погружаться в воду, то городовым пришлось пристать к противоположному берегу, очень крутому. К месту, где она пристала, сбежалось человек пятьдесят подростков, детей и женщин. Озлобленная толпа стала метать с этого крутого берега камни в лодку.
На берег в это время прибежала дочь Карлсена – сестра милосердия. Несчастная девушка упала перед рабочими на колени, умоляя пощадить её отца. Рабочие её не слушали, и нам, в конце концов, пришлось спасать и её. Тем временем лодка быстро наполнилась водою, Карлсен выпал из неё и, видимо, ушибленный крупным камнем, потерял сознание и пошёл ко дну. Было это в шестом часу дня… Бывшие с ним городовые, находясь внизу крутого берега, защитить Карлсена не смогли. Я с приставами подполковниками Косоротовым и Танасюком поехал через Симоновский мост. Мы пытались спасти Карлсена, но не успели доехать, как он погрузился окончательно в воду. Городовые пытались вытащить его, но найденные на месте двухсаженные шесты дна не доставали.
– Это ужасно, когда люди теряют свой человеческий облик!
– Пока одна толпа бесчинствовала над Карлсеном, другая заполнила всю Дербеновскую набережную и прилегающие улицы и переулки. Схваченные погромщиками четыре лица, с иностранными фамилиями, находчивостью моих приставов были спасены. Подчинённые заявили, что арестовывают иностранцев по подозрению в шпионаже и отправляют их в участок. Толпа в эту легенду поверила и успокоилась. Но приблизительно через час тут появилась из Кожевнического переулка новая толпа манифестантов, которая вела владельца фабрики Вебер с криками "топи его".
– Такое впечатление, что толпы лезли из каждой подворотни?
– Мне тогда казалось то же... Приставу Полякову с околоточными надзирателями и городовыми удалось отбить Вебера. Он объявил толпе, согласно нашей новой легенде, что якобы поведёт его в участок для ареста. Почти в то же время ещё одна колонна появилась возле фабрики Винтер на Кожевнической улице и начала громить квартиру и контору. Конный наряд разогнал толпу на улице, а пеший задержал в квартире и во дворе 63 разбойника. Вскоре туда прибыл генерал Адрианов. По его приказанию погромщики были заперты в помещении фабрики. В одиннадцатом часу вечера, когда наряд возле фабрики Винтер был усилен конными жандармами и пешими городовыми, к фабрике Винтер двинулась громадная толпа с целью освободить задержанных лиц. Под моим руководством толпа эта была отогнана нарядом частью на Саратовскую площадь, частью в Гусятников переулок, несмотря на ряд камней, которыми были осыпаны, как конный наряд, так и мы.
– Нескончаемое насилие!
– Да, вы правы, государь! Разрешите продолжить?
– Продолжайте. Я вас внимательно слушаю.
– Часов с 8 вечера возле Управления участка на Пятницкой собралась огромная толпа. Она буквально запрудила улицы и проезды. Я же в сопровождении пристава Диевского и Косоротова поехал к фабрике Шрадер. Оттуда были получены тревожные вести. С собою мы взяли 5 конных городовых, ибо большего числа взять было нельзя. Обстановка заставляла оставить конные наряды для охраны как Управления на Пятницкой, так и винного спирта на заводе Гевартовского.
В Садовниках возле фабрики Шрадер стояли рабочие этой фабрики. Они объявили, что сына их хозяина Романа Робертовича Шрадер толпа повела топить. Они просили его спасти. Однако на мой вопрос, не осталось ли кого-либо из семьи Шрадер или других лиц с немецкими фамилиями, шрадерские рабочие ответили, что таких лиц нет. Тогда мы поехали догонять толпу и, пробившись сквозь неё на Валовой улице, возле Малого Краснохолмского моста, поехали впереди неё.
– Вот как? Интересно.
– Да, нужно было дать толпе привыкнуть к присутствию полиции, установить с ней, так сказать, психологический контакт. Сначала толпа вела Шрадера по направлению к участку спокойно, но когда поравнялись с углом Бахрушинского проезда, ближайшие к Шрадеру люди стали бить его. Я приказал, чтобы конные городовые окружили Шрадера, и шагов пятьдесят он прошёл, не подвергаясь побоям. Но затем забежавшие вперед люди вновь набросились на Шрадера. Несмотря на то, что конные городовые пустили в ход нагайки, они были оттеснены от Шрадера, и тот упал на землю. Тогда я, подполковник Косоротов и коллежский советник Диевский подбежали к Шрадеру. Мы подняли его и под руки повели дальше, уговаривая толпу прекратить побои. Но ближайшие к Шрадеру продолжали бить: и его, и нас. Некоторые же кричали, чтобы нас не били, мол, уговор у них был – полицию не бить.
– Это значит, что зачинщики и заводилы всё-таки опасались более решительных мер со стороны полиции?
– Несомненно, государь! Я изначально настаивал на избирательном применении насилия как к организаторам погромов, так и к наиболее радикальным элементам в толпе, но приказ я так и не получил. Потому насилие применялось не к погромщикам, а к полиции и тем гражданам, коих мы пытались спасти. Я хотел бы вернуться к эпизоду со Шрадером…
– Да, прошу вас, генерал!
– При повороте с Валовой улицы на Зацепский проезд к Управлению участка бывшие тут люди также бросились бить Шрадера и его защитников. Шрадер вновь был повален на землю. Возле автомобиля, стоявшего у подъезда Управления участка, Шрадер упал на землю без чувств. Некоторое время, несмотря на все наши усилия, Шрадера нам не удавалось поднять, но затем приставы Диевский и Косоротов и околоточные надзиратели, невзирая на противодействие прорвавшейся из-за цепи полиции кучки людей, втолкнули Шрадера в автомобиль. Я встал на подножку автомобиля на противоположной стороне и тащил его за руки вглубь автомобиля. Когда Шрадер был уже в автомобиле, конные городовые нагайками расчистили дорогу. Наш автомобиль тронулся. Я так и остался на подножке, прикрывая своей спиной Шрадера от камней. Несколько негодяев вскочили на подножку, но были ловко стащены ротмистром Килярским и коллежским советником Диевским на мостовую, а наш автомобиль, повернув за угол на Зацепу, умчался под градом камней.
– Ужасная картина. Невыносимо думать, что всё это происходило в нашей Москве!
– Пока всё это происходило, у фабрики Шрадера появилась новая толпа. Пользуясь отсутствию полиции, негодяи схватили сестру владельца фабрики Бетти Энгельс, жену директора Эмилию Янсен, сестру его Конкордию и тёщу его же Эмилию Штолле и двух из них сбросили в водоотводный канал, где они утонули. Две другие были избиты настолько, что одна умерла на месте, а другая – по доставлении в голицинскую больницу. Эти четыре женщины были бы спасены, государь, если бы рабочие фабрики Шрадер при моём опросе сообщили об их присутствии. Нетрудно и недолго было бы вывезти их на автомобиле за Устьинский мост, а потом уже ехать спасать Романа Шрадера. Нам очень жаль, что они погибли... Погром на фабрике Шрадер был приостановлен около десяти часов вечера нарядом конных жандармов. Окончательно же буйствовавшая возле фабрики Шрадер толпа была разогнана около полуночи, когда я вернулся туда с освободившимся от фабрики Винтер значительным конным нарядом. Когда всё уже успокоилось, то задержанные на фабрике Винтер под усиленным конвоем были отправлены в рогожский Полицейский Дом.
– Почему именно туда?
– Обычно мы там арестантов не держим. Потому я и рассчитывал, что нам удастся тайно удержать их там от штурма и насильственного освобождения. По крайней мере, до прибытия в город армейских подразделений или просто до естественного затухания погромов.
(окончание в ноябрьском номере)
