ГЛАВА ИЗ РОМАНА “В РАЮ НЕ ТЕСНО”

заметил интересную особенность, которую никак не мог себе объяснить: к концу каждого месяца объём работы в Секретариате почему-то резко возрастал. Никаких видимых причин для этого не было. Союз писателей СССР производственного плана не имел, поскольку ничего материального не производил. Тем не менее, всё двигалось по странной схеме, характерной для всей страны: первая половина месяца – раскачка, последняя неделя – аврал.

В мои обязанности входила подготовка материалов для заседаний рабочего Секретариата – мозгового центра писательского Союза. Секретариат избирался на съезде, который проходил один раз в пять лет, и в его состав входили ведущие писатели страны, представляющие литературу всех шестнадцати братских республик – от Эстонии и Белоруссии до Грузии и Туркменистана.

Из многочисленного состава Секретариата, который являлся скорее вывеской Союза писателей СССР и демонстрацией дружбы братских литератур, избирался, так называемый, рабочий Секретариат. Он состоял из двенадцати писателей, чьи имена были хорошо известны читающей публике и чьё творчество полностью соответствовало принципам партийности советской литературы. Именно рабочий Секретариат осуществлял каждодневное руководство громадной писательской империей, объединявшей более десяти тысячи профессиональных писателей, творивших на необозримых просторах Советского Союза и создававших литературу на семидесяти четырёх языках наций и народностей великой державы.

Заседания рабочего Секретариата проходили один раз в две недели и были очень престижными. Приглашение рядового писателя для участия в заседании Секретариата было равнозначно тому, как если бы простого жителя африканского племени допустили на ритуальное сборище шаманов.

Круг вопросов, которые обсуждались на заседаниях рабочего Секретариата, был необычайно широк – от выделения денег на ремонт Домов творчества, принадлежащих писательскому Союзу и разбросанных по всей территории страны, до исключения из Союза писателей СССР инакомыслящих литераторов, бросивших вызов сплочённому коллективу "сподручных партии" – так унизительно назвал писателей генсек компартии Никита Хрущёв на одном из партийных съездов.

Согласовать и утрясти с руководством писательского департамента повестку дня очередного заседания рабочего Секретариата, подготовить проекты решений и постановлений по основным вопросам повестки, вовремя направить каждому секретарю материалы предстоящего заседания – таковы были мои главные обязанности. Работа очень суетная, но она давала мне возможность быть в курсе всех основных событий, которые переваривались в котле писательского департамента. В круг моих обязанностей входило также беглое протоколирование заседаний Секретариата, что впоследствии оказалось неоценимым архивным богатством.

Проходили заседания, как правило, под председательством первого секретаря писательского Союза Георгия Маркова. Он был автором остросюжетного романа о становлении советской власти в Сибири, который принёс ему заслуженную славу. В последующих произведениях он не смог преодолеть заявленную планку, но золотая пыльца славы навсегда легла на плечи сибирского писателя.

У него был громадный авторитет в писательской среде, поскольку его отличало редкое умение держать точно выверенную дистанцию со своими коллегами, демонстрируя при этом внешнее расположение к каждому из них. Он был ярым противником крайних оценок, но всегда чётко и недвусмысленно подчёркивал свою партийную позицию в вопросах творческой деятельности Союза.

Внешность Маркова адекватно соответствовала бесцветности и маловыразительности той литературы, которой он был призван руководить. Он ходил в строгих чёрных костюмах, улыбался крайне редко, полагая, видимо, что душевная теплота может быть истолкована писателями как некая идейная слабость. Говорили, что в семье он был необыкновенно мягок, добр и демократичен.

В отсутствие Маркова руководил заседаниями Секретариата Сергей Сартаков, который неофициально считался вторым секретарем Союза. Он, как и Марков, был выходцем из далёкой сибирской деревни. Дух землячества и глубокая любовь к своей малой родине – Сибири, освящали искреннюю дружбу двух этих писателей, чьё творчество было широко известно в самой читающей стране мира. И Марков, и Сартаков дистанцировались от горячих схваток и склок, характерных для любого творческого коллектива, уделяя главное внимание сплочённости писательского сообщества и его идейной незыблемости.

Тандем Марков – Сартаков напоминал мне тактику двух следователей, применяемую на Лубянке. Один был жёсткий, что обеспечивало дисциплину в Секретариате, другой – лояльный и добрый, что создавало некую видимость свободомыслия в творческой среде. Если Марков на заседаниях Секретариата открыто демонстрировал свою позицию проводника политики партии в литературе, резко осуждая всякого рода отклонения от главной линии партии, то Сартаков больше упирал на качество литературы и как бы сглаживал, нивелировал остроту выступления первого секретаря. При всём различии своих подходов к оценке литературного процесса оба они честно служили своему идолу коммунистической партии, которая чётко выполняла главное напутствие Сталина: держать в прочной идейной узде советских писателей, сохраняющих в своих генетических корнях память о тех временах царского правления, когда русская литература позволяла себе говорить устами Достоевского и Толстого всю правду о своём времени.

В Секретариате, как в любом творческом коллективе, были свои "ястребы" и свои "голуби". Главным ортодоксом в борьбе за идеологическую чистоту литературы, несомненно, был Виталий Озеров, который по праву своей партийной бескомпромиссности считался третьим секретарём Союза. Это был мрачного вида человек с густыми лохматыми бровями, которые нависали над глазами, мешая человеку разглядеть, что творится там, внутри, у этого неистового борца за партийные идеалы в советской литературе. Типичный партийный критик, он был ярым борцом с "русским шовинизмом" и всё время призывал "выжигать калёным железом русский национализм – эту литературную нечисть", которая мешала построению "самого справедливого в мире коммунистического общества".

Рядом с Озеровым всегда находились два его верных "оруженосца" – литературные критики Юрий Суровцев и Валентин Оскоцкий, которые были неразлучны, как лиса Алиса и кот Базилио. Конечно, Озеров был главным в этой тройке, которая напоминала мне сказку о трёх поросятах – Наф-Нафе, Нуф-Нуфе и Ниф-Нифе. Только в нашей советской сказке поросята не воевали, а дружили с Серым Волком, который назывался Русский Шовинизм. Этим Волком неразлучная "троица" постоянно пугала несчастных писателей, которые метались в клетке "социалистического реализма" между двумя стенками: слева – "русский шовинизм", который обязывал ненавидеть всё русское, а справа – "интернационализм", который приказывал любить всё западное больше, чем своё русское.

Изредка, когда на обсуждение выносились концептуальные вопросы развития литературы, на заседаниях Секретариата появлялся партийный босс – заведующий отделом культуры ЦК КПСС Василий Филимонович Шауро. Происхождение этой фамилии, замешанной на французском коктейле, было всегда предметом споров в писательской среде. Босс имел весьма представительную внешность. Всегда по-военному подтянутый, сухопарый, он ходил быстро и абсолютно прямолинейно, глядя только вперёд, что давало ему счастье не замечать ничего, что происходило по сторонам, – ни любопытных взглядов писателей, ни испуганных сотрудников Секретариата, ни новых опасных явлений, происходящих в советской литературе. В его походке было что-то от робота. Складывалось ощущение, будто его скелет не имел ни одного шарнира. Он напоминал мне поставленного вертикально громадного мифического таракана, которому панцирь не давал возможности согнуться. Эта жёсткость скелета как бы олицетворяла несгибаемость идейной позиции партийного функционера.

На заседаниях Секретариата он сидел абсолютно неподвижно, никак не реагируя на происходящее, лишь изредка бросая короткие анестезирующие взгляды на выступающих. В писательской среде он получил грозное прозвище "железобетонный постамент", на котором держалось мощное здание советской литературы. Правда, в последнее время эта опора дала несколько заметных трещин, благодаря разрушительной работе диссидентов, которых становилось всё больше и больше. Многим казалось, что Шауро специально приходил на заседания Секретариата только для того, чтобы одним своим видом внушать страх писателям, которые невольно ощущали свое ничтожество перед глыбой партийного диктата.

Поговаривали, что в годы войны с немцами Шауро командовал большим партизанским объединением в тылу врага на территории Белоруссии и что количество немецких поездов, которые были пущены под откос партизанами его отряда, переваливало за сотню, и будто сам Сталин вручал ему награду за боевые заслуги. Я не знаю, как насчёт Иосифа Виссарионовича, но и в мирное время Василий Филимонович бессменно оставался на боевом посту. За годы его правления ни один идеологически опасный поезд не прорвался на территорию стерильной советской литературы. А попытки прорваться были.

***

Перед самым Новым годом состоялось очередное заседание Секретариата, в повестке которого помимо других вопросов значилось обсуждение прошения Василия Аксёнова о выезде в Америку для чтения лекций в университетах Нового Света. Официальный запрос пришёл от одного из старейших университетов Америки. Замолчать запрос было нельзя, так как это могло спровоцировать международный скандал.

Нужно ли говорить, что предстоящее обсуждение обещало быть сенсационным, поскольку Василий Аксёнов был если не открытым антисоветчиком в литературе, то уж точно – оппозиционером. Пикантность ситуации состояла в том, что сам вопрос таил в себе явный политический подтекст: отпустить потенциального диссидента в Америку значило проявить некую идеологическую уступку, запретить – значит, продемонстрировать всему Западу откат к худшим временам хрущёвского диктата над литературой.

Когда я вошёл в кабинет первого секретаря, то сразу же ощутил атмосферу напряжённости, которая была буквально разлита в воздухе. Марков зачитал прошение опального писателя и предложил секретарям высказаться. Мнения секретарей разделились практически поровну. "Ястребы" были категорически против. Аргумент звучал так: Аксёнов не вернется в СССР, что нанесёт ущерб престижу страны и репутации Союза писателей. "Голуби" выставляли контраргумент: ущерб будет значительно больше, если потенциального диссидента не отпустят на Запад. И те, и другие были абсолютно правы. Марков заколебался, не зная, как разрешить патовую ситуацию. На помощь ему пришёл предводитель "голубей" – Константин Симонов, предложивший выслушать аргументы самого Аксёнова, который томился в приёмной Секретариата, ожидая решения своей судьбы.

Предложение Симонова застало Маркова врасплох. Он долго колебался, взвешивая все "за" и "против". Тут было над чем задуматься. Я невольно вспомнил дневники Анри Бейля – известного французского писателя Стендаля, который сопровождал Наполеона во время русской кампании 1812 года. Он писал о трудном решении, которое предстояло принять императору – остаться в сожжённой Москве, скованной свирепым русским холодом, что обрекало французскую армию на голод и медленное вымирание, или покинуть столицу, фактически признав своё поражение. После долгих раздумий он решил взорвать самое высокое сооружение Москвы – знаменитую звонницу Ивана Грозного в центре Кремля, которая воспринималась Европой как некий символ могущества России. Наполеон загадал: если звонница рухнет, что будет символизировать падение России, он останется зимовать в Москве. Если устоит, он покинет этот промозглый бесприютный город, сожжённый своими же жителями, что никак не укладывалось в сознании императора, перед которым сложили голову практически все столицы Европы.

Получив приказ, солдаты сделали подкоп под звонницей и на подводах начали свозить бочки с порохом. Наполеон сидел на своем походном стуле перед звонницей и наблюдал за действиями солдат.

– Как вы думаете, месье Бейль, – спросил Наполеон, – башня упадёт или устоит?

Поскольку Стендалю война дико осточертела, а русская зима не оставляла никаких надежд на выживание, он решился сказать Наполеону правду.

– Я не знаю, устоит ли башня или нет, – ответил Стендаль. – Всё зависит от качества постройки и количества пороха. Но одно я знаю точно: император Франции впервые проявил трусость.

Наполеон выдержал значительную паузу, видимо, решая, как поступить с наглецом – повесить или расстрелять? Поскольку время позволяло не спешить, он попросил объясниться.

– Видите ли, месье Бонапарт, – сказал Стендаль, – до сих пор вы даже в самых критических ситуациях принимали решение сами. Сегодня, ставя решение вопроса об уходе из Москвы в зависимость от устойчивости русской башни, вы перекладываете свои обязанности на плечи Бога. То есть, отдаёте судьбу русской кампании на волю случая. Это свидетельствует о вашей нерешительности, которая за вами никогда не числилась...

Звонница дала трещину, но устояла. Наполеон покинул загадочную Москву, оставив расправу с литератором Стендалем до лучших времён.

Я не знаю, была ли известна председателю писательского союза сия историческая ситуация, но поступил он, как Наполеон – решил отдать судьбу поездки Аксёнова на волю Всевышнего и попросил позвать опального писателя.

Василий никак не ожидал, что получит редкую возможность лицезреть на расстоянии вытянутой руки всё руководство Союза писателей СССР скопом. Поначалу он явно растерялся. Сидел, набычившись, выставив вперёд свою громадную голову с копной светлых волос, и смотрел исподлобья на сборище судей. В его пронзительно синих глазах читалась сложная гамма чувств – от недоверия к судьям до устойчивого решения идти до конца.

Марков весьма деликатно, но с явным подтекстом попросил Василия рассказать, о чём будут его лекции. Прекрасно понимая, что от его ответа будет зависеть судьба поездки, Василий говорил медленно, взвешивая каждое слово.

– Я ставлю своей целью донести до американских студентов мировую славу лучших произведений русской классической и современной советской литературы – от Чехова и Толстого до Шолохова и ...

Тут он замялся, не зная, кого из нынешних советских писателей поставить рядом с Шолоховым, кто был бы равен его таланту. Таковых, конечно, не было, и Вася с ужасом понял, что попал в капкан, поставленный им самим. Я следил за выражением лиц секретарей, которые явно злорадствовали, наблюдая за тщетными попытками Аксёнова выйти из идиотского положения. Пикантность ситуации состояла в том, что, кого бы он ни назвал, его ответ давал секретарям прекрасный повод для издёвки. А уж поиздеваться над литературными пристрастиями диссидента – в таком удовольствии они вряд ли себе отказали бы.

Василий достал платок, вытер пот со лба, вспомнил деятеля совсем из другой эпохи – великого римского хитреца Макиавелли и блестяще завершил фразу:

– ... и других известных советских писателей.

Ответ был настолько же обтекаемым, насколько и неуязвимым. Секретари облегчённо вздохнули. Ни у кого не возникло желания углубляться в дискуссию. Все ждали, что скажет Маркин.

– А почему именно в Штаты? – поинтересовался Маркин, явно надеясь на то, что неискушённый в таких ситуациях Аксёнов опять попадет в какой-нибудь капкан. – Ведь есть Франция, Италия, Швеция, Польша. Болгария, наконец.

Василий, наученный горьким опытом своего дебюта, ответил не сразу. Он помолчал, проигрывая в голове возможные варианты ответа.

– Во-первых, я готов ехать туда, куда вы сочтёте нужным, – с хорошо разыгранной покорностью произнёс Василий, что явно понравилось секретарям. – Но я не владею в достаточной степени языками тех стран, которые вы назвали. Я знаю английский в той мере, которая позволяет мне читать лекции о русской литературе.

Все поняли, что Вася выиграл свой раунд, и приготовились к благополучной концовке. Но тут случилось неожиданное. Аксёнов посмотрел на сытые, излучающие довольство лица секретарей – вершителей судеб русской литературы, обласканных коммунистической партией и получивших массу привилегий за свою верность политическому идолу, и сердце его не выдержало.

– Есть ещё одни довод в пользу моей поездки, – мрачно начал он, воинственно подняв вверх громадную голову, на которой явно обозначились острые рога дикого вепря. – Только что из поездки в Америку вернулись всемирно известные поэты – секретари Союза писателей СССР Сергей Наровчатов и Михаил Луконин.

Народ насторожился. В словах "всемирно известные" звучала явная издёвка, поскольку это были абсолютно средние по таланту поэты.

– Почему секретарям, – продолжал Василий, – можно ездить в Америку за счёт Союза писателей СССР, а мне – простому советскому писателю, приходится выпраши- вать и надеяться на милость руководства нашего писательского Союза? Тем более, что моя поездка оплачивается американским университетом, а не Союзом писателей.

Это был удар в солнечное сплетение. Такие вещи простым смертным не прощались, и Марков решил поставить взбунтовавшегося писателя на своё место.

– Я полагаю, – жёстко сказал он, – что поездки писателей за рубеж – это прерогатива руководства Союза писателей СССР, которому по уставу предписано решать, кому и когда выезжать за пределы нашей Родины. Своим провокационным высказыванием вы, Василий Павлович, бросаете тень на руководство Союза и вносите раскол в ряды нашей творческой организации. Это была команда "фас!". "Три поросёнка" воинственно захрюкали и бросились в бой, призывая на помощь не только Волка "русского шовинизма", но и Медведя "советского патриотизма" и Осла "идейности".

Однако секретари не бросились в бой по призыву Маркина, так как никто из них, кроме Луконина и Наровчатова, ещё не был в Америке. Тут они были на стороне Василия. Завязалась вялая дискуссия, но постепенно чаша весов стала клониться в сторону "трёх поросят", в совершенстве владевших искусством партийной демагогии. Они обвинили Василия во всех возможных грехах, припомнив ему даже официальное письмо из вытрезвителя, куда Василий попал по причине смертельной дозы алкоголя, принятой со своими друзьями во время широкого застолья в Центральном доме литераторов. (В моём архиве до сих пор хранится эта весёлая бумага, где прописан диагноз, поставленный Василию Аксёнову врачами вытрезвителя: "Пульс учащён. Речь путаная". Данный факт красноречиво свидетельствует, что ничто человеческое не было чуждо автору нашумевшей повести "Апельсины из Марокко".)

Василий понял, что судьба его поездки решена. Однако, он был не из тех, кто сдавался после первого поражения. Взвесив все "за" и "против", он вздумал перехитрить своих судей. Будучи натурой артистической, он решил разыграть тонкий спектакль под названием: "Я у мамы дурочка".

– Уважаемые коллеги, – начал Василий, и в его голосе зазвучали проникновенные нотки профессионального нищего. – Я не вижу предмета для столь жаркой дискуссии. Мне кажется, вы явно переоцениваете значение моей персоны. Посмотрите на себя и посмотрите на меня. Кто вы и кто я?

Он обвёл печальным взглядом секретарей, которые были явно заинтригованы столь необычным началом прощальной речи подсудимого.

– Вы – это прекрасно отлаженный, мощный, гармоничный, высокопрофессиональный оркестр. Вот вы, Георгий Марков, вы – как камертон, по которому настраивают свои музыкальные инструменты все оркестранты. Вы, Сергей Сартаков, – как сверкающая на солнце золотая труба, которая задаёт чистый идейный тон всему оркестру и своим ясным звонким голосом ведёт всех нас к сияющим вершинам социалистического реализма. Вы, Виталий Озеров, – словно мощный гулкий барабан, который резонирует с биением сердца советского народа и даёт широкое дыхание всему оркестру, не позволяя никому сбиться с коммунистического ритма. Вы, Юрий Суровцев, – контрабас, чей мелодичный голос словно контрапункт звучит внутри оркестра, придавая ему полифонический объём и идеологическую тональность. Вы, Михаил Луконин и Сергей Наровчатов, – словно флейта и валторна, которые своими нежными голосами облагораживают идеологическую обнажённость оркестра, наполняя общую симфонию дыханием высокой поэзии и тонкими музыкальными узорами русского национального фольклора.

Он снова обвёл всех секретарей печальным взглядом, смиренно сложил ладони, будто готовясь к молитве, и закончил на пронзительной, щемяще жалостливой ноте:

– А кто я? Я – маленькая одесская еврейская скрипочка. Меня всё равно не слышно в вашем мощном оркестре. Зачем я вам нужен? Отпустите меня в Америку.

Наступила минута такой тишины, про которую говорят: ангел пролетел. Надо учесть, что хоть это и были судьи, но прежде всего это были писатели, и они умели ценить красоту образного мышления и стилистику высокого слога. Прощальная речь Василия Аксёнова очаровала их, и само милосердие постучалось в писательские сердца, слегка ожесточившиеся в бессильном стремлении понять, что же это за птица – треклятый "социалистический реализм", столь подло подсунутый им певцом пролетариата Максимом Горьким?

Прощальная речь опального писателя со всей очевидностью показала, что Василий владеет искусством демагогии ничуть не хуже, чем его могучие оппоненты. Он точно рассчитал покаянную тональность своей речи и умело раздал "всем сестрам по золотым серьгам". Маркову очень понравилось ощущать себя камертоном, определяющим общую тональность и синхронность звучания многоголосого писательского оркестра. Самолюбие Сартакова получило мощную подпитку от сравнения с золотой трубой, всегда идущей впереди оркестра.

Озеров был счастлив от мысли, что он – мощный барабан, заглушающий все остальные музыкальные инструменты и задающий партийный ритм всему писательскому балагану. Юрий Суровцев испытал прилив гордости за чёткий, идеологически выдержанный голос своего контрабаса. Сентиментальные слёзы увлажнили глаза известных советских поэтов – Михаила Луконина и Сергея Наровчатова. Ещё бы! – ведь от нежного голоса флейты и валторны зависел тонкий лирический подтекст всего музыкального произведения, исполняемого могучим оркестром Секретариата.

Речь "златоуста" Василия Аксёнова произвела неизгладимое впечатление на всех секретарей. Константин Симонов тонко уловил перемену настроения судебного сообщества и предложил решить обсуждаемый вопрос путем простого голосования. Большин- ство высказались за поездку Василия Аксёнова в Америку. Мне осталось только зафиксировать сей факт в протоколе заседания Секретариата. Голубая мечта Василия Аксёнова о поездке в Соединённые Штаты чудесным образом осуществилась.

Опальный писатель вышел из кабинета первого секретаря писательского Союза с высоко поднятой головой, ощущая себя победителем в неравной схватке с мощной когортой "сподручных партии", не знавших доселе поражений от своих идеологических противников. Василию показалось, что даже Карл Маркс, чей портрет висел при входе в писательский департамент, заговорщицки подмигнул ему, радуясь победе своего брата по крови.