ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

I

В один из тех странных дней, когда осень затихает в предчувствии первого снега, он в кои-то веки вышел на улицу — посмотреть, как живет народ, эта аморфная масса, в чьей воле и силах в любой момент поднять кровавый бунт. И снова гордо понести вперед знамя свободы с его портретом в красно-черных тонах. Снова скандировать его имя, превращаясь под гусеницами танков в вопящее месиво. Он сновал суетливой лисицей по злачным местам боевой юности, пил и вникал в жизнь мира, давно ставшего для него чужеродной экзотикой — забавной, но далекой. "Эй, а ты похож на Самого!" — сказал ему подвыпивший мужчина в одной из многочисленных дешевых забегаловок. "Да, так уж мне не повезло", — ответил Правитель и растворился в гогочущей толпе своих отдыхающих подданных. Просто еще один человек, зашедший пропустить кружку-другую перед тем, как заявиться домой — в маленький ад с криками, битьем посуды и скрежетом зубовным, еще один посетитель этой огромной душной комнаты, где, кажется, все пропиталось кислым запахом несвежей еды и дешевого пива. "Снег-то когда пойдет?" — спросил его кто-то.

"Когда надо, тогда и пойдет..."

II

Тихим осенним днем, замершим в ожидании наступления белого безмолвья, она шла по улице, погруженная в свои мысли, подобно предсмертно сонным рыбам медленно плавающие в мозгу, не трогая, не будоража... Лишь случайные образы — мимолетные, блеклые — изредка всплывали из глубин подсознания, тут же растворяясь в нерешимых проблемах плавно текущего времени. "Прошла любовь, завяли помидоры", — да, кажется ей, именно так в свое время называли ее все эти глупые дети из соседнего квартала, уже много лет бегающие за ней, обзывающие обидными словами, наталкивающие на нехорошие мысли. Помидоры завяли — вялые стебли мертвенно висят. Эти вонючие плети еще предстоит собрать в дырявое ведро, пахнущее бесплодной землей и гнилыми яблоками. Собрать, отнести на помойку, а потом долго отмывать руки от этого въедливого запаха душистым мылом, которое мать бережет в дальнем углу шкафа. Мыть осторожно, ведь если она заметит, то ударит тряпкой. Будет обидно. Эта обида, затаенная в осени, пройдет через всю долгую зиму с ее навязчивыми праздниками и просочится в весну, затаившись в червоточинах злопамятных зрачков. А запах все равно не исчезнет.

III

Правитель брел мимо закоченевших зарослей высоких цветов с еще сохранившимися желтыми соцветиями, давно превращенными дождями в бесформенную паклю, склизко распадающуюся в руках при первом же прикосновении. Раздражение жизнью давно достигло предела, накопившись в нем досадной миной, ждущей своего часа в сухом охрипшем горле. Вдруг Правитель заметил существо, медленно бредущее вдоль ряда серых заборов, мимо все того же исполинского сухостоя. Это была девушка, чей внешний вид выдавал уроженку одного из тех районов, о которых мэр и министры предпочитают не говорить. Были ли родней ее родители — этого сказать никто не смог бы, но многие поколения, выросшие в прогнивших старых домах, дали о себе знать, наградив ее серой печатью вырождения. Hо в ней было нечто необычное для Правителя, привыкшего к роскошным женщинам, которых специально отбирали для него, которые были счастливы побыть рядом с ним хотя бы несколько минут. Hет, она не была красива. Большинство мужчин сочли бы, что она невыносимо уродлива. Hо его тянуло к ней, как тянуло в свое время в самый мрак городских трущоб.

"Эй!" — окликнул ее Правитель. Девушка обернулась и дождалась, пока он не подойдет. Создавалось впечатление, что она ничего не боялась в своем мире. Hе пугал ее и этот неизвестный мужчина, так внезапно возникший на пустынной осенней дороге. Она молчала, еще не до конца покинувшая сферу, где живут ее долгие мысли. "Малыш, пошли ко мне в гости…" — "Помидоры…" — автоматически произнесла она. "У тебя будет много! Сколько захочешь!" — "Собирать..." — "В моей теплице ты сможешь их собирать! Круглый год, изо дня в день!"

Правитель протянул к ней руки, рванулся вперед, успев сгрести девушку огромными пухлыми руками. Странные для этих мест сила и гордость проснулись в ней... Она вырвалась, наградив Правителя царапиной, алевшей теперь на щеке обидной отметиной, и с нечленораздельными криками умчалась, скрывшись в одном из черневших неподалеку домов.

Правитель достал телефон. "Да. Да все со мной нормально. Да. Ты излови тут суку одну и мне приведи. Hе, она тебе не понравится. Hо потом можешь побаловаться. Где? В пяти кварталах от мэрии раньше пруд был, знаешь? Да... Там еще сарай, там она и засела... Родители? Да что хочешь, то и делай. Мать? Hе думаю, что красивая... Да..." Он не успел договорить. С диким воплем существо, теперь еще менее похожее на человека, прыгнуло ему на спину и вцепилось в глаза. Грязные пальцы проникли глубоко, и через какое-то время Правитель затих. Тем временем пошел первый снег, и его кровь смешивалась с тонкими струйками талой воды, огибала пальцы, сведенные истерикой, и капала в сероватое месиво заброшенной дороги. Голос озверевшего существа разносился недалеко, гасимый крупными хлопьями, решившими лечь надолго.

IV

Когда приехала охрана Правителя, она так и сидела — воя на трупе, не вынув пальцы из развороченных глазниц. Снег, полностью покрывший ее длинные волосы, шел стеной, быстро укрыв все следы — крови почти не было видно... Только тело почему-то не становилось белым и нелепо серело нарочито недорогим пиджаком среди наступившей наконец зимы. Охрана стреляла практически наугад, прекрасно понимая, что Правителю уже все равно. Вой стих, и девушка упала усталой ветошью рядом с серой массой былого величия республики. Hе важно, что пишут газеты. Охрана стояла — каждый на своем месте, не решаясь подойти и поверить в то, что прогулка Правителя по городу теперь закончена. Снег покрывал тела, дорогу, головы застывших зрителей, словно ставя немую сцену безумного спектакля.

Шел снег... Да, тогда шел снег...

САХАРНЫЕ ГОЛОВЫ

Рабочие без стыда и совести удивляли жильцов дыхом невообразимого перегара и превосходным знанием русского языка. Громко топая сапогами, они вспугнули двух сношающихся представителей "поколения next". В подвал сгружали тяжелые мешки оптовой сладости. Коренастый Хозяин торопил. Смеркалось. "Сынки, мне мешочек, не продадите ли", — спросила старушка с первого этажа. "Не суетись, бабуля, всем достанется”, — ответил Хозяин и, посмеиваясь, добавил. — "Почти что даром отдам". Пенсионерка обрадовалась и радостно засеменила на оптовку. Там как раз продавали с машины дешевое мыло. В голове ее снуло плавали мысли о мыльном запахе, о больших пыльных коробках, банках варенья, о пирогах и крепком чае с сахаром, об огромном тазе с вареньем, с которого она аккуратно снимет пену. Даже слеза проронилась... Вроде продавец симпатичный, не должен обмануть. Бабушка думала о сахарной голове — восхитительной, безразмерной… Нет, она не надеялась обнаружить это чудо в мешке из грубой ткани — сахарная голова должна появиться сама — вдруг из некого загадочного пространства, из прошлого, где всего мало и очень голодно, но есть сахарная голова — как Бог или символ грядущих райских кущ. Хозяин хороший, он продаст... Не все, знать, демократы разворовали. Нет, не зря она голосовала за Ельцина. Хотя тогда Зюганов ей больше нравился, да вот соседка подсказала, что на лице-то у него — нехороший знак, не к добру такое, не нужен нам президент с шаром на переносице. Хотя при коммунистах неплохо было. Но сейчас — жизнь идет и слава Богу. От добра добра не ищут.

Сахарная голова... Все существо старой женщины спонтанно устремилось в те сферы, откуда являет себя сей предмет. Чуть не попала под машину. "Дурья башка!" — прокричал полноватый водила. Какой же он идиот... Забрела в чужой двор — пустой, словно его покинуло что-то... или кто-то... Редкие листья, одиноко носимые в запредельной пыли. Скрип качелей, кошачий визг. И снова тепло и тихо. Постепенно случайные мысли обволокли старушку вязкой паутиной усталости. Настал поздний вечер, а она все спала, пришла ночь, с улицы убрались не в меру развитые подростки — а она все спала в коконе сладких мыслей, обрывков памяти и шороха листьев. Ее разбудил холод. Что-то нехорошее висело в воздухе — больное, досадное, грязное и одновременно — странное и потому притягивающее к себе мысли, слова, взгляд. Поохав в пустоту спящего города, старушка побрела домой. Как же так оплошала-то... Видать, совсем плохая стала, раз на улице заснула. Дай-то Бог, если не простыла. Народ сейчас шальной, могли ведь и убить или что еще сделать, ведь обидят старуху, как будто так и надо... Нет, все же при коммунистах лучше было.

Так она приближалась. Тяжелый утренний воздух придавливал ее к земле, она замедляла шаг, тяжело дышала и снова шла вперед в тумане... Молоко, кисельные берега, сахарные головы... Они плыли где-то в своем сладком измерении, плыли, чтобы влиться в эту реку и понестись дальше. Не дойдя до дома, старушка вдруг увидела, как дом вздрогнул в немой судороге и стал погибать, растянув свою смерть во времени. Само время пошло не так. Звук пришел как будто позже, когда старушечьи глаза уже вросли в конгломерат, мгновенно вернувший материю обратно в первозданный хаос. И тут нутро пыльного скрежета распахнулось и оттуда вылетела, сверкая всем своим великолепием, ОНА. Да, это была сама настоящая сахарная голова. Она была прекрасна. Упав к ногам старухи, голова что-то простонала, как будто еще храня связь со своим сладким миром, и затихла, источая странный свет. Впереди горел огонь, металась пыль, выли тени и носились люди, пытавшиеся спастись от сахарных голов. Глупые, разве так трудно понять, что это невозможно...

Старуха пошла прочь. Даже не пошла — мир сам стал двигаться назад, отдаляться, сливаться со случайными бликами в перламутровом свете. А следом летели головы, самые обыкновенные сахарные головы.

Они пели.

СТРАННЫЕ ЛЮДИ

Сторож Проктор Брудовский боялся Странных людей. Он никогда их не видел, никогда даже не слышал об их злодеяниях. Жизнь его была тиха и размеренна, словно мутный ручей, она текла так неторопливо, что в минуты тяжкого похмелья Проктор спрашивал сам себя: "Да разве ж это жизнь?" И только страх, иррациональный страх, который невозможно понять и изжить, говорил ему: "Ты жив, еще как жив, но это поправимо!" Сидя в своей крошечной будке, он изо дня в день вглядывался в лица прохожих в поисках того самого Странного Человека.

"Главное быть начеку! Главное не пропустить! Ведь как оно бывает — расслабишься — а он, подлец, тут как тут. Хвать тебя, тепленького, — и обухом по голове! Вот на той неделе голову в водохранилище нашли. В сумке она лежала, как кочан капусты. Не к добру это, эх не к добру... Доберутся и до меня, старика. Ведь молодежь что — ей не до этого, ей бы все ногами дрыгать. Совсем распустились! А Странные люди здесь, да я знаю, тут они — только и ждут, когда напасть. Но я-то начеку, потом спасибо скажете. А кому спасибо? Прошке спасибо, Прошке-дураку! Смейтесь, смейтесь, пока кровавые слезы не полились из глаз из бестыжих!" Так размышлял старый сторож, спрятавшись за грязной занавеской. Иногда ему казалось, что вот он, враг, но в последний момент чутье подсказывало ему, что Странный Человек пока таится, ворочается в своей тайной берлоге, вынашивая во сне зловещие и непостижимые замыслы. В этом была суть странного человека — он был непостижим. Его мысли были тайной за семью печатями, его поступки — абсурдным бредом. Его суть — кошмаром, непостижимым и враждебным.

По ночам сторож Брудовский метался по постели, падал на пол, кричал, просыпался в холодном поту. Во сне его преследовали лица — бледные лица, на которых чернели хитрозловредные щелочки глаз. Лица летали вокруг него и говорили, говорили... Бормотали непонятные слова, опутывали заклинаниями, а потом принимались душить Проктора невидимыми щупальцами. Он просыпался, выпивал из горла пару глотков водочки, и, обливаясь потом, бормотал до утра: "Не-ет, не возьмете... не возьмете..." И когда немного светлело, бежал на работу — к заветному окошку, мимо которого сновали толпы людей, мимо которого в любой момент мог пройти Странный Человек. Сжимая старенькое ружье, Проктор готовил себя к последнему бою, неизбежному и ужасному.

Дни сменяли друг друга, окошко то покрывалось крупными каплями дождя, то изморозью и снегом, то тополиный пух вдруг прилипал и мешал обозревать простор. Проктор уже начинал думать, что пропустил злыдня и теперь Странный Человек сам наблюдает за ним, идет по пятам, слушает его ночные крики, расставив по дому маленькие приборчики. Проктор верил, что враг должен был пройти мимо его окошка, даже взглянуть ему в глаза...

Все вышло совсем не так, как предполагал Брудовский. Как-то раз он возвращался домой, как всегда, слегка нетрезвый, почему-то совсем не думая о столь привычных кошмарах и странностях. В подъезде он увидел молодого человека, вид которого был жалок — явно, что принял чего-то не того и теперь безуспешно пытался выяснить, в каком же мире ему лучше живется. "Эх ты, что ж ты так!" — сказал Проктор и покачал беззубой головой. "Да я вообще странный чувак", — ответил юноша. Тут перед сторожем пронеслась вся его жизнь, весь его страх. Он понял, что час пробил. Проктор накинулся на Странного Человека и повис у него на шее в попытке задушить.

В течение нескольких минут соседи не решались выйти посмотреть, что же происходит. Все это время молодой человек избивал внезапного агрессора — сперва сбросил с шеи, хорошенько стукнув о стену, а потом стал топтать тяжелыми сапогами, превращая несостоявшегося героя в кровавое месиво. Когда наконец прибыл отряд милиции, все было кончено. Стены подъезды были забрызганы кровью, а сам убийца стоял, созерцая, с непониманием взирая на дело своих рук и ног, повторяя "странно... странно...". Соседи, услышав это, вспомнили россказни покойного и поняли, насколько же он был прав.

Юнца того, конечно, посадили и теперь принудительно лечат от наркомании. Но не век же ему сидеть! И жильцы того дома с ужасом изо дня в день вглядываются в лица прохожих, думая о Странном Человеке, который рано или поздно вернется, надев кованые сапоги, сжав окрепшие кулаки, смежив черные щелочки глаз.