Владимир ЦЫБИН. “Крестный путь”. — М.: МГО СП России, 2001. — 162 с.
Я хочу одного,
и храню в своем сердце, как кладь,
чтобы весь замурован в грозу,
замурован в летящие версты,
я себя как морзянку,
мог грядущему дню передать.
Владимир ЦЫБИН
Ничего случайного в жизни не бывает.
Последняя книга В.Д. Цыбина "Крестный путь" появилась, когда Владимир Дмитриевич уже ушёл.
И это правильно — если говорить о назначении книги, её скорее всего можно назвать оракулом. Персональным оракулом, который Цыбин писал о себе, для себя. Вся книга — пророчество, предсказание скорого конца жизненного пути Поэта. Пред-знание, которое людям, находящимся в начале ли, середине Пути, равно недоступно. Пока оно не сбудется.
"Крестный путь" состоит из трёх частей: "Русская Голгофа", "Воды забвения" и "Седьмая чаша". Три символа, разнородных по сути, но выстраивающих связный ряд, последовательность: восхождение на Голгофу и распятие Спасителя как суд людской, как жертва, приносимая во имя Господа; воды забвения — воды Леты, реки, протекающей меж миром живых и миром мёртвых; седьмая же чаша гнева Господня — Страшный Суд.
Здесь три составляющих, Троица, — это позволяет, опираясь именно на символическое начало в поэзии В.Д. Цыбина, отметить, что больше здесь и не должно быть ничего, и отнять здесь ничего нельзя. Это — тоже образ.
И выходит, что "Крестный путь" Цыбина исключает Спасение, — не сказать вообще, а именно в личном плане… Можно сравнить предвидение автором судьбы России и своей судьбы:
Но, как ковчег библейский Ноя,
Взметнётся Русь над бездной вод —
И с неба время неземное
На землю падшую спадёт.
И:
Мне в тягость моё заточенье,
Где стрелки повёрнуты вспять…
И кто-то за мной моё время
Поглубже спешит закопать.
Итак, три части. Страдание, отрешение от суеты и снова страдание. Спасения — нет. Только боль. Это боль души, которой указан путь в Тайну. Это смирение перед лицом Судьбы, отрешение от своего "я", от собственной воли — и надежда на Высшую справедливость.
Постоянно ощутимое стремление к прорыву на какой-то новый качественный уровень — и страх перед этим прорывом. Попытка подняться ввысь — и боязнь неизведанной высоты:
Как же, жизни всей вослед,
Встав ростком над бороздой,
В мире, где спасенья нет,
Мне хотелось быть звездой?..
И всё равно: понимание того, что "осталось к бездне — полшага". Что слабнет ощущение земли под ногами; и твердь колеблющаяся, и трава колышущаяся — "беззвучно стекает весь мир в саркофаг" — всё предвещает Апокалипсис.
В первой части действительно чувствуется: стихи заземлены и привязаны ко времени. Действительно — восхождение на Голгофу, сопровождающееся видениями будущего — Страшного Суда, сердца на весах, картинами из прошлой жизни (потому что это уже другая жизнь, это уже взгляд со стороны) — "отворены сухие вены дней". Здесь если и идёт речь о настоящем, то именно — о знаках приближающейся катастрофы:
Трава дрожит, в её наклоне
Есть тайный знак, что мир распят.
На почерневшем небосклоне
Давно обуглился закат.
Или даже:
Не спасти земли уже,
Не найтись другому Ною.
…И качается в ковше
Бес над бездною земною.
Эти картины — искание Пути, что "лёг невесть куда", среди разора и запустения, бесовских соблазнов, но есть он — наверное, единственно правильный, — и ведёт к жертве, к покаянию за себя и своё поколение:
Вокруг всё горше, всё пустей.
Стоят солдаты без движенья.
И слепь толпы, и дурь вождей, —
Всё жизнь моя и пораженье.
Жертва великая, ибо одно — отвечать за себя, и совсем другое — брать на себя ответственность за поступки других.
И горько знать, что ты — ответчик
За всех, окончивших игру:
То лечит время, то калечит
На роковом своём ветру.
Вторая часть — забвение. Это ещё жизнь, ещё на земле — но уже в коконе, в ожидании перемены.
Лето бабочки забинтовали — кончается белое лето.
Перегружено сердце, исчерпан надежды запас —
И на кончиках стрелок секунды, как капли рассвета,
Безымянные ангелы ещё не оплакали нас.
Здесь другие краски. Здесь другое всё. Здесь время не течёт — оно капает. Это капли, и в них отражается свет. Это душа отрывается от земли. Это сон забвения.
Или мир погибает во мне,
Или я в нём уже погребён.
Мир постепенно теряет свои очертания, он по-прежнему катится в катастрофу, но уже отдельно — у земли катастрофа своя, у человека — своя. Время ещё не пришло.
Тишь задышит — и вдруг захлестнёт
Мою душу и волей, и далью,
Где космический ветер темнот
Стиснул всё окаянной спиралью.
Но "чаша дней моих накренена" , и на волны Леты одно за других опускаются воспоминания, и воды забвения принимают их — одно за другим.
И на обратной мира стороне,
Любимая, пригрезишься ты мне.
В бездонной, переменчивой дали —
Твой образ будет весточкой с земли,
Где ты живёшь у времени на дне
В забытой, летаргической стране.
И третья часть — седьмая чаша. Последняя чаша гнева Господня и порог, за которым — Вечность.
И кажется — мгновенье
И, пламенем обвит,
Погибель и спасенье
Архангел протрубит.
Здесь остаётся не просто "полшага" до бездны, здесь уже открыта настежь дверь, и никто не может затворить её.
Ангела-хранителя крыло
Путь мне сквозь вселенную прожгло.
Уже нет препятствий, нет ничего, что бы помешало подниматься дальше.
Слились даль и дорога,
Как бы со слогом слог;
Где вечность слышит Бога,
И слышит вечность Бог.
Дальше всё становится легко:
И приснилось мне, как наяву:
Каплей дождевою по стеклу
Я куда-то в ветер и траву
Из земного времени теку.
Душа, очищенная прежде покаянием, отрешённая от суетного мира, становится светом:
Бессмертную дорогу
Во тьме ночной ища,
Горит душа — как Богу
Зажжённая свеча.
"Седьмый Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось!" (Откровение Иоанна Богослова, 16, 17)
И время остановилось.
Где-то в вышине душа поднимается к Богу, чтобы жить во времени неземном. Это уже совсем другая история, и каждый из нас в свой час поймёт, что это значит.
Душа поднимается к Богу, — а здесь, на земле, остаются солнечные зайчики, брызги света, долетевшие из поднебесья, — потому что люди не уходят без следа. Остаются стихи, остаётся память.
И если кажется, что не осталось ничего, — это вина живых. Шедших рядом, но потерявших Путь.