Елена Голунова заканчивает Литературный институт.

На занятиях семинара прозы, который я веду, рассказы и очерки Е.Голуновой оценивались неоднозначно, что вполне естественно: даже у опытных писателей одни вещи получаются лучше, другие хуже. Но неизменно похвальный отклик встречала её верность, если не сказать приверженность, одной теме — жизненной судьбе тех "старших братьев", кто прошёл Афган и Чечню. Тема — ой какая нелёгкая, и я хочу пожелать Лене доброго пути на этой каменистой стезе.

Семён ШУРТАКОВ

Этой ночью мне опять не спалось. Наблюдая за дрожащими лунными бликами, скользящими по цветастым шторам, я считала дни до возвращения Сергея и, стараясь отогнать тревожные мысли, вспоминала, вспоминала, вспоминала...

Мне шесть, а Сереге уже девять, и он по праву считает себя моим самым старшим братом. Не важно, что он мой единственный брат, главное — старший. Ночь. Мы лежим на кровати, закутавшись в толстое пуховое одеяло, которое Серега называет волшебным. Оно спасает нас в самые лютые уральские холода, когда кажется, что даже слова, произнесенные на улице, застывают на ветру, повисая в воздухе. Мороз за окном свирепеет, потрескивая на заледеневших ветках деревьев, глухо ударяет в стекло хлопьями снега.

— На том чердаке есть необычная машина, картинг. За пятнадцать минут она может доехать до Москвы. Я там частенько бываю, у бабушки гощу. А еще на чердаке живет робот. Когда никого дома нет, я его вызываю, и он все-все по дому делает: пылесосит, моет, варит.

Слушая Серегин рассказ, я пытаюсь представить, как выглядят наяву эти чудесные вещи, которыми владеет мой брат.

— А осенью, когда мы с папкой крыльцо разбирали, я нашел карту, в которой указано место, где спрятан клад. Это недалеко, на сопке.

— Ну да, — тут меня все же начинают брать сомнения. И вовсе не потому, что такое обилие чудес сразу кажется неправдоподобным, а странно, как это Серега молчал об этом столько времени.

— Не веришь? — дрожит от обиды голос брата. — Я просто не говорил тебе. Ведь проболтаешься.

Я энергично мотаю головой, и Сергей сменяет гнев на милость:

— Ну ладно. Завтра покажу.

Я тут же закрываю глаза, стараясь приблизить это долгожданное завтра, а утром с нетерпением жду вечера, когда наконец вернется из школы Серега.

В детском саду сегодня карантин, и я на целый день остаюсь у прадедушки Семена. Мысль о кладе все время вертится в голове, и, не удержавшись, я рассказываю о Серегиной тайне деду. Он долго молчит, будто вспоминая что-то забытое, потом садится рядом на лавку, и я близко-близко вижу его внимательные, строгие, но такие добрые глаза. "Очень может быть", — медленно говорит дед Семен и, задумчиво подперев рукой щеку, начинает свой рассказ, то ли небылицу, то ли правду:

— В те времена, когда я еще мальчишкой был, жил в наших краях разбойник Синицын. Конечно, разбойником его называли люди зажиточные, богатые, много оказий чинил им Иван Синицын, много золотишка да камнев драгоценных из их повытряс. А нас, бедняков неимущих, почитал пуще братьев родных. Про все наши беды прознавал да выручал: то деньгой, то словом добрым или советом мудрым. Любили Синицына крестьяне, а уж девки по ем сохли. Хоть и стар был, да душой и телом молод. И баской же был атаман: глаза синие-синие, что васильки во ржи, кудри черные и в старости седина не тронула. А смел да удал! И поныне не встречал таких больше.

Никак не могли словить богатеи врага своего — про многие пещеры, что скрываются в сопках уральских, знал Синицын, там и скрывался. Бывало, пойдут солдаты царские ловить атамана, вот-вот в кольцо сожмут, глядь, нет ни Синицына, ни товарищей его, как в воду канули. Туды, сюды разбредутся солдаты по лесу, заблудются да так в лесу и сгинут. Много богатства, у буржуев добытого, накопил Иван Синицын, да только добром тем не пользовался. Все мечтал на месте нашего селения город построить, большой и красивый, с домами каменными для каждой бедняцкой семьи, а через реку Уфу много мостов накидать, чтоб удобно было людям на покосы на луга заливные ездить. Не сбылась та мечта атамана, и среди его товарищей нашлись предатели. Словили ж таки Ивана супостаты царские. Ой и люто горевал тогда народ, как вели атамана но улицам деревенским к крутому обрывистому берегу речному. Вся деревня собралась на казнь ту страшную. Предложили приспешники царские крестьянам самим казнить земляка своего грозного, обещали за то денег немало, да одежу богатую, да милость царскую. Ни один человек с места не сдвинулся. Оглядел атаман хмурые лица, улыбнулся, блеснул глазами синими, низко в пояс поклонился люду деревенскому: "Спасибо, народ честной, за почет, за любовь великую, про то и после смерти не забуду!"

Долго не расходился народ после казни гордого атамана. Не плакали, не рыдали крестьяне, молчали, да недоброе чудилось слугам царским в том молчании. Разогнали народ. А на следующий день случилось чудо: в каждом доме крестьянском нашли люди подарки (сразу поняли от кого) — по горсти монет золотых да серебряных. У кого под подушкой, у кого на печи в валенках спрятаны они были.

А клад синицынский люди и доныне ищут, да только, говорят, найдет его лишь тот человек, кто богатство это пожелает использовать на дела добрые, народные. Потому до сих пор и не найдут. А тебе-то на что клад, Аленушка?

До рассказа дедова я и не задумывалась над этим. Нужен клад — и все, а теперь ясно поняла, зачем:

— Чтобы город построить, большой и красивый, с домами каменными для каждого.

— Ну и ладно, внученька, — улыбнулся дед, поглаживая меня по голове высохшей легкой рукой.

Вечером мы с Серегой разглядываем карту. Плотная серая бумага на сгибах почти истлела, и буквы, выведенные круглым, аккуратным, похожим на детский почерком, поблекли от времени так, что многие слова трудно разобрать. Но все это придает нашему занятию еще большую таинственность. Уже далеко за полночь, и от бдительного родительского ока нас спасает лишь очередная выдумка брата — карманный фонарик, зажженный под одеялом. Серега десятки раз водит пальцем по строчкам, беззвучно шевелит губами, а я, замирая от восторга, жду. И вот наконец тайна, столько времени скрываемая от людских глаз, разгадана. "В боях мы потеряли много воинов, — прерывается от волнения голос брата. — Сражаться с русскими больше не можем. Уносим только раненых. Богатство и оружие спрятали в пещере под статуей". В схематичном рисунке, указывающем местонахождение клада, мы без труда узнаем каменистые сопки, кольцом окружающие наше село. И поэтому подпись "Сулейман Шемаха", стоящая после рисунка вместо ожидаемого мною имени легендарного дедушкиного атамана меня не огорчает. Тем более что и о завоевателе, богатом чужеземце Шемахе, будто бы основавшем наше село и давшем ему название от своего имени, тоже ходило немало сказов.

Все лето посвящено поискам. Целыми днями мы ходим по сопкам, запасшись фонарями, бечевой и лопатой. Уже отчаявшись найти ту пещеру, что указана на карте, мы начинаем исследовать все пещеры подряд. В шемахинских сопках их много, и постепенно, все чаще попадая в таинственный мир, где всегда царят мрак, тишина и прохлада, мы почти забываем о кладе, наслаждаясь прежде не испытанным, сладко пугающим ощущением причастности к чему-то загадочному, до конца не изведанному.

Поиск клада продолжается несколько недель, но ни сокровищ, ни самой пещеры, где они должны быть спрятаны, мы не находим. Лишь позже, в одном из писем из армии, Серега признался, что потратил несколько вечеров, сочиняя текст карты и придавая ей старинный вид: "...несколько раз валял в грязи, мочил, сушил на печке. Хотел над тобой посмеяться".

Но тогда, в детстве, так и не найдя сокровищ, была огорчена и разочарована не только я, но и Серега, в конце концов сам поверивший в клад Сулеймана Шемахи.

Сереге шестнадцать, а я семиклашка, но мы оба считаем себя взрослыми, вполне самостоятельными людьми. В этом году мой брат заканчивает школу и парашютный клуб "Синева", которому придает гораздо большее значение, чем школьному аттестату зрелости. Мечтая служить в воздушно-десантных войсках, Серега стойко отвергает уговоры родителей поступить в институт, чтобы не попасть в армию. Поэтому совсем неудивительным оказывается то, что, прекрасно зная алгебру и физику, мой брат "проваливается" на вступительных экзаменах в МАДИ.

Теперь Серега приезжает домой редко, лишь на выходные. Автомобильное училище, где он должен получить профессию всего за десять месяцев, находится в подмосковных Бронницах, в двухстах километрах от нашего дома (мы давно уже стали жителями Подмосковья, покинув Урал).

В субботу, когда должен приехать Серега, наш дом живет ожиданием. Мама готовит курицу, папа слоняется из угла в угол, а я намываю полы, ведь Серега так любит домашний уют. И вот наконец звонок, разбивающийся на десятки хрустальных трелей, наскакивающих друг на друга, как тающие льдинки в ручейке. Я успеваю первой. Открыв дверь, висну на шее у Сереги (Господи, с каждым разом он все выше и выше, просто дядя Степа какой-то), тут же спешит папа, заранее вытянув руку для пожатия, мама торопится накрыть на стол, в нос ударяет аппетитный запах жареной курицы. "Дома — такая шара", — блаженно бормочет Серега.

А время неумолимо и беспощадно приближало тот миг, когда жизнь должна была разделиться на "до" и "после". Повестка.

И вот позади эта томительная ночь со снующими туда-сюда лицами, пьяными тостами, армейскими песнями с почему-то обязательно трагическим концом: либо любимая не дождалась, либо... Нет, с нашим Серегой ничего не может случиться плохого. Год назад вывели войска из Афганистана, куда он, наверное, втайне мечтал попасть. Всего два... О Господи, целых два года...

Шесть часов утра. Зеленый пузатый автобус, натужно пыхтя, мотает нас из стороны в сторону, подпрыгивая на ухабах дороги. Непреодолимая тяжесть вдруг наваливается на плечи, я закрываю глаза, мне кажется, что на мгновение, потому что тут же кто-то дергает меня за руку, подталкивая к выходу: приехали. Толпы народа вокруг пока еще закрытых ворот КПП с тусклыми, а когда-то алыми звездами, растерянное бренчание гитары, холодный утренний ветер, бесцеремонно распахивающий полы плаща. Как во сне мелькают перед глазами картинки: коренастый офицер с усами "а ля Чапаев", словно в немом кино, выразительно жестикулирует, не раскрывая рта, медленно распахиваются большие ворота, издавая протяжный скрип. Резкий толчок в груди, и я, очнувшись от забытья, вдруг отчетливо понимаю: это произойдет уже сейчас. Стараюсь отойти подальше от друзей, с которыми прощается Серега, будто пара лишних минут может что-то решить. "Пока, Аленка", — у меня не хватает мужества встретиться с взглядом брата, боюсь разреветься. Уткнувшись лицом в его грудь, я слышу неровные удары сердца и все крепче сжимаю края Серегиной ветровки. Он осторожно разжимает мои пальцы, медленно, один за другим. Не сопротивляюсь. Чем быстрее, тем лучше. Серега исчезает в толпе, и, подняв голову, я уже вижу, как, обняв за плечи двух друзей, на троне из сплетенных рук он продвигается к воротам КПП. "Ты куда, Серега? В армию?" — несется вслед чей-то веселый голос.

День за днем, постепенно, наша сразу осиротевшая семья приходит в себя. И уже не каждый вечер, собираясь ужинать, мы гадаем, что там ест Серега, хотя по-прежнему ощутимо пусто в нашей маленькой кухне, где обязанности главного наливалыцика чая выполняю теперь я. А у меня это получается не так ловко, как у Сереги, который мог, не вставая с табуретки, достать из шкафа заварку, сахарницу и кружки. "Вот преимущества тесной кухни и длинных рук", — шутила тогда мама. Письма от Сереги приходят просто загляденье: кормят хорошо, командиры отличные, место службы — Литва, ВДВ. Только не слишком верилось складным рассказам брата. Уж кто-кто, а я-то знала его способности к сочинительству небылиц.

Мои догадки оправдываются лишь через два месяца, когда, вернувшись из музыкальной школы, я вижу на столе тонкий солдатский конверт с треугольной печатью и надписью "Елене Николаевне (лично в руки)". Сердце, сжавшись, ухает вниз (то ли от радости, то ли от нахлынувших воспоминаний), и почему-то костенеют пальцы, неловко разрывая края конверта. "Здорово, Аленка! С огромным братским приветом к тебе Серега". Я не сдерживаю слез, щекочущих щеки и шею (отвратительно, конечно, но почему-то сразу намного легче), лишь стараюсь не хлюпать носом, чтобы не привлечь внимание сидящих в соседней комнате родителей. "Я решил написать тебе отдельно, потому что у меня есть несколько секретных просьб. Пожалуйста, выполни их, а потом я с тобой расплачусь — исполню любое твое желание". Дурачок, глупышка, неужели он не понимает, что я готова весь мир перевернугь, лишь бы хоть чем-нибудь помочь сейчас. А желание? Оно у меня единственное, я шепчу его каждый раз, когда вижу падающую звезду: "Очень хочется потрогать Серегу".

Заканчивается перечисление просьб и бодрый рассказ о ломящихся от изобилия прилавках литовских магазинов. Я впиваюсь глазами в строчки письма, наслаждаясь каждым словом, выведенным уверенным стремительным почерком. И совсем неожиданно, заканчивая чтение, натыкаюсь на неразборчивые каракули, будто Серега решил испытать возможности своей левой руки. "Аленка, я дописываю ночью, в постели. Если заметят, мне будет очень плохо, так что на почерк не обижайся. Честно говоря, здесь очень трудно, порой кажется — невыносимо, но ничего, я держусь и буду держаться, а потом станет легче. Ну все, заканчиваю. Смотри, чтобы никто, кроме тебя, не читал, а маме скажи, что я написал то же, что и всем. До свидания. Крепко целую! Твой брат Сергей". На несколько секунд мной овладевает ощущение нереальности — не чувствую себя, такой пронзительной становится боль, рвущая мир на куски. Что же там происходит, если даже мой брат, сильный и стойкий, не смог скрыть всей правды?

Я могу помочь лишь письмами. Пишу их почти каждый день: в школе, дома, в автобусе. Так проходит месяц, и, наконец, Серега сообщает радостную весть: по армейской сословной лестнице он поднялся на целую ступень — из "курка" превратился в "духа". Замена одного непонятного прозвища на другое мне мало о чем говорит, но по восторженному Серегиному письму я понимаю, что это здорово.

А настоящее событие с большой буквы происходит чуть позже. Два вечера родители о чем-то шепчутся, загадочно улыбаясь и таинственно переглядываясь друг с другом, а на следующее утро мама ошарашивает меня известием: "Завтра едем к Сереге".

Это кажется таким невероятным, что в реальность происходящего я с трудом верю даже тогда, когда таксист, содравший с нас червонец за двести метров, что мы проехали в поисках воинской части, подвозит нас к красному кирпичному зданию и когда дежурный на КПП унылым голосом просит подождать в Ленинской комнате минут двадцать. Я смотрю в узенькое окно с мутными от дождя стеклами и вижу лишь сиротливые кучки желтых листьев, тут и там разбросанных на огромном плацу. Проходит двадцать минут, еще двадцать и еще. Я успеваю изучить все стенды на стенах и нецензурные надписи на таких же, как в школе, партах, покрашенных в голубой цвет. "Серега!" — в один голос восклицают родители. Я подбегаю к окну и почему-то не сразу узнаю в бегущем к двери солдатике в не по размеру большом бушлате, залатанных ватных штанах и неимоверно крохотной пилотке своего брата. Он подбегает все ближе и ближе, я ловлю его взгляд и догадываюсь, что Серега так же, как и я, все еще до конца не верит, что сейчас, наконец, мы встретимся. Распахивается дверь, и я, как в былые времена, висну на шее брата, но вместо слов из груди вырывается странный пищащий звук, не похожий ни на смех, ни на плач.

Наша семья снова в полном составе. Мы вчетвером сидим на школьной парте, молчим. И нет ничего лучше этих первых минут встречи, когда взгляды красноречивее всяких слов, а мысли, чувства и желания каждого слиты воедино.

А потом мы, смеющиеся и немного обалдевшие от счастья, бродим по улицам Каунаса, почти не замечая ни красочных вывесок на стенах домов, ни спешащих нам навстречу людей. Мы жуем безвкусное литовское эскимо с желтой глазурью вместо шоколада и радуемся. Мама ни на минуту не выпускает из своей ладони Серегиной руки. Они все время идут рядом, сразу помолодевшая счастливая мама и раздавшийся в плечах взрослый сын, совсем мужчина. Теперь уже мы говорим взахлеб, а я, то и дело отрываясь от разговора, забегаю вперед, чтобы полюбоваться Серегой издалека: моему брату очень идет парадная десантная форма, в которую он переоделся перед увольнением.

Три дня пролетают мгновенно. И вот уже скорый поезд, глухо постукивая колесами, мчит нас обратно в Москву. Я лежу на нижней полке и плачу всю ночь, не заснув даже под утро. Все вдруг теряет смысл; школа, музыка, друзья, любимые книги. Так плохо мне не было даже после проводов Сереги. Кажется, что полтора года до его возвращения я не смогу радоваться жизни. Но проходит неделя, другая, и все возвращается в привычную колею школьных шпаргалок, нотных станов и субботних дискотек.

"Я не мог поступить иначе. Мам

а, ты учила меня быть честным и не прятаться за спины других. Я не мог допустить, чтобы вместо меня туда отправили моих друзей". Девяносто первый год. В Азербайджане идет настоящая война. И снова в кровавую бойню, начатую неизвестно зачем, брошены русские солдаты. Но самое страшное, что среди них — мой Серега, мой единственный, мой самый старший брат.

В нашем доме, кажется, навеки поселилась гнетущая тревога. Каждый день начинается и заканчивается теленовостями первого канала. Они не приносят успокоения, скорее напротив, ведь вместо долгожданных утешительных известий вновь и вновь звучат сообщения о непрекращающихся военных действиях и погибших, не названных диктором по именам советских солдатах. Географический школьный атлас, прежде так нелюбимый мной, становится моим постоянным спутником. Неисправимая троечница, я удивляю нашего географа своими исключительными познаниями всего, что касается республики Азербайджан. Я не могу без зависти смотреть на подруг, чьи братья сейчас дома, не могу без злости видеть тех парней, кто сумел избежать Серегиной участи.

На день рождения Серега прислал мне в подарок засушенного скорпиончика. "Ты не пугайся, Аленка, он уже не опасен, — мягко подтрунивал брат надо мной в непривычно длинном письме, — хотя месяц назад это страшилище могло испугать любого из нас, вот так!

У меня в основном все нормально, вот только погода с каждым днем лучше, лучше; и чем она лучше, тем сильнее тянет домой, к вам. Сегодня перед нарядом сидел у фонтана, а вокруг кусты и деревья все зеленые, цветут некоторые, еще и птицы так здорово поют — в общем, красотища. А на душе невесело, потому что знаю: через час начнутся тупорылые приказы и мифические требования, к которым, впрочем, я давно уже привык.

А недавно к нам приезжал полковник Шапошников, он наш шеф. Собрал весь батальон в клубе и спросил, что нам не нравится в нашей жизни. Ну, мы и сказали, что телевизора нет и газеты не приносят и еще кое-что. Представляешь, в этот же день привезли телевизор, а на следующее утро и газеты принесли. Правда, комбат потом на нас орал, мол, подвели, настучали, не могли промолчать. А чего молчать? Мы ж не в каменном веке живем. Ну, комбат-то осел, нечего про него и писать-то.

Аленка, тварей тут разных повылазило, как потеплело, прямо атас: скорпионы, змеи и прочие "людоеды", но пока никого не укусили, да это и редко бывает, говорят. А есть и хорошие твари. Вчера вот ящерицу большую (30-40 см) видел, красивая такая: сама ярко-ярко зеленая, а хвост коричневый. Черепахи частенько заползают в спортгородок, сбиваясь с курса. В общем, поинтереснее стало жить с этими тварями.

Ты спрашиваешь, как обстановка в Азербайджане. Честно говорю, здесь спокойно и совсем не опасно, постарайся убедить в этом маму. А паста зубная, что вы прислали, мне очень нравится: зубы почистишь, и долго во рту мятой пахнет и еще чем-то хорошим. Спасибо.

Ну, вот и все. Еще раз с днем рождения!!! Твой брат Сергей".

Это был самый лучший подарок.

И как всегда, прежде, чем лечь спать, я ставлю на календаре новый крестик. Мысль о том, что прошел еще один день, отделяющий меня от встречи с братом, щекочет грудь от сдерживаемого смеха. Я счастлива.

Давно в нашем доме так не заливался, разбивая звуки вдребезги, электрический звонок. "Какой хороший сон", — проносится в голове. Я ужасно боюсь проснуться, зажмуриваю глаза, но что-то вдруг буквально выталкивает меня из постели. И только чуть позже я понимаю, что это — Серегин голос. Настоящий Серегин голос! Пулей лечу в коридор, на ходу сдвинув с места вставшее на пути пианино и даже не почувствовав боли от удара. С разбегу тыкаюсь носом в голубые полосы тельняшки, тереблю Серегу за плечи, ерошу проволоку волос. Целую и целую колючие щеки. Снова с нами. Вернулся. Живой.

Целых тридцать дней отпуска без учета дороги. Вот так везет солдатам, которые служат в "горячих точках".

Но этот месяц, кажущийся вначале таким длинным, заканчивается невероятно быстро, словно все его дни, сжавшись в комочки, уместились в одну неделю. И мы уже стоим на перроне. Поезд вот-вот тронется. Серега торопливо целует нас и, не оглядываясь, исчезает в глубине вагона, но я успеваю поймать взгляд брата, растерянный, почти беспомощный. С усилием глотаю скребущий горло комок слез. Мы сами отпустили Серегу на войну. Мы даже не пытались его удержать, остановить. Долг? К черту долг! К черту честь... Поздно. Слишком поздно. Плавно качнувшись, вагоны мерно застучали колесами, увозя моего брата навстречу своей судьбе.

Я вспоминала, вспоминала, а между тем небо, сбросив черный бархат ночного наряда, покрывалось нежно-голубым пушком юного утра. Впереди — новый день. Такой же мучительно длинный, как предыдущие. До приказа оставалось шестьдесят два дня, а до самого дембеля — неизвестно сколько. Но мы уже готовились к встрече Сереги: запасали консервы, копченые колбасы и конфеты, примерялись к современной мужской моде. И так день за днем таяли непомерно длинные месяцы, превращаясь в крестики на глянцевом календарике. Уже вернулись из армии все ребята, призванные на службу два года назад. Мы втроем отметили двадцатилетие Сереги, грустно чокнувшись фужерами с шампанским. Ждать становилось все труднее и труднее.

Соседские мальчишки уже привыкли к нашим просьбам сгонять на велосипеде к последнему автобусу и каждый раз возвращались ни с чем. Наступило восемнадцатое июня — тот день, когда два года назад в нашем доме шумели проводы. Наверное, это был предел. Я чувствовала, как заполняет грудь гнетущее отчаяние, как становятся непосильными и бесцельными все движения — ужасное состояние, когда кажется, что вот-вот сломается внутри что-то жизненно важное. И помочь уже ничто будет не в силах. Мама, устав от пытки бесплодным ожиданием, ушла на огород, не дождавшись последнего автобуса. Я решила последовать ее примеру, выбрав местом забвения дискотеку. Чтобы собраться туда, нужно не меньше получаса. Расположившись в кресле, я начала усердно пилить ногти, стараясь не глядеть на часы, но мысли неустанно возвращались к одному: а вдруг сегодня, сейчас, ведь должно же когда-нибудь это случиться. Но пронзительные трели, словно пустившиеся наперегонки друг с другом, все равно застали меня врасплох. Я впервые почувствовала, как это бывает, когда ноги подкашиваются от радости. Я даже не дала Сереге шагнуть за порог. Обхватив руками крепкие плечи, вглядывалась в осунувшееся, до черноты загоревшее лицо. Серега прижимал меня к груди, говорил что-то ласковое, но я не слышала, почти ничего не слышала, эгоистично упиваясь своей радостью. А потом помчалась за мамой на огород. Так, как, наверное, никогда еще в своей жизни не бегала, под конец задохнувшись от боли в горле.

Из этого непонятного мне мира Серега вернулся совсем другим человеком. Иногда он становился мрачным и даже злым. Мог сказать что-то резкое и бросить с размаху на пол магнитофон. Мог, неожиданно встав, уйти из дома и долго не возвращаться. Лишь потом я узнала, что так он пытался скрыть от нас сильные боли в желудке.

"Ну вот, Аленка, и ты уже стала взрослой", — в голосе брата звучала все та же грусть. А я торопилась на выпускной вечер, и сердце в сладком волнении то и дело екало в груди, предвкушая предстоящее торжество. Но с большей радостью я осталась бы дома. Я все еще не могла привыкнуть к тому, что Серега вернулся, и машинально спешила прибавить громкость, когда по телевизору начинались новости. Все еще, проснувшись ночью, я чувствовала, как тяжелой волной наплывает на тело всепоглощающий страх, страх потерять его, своего Серегу.

У входа в актовый зал, где заботливые руки взрослых накрыли для нас столы, разноцветные воздушные шары смешили нарисованными на них забавными рожицами. Все в этот вечер казалось необычным: нарядная, позабывшая о строгости школа, по-домашнему родные учителя, взволнованные, немного потерянные родители, преобразившиеся одноклассницы и непривычно чинные одноклассники, облаченные в солидные взрослые костюмы. Мне стало вдруг хорошо и уютно, и даже не верилось, что в этот миг где-то может рождаться зло. Школьный вальс кружил по залу танцующие пары, в тонких стеклянных стаканах весело шумело шампанское, подбрасывая вверх колючие пузырьки.

Вернувшись домой, я долго сидела у постели брата, гладила его густые жесткие волосы и гадала, что сейчас видит Серега в самом сладком сне, посещающем нас ранним утром.

Через неделю мы с Серегой отправились в Химки на поиски института культуры, а вернее, библиотечного факультета, который, по нашим предположениям, там должен был быть. Стать библиотекарем я мечтала с детства, тогда мне почему-то казалось, что все работники библиотек только и делают, что целыми днями читают книги. А лучшего занятия для себя я и не представляла.

Внушительных размеров здание института культуры и большое количество народа, толпящегося на крыльце, вселили в меня тот противный липкий страх, который бывает перед экзаменами. Я готова была развернуться и уехать обратно, но стыдно было перед братом показаться такой трусихой. Я покорно шагала вслед за ним, мысленно проклиная тех, кто придумал эти самые институты.

Профессия библиотекаря, видимо, не слишком пользовалась спросом. Очутившись за белой крашеной дверью с надписью "Библиотечный факультет", мы увидели только сидящую за столом гладко причесанную девушку в легкой малиновой кофточке.

— Можно было бы узнать об условиях приема на библиотечный факультет?

— Вы хотите поступать к нам? — спросила девушка, уставившись на Серегу округлившимися глазами, и, помолчав, добавила недоверчиво. — Ну смотрите.

Тут я уже просто не смогла удержаться, прыснув в кулак. Серега строго погрозил мне пальцем, но тут же, так и не сумев принять серьезный вид, рассмеялся сам. А через секунду мы хохотали уже втроем, так весело и заразительно, будто ничего смешнее с нами еще не происходило.

Я не знала, сбудется ли моя мечта: поступлю я в институт культуры и стану ли когда-нибудь библиотекарем. Мне было все равно. В этот миг я поняла главное — мой брат наконец-то вернулся, насовсем, навсегда. Он смеялся так же, как когда-то до армии, по-мальчишески беззаботно, чуть откинув голову назад. Теперь все у нас должно было быть хорошо.

Истра