Владимир Бондаренко РУССКИЙ ВЫЗОВ

Мне кажется, каждому ребенку надо с детства внушать мечту о русском вызове. Так раньше и было. Чему учили русские сказки? К чему стремился Илья Муромец? Куда мчался на сером волке Иван-царевич? К русскому вызову вынуждены были приспособляться и все власть имущие на Руси, от императоров до комиссаров. И когда Иосиф Сталин поднял свой тост за русский народ, он его поднимал и за русский вызов. Русский вызов — это победа справедливости вопреки всему. Это победа духа над плотью. Мы обречены были стать православным народом, ибо нет больше такого, как мы, народа, готового поднять приматы веры выше приматов плоти и быта.

Русский народ изначально — убыточный народ… И в условия жизни помещен энергетически емкие: не проживет, как папуас с бананом за пазухой, захочет жить — ему надо и избу срубить, и печь натопить, и сохатого повалить. И пространство себе обеспечил беспредельное: даже без всяких союзных республик на каждого русского приходится столько километров, сколько никакому китайцу или французу пока и не снилось. И к тому же не способен жить просто ради выживания. Ему обязательно надобно мировую справедливость учинить и "землю в Гренаде крестьянам отдать…". Еврей Михаил Светлов очень верно подметил эту широту славянской души. Думаю, с мечтой о мировом рае и умрет русский народ, а за ним и все человечество в скором времени. Русский народ — это индульгенция для западного мира. Кто умный, тот понимает. Как богат был Савва Мамонтов — а все деньги на райские проекты спустил, типичный русский буржуй.

Вот и наша газета "День литературы", отмечая свое пятилетие, отмечает еще одно пятилетие русского вызова. Ни по каким экономическим проектам наша газета существовать не должна. Ни прибыли от нас, ни иных дивидендов, а существует газета как ни в чем не бывало.

Спасибо всем тем, кто эти пять лет нам помогал, но ведь среди них нет ни одного человека книжной культуры, книжного бизнеса. Значит, и помощь была — изначально убыточна, по-русски бескорыстна.

И когда говорят, что Россия уже погибла, я смотрю на читателей нашей газеты и думаю: врете, господа… Наша газета и есть русский вызов.

А сколько таких вызовов по всей России?

Вот и победа Александра Проханова на престижном "Национальном бестселлере" — это тоже русский вызов. И пусть придумывают интриганы версии о деньгах Березовского, о подставной девочке Ирине Денежкиной, прорваться сквозь большое либеральное жюри, где из пятидесяти пяти членов максимум шесть-семь патриотов наберется, затем победить на малом жюри, пройдя сквозь строй хакамад и разложившихся рокеров, мог только посланец русского вызова. Нет, дорогие друзья из "Ad Marginem", победа Проханова — не просто удачный продуманный проект. Не одиночная выигрышная акция. Честь вам и хвала с вашими усилиями… Но вы лишь влились, не желая того, в новый жесткий стиль русского вызова. Героика русского вызова сначала завоевала массового читателя. Книги Константинова и Пронина, Кивинова и Афанасьева, Алексеева и Бушкова уже сформировали многомиллионный мир новой героики. Имперская фантастика Рыбакова и Семеновой, Видова и Трапезникова лишь подтвердила колоссальную популярность идеологии отпора.

Прохановский прорыв — это уже утверждение новой серьезной литературы, преодолевшей казавшийся смертельным разрыв времен.

Русский вызов катится с большущей снежной горы пока еще маленьким колобком, но с каждым кругом, с каждым пройденным метром колобок этот увеличивается в размерах. И уже эстафету русского вызова переняли молодые русские оптимисты. Они добавляют огня и в нашу неунывающую газету. С пятилетием вас всех, дорогие читатели!

 

ХРОНИКА “НАЦИОНАЛЬНОГО БЕСТСЕЛЛЕРА” (Санкт-Петербург, 31 мая 2002 года)

Артемий Троицкий, ведущий. Эта премия нацелена на читателей. Если употребить это гнусное американское слово "бестселлер", то оно подразумевает под собой еще одно гнусное слово "масскульт", ибо изделие должно делаться таким образом, чтобы распродавалось всюду, даже среди тех, кто никогда и ничего не читает. Я считаю, по сути своей — это очень благородная задача.

Второе отличие "Национального бестселлера" заключается в том, что мы находимся не выше и не ниже, а где-то в стороне от цеховых литературных интриг, которые царят в мире современной российской литературы. Поэтому и действие у нас происходит в Петербурге. Москва — город самых гнусных литературных и окололитературных интриг, каких-то таинственных фондов, какой-то писательской недвижимости. Москва всегда этим славилась. Питер наоборот. У нас нет ничего. И мы своей премией объединяем всех писателей, были бы они талантливы. Теперь я хотел бы представить вам тех, кто в этой премии номинирован, тех, кто их номинировал. Итак:

Дмитрий Бортников, "Синдром Фрица", номинировал его Юрий Мамлеев. Дмитрий Бортников из города Самары, сейчас проживает в городе Париже.

Следующий финалист: Ирина Денежкина, ей всего 20 лет, книжка ее, тогда еще рукопись, была изъята оргкомитетом из Интернета. Из города Екатеринбурга. Книжка сейчас названа "Дай мне".

Далее Сергей Носов, " Дайте мне обезьяну". Номинирован Павлом Крусановым, известным романистом, участником малого жюри прошлого года.

Олег Павлов, "Карагандинские девятины", номинировала Ирина Барметова, главный редактор журнала "Октябрь". Когда-то "Октябрь" славился тем, что печатал Ивана Шевцова и Всеволода Кочетова. Это я сам читал. Теперь вот докатился до "Карагандинских девятин" из лагерной жизни, если не ошибаюсь.

Следующий на очереди Александр Проханов, "Господин Гексоген", номинирован одновременно Игорем Зотовым из "Независимой газеты" и Олегом Пащенко, писателем из Красноярска. Про Александра Проханова много чего написано, в частности: мастер городской техногенной прозы. С момента объявления шорт-листа сумел стать кумиром "золотой молодежи". Так написано в Интернете, а ему надо верить. Вот у нас какая нынче "золотая молодежь". А мы все плакались.

Далее Ольга Славникова. Она сочинила повесть о настоящем человеке "Бессмертный", а номинировала ее Елизавета Новикова.

Вот и все. Вы знаете всех номинантов. Осталось представить судей. Малое жюри, в котором в том году заседал и я, и настолько удачно, что меня ныне повысили до ведущего церемонии.

Почетный председатель малого жюри — это председатель наблюдательного совета Промстройбанка Владимир Игоревич Коган. У председателя довольно своеобразные права и обязанности. В его обязанности не входит, как ни странно, ставить крестики финалистам, зато его правом является окончательное решение. Если два или более произведения наберут равное количество баллов, то решает он, кому быть победителем. И повернет судьбу денежных единиц, выдаваемых на руки победителю, в ту или иную сторону.

Первым номером в малом жюри проходит прошлогодний лауреат, писатель, востоковед Леонид Юзефович. Автор первого национального бестселлера "Князь ветра".

Юлия Ауг, актриса театра и кино. Из Петербурга.

Владимир Бондаренко, литературный критик, главный редактор газеты "День литературы". Его книга "Дети 1937 года" была номинирована на премию "Национальный бестселлер".

Михаил Трофименков. Кинокритик.

Ирина Хакамада. Политик. Занимается делами малого бизнеса в Госдуме. Поэтому прислала вместо себя помощницу.

Сергей Шнуров. Музыкант, группа "Ленинград". По свидетельству очевидцев, очень доволен, что его включили в жюри, удалось хоть прочитать в жизни несколько книжек.

Эти люди определят сегодня судьбу "Национального бестселлера".

Леонид ЮЗЕФОВИЧ. Мне было трудно выбрать из финалистов. Дмитрий Бортников, написал первую книгу о своем детстве и своей армейской юности. Это очень честная книга. Сергей Носов меня очаровал своей добротой. Что это за сатирическое произведение, в котором нет ни одного отрицательного героя? Ирина Денежкина — это вообще особый разговор. Эти три ее рассказа я прочел с неослабевающим интересом. Тем более я сам по жизни школьный учитель истории. Проза безиллюзорная, бестрепетная.

Роман Александра Проханова — поразил меня совершенно невероятной для российской литературы энергетической мощью текста. Олег Павлов меня пленил мужеством верности своей единожды выбранной теме. А Ольга Славникова таким совершенно не женским трагическим взглядом на мир. Как литератор я готов видеть достоинства каждой книги и рукописи, но я подхожу к решению как читатель, который читает в метро. А в метро читают те, кто не ездит в автомобиле. И как читатель метро я выбираю книгу Сергея Носова "Дайте мне обезьяну".

Юлия Ауг: Я очень сильно колебалась. Я не знала, кому отдать свой голос. Правда, мои колебания определялись не между всеми участниками, а всего между двумя: между Ириной Денежкиной и Дмитрием Бортниковым. Эти два произведения произвели на меня очень сильное впечатление. Ирина Денежкина — это открытие литературы. Так написать обо всем, что сейчас происходит среди молодежи, так написать о любви, это очень дорогого стоит. Это очень жесткий и очень точный язык. Возникает впечатление, что тебя подключили к магнитному полю. И все-таки я отдала свой голос Дмитрию Бортникову. Эта книга произвела на меня просто неизгладимое впечатление. В книге есть не только очень глубокое размышление по поводу себя и по поводу мира, но и глубокая поэтика.

Владимир Бондаренко: Я вспоминаю "Национальный бестселлер" прошлого года. Весь ряд произведений, которые по напряженности были равны друг другу: книги Лимонова, Проханова, Сорокина, Быкова, Юзефовича… Любой из них достойно представлял новую премию. Мы все забываем название премии. Не каждая высокоталантливая книга способна стать бестселлером, тем более национальным. Стоит ли отбирать на эту премию произведения, которые тиражом более двух тысяч никак и никогда не разойдутся? Пусть это будет даже гениальный писатель, но с усложненной поэтикой и малодоступный широкому читателю. Само название премии определяет выбор произведений. В этом году, к сожалению, для меня такого равенства в напряженности сюжета и мысли в представленных книгах и рукописях не было. Рассказ Ирины Денежкиной я сам с радостью опубликовал в "Дне литературы", буду печатать и дальше. Но, думаю, ей бы следовало прежде подать на премию "Дебют", где бы она обязательно выиграла. Для "Национального бестселлера" трёх ее молодежных рассказов, по-моему, маловато. Недаром и Леонид Юзефович, и Юлия Ауг ее похвалили, отметили как открытие, но свой голос отдали другому кандидату. Пожалуй, первым в России печатал я в "Дне литературы" и Дмитрия Бортникова, из наших авторов и Олег Павлов, кстати, оба их произведения, разные по поэтике, близки по армейской тематике…Но все они явно уступают по масштабности, по мощи, по образности роману Александра Проханова, за который я и отдаю свой голос. Считаю, что в этой шестерке произведений его "Господин Гексоген" несомненно отвечает всем условиям премии "национальный бестселлер". Считаю, что роман и без премии уже стал национальным бестселлером. Мы лишь констатируем неизбежное. Его победа на нашей церемонии будет и победой всего "Национального бестселлера", победой всей современной русской литературы.

Михаил Трофименков: В рукописи Ирины Денежкиной я нашел почти не встречающуюся в современной литературе точность интонации жизни, интонации современной молодежи. Может возникнуть впечатление, что текст писали несколько человек, настолько различные интонации. Это потенциально заложенное богатство таланта у молодой писательницы. Я был очарован книгой Сергея Носова. Казалось бы, сатира, но это гораздо шире. Уже много было написано о черном пиаре, но никто не написал об этой неприятной стороне нашей жизни так, как написал Сергей Носов. С любовью к людям, с огромной деликатностью. С нежным и удивленным отношением к миру. Не буду дальше заниматься разбором книг, честно признаюсь, что среди них была лишь одна книга, которая произвела на меня невероятное впечатление. Это был шок во всех смыслах слова. Я сразу сконцентрировал свое внимание на этой книге. Книге-видении, книге-галлюцинации. Я голосую за роман Александра Проханова "Господин Гексоген".

Ирина Хакамада (текст зачитывает ее помощница): Уважаемые коллеги. Прочитав все произведения, представленные мне, я остановила свой выбор на Ирине Денежкиной. Ее проза — это первое послание от поколения двадцатилетних. Во всяком случае, которое получала я. На этих молодых людей шквал экономических и политических реформ обрушился в самом начале их сознательной жизни. Об авторе можно сказать, что она пишет, как и дышит. Поразительно и правдиво. Может быть, с точки зрения критиков это и не совсем литература, но мне кажется, что попытка достучаться до нас, рассказать нам о своих проблемах — заслуживает награды.

Сергей Шнуров: На самом деле я нисколько не волновался и не колебался. Я голосую за Денежкину…

Артемий Троицкий: У нас возникла патовая ситуация, и я обращаюсь к Владимиру Когану, председателю малого жюри. У нас имеется два сочинения: Ирина Денежкина "Дай мне" и Александр Проханов "Господин Гексоген". Оба произведения набрали по два голоса. В этой ситуации свой выбор делает председатель жюри Владимир Коган.

Владимир Коган: Я прочитал все произведения в период подготовки к нашему вручению премии. В том году я, как член малого жюри, проголосовал за Александра Проханова, и наверное, каким-то образом мое мнение предопределено. Я могу сказать, что в современной литературе, которую мне довелось читать и случайно, и как члену жюри, мне многое не нравится. Одна часть современной литературы написана в подражание классикам, но написана гораздо хуже, а вторую часть, с эротическими и пошлыми сценами насилия, мне противно читать, надо оградить от такой литературы подрастающее поколение. Я должен сказать, что прошлогодний роман Александра Проханова "Идущие в ночи" мне понравился больше, чем "Господин Гексоген". Но и в этом году его роман мне показался лучшим из всех претендентов. Отдаю ему свой голос…

Александр Проханов: Благодарю и жюри, и всех участников за внимание ко мне. Благодарю за награду и высоко ценю ее. Считаю необходимым отдать все денежное содержание премии "Национальный бестселлер" в фонд Эдуарда Лимонова.

« * *

Юрий Мамлеев: Я думаю, что Александр Проханов совершенно достойно выиграл эту премию. В честной борьбе. С другими, тоже талантливыми молодыми писателями. Таким образом его победа вполне достойна. Я просто рад.

В.Б. Как Вы относитесь к тому, что Александр Проханов решил передать всю премию в фонд Эдуарда Лимонова?

Ю.М. Это звучит, как помощь писателю. Нормально. Я приветствую это решение, потому что любая помощь писателю, в каком бы положении он ни находился, это благородный акт.

В.Б. Вам не кажется, что все писатели сегодня должны так поступать, чтобы в будущем не оказаться в тюрьмах?

Ю.М. Это явное преувеличение. Случай с Лимоновым — это особый случай. Я не верю, что сейчас могут арестовать любого. Если даже единичный случай, все равно совершенно естественно писателю должны оказывать помощь. Пока о преследовании писателей даже речи нет, мы издаем свободно книги, тот же Проханов свободно издает свои книги. Это ситуация, несравнимая с тем, что было раньше.

В.Б. Для тех, кто в советское время издавал книги, тоже не существовало никаких преград. Опасен прецедент. Когда-то первым арестовали Павла Васильева, и многие писатели тоже говорили об уникальности положения, и даже о справедливости ареста. Все когда-то начинается впервые…

Артемий Троицкий: Я был ведущим вечера, наверно, я все это дело бездарно провел, потому что я плохой конферансье. Но в результате получилось все очень здорово. Мне понравилась и сама интрига: маститый Александр Проханов против двадцатилетней девочки Ирины Денежкиной. В этом есть глубокая мистика. И то, что в результате Проханов выиграл, — я просто рад. И для премии это прекрасно. Это очень реальное событие не только для нашей литературы, но и для всей нашей жизни. Событие даже историческое в том, что в ответ на консолидацию капиталистов, фээсбэшников и либералов начинается контрконсолидация людей, которые хотят жить свободно, по совести и не молясь на дензнаки американского пролисхождения. Когда я провожу параллель с брежневской эпохой, на самом деле параллель явная. Были в одном окопе, условно говоря, Шафаревич и Сахаров, притом, что по политическим взглядам они люди противоположные. И они были вместе. Их сплачивало противостояние вседовлеющей посредственности. То же самое начинает происходить сейчас. Мне это близко. Отлично, что Проханов получил премию, а то, что Александр Андреевич всю премию передал Эдуарду Лимонову, — это просто очень красивый жест человеческой и писательской солидарности. Я считаю, что ничего лучшего он сделать не мог. И как финал всей этой истории с "Национальным бестселлером" этого года — потрясающий финал.

Леонид ЮЗЕФОВИЧ: Я считаю роман Александра Проханова очень талантливым. Считаю, что в ситуации, какая сложилась на присуждении премии, это было справедливо. Я подошел и поздравил его сразу после присуждения премии. Хотя Ирина Денежкина может стать замечательным прозаиком. И их спор был интересным. Если бы в этом споре победила Ирина Денежкина, я бы испытал, может быть, какую-то внутреннюю печаль. Потому что я видел сегодня, как нервничал Проханов, я всегда его воспринимал как человека железобетонного. И тут я видел, как он одиноко ходит, как он бледен. Я знаю, что такое нервность для человека, которому за 60. Это сложно, печально и больно смотреть. Поэтому то, что в этом споре победил Проханов, в этом есть некая справедливость. Я могу сказать, что в этом романе самое потрясающее. Наступает момент, когда нас цепляет время, и в какой-то момент человек совпадает со своим временем. Это не зависит часто даже от таланта, так получается. Сейчас этим романом он совпал со своим временем. Что это — памфлет? Я бы роман рассек на две части: вечность и злободневность.

В.Б. То же самое делал часто и Федор Достоевский в "Дневнике писателя".

Л.Ю. То же самое часто делает Проханов в своих передовицах. Ко мне подошел один очень уважаемый мною писатель и сказал, что Проханов не умеет писать. Надо, значит, так не уметь писать, чтобы всех задевало за живое.

Татьяна Набатникова: Многие люди уверяли меня, что премию "Национальный бестселлер можно как-то срежиссировать. Но этого нельзя сделать. Каждый человек и в большом жюри, и в малом жюри — это личность. Он не захочет стать шестеркой, сработать под кого-то. На него нельзя повлиять. Человек не пойдет против собственного имени. И подкупить его невозможно. В пункте малого жюри стоит условие: не разглашать свое мнение до конца церемонии.

В.Б. Признаюсь, так и было. Не знал ни о ком, кто и как проголосует. Ошибся и с Юзефовичем, и с Хакамадой.

Т.Н. Поэтому всякие обвинения, что как-то победу можно было подстроить заранее — нелепы. Скорее наоборот, результат может быть огорчительным и разочаровывающим для организаторов премии, но тут уж ничего не поделаешь. Мы и дорожим этой премией потому, что она никому неподвластна. Никогда ни малое жюри, ни большое жюри не собираются вместе, чтобы выработать тот или иной консенсус.

В.Б. Скажу честно, я ожидал от Шнурова, что он поддержит Проханова, но и тут все вышло наоборот.

Т.Н. Мы сидели вместе с Топоровым в президиуме. Вышел кинокритик Михаил Трофименков, Топоров мне говорит: этот наверняка будет голосовать за Денежкину. Затем Трофименков начинает что-то говорить о мистике, Топоров добавляет: значит голосует за Бортникова, а в результате мистиком оказался Александр Проханов. Никто не мог заранее ничего сказать. Единственным предсказуемым членом малого жюри был ты сам….

Александр Шаталов: Я считаю, что Эдуард Лимонов не нуждается в этих деньгах. Передать Лимонову премию было оскорбительно по отношению к самой премии. Потому что премия дается писателю. Денежный эквивалент премии — это форма награды. Передавать другому писателю премию, на мой взгляд, немножко неэтично. Но в данном случае Александр Проханов сделал то, что он хотел сделать. Это первое. И второе. Я полагаю, что Эдуард Лимонов находится в том состоянии, в котором он всегда хотел находиться. То есть в тюрьме. Если мы почитаем внимательно его книги, он всегда говорил об этом…

В.Б. Но так ли уж надо было властям угождать желаниям писателя?

А.Ш. Он всегда мечтал о тюрьме, он всегда, в любом обществе: в Нью-Йорке, во Франции, в Москве,— противопоставлял себя любой власти. Он всегда хотел найти точку, от которой он мог бы оттолкнуться. Может, как поэт, как творец. Может, это ему необходимо для творческой деятельности. И естественно, власть по-своему реагировала на это. Не случайно во Франции ему очень долгое время отказывали в гражданстве. Я считаю, то, что он находится в России в тюрьме, — абсолютно справедливо… Потому что писатель, имеющий французское гражданство, приезжает в Россию. Получает жест доброй воли — российское гражданство. И начинает вести себя антигосударственно. В любой стране это наказывается.

Что касается прозы Александра Проханова, на мой взгляд, это не самый лучший роман его. Мне кажется, этот роман — попытка подстроиться под новые веяния, которые сейчас популярны. Время постмодернизма прошло. На мой взгляд, очень давно. Постмодернизм в литературе — это тот образ и то письмо, которое паразитирует на других произведениях. То есть писатели-постмодернисты типа того же Владимира Сорокина — они паразитировали на Проханове советского периода. И вдруг теперь сам Александр Проханов паразитирует на самом себе. Фактически — это искаженное представление о реальности. Когда он писал свои первые романы о любви, они были, по-моему, более честными, имели свою аудиторию. Сегодня во время вручения премии не случайно прозвучали слова уважительные по отношению к его первым, ранним книгам. Александр Проханов принадлежит к ярким писателям той сорокалетней прозы, о которых ты и писал двадцать лет назад. Термин этот охарактеризовал целое поколение самых разных литераторов. В том числе и Александра Проханова… Сейчас он совсем другой. Другое дело, что раз дали премию, значит, чем-то совпал с мнением общественности.

Павел Крусанов: Мое отношение к сегодняшней премии? Проханов абсолютно заслуженно получил лидерство. Нельзя сказать, что оно предполагалось, малое жюри всегда могло решить все наперекосяк. Но Александр Проханов волей своей преодолел эту тенденцию. Несмотря на то что я сам номинировал Сергей Носова и считаю его вполне достойным претендентом на премию, с фигурой Александра Проханова согласен абсолютно. И это по духу очень правильно. Это победа адекватности времени. Кто еще? Нет таких.

А то, что он отдал премию Эдуарду Лимонову, — очень мужественный шаг. Я еще на прошлой премии над этим задумывался, когда у нас одним из финалистов был Лимонов. Но в голову никому это не пришло, хотя и витало в воздухе. Человек сидит, и не очень понятно, за что сидит. Может, есть какие-то доказательства его реальной вины, но скорее всего нет. И поддержать человека, писателя, который эстетикой собственной жизни хочет повлиять на жизнь — это очень правильно. Художник в жизни только и может так предоставить радость живущему.

В.Б. Я думаю, на этот раз, несомненно, это и победа самого "Национального бестселлера".

П.К. Это не столько победа самого "Национального бестселлера", сколько создание адекватной ситуации. Премия стала адекватна самой себе. В данном случае, то, что организаторы желали, то они и получили. Плата за независимость.

* * *

Юрий Бондарев: Последний роман Александра Проханова "Господин Гексоген" напоминает взлетевшую ракету на сером фоне нашей нынешней литературы. Эта ракета не только поразила своей неожиданностью, но и осветила многие вопросы, которые до сих пор находятся как бы в тени и не раскрываются нашей прессой нашими средствами массовой информации и телевидением. Роман, конечно, из ряда вон выходящий. Сильный роман. Написанный, как мне кажется, честной рукой, уж я знаю Проханова и по прежним произведениям, человека, знающего, что он хочет сказать. В литературе ведь иногда не так уж важен сам сюжет, не так важны коллизии, сравнения, это инструментарий прозаика, важна главная мысль, важна позиция автора, которую он отстаивает в каждой своей строчке. Мне нравится мужество Александра Проханова, это свойство его таланта. Таланта незаурядного, в этом я убежден абсолютно. И это он давно доказал, особенно своими последними романами. Он стоит твердо на своей позиции и говорит то, что он хочет сказать. Мне хочется поздравить Александра Андреевича с удачей, с премией "Национальный бестселлер", и пожелать долгого пути этому незаурядному роману.

Игорь ШафаревиЧ: Мне нравится в Александре Проханове его непреклонность, мужественность. Я рад его успеху. Я ничего не знал о присуждении литературной премии, но любому его успеху всегда рад. Он этого заслуживает.

 

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ПАТРИОТИЧЕСКИЕ ПЕСНИ В СЕРДЦЕ КРЕМЛЯ

3 апреля в Государственном Кремлевском Дворце состоялся концерт, посвященный 65-летию известного русского актера и поэта Михаила Ножкина. Вряд ли найдется в России человек, который бы не слышал таких его всенародно любимых песен, как: "Я в весеннем лесу пил березовый сок..." (фильм "Ошибка резидента"), "Еще немного, еще чуть-чуть, / последний бой — он трудный самый. / А я в Россию, домой хочу. / Я так давно не видел маму..." (фильм "Освобождение"), ну и, конечно же, — "Я люблю тебя, Россия, / дорогая наша Русь. / Нерастраченная сила, / неразгаданная грусть. / Ты размахом необъятна, / нет ни в чем тебе конца. / Ты веками непонятна / чужеземным мудрецам..."

Зал ГКД был переполнен, настоящие овации вызвала песня "Время Русь собирать! Время Русь собирать! Где ж ты, Иван Калита?" — слушая которую, пожалелось о том, что в зале нет Путина (хотя он и прислал поздравительную телеграмму). Мог бы, думается, и сам пробежать сто метров из своего кабинета во Дворец, чтобы услышать, чего хочет его народ.

Весьма символично, что песни Михаила Ножкина прозвучали наконец-то именно в Кремлевском Дворце — думается, что в мистическом плане просто не может не иметь последствий тот факт, что слова "Будьте прокляты, предатели, / милой Родины моей" были произнесены не где-нибудь, а в самом центре Кремля, да при этом еще и поддержаны сердечной энергией нескольких тысяч присутствовавших на концерте людей...

СКИНХЕДЫ НИКОГО НЕ ИСПУГАЛИ

20 апреля в Болгарском культурном центре с большим успехом прошел творческий вечер поэта, прозаика и переводчика Олега Шестинского. Так вышло, что в течение нескольких предыдущих дней по телевидению изо всех сил нагнетали атмосферу страха, запугивая народ ожидаемыми выступлениями российских скинхедов, которые якобы готовили массовые беспорядки и побоища в честь дня рождения своего кумира Адольфа Гитлера, а потому Москва в этот вечер была буквально наводнена людьми в милицейской форме. Но даже это тревожное обстоятельство не смогло заставить поклонников болгарской культуры и ценителей поэзии Шестинского остаться сидеть дома.

Вечер открыл секретарь правления СП России Николай Переяслов, представивший собравшимся главного участника мероприятия, после чего уже сам Олег Николаевич читал свои новые и старые стихи и делился воспоминаниями о встречах с Болгарией.

Среди гостей вечера был посол Болгарии в России Илия Василев, вдова Петра Проскурина Лилия Рустамовна, а также писатели Андрей Поздняев, Евгений Шишкин, Арсений Ларионов, Светлана Дудченко, Иван Тертычный, Борис Шереметьев и другие.

В завершение вечера прозвучали песни на стихи Олега Шестинского и известные русские романсы. А вот массового нашествия скинхедов на столицу так и не состоялось.

НА ЗЕМЛЕ РУДОЗНАТЦА ВОЛКОВА

24-26 апреля в Кемерове прошли торжества по случаю 40-летия писательской организации Кузбасса, в которых приняли участие прибывшие из Москвы главный редактор журнала "Наш современник" Станислав Куняев, секретарь правления Союза писателей России Николай Переяслов и прозаик Гарий Немченко. Прилетел на юбилей к друзьям с Алтая Бронтой Бедюров, подъехали представители других писательских организаций Сибири.

Для начала всем прибывшим в Кемерово гостям показали музей-заповедник "Красная Горка", где в 1721 году рудознатец Михайло Волков нашел каменный уголь и где в 1907 году был основан первый рудник, положивший начало угольной промышленности Кузбасса.

Во второй половине дня писатели участвовали в пресс-конференции для местных теле— и радиокомпаний, встречались с руководством Департамента культуры администрации Кемеровской области, а в четыре часа дня в органном зале областной филармонии начался торжественный вечер, посвященный кузбасским писателям. Вместо срочно улетевшего по государственным делам в Москву Амана Гумировича Тулеева писателей поздравила заместитель губернатора области Татьяна Олеговна Машковская, после чего выступали представитель президента РФ в Кузбассе Валерий Николаевич Казаков, начальник Департамента культуры Владимир Иванович Бедин, руководители СП Кузбасса Борис Бурмистров и Кемеровской областной писательской организации Валерий Зубарев и, естественно, московские гости.

На вечере выступило также множество местных писателей, которые поздравляли друг друга с юбилеем, читали стихи, пели песни, вспоминали умерших друзей, награждали живых и радовались состоявшемуся событию.

Ночью видеоматериал о празднике кузбасских писателей уже шел по программе "Новости Сибири", причем был показан такой большой кусок пресс-конференции, какого бы в Москве сроду не пропустили, да еще без всяких подхихикиваний и ёрнических комментариев!..

Пребывание на шахтерской земле оставило в сердцах гостей чувство хорошей белой зависти. Да и как по-доброму не позавидовать, видя, что здешняя власть понимает родную культуру и ценит ее творцов? А в пользу того, что губернатор Кузбасса и руководство Департамента культуры Кемеровской области поддерживают своих писателей, говорят издаваемые здесь при помощи областной администрации журналы и книги (см. обзор на этой же полосе).

ОБСУЖДЕНИЕ КНИГ ЕКАТЕРИНЫ МАРКОВОЙ

26 апреля в МСПС состоялось обсуждение книг Екатерины Георгиевны Марковой "Актриса" и "Каприз фаворита", в котором приняли участие секретари правления СП России Геннадий Иванов и Николай Переяслов, а также писатели Владислав Бахревский, Ирина Стрелкова, Ринат Мухамадиев, Сергей Луконин и другие. Отдавая должное несомненному литературному таланту писательницы, почти все выступавшие вместе с тем отмечали, что творчество Екатерины Марковой являет нам тот самый случай, когда фактурно-бытописательный фон книги воспринимается намного сильнее, чем клубок основных событийных линий со всеми их хитросплетениями. Самыми "вкусными" в литературном отношении большинству читавших показались именно те страницы книги, на которых представали видимая и закулисная жизнь театра с его творческой атмосферой, интригами, драмами и победами, а также ярко выписанными характерами и портретами. Как это ни удивительно, но детективный сюжет сильно мешал восприятию книги. Детектив ведь — как к нему ни относись! — обладает таким свойством, что вселяет в душу читателя егозливое нетерпение, подгоняя его поскорее перелистнуть страницу, чтобы узнать, кто же там убийца и каковы мотивы преступления, а из-за этого мимо его сознания, как красивейшие пейзажи мимо окон летящего по шоссе автомобиля, пролетают самые замечательные участки текста.

Но в том-то и беда, что ни один детектив мира не может открыть своему читателю абсолютно ничего НОВОГО, ибо в основе любого из них лежит бесконечно повторяемый сюжет о том, как кто-то кого-то убивает, насилует, крадет у него какие-либо ценности или совершает в отношении его (или же, например, банка, музея, секретной лаборатории, а то и всего государства) какое-нибудь иное противоправное действие, а частный или официальный сыщик это дело раскрывает. Развивающемуся на основе отлаженных до уровня инструкций сюжетных схем детективному жанру давно сделались ненужными и даже мешающими любые второстепенные персонажи и художественные описания, в романах этого типа не осталось практически ничего "лишнего", не участвующего в непосредственном развитии событий. Только преступник, сыщик и те, кто выполняет функции жертв или помощников расследования.

Так зачем же, спрашивается, Екатерине Георгиевне Марковой с ее то ли унаследованным от отца — Георгия Мокеевича Маркова, то ли приобретенным самостоятельно тонким чувствованием художественного слова, а также собственным артистическим опытом и знанием театральной жизни сидеть и выдумывать истории, которые читатель может прочитать у Марининой, Акунина, Доценко и десятков других корифеев этого жанра, тогда как она может написать блестящие книги о том, о чем кроме нее, Екатерины Георгиевны Марковой, не сможет написать ни один человек на свете?..

Обсуждение прошло на редкость дружелюбно и в то же время конструктивно, выступавшие говорили критично, но тепло, да книги Марковой и не заслуживают иного тона, ибо написаны талантливой рукой и при участии сердца.

На обсуждении присутствовали также муж писательницы актер Георгий Тараторкин и их сын Филипп.

С БОЛЬЮ ЗА ПАЛЕСТИНУ

29 апреля в правлении Союза писателей России состоялась встреча с послом Палестины в России господином Орейди, в которой принимали участие В.Н. Ганичев, И.И. Ляпин, Ю.П. Кузнецов, В.Н. Крупин, В.А. Костров, А.И. Казинцев и все секретари правления.

Больно было слушать слова представителя этой освященной стопами Самого ходившего по ней Господа страны. А он говорил о том, что истинные масштабы жертв и разрушений в Палестине ныне всеми способами замалчиваются и мировой общественности даже невдомек, что нанесенный Палестинскому государству материальный ущерб исчисляется уже 11 миллиардами долларов, и что 10 тысяч палестинцев оказались арестованными...

Еще он говорил о бомбежках и обстрелах христианских святынь израильтянами, о захвате ими дома русских паломников, из которого обстреливался храм Рождества Христова, а также о том, что ежечасно оскверняется земля, на которой родился Спаситель, а христианский мир, глядя на всё это, безмолвствует и, что горше всего, молчит также и православная Россия.

Особенно горько было слушать слова о том, что в составе израильской армии воюет много переселенцев и из нашей страны и что именно они яростнее всего нападают на христианские святыни Палестины и христиан-палестинцев, жестоко избивая их и крича после этого своим окровавленным жертвам: "Идите!!! Жалуйтесь теперь своему Иисусу!.."

"Мир должен понимать, — говорил дальше г-н Орейди, — что Америка крайне не заинтересована в том, чтобы Израиль оставался частью Ближнего Востока, а стремится к тому, чтобы Израиль был частью США".

"Это США — часть Израиля, — поправил его Владимир Крупин. — А что касается осажденного Храма Рождества, то он не только выстоит, но и обретет после этого испытания еще большую святость. Придет время, и все шрамы от пуль и снарядов на его стенах христиане будут целовать, как иконы..."

"В эти дни Израиль собственноручно развеял о себе миф как о вечной жертве. Теперь всему свету видно, что никакая он не жертва, а самый настоящий агрессор", — добавил Александр Казинцев.

ПАМЯТИ А.С. ХОМЯКОВА

14-16 мая в Туле и родовой усадьбе Хомякова Богучарове при поддержке губернатора Тульской области Василия Стародубцева прошли Всероссийские Хомяковские чтения, посвященные этому удивительному русскому философу, поэту и мыслителю. В них участвовала большая делегация Союза писателей России во главе с В.Н. Ганичевым.

О значении этого мероприятия говорит уже тот факт, что о нем написала даже “Независимая газета”, как правило, старающаяся обходить молчанием патриотические имена, книги и акции патриотического характера.

ДРУЖБА — ЭТО НАВСЕГДА

Торжественный вечер, посвященный 90-летию классика таджикской литературы Мирзо Турсун-заде, прошел под председательством С.В. Михалкова в конференц-зале "Дома Ростовых", где при жизни таджикского поэта располагался Союз писателей СССР. Почтить память поэта и друга пришли многие известные писатели Москвы, а также приехали его друзья из других республик.

На вечере выступили Аскар Хаким, Валентин Сорокин, Тимур Зульфикаров, Давид Кугультинов, Людмила Щипахина и другие писатели.

Здесь же, в исполкоме МСПС, прошли также вечера поэта-мыслителя Саади Ширази и Давида Кугультинова.

ВИЗИТ КИТАЙСКИХ ДРУЗЕЙ

17 мая в правлении СП России состоялась встреча с делегацией Союза писателей Шанхая, в которой принимали участие В.Н. Ганичев, О.М. Бавыкин, С.А. Лыкошин, Н.В. Переяслов, В.В. Дементьев, К.А. Кокшенева, А.А. Парпара и другие писатели. В составе китайской группы были профессор Чжэн Тиу, поэт Шэнь Шаньцзинь и другие деятели литературы Китая, поделившиеся впечатлениями от своего пребывания в Москве, Санкт-Петербурге и на Валдае.

СТИХИ НА КОМСОМОЛЬСКОМ, 13

23 мая в правлении Союза писателей России с творческим отчетом выступили поэты города Сергиева Посада и Сергиевопосадского района, читавшие свои стихи и исполнявшие свои песни.

НАГРАДА ЗА ПРАВДУ

24 мая, в день святых равноапостольных учителей словенских Мефодия и Кирилла, в Шолоховском зале издательства "Советский писатель" состоялось вручение Международной премии имени М.А. Шолохова в области литературы и искусства. В нынешнем году ее лауреатами признаны:

— политический узник гаагской тюрьмы Слободан МИЛОШЕВИЧ (Югославия) — за мужество, самоотверженность и непримиримую позицию в борьбе за гражданские права славянских народов, а также за разоблачение на заседаниях Международного Гаагского трибунала американо-натовской агрессии в Европе;

— народный художник СССР и Белоруссии Михаил САВИЦКИЙ (Беларусь) — за развитие реалистических тенденций и вклад в мировое изобразительное искусство;

— генерал армии Валентин ВАРЕННИКОВ — за мемуарный цикл "Неповторимое", охватывающий более полувека советской жизни;

— прозаик, бывший депутат Верховного Совета РСФСР Ринат МУХАМАДИЕВ — за документально-публицистическую повесть "Крушение", посвященную трагедии октября 1993 года.

Под пение "Многая лета" премии лауреатам вручили Ю.В. Бондарев, А.В. Ларионов и Б.Е. Шереметьев.

В мероприятии также участвовали председатель Союза художников России В.Сидоров, председатель Союза писателей России В.Ганичев, бывший посол Югославии в РФ Б.Милошевич, летчик-космонавт СССР В.Горбатко, депутат Госдумы РФ С.Шашурин, писатели В.Сорокин, С.Есин, Л.Щипахина, С.Луконин, А.Кожедуб, А.Тер-Маркарьян, Е.Антошкин, Ш.Ниязи, Е.Нефедов, С.Викулов, Н.Переяслов и другие.

К дню вручения премии издательство "Советский писатель" выпустило стенограмму выступлений Слободана Милошевича в Гаагском трибунале, и его обжигающие речи, как и вообще выбор всех лауреатов, наглядно проиллюстрировали собой тот факт, что сегодняшнее время для искусства — это время чистой, ничем не украшенной правды, когда на первое место в творчестве и судьбе выходят не метафоричность и образность стиля, а гражданская правота и человеческая самоотверженность автора.

 

Олег Портнягин МОНУ-МЕНТ

Москвичи проснулись на рассвете,

Глянули в окошки — ё-моё!

Минина-то нет на постаменте

Да и нет Пожарского на нём!

Как в мешке пустом не спрятать шила —

Так не скрыть пропавшее. Увы!

Тут не память — памятник отшибло

У столицы Родины — Москвы.

Спорили в Кремле и на Арбате:

То ли поразил небесный гром,

То ли сгоряча ночные тати

Сдали монумент в металлолом.

Приняла столица близко к сердцу

Эту весть безрадостную, но —

Больше всех тужили чужеземцы,

Коих на Москве полным-полно.

Не переставали поражаться

Новым слухам эти господа:

Ожили, мол, Минин и Пожарский

И ушли неведомо куда.

Видели их вроде бы на Волге

Во главе несметных русских сил...

...Иноземцы неспроста в тревоге —

Помнят, знать, историю Руси!

Сызрань

 

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

РОССИЙСКАЯ ФЕДЕРАЦИЯ:

Мальгинов Е.Л., 1.06 60 лет Башкортостан

Тлябичева М.С.-Г. 1.06 60 лет Карачаево-Черкесия

Попов В.Н. 1.06 80 лет Алтайский край

Хозяинов Э.И. 5.06 60 лет г. Тверь

Хохлов С.Н. 5.06 75 лет г. Краснодар

Купавская Р.Н. 6.06 60 лет г. Рязань

Сухорукова М.А. 7.06 50 лет г. Н. Новгород

Габова Е.В. 7.06 50 лет Республика Коми

Мухин В.М. 8.06 60 лет г. Псков

Ситдикова Г.Р. 10.06 50 лет Башкортостан

Галанов Ц.Р. 11.06 70 лет Бурятия

Абсалямов М.Б. 12.06 70 лет Башкортостан

Борисова А.А. 12.06 50 лет Республика Саха (Якутия)

Татарова В.К. 15.06 50 лет Хакасия

Бакалдин В.Б. 16.06 75 лет г. Краснодар

Кречетов В.Н. 17.06 60 лет г. С.-Петербург

Трошин В.Н. 20.06 50 лет г. Самара

Жуйков Е.Л. 22.06 50 лет г. Киров

Калашников Ю.А. 23.06 50 лет г. Пермь

Елегечев И.З. 24.06 75 лет г. Тамбов

Ахметкужин А.А. (Асхаль Ахмет-Кула) 24.06 60 лет Башкортостан

Азамат С.В. 24.05 50 лет Чувашия

Матвеев В.Ф. 24.06 70 лет Кемерово

МОСКВА:

Афанасьев А.В. 3.06 60 лет

Максименко Т.Д. 3.06 50 лет

Образцова А.Г. 14.06 80 лет

Гусев Б.С. 20.06 75 лет

Андреев Л.Г. 23.06 60 лет

Викулов С.В. 28.06 80 лет

Ларионов И.К. 29.06 60 лет

Ярмуш М.Г. 29.06 70 лет

Секретариат правления СП России и редакция "Дня литературы" поздравляют всех юбиляров с днем рождения

 

СОВРЕМЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА КУЗБАССА

"Красная горка": Краеведческий альманах. Выпуск первый. — Кемерово: Кузбассвузиздат, 2001. — 88 с.

Издаваемый под редакцией Г.Е. Юрова альманах "Красная горка" объединяет на своих страницах краеведов, писателей, журналистов, градостроителей, экологов, музыкантов, историков, артистов, преподавателей и библиотечных работников, давая им возможность публиковать здесь свои лучшие произведения и высказываться по проблемам культурной жизни. Особенно важно, считают его создатели, иссследовать, как древо городской культуры прирастало своими годовыми кольцами и как формировалось духовное поле провинции...

"Литературный Кузбасс": Журнал художественной литературы. 1-2, 2002-2003, № 130-131.

Журнал со столь странной маркировкой, захватывающей в свою орбиту даже не наступивший пока еще 2003 год, выпущен специально к 40-летнему юбилею областной писательской организации и представляет читателям целые обоймы лучших кузбасских поэтов и прозаиков. Здесь помещены стихи и проза В.Куропатова, В.Каганова, В.Корсукова, Т.Ильдимировой, В.Байгашева, Т.Тудегешева, А.Замогильнова, Ф.Ягунова, Э.Гольцмана и многих других авторов, причем практически все — весьма достойного уровня.

"Озарение": Литературно-художественный альманах. (Периодическое издание).

Это очень симпатичное издание учреждено и выпускается кемеровским Союзом творческих сил под одноименным названием "Озарение". Девиз альманаха — "Жизни счастье найди в творчестве!", и среди его авторов есть как профессиональные, так и самодеятельные литераторы, а также много молодежи, пробующей свои силы в художественном творчестве. Главный редактор — Ирина Малкова.

"После 12": Молодежный журнал. Поэзия — проза — графика — публицистика — фотография.

Журнал учрежден Союзом творческой молодежи "АЗиЯ", администрацией Кемеровской области, администрацией города Кемерово и Кемеровским государственным университетом. Главный редактор — Александр Ибрагимов.

Чисто молодежное издание, ориентирующееся на формотворческую художественную самобытность и духовный поиск. Публикуемые на его страницах произведения обещают в дальнейшем встречу с весьма интересными авторами.

Творческий круг мастерской "АЗ": Издание поэтов, художников, фотографов, музыкантов и ученых. — Кемерово, год 50-летия Кемеровского университета.

Весьма оригинально оформленный коллективный сборник членов Союза творческих сил "АЗиЯ", изданный под редакцией Александра Ибрагимова совместно с Кемеровским госуниверситетом. Каждый из более чем сорока авторов представлен фотографией, изложением своего жизненного и творческого кредо и каким-либо из своих произведений — стихотворением, фотоэтюдом, рисунком.

Валерий Зубарев. Другое "я": Стихотво

рения. — Кемерово: Издательство "Ковчежек", 1998. — 344 с.

Много хороших стихов, возвращающих современного человека из заполонившего мир прагматизма в страну Поэзии: "Однажды солнечным лучом / я день открою, как ключом. / И, осеняя тлен и прах, / у камня крылья отрастут, / и гордый страх / за взмахом взмах / с песком и глиной отряхнут..."

Борис Бурмистров. День зимнего солнцестояния: Стихи разных лет. — Кемерово: Издательство "Сибирский писатель", 2001. — 200 с.

Лучше всего о глубине и творческой силе стихов Б.Бурмистрова говорит сама его поэзия: "Хоронили в селе пастуха, / Говорили: "Ударило громом. / А за ним никакого греха / Не водилось". И тихо над гробом / Разговоры вели мужики: / "Видно, Богу угодно так было, / И Ему, знать, нужны пастухи, / Без присмотра нечистая сила..." / Помолчали, и гроб понесли / В дальний путь от родного порога... / А наутро коровы пошли, / От копыт загудела дорога. / Вышел сын пастуха Николай / И отцовским кнутом размахнулся. / Щелкнул лихо и крикнул: "Давай!" / И без злобы на стадо ругнулся".

Думается, что утрата нами именно такой вот ПРЕЕМСТВЕННОСТИ в отношении следования отцовским нравственным заветам как раз и позволила врагам нашего Отечества ввергнуть нас в то состояние, в котором мы сегодня оказались. Непомерно тяжелым показался нам выпавший из отцовских рук кнут международного авторитета. Не наклонились мы за ним, не подняли. И вся наша экономическая, военная и интеллектуальная мощь тут же, словно оставленное без присмотра стадо, разбрелась по чужим луговинам...

Михаил Федосеенков. В пору вербоцвета: Стихотворения, поэмы. — Тюмень: Издательство "Вектор Бук". 2001. — 416 с.

Хотя автор и живет сегодня в Тюмени, он не только родился в Кемерове, но и по сей день продолжает себя считать кузбассовцем. А главное, что его стихи настолько хороши, что их хочется цитировать просто охапками. Например: "Там, где сбывается воля Господня, / Щедро является в мир красота. / Глянул в окошко с рассветом сегодня / И обнаружил такие места... // Глянул-поглянул: не всё преуспето / В нашем убогом родимом краю. / Но и последняя песня не спета. / Мы ж на земле ещё, а не в раю". Или вот это: "Стояние в вере тождественно чуду, / Когда вся планета летит на рога, / Когда объявляют страдальцем Иуду / И более истины ложь дорога...". Или вот еще: "Разбуди запылённые гусли / В безучастие впавших сердец, / Ведь уносят Иванушек гуси, / И бездействует меч-кладенец". Или наконец: "Может, завтра я всю жизнь переиначу, / Может, завтра я весь мир переверну... / А покуда я родился наудачу — / И с размаху угодил в свою страну..."

Что ж, скажем, угодил куда надо.

Александр Катков. Путь на Итаку: Стихотворения. — Кемерово: Союз писателей Кузбасса, 1998. — 172 с.

Немного риторические, но вполне понятные в их патриотическом порыве стихи: "Это я, моя Отчизна, / где бранятся, утром пьют, / маются о смысле жизни / и без спросу в морду бьют. // Я люблю твои надежды / на мирскую благодать, / твои нищие одежды — / те, в которых умирать. // Не люблю твоих холопов, / лижущих ладонь твою. / Бог им всем судья! Но только б — / ты не встала на краю. // Я один путем овражным / потащусь, судьбу гробя, / потому что очень страшно / мне, Россия, за тебя".

Леонид Гержидович. Пихтовая родина: Стихотворения. — Кемерово: Издательство "Сибирский писатель", 2000. — 322 с.

Слегка ироничные и одновременно — глубоко трагедийные стихи, раскрывающие сложность как всей общероссийской жизни, так и непосредственно авторской судьбы: "...На Руси, смещенной / Со своих небес, / Вправду некрещенный / Я живу, как бес. // Чтоб с нужды не спиться / И не льстить врагу, / Я, как в рукавицу, / Занырнул в тайгу. // Под сиротской высью / Впору волком выть... / Сяду, поразмыслю — / Как мне дале жить. // Как, душе в угоду, / К доле по пути / Приобщенье к Богу / Отыскать-найти..."

Александр Ибрагимов. Это Лето Всех Лет: Книга стихов. — Кемерово: СТМ "АЗиЯ", ТМ "АЗ", КГУ, 1997. — 80 с.

Книга вполне оправдывает определение литературно-художественного издания, сочетая высокое качество полиграфии с удивительной внешней простотой и в то же время тонкими, как кружева, музыкальностью и философичностью стихов: "...А вот и крестики синиц, / И строчки мышек-мастериц, // Как зернь в пуховом серебре — / Так шили встарь в монастыре... // Остекленел родимый край — / Я прорубаю двери в рай — // Чтоб хлынула из-подо льда / Иконописная вода..."

Настоящая поэзия — это всегда прорубание дверей в рай, так что Александр Ибрагимов идет по верному пути.

Алексей Петров. Кардиограмматика: Стихи. — 32 с.

Людмила Тарасова-Чидилян. Руки прикосновенье: Стихи. — 36 с.

Андрей Правда. Синяя глина небес: Стихи. — 64 с.

Дмитрий Мурзин. Ангелопад: Стихи. — 64 с.

Анатолий Жестов. Пустое множество: Стихи. — 48 с.

Наталья Останина. Любовь внезапная: Стихи. — 32 с.

Марина Черноскутова. Джинсовый монах: Стихи. — 32 с. — (Все книги изданы: Кемерово, СТМ "АЗиЯ", 1999.)

Эти семь книжечек являют собой итог поэтического состязания, проведенного Кемеровским государственным университетом и Творческой мастерской "АЗ" под руководством Александра Ибрагимова. Точнее всех, пожалуй, высказал поэтическое кредо своих молодых коллег Андрей Правда (хотя кому еще, как не обладателю такой фамилии, и говорить-то от имени поколения?), написавший: "Пусть яблонька, как карлица, убога, / Но и она готова расцвести... / И лепестки в разжавшейся горсти / Как будто вдох... Как будто выдох Бога! // Так что же я?! О, Господи, прости! / Но дай и мне листами обрасти! / Дыханье мне открой! И вдохновеньем / Вели дышать моим стихотвореньям!.."

 

ПРАВДА И МАСТЕРСТВО

А. А. ПРОХАНОВУ

Дорогой Александр Андреевич!

Поздравляем тебя с присуждением премии "Национальный бестселлер".

Все твои последние произведения: "Чеченский блюз", "Идущие в ночи", "Господин Гексоген", были проникнуты глубокой болью за наш народ, являли читателю драматическую правду, и в то же время в них витал дух Оптимизма и Веры в нашу Россию, в конечное торжество справедливости.

Любое профессиональное или общественное жюри должно признавать правду и мастерство твоих произведений. Хорошо, когда это завершается премией, ещё лучше, когда у писателя есть народное признание. У тебя оно есть.

Уверены, что, как любой истинный писатель, ты осознаёшь всю глубину ответственности, которая ложится в эти драматические времена на русского писателя.

Желаем тебе такого же творческого состояния и впредь, здоровья, верных соратников!

С уважением относимся к твоему решению передать всю денежную премию в фонд защиты писателя Э. Лимонова.

Секретариат Союза писателей России

Председатель правления Союза писателей России В. Н. ГАНИЧЕВ

 

САМОЕ ЛУЧШЕЕ "ПРОИЗВЕДЕНИЕ"

Секретариат правления Союза писателей России и редакция газеты "День литературы" от всей души поздравляют самарского прозаика и издателя литературного альманаха "Русское эхо" Александра Витальевича Громова с рождением первенца — Александра Александровича.

Вырастить достойного сына Отечества — это задача, требующая от русского писателя ничуть не меньше сил и таланта, чем написание дюжины хороших повестей, а то и романов. Так что Бог тебе в помощь, Александр! И — кто знает? — может быть, это будет самое лучшее из всех твоих "произведений".

 

Алексей Шорохов ПАПУА - НОВАЯ РОССИЯ (или еще раз о национальной гордости великороссов)

"Мы так долго боролись за права негров, что в конце концов отвоевали их... для себя.

(из рекламного слогана "Русского радио")

У РУССКОГО КИЧА ПОСЛЕДНИХ ВРЕМЕН есть что-то схожее с лихим отплясыванием камаринского на крыше горящего дома. Своего, прошу заметить, дома. Причем для полноты картины необходимо еще представить себе толпящихся на пожаре соседей, прихлопывающих в такт танцующему и подзадоривающих его выкриками. Что, впрочем, нисколько не мешает истинному — мародерскому блеску их глаз.

Все ждут. А мужичонка на крыше еще пущ

е идет вразнос, будто хочет перед всеми ими выговорить свою душу, выбить ее напоследок каблуками на рушащихся балках и перекрытиях, выказать, как ему кажется, до конца и навеки...

Знакомая картина, не правда ли? Какая-то удивительно русская. Уже не раз меченная за последние сто лет кованым солдатским сапогом — в углу, вместо подписи художника.

Идут годы, вырастают те, кто были когда-то детьми, и в свою очередь приводят своих детей к этой картине, и точно так же первые, робкие детские "почему" смолкают — дети начинают всматриваться. И их тоже завораживают языки пламени...

Самое страшное, что действительно возник какой-то ритуал новейшей российской истории. Когда даже номенклатурное косноязычие становится неотъемлемой частью обряда, эдаким шаманским бормотанием: "Хотели как лучше, получилось как всегда... всегда… всегда... не получилось, не получилось... как лучше, не получилось..."

А подрастают, и в глазах их — та же зачарованность, В самом деле, что может быть интересней пламени и пожара? Это притягивает, это парализует волю.

"Папа, папа, а на чем играет "великий музыкант Ростропович (малыш, прочитав афишу)?" — "На костях, сынок..." (после октября 1993-го года).

И все те же, описанные еще Блоком, "зарева пожаров" в глазах...

ПЕРЕДО МНОЙ РАССКАЗЫ МОЛОДОГО РУССКОГО писателя Олега Селедцова, живущего посреди одного из многочисленных титульных суверенитетов "ленинско-ельцинской империи":

"В пять часов утра, когда Зеленодар еще нежился в последней волне самых сладких и крепких снов, в квартире классика Инжиро-Бананской литературы Юлия Ашдваашева зазвонил телефон..."

Зазвонил, собственно, только для того, чтобы этот "многократный лауреат государственных и литературных премий, автор великих романов: "Волны смуглого моря", "Два товарища", "Мир и война" и многих других" услышал наконец-то (впервые, может быть, в жизни), что он подлец. Причем сказала это ему вовсе не девушка, брошенная "инжиро-бананским классиком" и ждущая от него ребенка, а русскоязычный поэт, уже ничего не ждущий ни от "классика", ни от своей литературной судьбы. А точнее — несудьбы.

Несудьба эта главным образом заключается в том, что он, этот поэт, точно так же, как и остальные 80% населения Инжиро-Банании, — русскоязычен. Каковое обстоятельство доставляет ему массу неудобств и прямо-таки стесняет в общении с титульным (20% от общего числа жителей) населением республики. Стесняет до того, что он (точно так же, как и более чем многочисленные собратья его по несчастью) являет собою пример дьявольской прозорливости печально знаменитого автора нынешней ситуации, изрекшего некогда слова о "двойном гнете: экономическом и национальном".

Только смердит, простите, от этой правоты мумии — в жизни все случилось с точностью до наоборот. И именно "потомки колонизаторов и империалистов" — все эти инженеры и учителя, врачи и телевизионщики, электрики и журналисты (80% населения) бродят по обетованной инжиро-бананской земле, как безутешные тени в Аиде, в то время как спустившиеся с гор, полнокровные и этнически безупречные инжиро-бананцы (20% населения), аки мифологические церберы, своим грозным рыком и мыком совершенно свободно помыкают безропотными русскоязычными сонмищами.

Таков основной пафос рассказов Олега Селедцова "Звонок на рассвете" и "Полет в вечность". Объективности для надо упомянуть, что и соседние с Инжиро-Бананией земли характеризуются той же клинической картиной: "Северная Кокосия, Кизилия и Пальмостан". Нетрудно догадаться, что именно в этих заповедниках подрастают новые тарзаны ичкерийской независимости и прочие джигиты джихада.

Однако самое печальное даже не это — самое печальное то, что действительный-то (не литературный) пафос, одушевляющий сегодня, как оказалось, сотни тысяч живущих там русских людей, реально выражается в двух словах: "В Россию!". С очевидным непониманием того, что если полторы сотни лет назад, по словам Толстого, граница России пролегала по луке казачьего седла, перемещаясь вместе с ним все дальше и дальше от центра, то нынче эта же граница пролегает по ручке беженского чемодана, все ближе и неумолимей снова приближаясь к Москве.

Можно бы, конечно, помечтать о последующем восстановлении статус-кво (ведь было уже такое в XVI-XVII веках). Однако приземлить такие мечты весьма несложно: достаточно представить себе нынешнюю сборную Франции по футболу, половина которой имеет столько же общего с Ронсаром и Мольером, сколько туземные бусы из слоновой кости с ювелирными украшениями Фаберже. Эти "новые французы" — выходцы из Алжира и Туниса, а процесс заселения ими метрополии называется реколонизацией — это во-первых; а во-вторых, и нам доступна простая статистика: уже сегодня каждый третий житель Москвы — мусульманин, что является прежде всего не религиозным, а этно-культурным определением.

И в такой ситуации бегство "в Россию" является не бегством куда-то с определенных земель, а бегством с Земли вообще — туда, в Россию Небесную. Речь должна вестись о небывалом еще — метафизическом исходе целого народа. Что опять-таки подтверждается статистикой смертности и рождаемости. А это уже гораздо важнее инжиро-бананских хроник, хотя и неотделимо от них...

СУТЬ ПРОБЛЕМЫ МОЖНО БЫЛО БЫ УПРОСТИТЬ, сведя ее к пререканиям между "патриотами" и "безродными космополитами". В том же рассказе Олега Селедцова "Звонок на рассвете" отчаявшийся русскоязычный поэт пишет в Москву — в "Правление Союза Писателей". В руководстве этого самого "Союза Писателей" без труда узнаются нынешние апостолы либерализма из пишущих — "выдающийся мастер прозы Бойцович", "известнейшие писатели Муравьев-Иванов, Ковальчук... секретарь Правления СП Боратанский" и др. Шарж становится еще более прозрачен оттого, что сам автор рассказа является членом Союза российских писателей, о чем не без вызова уведомляет.

Но дело уже, увы, не только в наплевавших на "русскоязычного" и попивающих водочку в подмосковном писательском поселке персонажах и их реальных прототипах, еще раз повторю — упрощать не стоит. Сегодня очевидна добровольность исхода великого народа (ведь даже в случае с параличом воли, все это — вопрос воли) с присущим этому исходу чувством исторического исхода. А отсюда очень недалеко до уныния.

Где же тот предел, за которым отступление прекратится, где та последняя, определяющая черта русскости, которую нельзя переступать? В 1941 году "за нами была Москва", сегодня у нас ее уже нет. Именно в том, последнем смысле, нет.

Зато есть (и всегда найдется) десяток простых и легких (а главное — верных) ответов. Ну, например — вернуть русский народ под спасительную сень Православия. "Русь Святая, храни веру православную — в ней тебе утверждение", — так уже на протяжении столетий учит Святая Церковь. В здравом уме и трезвом рассудке (а также при реальном знании русской истории) вряд ли кто возьмется это оспаривать.

Другой вопрос, как это реализовать на практике — посоветовать Московскому Патриархату взять у Министерства обороны на содержание несколько бронетанковых и воздушно-десантных дивизий, взрастить в них ревность к отеческой вере да лет так через пяток под руководством президента загнать предавшихся золотому тельцу современности и отпавших от Церкви жителей столицы в Истринское водохранилище и перекрестить их? Дак ведь и Владимир Путин отнюдь не Святой Владимир, и души наших соотечественников-современников, увы, не так по-детски распахнуты свету Христову, как это было тысячу лет назад. Хотя такую мифологему на полном серьезе сегодня нередко эксплуатируют в православной среде (например, на прошлых президентских выборах — с помощью сугубо пиаровских умолчаний, но весьма эффективно).

Или же встать на другой, похожий (только напротив — антигосударственный) путь. Следуя ему, "верным" нужно замкнуться в своей "праведности" и если и без радости, то уж точно с неким удовлетворением наблюдать, как отпавшая и блудная часть соплеменников (подавляющая, надо заметить) будет помирать. И "с чувством особого удовлетворения" следить за предсмертными корчами "сатанинского" спрута современного государства.

Впрочем, такое уже было... с раскольниками — и в "праведности" замыкались, и "с тайной радостию" наблюдали, и даже денег на революцию давали, чтобы "власть эту антихристову" (т.е. царскую) сковырнуть. И что? Новая, уже воистину антихристова власть так гайки закрутила, что и писку "праведного" не слышно стало, а как леса-то посвела — так и бечь стало некуда.

Оба указанных отношения: и страстная любовь к окружающему, мирскому, "не духовному" — вплоть до насильственного "спасения" его, и столь же страстная (и даже "холодная") ненависть, совершенно очевидно, неправославны по своему внутреннему содержанию (ведь и в случае с крещением Руси все было на самом деле гораздо сложнее). Причем оба эти отношения характерны для двух совершенно самостоятельных начал: активно-деятельного — западного и отрешенно-аскетичного — восточного. И ни то, ни другое, прошу заметить, не является собственно русским.

Что же является? По небезосновательному мнению многих исследователей вопроса (в том числе и отцов Церкви) такой максимальной точкой русскости (попомним Достоевского: "быть русским и быть православным — одно и то же"!) является не агрессивная любовь и уж тем более не ненависть и презрение, а жалость к миру. Причем на всем нашем уже более чем тысячелетнем историческом пути это деятельная, врачующая, а нередко и жертвенная жалость. Она же — инструмент деятельного сердечного познания окружающего мира (не западного, рационального покорения его и не восточного, и тоже рационального, созерцания).

И вот эта-то точка жалости, есть все еще немало оснований думать, пока не пройдена. Это абсолютно абсурдно, но именно то, к примеру, что "нищая Россия", не способная накормить своих бездомных детей и стариков, посылает гуманитарную помощь страдающим от звездно-полосатого фашизма афганцам — факт из такого ряда! На это можно гневаться, раздражаться, даже осуждать — но этого нельзя отрицать на всем нашем историческом пути.

Все это отражено в изначальных нравственных аксиомах: народных ("Сам погибай, а товарища выручай") и евангельских ("За други своя..."). И тем не менее до сих пор еще не осознано в должной мере. Более того, ярким образчиком обратного стало людоедское шоу "Последний герой" (тут же переименованное народом в "Последний подлец"). Для ХХI века — начало решительное. Памятуя о том, что весь ХХ век эксперименты над национальными сознаниями велись безостановочно — с лихвой досталось и фаустовскому немецкому, и старокатолическому французскому, и даже пуританскому североамериканскому. Но больше всех (и дольше) экспериментировали(руют) над русским.

Вот и на сей раз: всплыла эта Папуа — Новая Россия эдаким телеостровом в плотном окружении американских авианосцев с телекамерами и подводных лодок с акустическими датчиками — смотрите, мол, у нас все путем.

— О, я, я...гут, рус, гут! Ми ошшень довольны...

Но дело даже не в них — вот если островное шоу "Последний подлец" и впрямь станет для нас "Последним героем" и количество страстно желающих "за стекло" или "на остров" наших соотечественников перевалит за цифру с шестью нулями, вот тогда можно будет (ежели останется кому) действительно заявить о том, что эта самая точка русскости пройдена и метафизический исход завершился.

Ну а что касается "русскоязычных" и "титульных" в самой России и уже совершенно очевидного ужимания географии первых от имперских окраин (бывшие республики) и дальше — внутрь нынешней Федерации, то можно, конечно, все предоставить истории: она не замедлит "освежить" в памяти армян турецкую резню начала XX века, в памяти грузин — такую же резню XVI века, в памяти малороссов — такие же события времен польско-литовского и германского владычества, эвенков и якутов — судьбу 16 миллионов их североамериканских собратьев, вырезанных поголовно "просвещенными европейцами" и т.д., и т.п. Можно и для некоего гипотетического будущего предоставить деятельной жалости русского народа снова обживать эти пространства: врачам — лечить, учителям — учить, солдатам — защищать. Но только для всего этого необходимо одно условие — русский народ должен сохраняться. А то как-то нелепо получается: в Израиле 84% населения — "паспортные" евреи, и государство считается мононациональным; в России же 86,8% — "паспортные" русские, а государство — "многонациональное". Ладно, многонациональное и многонациональное, что называется, и слава Богу, и на здоровье. Да вот только совсем уже не "на здоровье", когда все меньше и меньше места в нем становится для одного народа, и известно какого — государствообразующего.

 

Владимир Нилов ОТРЯХНИТЕ ИХ ПРАХ... (Отзыв на статью В. Бондаренко “Три лика русского патриотизма”)

Здравствуйте Владимир ГригорьевиЧ! Только сейчас познакомился с Вашей статьей "Три лика русского патриотизма", в которой упоминается мое имя. Никак не могу согласиться с Вами, что моя статья о Солженицыне была "уничижительной", и отказываюсь понять, что побудило Вас заклеймить её этим довольно редким словом.

С самого начала я установил для себя два правила, которым следую до сих пор: а) мне никто не обязан верить и б) на мне лежит долг и обязанность приведения доказательств, подтверждающих положения моих статей. Этим же правилам я следовал, когда писал статью, столь не угодившую Шафаревичу, Распутину и Вам. Перечитав статью "с пристрастием", чтобы найти "уничижение" пророка, каковым считает себя Солженицын, я не смог отыскать даже намека на него.

Основное положение статьи: Солженицын "заклятый и яростный антикоммунист... его антикоммунизм — бескомпромиссен, он не знает никаких ограничений — вплоть до гибели России..." подтверждается перечнем доказательств, куда этот ничем не ограниченный антикоммунизм завел его. Я убежден, что без особых усилий мог бы доказать в суде свой взгляд, изложенный в статье. Всё основано на фактах и всё, что я привел в доказательство, было известно без меня и до меня. Я не был ни первым, ни единственным, кто расшифровал Солженицына. М.Лобанов назвал его "лжепророком", подчеркнув его бездонное самомнение: "Петр был за Империю, а я нет", то есть Солженицын был не только против сохранения СССР, но и считал Российскую империю ошибкой; А.Зиновьев назвал его "интеллектуальным ничтожеством, раздутым американской пропагандой до размеров гения"; о. Дм. Дудко призывал его стать на колени и покаяться перед русским народом, как сделал это он сам. А.Зиновьев и В.Максимов, когда увидели, что их антикоммунизм был тараном по уничтожению России, ужаснулись: "целились в коммунизм, а попали в Россию". Почему же Вы никогда не обвинили их — М.Лобанова, А.Зиновьева, В.Максимова и о. Дм. Дудко, в уничижении Вашего кумира?

Именно этот антикоммунизм, не ограниченный заботой о России, побудил написать его знаменитое письмо "Вождям Советского Союза" с предложением развалить СССР и освободить "заокраинные народы" (страны народной демократии) от опеки России-СССР. Поднять руку на исторически сложившееся государство, подвергая его смертельной опасности, мог только человек, у которого историческая невежественность сочеталась с величайшим самомнением. Л.Тихомиров в начале прошлого века писал, что ни у какого народа не хватит сил восстанавливать разрушенное государство по нескольку раз. Россия трижды восстанавливала его: после татарского погрома, Смутного времени и февральского развала в 1917 году. Но ведь тогда не было ни сахаровых, ни шафаревичей, ни солженицыных, ни глазуновых, ни лихачевых. Хватит ли сил восстановить его в четвертый раз?

Я убежден, что если бы я попросил Вас представить хотя бы один-единственный пример "уничижения", то Вы не сумели бы этого сделать, потому что таких примеров нет.

Статья моя настолько возмутила Шафаревича и Распутина, того самого, что с трибуны Верховного Совета предложил России выйти из СССР, что они и, к сожалению, "примкнувший к ним Бондаренко", как говорится в подобных случаях, подписали коллективное письмо, осуждающее Куняева за его публикацию. Но Куняев вынес его на суд читателей журнала с просьбой сообщить свое мнение о статье Нилова и письме, прошу прощения, троицы, пока что с маленькой буквы. Из 9 или 10 откликов только один был прохладно за Солженицына, а остальные — согласны с моей статьей. Оскорбленный Шафаревич покинул редакцию журнала. Почему же он и Вы не признали результатов мини-референдума, "гласа народа", и продолжаете настаивать на своей правоте? Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что для Вас кумовство и приятельские отношения выше служения России. Вот почему Вы не опубликовали мою статью-комментарий на вылазку Кожинова в древнюю русскую историю, полную всякого рода благоглупостей вроде того, что в Киеве было два Олега, что Игорь стал княжить с 941 года и, самое главное, он, русофил с головы до пят, оказался норманнистом с пят до головы, призывая читателей не волноваться и не возмущаться. И всё это без каких-либо доказательств своей веры.

И неправы Вы, когда обвиняете Куняева в "некрасивых, неизящных шатаниях" от Солженицына к Нилову. Если послушать Вас, то публикацией статей Солженицына в начале 1990-х годов Куняев как бы присягнул на пожизненную верность автору "Ивана Денисовича" и поклялся никогда не перечить гениалу, который ныне позабыт-позаброшен, ибо люди наконец раскусили этого автора "Жить не по лжи". Да и в письме расхваливаются заслуги Солженицына перед русской литературой, совсем позабыв привести доказательства уничижения. Я ставил себе цель не унизить Солженицына, но указать, что он не тот, за кого выдаёт себя, что он "не наш", что его антикоммунизм был смертельной угрозой существованию России и что он один из авторов катастрофы конца XX столетия.

На этом я мог бы закончить свое письмо к Вам, но заголовок Вашей статьи вызвал у меня недоумение и потребность возразить.

О каких ликах русского патриотизма идет речь? По Вашей классификации их три: белый — "монархический, национально-православный", красный — советский, "завораживающий своей самоотверженностью и величием замысла лик" и третий — "не столь совершенный, иногда медузообразный...".

Белый лик не был ни монархическим, ни национально-православным. Деникин запретил офицерам-монархистам объединиться в организацию. Сменивший его на посту Верховного главнокомандующего ген. Врангель был откровенным антимонархистом, говоря, что "Россия не вотчина Романовых"; белая армия распевала песенку, в которой были слова "царь нам не кумир". Епископ Вениамин вспоминал язык солдат и офицеров, который был по преимуществу матерным, и особой религиозностью белая армия не отличалась. О каком белом патриотизме может идти речь, если по одному из их догматов "России нет, а есть совдепия" или по другому "Россия — это анти-Россия"? Вот почему они с такой легкостью присоединились к вермахту и желали победы Германии, которая была бы концом исторического существования России. И это называется патриотизмом? Если довести Вашу мысль до конца, то мы обязаны поставить в один ряд ген. Краснова и Шкуро с маршалами Жуковым, Рокоссовским и Коневым (того самого, о котором "гениал" сказал "это колхозный бригадир"), ибо и те другие были патриотами России. Если продолжить Вашу логику дальше, то мы должны заключить, что никакой разницы между победой и поражением не было бы. Или, как сказал Ваш подзащитный, "усики сменили бы усы", вот и вся разница. К какому лику Вы отнесли бы ген. Деникина, который отказался от службы в вермахте, хотя ему предлагали командование и генеральский чин? Его и очень немногих из белых можно отнести к патриотам России. Он был антисоветчик, но он был за Россию даже под Советами. Об этом он писал еще в 1937 году, сказав, что в случае европейской войны мы должны быть за одетую в советские мундиры армию. Белая эмиграция в своем огромном, подавляющем большинстве патриотической не была. Патриоты России, как Деникин и Устрялов, были в ней редким исключением. Белое движение в гражданскую войну воевало не за историческую, т.е. монархическую и православную, Россию, а за Россию февральскую, ориентированную на Запад, т.е за подобие горбачевско-ельцинской России (или наоборот: горбачевско-ельцинская Россия была воскресением и продолжением февральской России).

Ваше определение красного лика очень литературно, но сути дела не касается. "Эту законченность [красного лика] надо воспринимать прежде всего эстетически". Я к Вам не присоединюсь, ибо полагаю, что для понимания красного лика требуется государственный подход, которым, мне кажется, руководствовались его сторонники — покойные Татьяна Глушкова, Борис Примеров, Николай Тряпкин и ныне живущие Юрий Бондарев и Михаил Алексеев, хотя бы и подсознательно.

Из всех трех ликов только лик красный, по Вашей классификации, имеет право называть себя патриотическим. И тому две причины. Красные — государственники, которые словом и делом грозно стояли на страже независимости страны: в их послужном списке — восстановление разрушенной Империи в гражданскую войну и победа в тяжелейшей войне в 1941-1945 гг.; они продлили историческую жизнь России на три четверти столетия. Этого одного было бы достаточно, чтобы воздать им хвалу. К чести красных, или, точнее, истинных патриотов России, они поняли также, что только с советской власти в России начала осуществляться народная мечта о правде и справедливости, что только советский строй был истинно демократическим, ибо ставил себе целью благо всего народа. Он был, вне всякого сомнения, выше западной преступной цивилизации, процветающей на эксплуатации народов всего мира, включая народ русский.

История Руси-России-СССР была историей государства Российского и СССР был достойным преемником своих предшествениц. Он воскресил распавшуюся Империю и закончил собирание Руси, начатое великими князьями Московскими. "Первое и главное — восстановление России как великого и единого государства", писал Н.Устрялов. Он же указал ещё в 1920 году, что началось объединение страны "интернационалистское по лозунгам, но патриотическое по существу". СССР всё более становился Россией и не только в государственном смысле, но и попыткой воплотить суть России и заложить основу русской цивилизации, суть которой Н.Данилевский видел в разрешении вопроса отношений между трудом и капиталом, а народ называл это "правдой и справедливостью". Заслуги советской власти перед русской историей и народом должны быть признаны. Отрицать это могут только неучи либо обуянные бешенством антикоммунизма и им же ослепленные люди, как Шафаревич, Солженицын, Глазунов и другие. Эти люди настолько загипнотизированы силовыми методами правления первых 35 лет советской власти, что, кроме них, ничего не желают ни видеть, ни ведать, для них советский период русской истории — это Архипелаг ГУЛАГ, и больше ничего.

Вы правильно назвали третий лик "медузообразным" и "эклектическим". Я бы добавил к нему еще одно определение — хамелеонский. Это самый интеллектуальный, престижный лик, претендующий на водительство России — и самый интеллектуально бесчестный, ибо ученый прежде всего ищет истину, и если факты отвергают его гипотезу, то он должен это признать, отказаться от нее и создать новую. Но к этому медузы и хамелеоны неспособны.

В "Экономической газете", № 39 за 2001 год было опубликовано интервью с ак. И.Шафаревичем, которое может служить иллюстрацией этого. Академик превосходно описал, что из себя представляет западное общество, основанное на индивидуализме и частной собственности. Он отрицает его, говоря, что Россия, следуя ему, обречена на гибель. В качестве доказательства он приводит статистику превышения смертности над рождаемостью, из чего делает вывод, что народ отказывается жить при таком строе. И тут же безо всякой логики он ошеломляет читателя своим рецептом, что нужно делать России, чтобы преодолеть катастрофу: "больше простора" частной инициативе, которая сделала жизнь народа невозможной!

Его замечания о советском строе кратки, поражают своей недоговоренностью, не касаются существа вопроса и стоят в резком контрасте с его описанием западной цивилизации. Индустриализация страны, как пишет математик, была сделана из рабского подражания Западу, а не потому, как все мы думали, что это была необходимая мера для отражения очередной агрессии объекта подражания. Или: войну выиграла не советская власть и весь народ, а кулаки и их дети (!). И всё в таком же роде. Почему, говоря о советском периоде русской истории, Шафаревич виляет и юлит? Ответ прост и ясен: в этом случае он должен был бы признать за советской властью заслугу перед Россией за спасение её от смертельного врага и оправдание коллективизации и форсированной индустриализации, без которых она была бы разбита еще до наступления зимы. Шафаревич — интеллектуально нечестный человек, что делает его также морально нечистоплотным. Вот почему Т.Глушкова назвала Шафаревича "отщепенцем от Большого Народа" и "злонамеренным академиком". Какое право имеет он, назвавший себя "рядовым и обыкновенным человеком", он, этот крыловский сапожник, что сел не в свои сани, мешаться в государственные дела? Все эти медузы и хамелеоны смердят своим антикоммунизмом, вменяя это себе в заслугу перед Россией. Уж сейчас пора было бы понять, что антикоммунизм оказался самой удобной и самой эффективной маской русофобии. Если антикоммунистическая истерия, поднятая Сахаровым, Солженицыным, Шафаревичем, Глазуновым есть служба России, то мы, следуя логике, должны были бы признать Гитлера и Америку закона 1986-1990 спасителями нашей страны. Почему А.Зиновьев, В.Максимов и о. Дм. Дудко пришли в ужас от содеянного и покаялись, но Шафаревич и Солженицын остались при своем мнении, что на практике означает: пусть народ вымирает при капитализме, лишь бы не было советской власти, поскольку при ней нет простора частной инициативе. Вы, Владимир Григорьевич, назвали себя "законченным эстетом". Но почему в таком случае Вас не беспокоит вонючий душок, исходящий от этих медуз?

И снова повторюсь: никаких трех ликов у патриотизма нет. Есть один-единственный: right or wrong, mу country и Russland uber alles in der Welt, всё равно какой в ней политический режим. Признаю Россию царскую и признаю Россию советскую за их грозное стояние на страже независимости Империи и отвергаю Россию февральскую и горбачевско-ельцинскую, превратившую Россию в вассала Запада. Что Вас так притягивает к этим таким-сяким людям? Неужели Вам неясно, что без идейного промывания мозгов "интеллигенцией" горбачевская контрреволюция никогда бы не удалась? И я не единственный, кто признает за "интеллигенцией" её смертельную вину в разрушении России.

"Лобанов обвинил интеллигенцию в "духовном вырождении", говорил о ней с пренебрежением как о "зараженной мещанством" массе, которая "визгливо" активна в отрицании и разрушительна для самых основ национальной культуры... Лобанов рекомендует властям опираться не на прогнившую, сплошь проамериканскую омещанившуюся интеллигенцию.... а на мужиков". (Из книги Семанова "Андропов").

Помните ли Вы, что сказал Проханов об интеллигенции в интервью с Вами ("Завтра", № 32, 2000)?

Напомню Вам. "Мы должны со всей жестокостью сказать, что либеральная интеллигенция несёт вину за крушение России. Этот грех её несмываем. По своим катастрофическим последствиям этот грех делает либеральную интеллигенцию исторически обреченной в нашей стране. Она, добровольно обслуживая эту кровавую антирусскую власть, стоя у ноги олигархов, запустив в Россию страшную опухоль русофобии, этим приговорила себя к вечному позорному столбу. Когда общество разделилось на немногочисленную, но властную часть национальных предателей и на безвольно стенающий народ, интеллигенция не позвала на борьбу, не вдохновила народ. Не зарядила своей пассионарной волей, а выбрала это предательское меньшинство, это богопротивное меньшинство. Пропасть между этим меньшинством, включая либеральную интеллигенцию, и народом стремительно разрастается. Ей уже эту пропасть не преодолеть. Вспомним, как русский гений Александр Блок пророчил заслуженное истребление той дореволюционной интеллигенции, которая еще в петровскую эпоху удалилась от народа, жила отдельной жизнью, он предчувствовал страшную бурю, видя, что народ искренне ненавидит эту обособленную часть общества и вобьёт в неё осиновый кол за все свои страдания, за столетнюю свою поротость на конюшне у благородных дворян. В каком-то своем глубинном смысле народ был прав, когда жег библиотеки, громил усадьбы, вешал на яблонях этих изящных тургеневских барышень — это было историческое возмездие за порабощение своего же народа. Казнь нынешней либеральной интеллигенции будет не менее ужасной. Она сейчас наивно занимается постмодернизмом, вместо того чтобы шить себе белый саван. Она еще может покаяться, но я не слышу ни одного покаяния. И в историю России они войдут не своими вымороченными романами, а предательством народа в страшную его пору..."

Что Вас так тянет общаться с этими людьми? Зачем Вы пачкаетесь, общаясь с ними? Если рядовые еще не понимают, что из себя представляют кумиры, то Вам — грех и с Вас спросится. Очнитесь, Владимир Григорьевич, и отряхните их прах со своих ног. Не забывайте, что суд потомков, а не современников есть правый, а их, этих медуз и хамелеонов, в недалеком будущем причислят к лику Мазепы и будут раз в году на все времена анафемствовать во всех церквах России.

 

Священник Дмитрий Дудко ПРАВЕДНИК ДОСТОЕВСКИЙ

Прошло уже довольно много времени, пора бы успокоиться, а я никак не успокаиваюсь.

Дело в том, что я прочел в журнале "Русский дом" мнение уважаемого протоиерея Александра Шаргунова по поводу канонизации Ф.М.Достоевского, это был ответ на вопрос рядового христианина, не пора ли канонизировать Достоевского, выражая тем самым глубокое уважение к слову писателя. Если он будет канонизирован, его слово будет иметь еще большее значение.

Это естественно: голос писателя будет подтвержден голосом Церкви. На мой взгляд, о.Александр дал ответ поспешно, решая вопрос только с внешней стороны. Я не буду спорить с ним, поскольку считаю, что с внешней стороны он говорит правильно. Но мне тут же вспоминаются евангельские слова: судите не внешним судом, а судите судом праведным.

Я не хочу сказать, что я могу быть судом праведным: я грешник из грешников, это мне показал Бог, когда меня судили в 1980 году. Я просто говорю, что нужно прислушаться к голосу из народа; вопрос, поставленный рядовым читателем, нужно понять как голос из народа, и к нему нужно прислушаться, как следует. Вопрос этот не праздный, народ знает, какую пользу принес Достоевский и для Церкви, и для нашего Отечества. Его формула: "православный — значит русский, русский значит православный" заключает в себе наше русское христианство. Конечно, это могут истолковать и как русско-христианский шовинизм, но Бог с ними, видимо, надо радоваться, когда на нас глаголют всякую неправду.

Журнал "Русский дом" выходит с подзаголовком "Для тех, кто любит Россию". Прекрасно сказано, но вызывает и некоторую тревогу, как бы он не стал журналом не для тех, кто любит Россию, а для тех, кто любит поговорить о России, пусть даже выспренно. Это ведь не одно и то же: любовь к Отечеству и любовь к разговорам о нем.

Тревога моя не без основания. Еще раньше, помню, вопрос был поставлен так: что важнее — накормить голодного или построить храм? Спорили верующий с коммунистом. Впрочем, коммунист сейчас тоже бывает верующим. Вера бывшего коммуниста-безбожника в наше время становится верой выстраданной; не лучше ли она привычной, формальной, теплохладной веры? Тут бы еще привести слова Достоевского. Его тоже упрекали в розовости веры, а он ответил, что упрекающим и не снилось, через какой ад прошла его Осанна.

Тогда я возразил на полемику небольшой заметкой о самой постановке этого вопроса, передал заметку в журнал. Не напечатали, как мне передавали, чтобы не вызывать лишних толков. Кстати, кажется тот же автор, который спорил с коммунистом, Достоевского называл сатанистом. Надо же до этого дойти! Это уже прямой плевок в лицо России. Достоевский для нас не просто наша гордость, а наше внутреннее состояние: оскорбляя Достоевского, оскорбляешь русских.

Теперь, как говорится, по существу. Я считаю, что пришло время канонизировать Достоевского. И по жизни, и по своим произведениям он праведник.

Конечно, если брать внешнюю сторону, можно возразить: какой же он праведник? Был очень страстный человек, и курил, и играл в рулетку и так далее. Но мы забываем, что Христос пришел из грешников сделать праведников, всех призвать к покаянию. А что Достоевский кающийся грешник, это засвидетельствовал праведный преподобный Амвросий Оптинский; голос святого, наверное, много значит.

Я знаю, что Достоевского критиковали и его современники, критикуют и сейчас. Пусть их критика останется на их совести, но не лишним было бы напомнить: каким судом судишь, таким и сам будешь судим, так что лучше было бы последовать примеру Достоевского и стать кающимся грешником.

Да, Достоевского и арестовывали не за религиозные убеждения, но как он выдержал эшафот, приговор к смерти, каторгу — это значит больше всего. Вспомним, ведь даже злодея и разбойника за одно искреннее предсмертное раскаяние Господь удостоил Царствия Небесного. А что говорить о Достоевском?

После каторги он стал убежденным христианином, веру пронес сквозь всю жизнь, умирая, сказал, чтоб ему дали Евангелие. Остановился на словах: "не удерживай!", этими словами и стал утешать свою плачущую жену: видишь, "не удерживай", значит, должен умереть, Значит, должен идти ко Христу, которого он любил больше всего на свете.

Казалось бы, этого достаточно, чтоб Достоевского канонизировать. И не просто, а как мученика. Он мучался и за семью, и за весь народ, и за Россию, большего мученика даже трудно отыскать, трудно представить. А как он каялся, как его произведения зовут к покаянию!

Я помню, когда я, деревенский мальчишка, впервые прочел "Преступление и наказание", оно произвело на меня большое благодатное впечатление. Я тогда мало знал о Достоевском, мало читал его произведений, потому что в деревне все было трудно достать, но я, еще не зная,— чувствовал Достоевского.

Так наверно его многие чувствуют в России!

Правда, Шаргунов ставит в вину Достоевскому, что тот слишком обнаженно показывает зло; как бы это не было соблазном. Но заглянем в Священное Писание, там не менее обнаженно показывается зло, но это не умаляет святости Слова Божия.

Скажу еще: кто хочет соблазниться, тот и на добре соблазнится, а может, на добре еще больше дух злобы нас ловит. Вспомнилось мне из своей жизни, как я, читая толкование святого Иоанна Златоуста на творение мира, соблазнился, да еще как. Как будто кто-то стоял около меня и настойчиво говорил: нет Бога. Помню, это была такая тяжесть, что я трое суток мучался страшно, подбирал всякие доказательства, и только помолясь Златоусту, успокоился: Бог есть.

Значит, все трудности, все соблазны — ничто: Бог есть. Он все победит, и нам с Богом невозможного не будет.

Бог есть! — эта уверенность все решила в жизни Достоевского.

И, я скажу: Бог есть! — значит, Достоевский праведник, а все его грехи сгорели в его огненном покаянии, и пришло время его канонизировать, это будет необычно и многозначительно.

Земля Русская богата святыми: уже канонизировали и монахов, и мирян, и царей, и их подчиненных, не канонизировали еще только писателя. Вот Достоевского и как писателя, и как праведника надо канонизировать.

Хотя противников тоже будет много, даже пойдут демонстрации против канонизации; теперь все научились брать криком, нет бы положиться на волю Божию.

Канонизировать Достоевского — это воля народа и воля Божия, это и засвидетельствовал своим вопросом почитатель Достоевского. Надо прислушаться.

 

Дмитрий Ольшанский РЕЧЬ НЕ О СЕБЕ

Поднятый Владимиром Бондаренко вопрос о русской и русскоязычной словесности, о необходимом их различении — это нетривиальная и, как ни странно, вполне международная проблема. Где-нибудь в глубине пресловутых Североамериканских Штатов тоже есть своя "русскость" и "русскоязычность", ибо погрязший в авангардном бесстыдстве Генри Миллер — типично англоязычный "француз", в то время как суровая религиозная южанка Фланнери О'Коннор (с ней, кстати, многажды сравнивали Юрия Мамлеева) — воплощение пусть и американского, но самого настоящего почвенничества. Словом, как уже отмечалось непредвзятыми исследователями, вечный конфликт западников со славянофилами, "иранства" и "кушитства" (Хомяков) прослеживается решительно везде. И потому у излюбленного нами вездесущего языкового, литературного, идеологического традиционализма порой обнаруживаются довольно неожиданные союзники.

Однако, прежде чем пояснить свою мысль, я позволю себе привести относительно длинную цитату, а точнее, некую историю, чрезвычайно важную для меня лично — потому как с нее началось мое сильнейшее разочарование в той системе идей, которую принято называть "свободомыслием", "прогрессизмом", "либерализмом", "правами человека" и много еще как. Итак.

"И вот в таком вагоне (тюремном. — Д.О. ) сидит напротив меня русский старик... Он в колхозе со скотного двора какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет. И никогда до освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный человек — ни в России, ни на Западе — на его защиту не подымется. Никогда! ...за этого несчастного старика никто бы слова не замолвил — ни Би-би-си, ни "Голос Америки". Никто! И когда видишь это — ну больше уже ничего не надо. Потому что все эти молодые люди — я их называл "борцовщиками" — они знали, что делают, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве. А у этого старика никакой аудитории нет... И когда ты такое видишь, то вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер".

Цитата эта происходит из высказываний Иосифа Бродского, и в свое время именно она крепко поменяла мое отношение к либеральной "героике". Бродский — автор, которого принято причислять к русскоязычным, причем солидарны в этом как "патриотические", так и "космополитические" наблюдатели. Автор этих строк с таким положением дел решительно не согласен, но в споре этом важно прежде всего само определение "русскости", которое, на мой взгляд, будет аналогично пониманию почвенности в любой стране и любой культуре.

Разумным мне представляется следующее толкование. Писатель — по определению продукт цивилизации с неизбежной для нее обособленностью и бескрайним индивидуализмом (ибо человек, находящийся внутри традиционной культуры, не нуждается ни в сочинении литературы, ни, зачастую, в ее чтении). Однако дальше следует неизбежная развилка. Что составляет предмет авторского интереса для пишущего? Одни только собственные "экзистенциальные" переживания и стилистические эксперименты, или же взгляд его обращается к миру тех, кто не может сказать за себя сам, к чему-то большему, чем то, что есть этот писатель и этот человек. Иными словами, вопрос в том, ограничивается ли современный автор собственным прихотливым языковым и житейским меню (и тогда неизбежно становится русскоязычным, как Набоков), или же в его сочинения настойчиво врывается чужая речь, чужая жизнь и, в конечном счете, чужая беда, до которой ему, вроде бы вполне рафинированному, как и все литераторы, человеку, как ни странно, есть дело. Во втором случае, я полагаю, мы и встречаемся с тем самым подлинно "русским" письмом, речью не о себе, образцами которой для нас были и всегда пребудут Пушкин, Достоевский, Платонов, Солженицын и — Бродский.

Несомненная "русскость" Бродского начинается уж хотя бы с упрямого традиционализма его версификации. Русский поэтический язык, как известно, отличается от английского неисчерпаемостью своих рифм и неустаревающими строгими размерами, в английской лирике давно уже ставшими сугубой прерогативой поп-песен, детских стишков и юмористики. Поэтому действительно "русскоязычными" в русской поэзии являются формальные авангардисты-верлибристы, использующие наш язык лишь как отстраненный метод (Геннадий Айги). Стихотворный строй Бродского, напротив, поражает именно тем, что в конце двадцатого века отечественная литература, и только она, позволила ему писать такие "новые" в смысловом отношении и одновременно такие "неавангардные" вещи. И даже отдельные поздние его опыты со свободным стихом уже не смотрятся как авангардизм, ибо они — результат долгой работы в рамках традиционных поэтических форм.

Что же касается тематического диапазона Бродского, то он — и вовсе самое лучшее свидетельство его "русскости". Бродского постоянно занимают все те и все то, что, казалось бы, далеко отстоит от его внешне отчужденной, стоической маски. Всемирная отзывчивость таинственным образом проникает в стройные ряды характерных для него "римских" аллегорий и расстраивает их вычурные построения. То и дело рядом с консулами, легионерами и марками аврелиями у Бродского возникают совсем другие, пронзительные, отчетливо русские образы. "Пришел сон из семи сел…", "В деревне Бог живет не по углам…", "Колесник умер, бондарь уехал в Архангельск к жене…", "Ты забыла деревню, затерянную в болотах…" — эти и другие "северные" стихи мог написать только человек, искренне полюбивший деревню — несмотря на то, что не там он родился, не там ему и умирать. Собственно, сам "сельскохозяйственный рабочий Бродский", впоследствии возражая на визгливый правозащитный крик ("Ах как вы там наверное страдали!"), просто и смело говорил, что так хорошо, как там, ему нигде и никогда не было. Я не оговорился, отрицать "страдания" на виду у настырно сочувствующей публики — была явная умственная смелость. Неудивительно, что Бродский прекратил всякие отношения с либеральным профессором Эткиндом, когда тот опубликовал на Западе патетическую книгу о суде над "тунеядцем". Выставлять себя в качестве жертвы, когда в России были и есть жертвы истинные, — недостойно, и именно этим в определенных ситуациях человек консервативного склада отличается от недоумков, кричавших в эфире задолжавшего НТВ, что "мы будем умирать как Мандельштам".

Русскоязычный писатель становится русским, прежде всего когда ощущает свое довольно-таки скромное место в мироздании, место, предназначенное лишь для того, чтобы сообщить вовне о состоянии соборного русского языка и мере того отчаяния, что, напротив, у каждого свое. И в этом стихи, эссе, интервью Бродского убеждают ничуть не меньше, чем проза Солженицына, Мамлеева и Лимонова, других великих русских. "Горбунов и Горчаков" или "Речь о пролитом молоке" рассказывают нам о жизни языка в России и о невероятно метафизически насыщенной (к худу ли, к благу ли) жизни его носителей ничуть не меньше, чем такая "солидная" проза, как "Архипелаг", "Шатуны" или "У нас была великая эпоха". При всем том — не забудем, что для Бродского путь к осознанию самого существования державной ("На смерть Жукова") или почвеннической тематики был в тысячу раз сложнее. Молодому человеку, выросшему в Ленинграде-Петербурге (а Бродский времен норенской ссылки был именно молодым человеком), сложно суметь "отмыслить" что-то еще кроме цивилизации и Европы, а уж тем более понять: это "что-то", с виду кривое и затрапезное, заслуживает внимания никак не меньшего, чем какой-нибудь готический стиль. Бродский — сумел, и вот хороший тому стихотворный пример: "Как славно вечером в избе, запутавшись в своей судьбе, отбросить мысли о себе (курсив мой — Д.О.) и, притворясь, что спишь, забыть о мире сволочном и слушать в сумраке ночном, как в позвоночнике печном разбушевалась мышь... столпотворению причин и содержательных мужчин предпочитая треск лучин и мышеловки сон". В этих строках глубинное русское миросозерцание проявилось у Бродского как никогда сильно. Быть русским в полной мере — значит именно предпочесть русский взгляд на мир. Лежа и притворяясь, что спишь, оценить свое, русское, сонное, уже меж тем хорошо зная и заманчивую европейскую бодрость. Иначе откуда бы в России взяться всемирной отзывчивости.

Ну а после — после у Бродского была Америка, но даже там, занятый иным ландшафтом, иной жизнью, он сумел найти для нее какие-то особые, вроде бы неподходящие ей слова: "И дети в оранжевых куртках, выбегая на улицу, кричат по-английски — "Зима! Зима!". Каким странным и каким русским оказывается здесь это "кричат по-английски", не правда ли? Вот так, тонко и точно, определяется точка, на которой находится смотрящий.

Русский взгляд на вещи остался у Бродского и в его позднейшие американские годы. Так, проведя много лет на Западе, восхищаясь сельской Новой Англией, он не воспринял вульгарно-буржуазную заповедь, усердно повторявшуюся на все лады уже русскоязычными литераторами здесь в девяностые, — что, дескать, "литературоцентричность" вредна, что писательство — занятие как минимум равноценное, а то и побочное по отношению к производству рекламных роликов или сочинению "гламурных" (тьфу, ужас что за слово!) статей. Бродский же, будучи поэтом-лауреатом в Вашингтоне, предлагал положить стихи в гостиницах и магазинах — идея чрезвычайно русская, потому что ведь в незаменимости, жизненной необходимости поэзии убежден может быть только русский поэт. Для русскоязычного же автора общественная значимость стихов — приятная, но все же факультативная ценность из ряда возможных.

Ну а незадолго до смерти Бродский написал "Оду на независимость Украины" — стихотворение, которое его наследники до сих пор не находят удобным для официального издания, уж слишком неполиткорректное. Дело в том, что отношение Бродского к послеимперской самостийности там — весьма определенное. Но речь не о политике. В последних строчках оды Бродский ясно высказывается о "культурном равноправии". О той самой русскоязычности, что свойственна тем авторам, что все еще пишут, по старой памяти, по-русски, пишут, но уже не считают для себя необходимым ограничивать свою "творческую свободу" воспоминаниями о неотделимой от русского языка русской иерархии ценностей. Когда дойдет дело до смертного часа — пишет он — будете помнить “строчки из Александра, а не брехню Тараса".

 

Илья Кириллов ПРАВЫЙ ВАЛЬС (О прозе Павла Крусанова)

Всегда самое мучительное для меня в критике и, думаю, не только для меня — изложение сюжета рассматриваемого произведения. Как передать "своими словами", да еще "вкратце", то, что автор изложил в целом романе, рассказе, повести, какие найти слова, чтобы не умалить и не преувеличить при этом их значения. Здесь уместна, правда, одна оговорка, как бы в оправдание критикам. Органичный сюжет, имеющий неслучайное начало и завершение, живое развитие, вполне поддается пересказу, и значимость его этим не стирается, как не стираются при бесконечных повторениях сюжеты классических мифов. Но таких сюжетов, несущих в себе самодостаточность, много и не бывает. Не стал счастливым исключением для критиков и новый роман Павла Крусанова, во всем остальном подтверждающий подлинную одаренность автора прославленного "Ангела".

В новом романе воссоздается история рода, главным героем является молодой человек по имени Андрей Норушкин, сегодняшний представитель древнейшего дворянского рода. В начале романа Андрей едет сияющим летним днем в деревню Побудкино, где располагалось когда-то их родовое имение. Стоит внимательно вслушаться в фамилию Норушкиных и в название села, они символичны. Как, впрочем, название самого романа: "Бом-бом".

Бывшая усадьба связана с таинственным явлением, которому суждено стать центральным образом книги. Дабы избежать риска что-нибудь превратное сказать о диковинном предмете, дадим возможность высказаться самому автору: " ... Боярин Норуша при княжении Владимира Святославича в Новгороде был отправлен... на розыски некоего "гневизова", схороненного в словенских землях Андреем Первозванным, дабы освятить и очистить место, куда пал в дремучие времена один из семи главных ангелов, восставших вместе с Денницей, сыном зари, низверженным в преисподнюю... Неведомую реликвию Норуша нашел, следствием чего явилось корчевание "гнило корня" Ярополка, обуздание братобойной смуты и — ни много ни мало — последующее крещение Руси".

В тех краях основатель рода и приобрел земли.

Канву, связанную с движением и трансформацией этого образа, я не могу в авторском изложении привести полностью из-за скудости газетной площади. Видения самого автора, впрочем, тоже не всегда внятные.

Долго ли, коротко ли продолжалось безмятежное существование княжеского рода в усадьбе, не сообщается; но однажды фамильный склеп приоткрыл вход в некую подземную звонницу. Проникнуть туда и позвонить в колокол (этой тайной владеют только представители рода) — значит спровоцировать в отечестве смуту.

У вас, конечно, много недоуменных вопросов. Что же, на часть из них поможет ответить текст, прочитанный лично. Некоторые вещи не смог бы прояснить и сам автор, судя по тому, как много вещей осталось им недодумано. Но это тот редкий случай, когда полной продуманности, ясности от автора и нельзя требовать. Требовать точности можно от автора с натурой очеркиста, от бытописателя, коих у нас в литературе не счесть. П.Крусанов другой, он — сказочник, и он в сравнении с ними здорово выигрывает. П.Крусанов верит в то, о чем повествует, и оттого его выдумки кажутся более достоверными в художественном отношении, нежели самые точные списывания с действительности. И это при том, что почвой, от которой он отталкивается в своих выдумках, и в новом, и в прежнем романе является отечественная история.

Когда другой писатель из Петербурга (Ленинграда?) Даниил Гранин обращается к исторической тематике и, в частности, публикует роман об эпохе Петра Первого, нельзя не заметить по характеру произведения, что это шаг, продиктованный взвешенными раздумьями, осознанной необходимостью, что в другой ситуации материал для романа мог быть другим, с историей вовсе не связанным. Павел Крусанов и здесь достаточно резко выделяется среди тех, кто по тем или иным причинам обращается к истории, чтобы тайное якобы сделать явным, провести параллели с днем сегодняшним и пр. Для П.Крусанова отечественная история менее всего "материал" — это мир, в котором живет его художественное сознание, мир, благодаря которому осуществляется его дар творца, сказочника. П.Крусанов свободен от обязательств следовать фактологической достоверности, его интересует в первую очередь дух той или иной эпохи, а также человеческие и мистические образы, которые в ту эпоху могли играть ключевую роль. Отсюда его удивительное свойство, притом не сфабрикованное, а подлинное, органически ему присущее: он обращается не только к прошлому, но умеет "оглянуться вперед", и прежний роман "Укус ангела" красноречиво свидетельствует об этом.

Читая "Бом-бом", нельзя не обратить внимание, как часто описывается здесь движение воздуха, ветра, даже летние метели из листьев, пыли и трав. В романе есть удивительная зарисовка-размышление, как наиболее точно изобразить на картине падающий снег... Очень воздушный роман, и это совсем не случайно: в нем отсутствует то, что довлеет над всей современной жизнью и современной литературой, по разному проявляясь, — тяжесть материализма. Имею в виду не только примитивный мещанский материализм с заботами об итальянской мебели, канарейках и сияющей белизне клозета, но и грубую социальщину, которой заражена отечественная литература. Вообще в романе чувствуется некоторый эстетизм, может быть иногда неуклюжий, но для автора существенный (как, впрочем, и в "Укусе ангела", самая концепция которого в значительной степени эстетизмом и была продиктована).

Есть что-то обаятельное в личности автора, как она обозначается в его текстах, и это обаяние связано не только с его художественной одаренностью, хоть она несомненна. В Крусанове есть задатки воли во взаимоотношениях с миром — качество, почти утраченное русскими писателями, — нежелание утверждаться ценой уступок господствующим стереотипам и вкусам, он позволяет себе не идти на поводу у читателя (издателя, критика, телеведущего), скорее, заставляет себе подчиниться.

Роман П.Крусанова должен запомниться и присутствием в нем образов, которые когда-то было принято определять как "народные типы". Так повелось, наверное, еще со времен "Дубровского", что в сознании русской литературы народный тип связан прежде всего с деревенской Россией, с крестьянством. До недавнего времени казалось, что отечественная литература утрачивает чувствование народной жизни, понимание народной психологии. Если говорить конкретно о деревенском мире, то все последние годы он изображался, как мир враждебный и дикий (подобное восприятие отчетливее всего демонстрируют "деревенские" рассказы Людмилы Петрушевской, автора, в художественном творчестве, по крайней мере, идеологически беспристрастного). Что же говорить о семействе пьецухов-шендеровичей, которые сознательно глумились над этим миром, усердием и беспощадностью компенсируя свою ущербность литературных карликов. Что говорить о знатоке российского люмпенства Астафьеве, чьи книги усиленно выдавались за описание народной якобы жизни. Конечно, и в это время появлялись произведения В.Белова, В.Распутина, писателей, вносивших последние штрихи в классическую деревенскую прозу, печатались повести и рассказы уступающего им по масштабу дарования, но не уступающего по точности изображения Б.Екимова. И тем не менее, все это было как бы не в счет, точнее, относилось на счет прошлого, причислялось к достояниям прежней эпохи. Нужно было внимание к народным образам со стороны нового поколения в литературе, что служило бы подтверждением их вневременной значимости. В романе П.Крусанова мы имеем такое подтверждение: невозможно забыть, как точно, доброжелательно и естественно написан тот безымянный пастух, который встречается на пути главного героя в деревню.

Тема народа везде и всегда не решается просто. Именно здесь, в интерпретации этой темы, лежит ключ ко всей идеологической составляющей произведения. Мне могут возразить, не усматриваю ли я в романе то, что ему не присуще, ведь П.Крусанов пишет в первую очередь вольные исторические фантазии. Да, но наряду с этим в книге можно встретить философские размышления (скажем, навеянные образом муравейника; кстати, их уровень совершенно беспомощный, и лучше бы автору впредь от всяких не необходимых философствований воздержаться). Так вот, идеологические дефиниции в романе присутствуют, как присутствовали они в "Укусе ангела", при всей игровой условности их подачи в обеих книгах, как не могут они не присутствовать в любом произведении на историческую тему.

Да, простой народ изображен в романе исключительно доброжелательно, но характер этой доброжелательности барский. Как у Никиты Михалкова. Поразительно, с каким пиететом встречают "князя Андрея" простолюдины, сначала его одного, потом с невестой (продолжателя рода!). Поразительно, какое умиление сквозит при этом в интонации автора. Кажется, еще немного, и он заговорит, как Георгий Иванов, стихами: золотая осень крепостного права. (Только ему, может быть, чудится весна?)

Я думаю, многим придется в этом романе по вкусу, что П.Крусанов стремится через воссоздание истории рода как бы интегрировать отечественную историю, едва ли не целое общество, сплавить разломы в нем. Против этого благого намерения, искреннего, искусно воплощенного на бумаге до поры до времени, читая, нечего возразить. До той поры, пока не встает вопрос довольно-таки высокой цены, которой придется оплатить желаемое единство, и пока автор не выразит готовность это сделать. Тогда за красивой сказкой откроется вдруг страшная реальность, за страной с монолитным обществом — "страна рабов, страна господ".

 

Олег Головин ВЛАЖНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОТ ЛИМОНОВА (Лимонов о времени и о себе)

Лимонов Э.

"Моя политическая биография": Документальный роман —

СПб, "Амфора", 2002 г. — 302 стр.

ISBN 5-94278-280-6

Лимонов Э.

"Книга воды":

Москва, "Ад Маргинем

", 2002 г. — 318 стр.

ISBN 5-93321-036-6

— Вашей сколько? — спросила она.

— Одиннадцать! — не моргнув глазом, ответил я.

— Моему только семь. Растет быстро…

Через час возле нас (Лимонова и его подружки Насти — прим. О.Г.) образовалась целая колония мам с детьми. Но папа был один — я.(…) Все эти дети бегали к фонтану. До несанкционированной демонстрации оставался еще час…

/Э.Лимонов, "Книга воды"/

Лимонов одновременно умеет пугать и восхищать, вызывать омерзение и уважение, заставляет ужасаться и, вместе с тем восторгаться. "Новый эстетизм заключался в том, чтобы мчаться на броне бэтээра через сожженный город в окружении молодых зверюг с автоматами. Новый эстетизм заключался в том, чтобы шагать по мосту через Москву-реку, приближаясь к Кремлю, топать и ритмично скандировать: "Ре-во-люция! Ре-во-люция!" — пишет Эдуард Лимонов в своей последней книге, написанной в "Лефортово" — "Книге воды". А за две страницы до этого: "Я уже два года знал, что мне нравятся разрушенные города." Таков неисправимый Лимонов. И кто-то правильно недавно написал, что сейчас Эдуарда Вениаминовича Савенко судят за Эдичку Лимонова, за его статьи и книги, его героев (в которых он, как правило, выводил самого себя), его галлюциногенный бред и иногда чересчур болезненное воображение. Судят неудачника из "Дневника неудачника", подростка Савенко из "Подростка Савенко", палача из "Палача"…

В умении сочетать (пусть не всегда пропорционально) ужас перед описываемыми событиями и эстетический восторг перед их масштабами Лимонов похож на Проханова. Правда, Эдичка в своей еще большей отвязанности, чем главный редактор газеты "Завтра", может позволить взять верх именно тому самому "новому эстетизму", восторгу перед масшатабами трагедии. С другой стороны, это легко объяснимо. Масштабных разрушений в последнее время гораздо больше, нежели масштабных созидательных проектов. А потому, чтобы не потерять любовь ко всему масштабному и не опуститься до низкого уровня мелочных обывателей, и Лимонову, и Проханову приходиться иной раз заходиться в экстазе, в одном случае, перед взрывами в Нью-Йорке-2001, в другом — в Москве-99.

На мой взгляд, "Книга воды" по своей художественной задумке — самая интересная из последних книг Лимонова. Интереснее нашумевшей "Книги мертвых" и заказной "Охоты на Быкова". "Книга воды" отличается от других тем, что ее совсем нескучно, даже легко читать.

"Я инстиктом, ноздрями пса понял, что из всех сюжетов в мире главные — это война и женщина. И еще я понял, что самым современным жанром является биография. Вот я так и шел по этому пути. Мои книги — это моя биография: серия ЖЗЛ", — утверждает автор в "Книге воды". Правда последние творения Лимонова "Книга мертвых", "Моя политическая биография" и "Книга воды" скорее, на мой взгляд, являются сборником систематизированных воспоминаний, иногда даже вызывающе лишенных художественного вымысла. Такова "Моя политическая биография" — для постороннего человека довольно скучное произведение. Но лимоновская любовь к войне прослеживается и там: "Я был всецело поглощен, очарован локальными конфликтами, боготворил тогда людей войны". В "Книге воды", этом сборнике воспоминаний, связанных с романтическими, на первый взгляд, вещами — морями, реками, фонтанами, дождями — Лимонов упорно продолжает свою военную прозу: "А ведь как радостно, бравурно мы въехали в войну на броне бэтээра батальона "Днестр" с молодыми зверюгами в черной форме! Вы когда-нибудь ездили на бэтээре через города, с молодыми зверюгами? Железо оружия пылает на теле. Не ездили? Тогда вы жалкий тип, и только. Когда ты так едешь, то чувствуешь себя воином Александра, покоряющим Индию…" Лимонов своим эстетизмом ужасает обывателей, назло подкалывает их, ниспровергая все классические романтические идеалы-образы, роняя наивных романтиков лицом в самую грязь: " …чайка — жуткая вонючая птица, кстати сказать, питающаяся падалью, птеродактиль среди стервятников. Я достаточно насмотрелся на эту мерзкую дрянь, — песни о них сочиняют те, кто не видел их за работой по обгладыванию трупов." Пугающий дикий животный натурализм в стиле Лимонова — недаром его обязанности на посту вождя НБП сейчас исполняет бывший патологоанатом мытищинского морга Анатолий Тишин, который во время выборов в Госдуму агитировал за себя звучным плакатом "Подумай о будущем!"

Однако несмотря на все это, уже на следующей странице Лимонов откровенничает: "Я выбрал неправильную судьбу". А до этого он рассматривает другие варианты своей судьбы: "У Бетси были большие шведские груди. Мы друг другу нравились, и сейчас, глядя из замка Лефортово, я ругаю себя, что не женился на Бетси, у нас было бы четверо или даже шестеро рослых красивых беленьких детей. И, возможно, я бы не попал в тюрьму по обвинению в приобретении оружия в крупных размерах в составе организованной группы. Я бы издавал, писал книги о таких людях, как Лимонов, по-английски". Но рождения второго Стогова не произошло, так как "я до головокружения был счастлив лежать под обстрелом на горе Верещагина и чувствовать вкус дольки мандарина во рту, только что сорванного мандарина, который может оказаться последним в жизни. Именно так я всегда хотел жить: пестро, рискованно, ярко. Теперь вот тюрьма и статус государственного преступника сделали меня бесспорным, отлили меня в бронзе. Кто посмеет теперь возражать против моей честности и трагичности?"

Действительно, теперь вряд ли кто. Искренностью наивного революционера, трагичностью его судьбы насквозь пропитаны обе книжки — и "Моя политическая биография" и "Книга воды" — вне зависимости от того, что в них описывается — купание с Жириновским в Кубани и возлежания на теплых камушках на берегу Сены или же долгое и трудное становление партии и неведомые скитания Лимонова по Горному Алтаю.

Олег ГОЛОВИН

 

Геннадий Ступин В ЛУЧАХ ЗАКАТА

***

Я вспомнил себя другого,

Стоящего на мосту,

Красивого и молодого,

Смотрящего на звезду!

И как на горе высокой,

Из десятилетий, насквозь

Подуло — и яркое солнце

В полночном небе зажглось!

Я замер от восхищенья:

В солнечной той стороне

Чисто сияло прощенье

Всем за всё и — мне!

Такая любовь и сила

Взмахнула во мне дугой —

Весь этот мир милый,

Весь этот мир дорогой!

К сердцу тебя прижимаю,

Вровень с тобой стою!

Жизнь ты моя живая,

За всё тебя благодарю!

***

Ярко-розовые маки

Расцвели перед окном —

Даже в полуночном мраке

Тихим светятся огнём!

На ветру летят, мерцают —

Столько нежности живой!

Ах, машины пролетают

В двух шагах над мостовой…

Ни ограды, ни ухода —

Блещут прямо на пути,

На виду всего народа.

Только б дали доцвести!

Их любимая сажала

В наши горестные дни,

И надежды было мало —

Как пышны теперь они!

Их слезами напитала

Наша чёрная беда,

Наша кровь в их цвете алом —

Не увянут никогда!

РУССКИЕ ПОЭТЫ

Как трудно это, как же трудно:

В толпе большой, чужой

Всю жизнь бодриться беспробудно

И бодро спать душой.

Как больно это, как же больно:

В краю родном, глухом

Всю жизнь свободным быть невольно

И вольно быть рабом.

И бесконечными речами

Десятки лет молчать,

И необычными словами,

Не говоря, сказать.

И неизбежно застрелиться,

Едва прожив за треть…

И — сотни лет назад родиться

И век не умереть.

***

Солнечный свежий июнь,

С ливнями и холодами,

Ты невменяемо юн

Рядом с моими годами.

Пусть я старей и старей —

Это как будто увечье

Канет бесследно в твоей

Ясности нечеловечьей.

Что там, в великой стране,

В целом враждующем мире

Эта же боль, что во мне —

Ядом, распадом в эфире.

Значит, не должно пенять,

А, не имея иного,

Кровь свою перегонять

Сточную — в точное слово.

Но, всемогущество дня,

Ясной холодностью взгляда

Хоть обмани ты меня,

Что и тебе это надо!

ГЛЯДЯ В ЗЕРКАЛО

Чёрту ли душу продал

Правды единственно ради?

Как у козла борода,

Тяжесть бычачья во взгляде.

Чёрен душой, как дырой,

Выкручен, вывихнут телом.

Но и бываю порой

Там, высоко, за пределом.

Там мои чувства чисты,

Там мои думы высоки.

Но и труба высоты

Вытянула все соки.

Сделала струны из жил.

Может быть, жителем рая

Так бы на небе и жил,

Если б не тяга земная.

Иль на земле б не страдал,

Если б не вышняя сила…

Чёрту ли душу продал?

Эк же меня исказило!

***

Лишь вчера было небо в овчинку,

Не хватало верёвки одной,

А сегодня всё в радость, в новинку —

Кто жестоко так шутит со мной?

Никакой не боюсь уже боли,

Или так я убился душой.

Погибаю по собственной воле —

Воскресаю по чьей-то чужой.

И спасибо. И жалко мне ныне

Дорожащего собой дурака,

Что не ведает в глупой гордыне:

Жизнь прекрасна и вечна, пока

Лишь беспечна и недорога.

***

Братья горькие поэты,

Как я вижу вас насквозь!

Ваши горькие портреты —

Всё поодиночке, врозь…

Сколько маяты за ними,

Сколько чаяния в них…

Да любое ваше имя

Стоит почестей любых!

Даже пусть и графомана,

Эпигона — хоть за то,

Что верны они обману

Слов, которые — ничто.

Уж про некоторых прочих,

Истинных, не говоря,

Что за-ради строчек прочных

Синим пламенем горят.

И сгорают — нет как нету…

Что за дело нам далось,

Братья горькие, поэты —

Только слово на авось…

Что тотчас же канет в Лету,

Иль скитается по свету

Где попало, с кем пришлось…

ЛЕГИОНУ СТИХОТВОРЦЕВ

Никто из вас не начинал так рано,

Так далеко от нынешнего дня.

И не было беспомощней профана,

И не было отважнее меня.

Вы приходили в нужные моменты

И сразу попадали в след и в кон.

И нет на вас такой глубокой меты,

Её огонь вам вовсе незнаком.

Не слышите подводного теченья,

Оглушены журчанием волны.

Не видите полночного свеченья,

Сиянием луны ослеплены.

И я не знаю, что мне с вами делать,

Как дать вам свои уши и глаза,

Заставить вас покинуть те пределы,

Которые вам покидать — нельзя.

Один мне выход: класть на камень камень,

Чтоб отовсюду видная гора

Живая встала, сложена руками,

В лучах заката моего горя.

ЮБИЛЕЙНОЕ

А кто не выжил, не дожил,

На полпути споткнулся

И ничего не совершил,

И спился иль свихнулся?

Кто не измерил свой порыв

Аршином общих истин —

Был слишком прям, нетерпелив,

Открыт и бескорыстен?

Кто сил своих не рассчитал,

Чтоб в стену лбом не биться?

Но в эмпирей такой летал,

Что вам и не приснится?

Ничто не явлено, увы,

Что плавилось в их тигле…

Умней, сильней, конечно, вы,

Которые — достигли.

Вам — слава. Но какой ценой

Вы свой успех купили?

Не пили все они со мной,

Когда за вас мы пили.

***

Всё избуду: зло и неправду.

Вон из сердца чёрную боль.

Вырву с темени волчью прядку —

Снова буду самим собой.

Ведь бессмертна моя основа

И природа моя чиста:

Даль степная, русское слово,

Правда, совесть и доброта.

Испоганили, ископытив,

Годы, люди ль, сам ли себя.

Но не будет бездонной сытью,

Новой жертвой моя судьба.

Делом было — убить поэта.

Не мелькал чтоб, мороча и зля.

Сколько их глядит с того света,

Хоть любила сама земля.

Вырву с темени волчью прядку,

Заглушу в своём сердце вой.

Всё избуду: зло и неправду.

И назло им — буду живой.

2001-2002 гг.

 

Виктор Широков НОВОЕ

ШУТЛИВЫЙ НАКАЗ

Прощание устройте в ЦэДээЛе,

Поставьте в малом зале скромный гроб,

Чтобы в буфете пьяницы галдели,

А дух мой, гений, возвышался чтоб.

Придут коллеги — помянуть сквозь зубы.

Придут калеки — жизнь пережевать:

"Мол, все — ништяк, раз мы не дали дуба.

Ушел Широков — что переживать…

Он был смешон в мальчишеском азарте:

Прочесть, освоить и переписать,

Путь проложить по исполинской карте

Литературы…Тьфу, такая мать!

Дурак, он не носил, как мы, кроссовки,

А также, блин, втянулся в странный кросс;

Он был чужим в любой хмельной тусовке

И потому свалился под откос".

Меня едва терпели "патриоты",

А "либералы" думали: "изгой".

Моя душа не знала укорота,

Впал навсегда я в творческий запой.

Придут Калькевич, Кроликов и Чаткин.

Жох-Жохов попеняет земляку,

Что он оставил новый том в начатке,

Не дописав о родине строку.

О, Пермь моя, мой Молотов забытый,

Сиренью мне ты упадешь на гроб;

Пять лепестков казарменного быта,

Звезда эпохи, памяти сугроб!

Повесь доску на пригородной школе,

Отметь мои былые адреса,

Где книги грыз и куролесил вволю,

Дав пылкой страсти в сутки полчаса.

А что до окружающей столицы,

Я ей — песчинка, в ухе козелок.

Как Б.Л.П. из певческой больницы

Я вынес в синь с бельишком узелок.

Пускай его размечет свежий ветер,

И зашуршат страницы, как снега;

И мой читатель вдруг случайно встретит

Единокровца и добьет врага.

Сержантовы Майоровыми стали,

А кто-то Генераловым возник;

И вечен бой; он кончится едва ли,

Но будет жить мой Гордин, мой двойник.

Он рюмку водки за меня пригубит,

Да что там — литр он выпьет за меня;

И пусть его за это не осудит

Оставшаяся кровная родня.

Мой дух, мой гений мне закроет веки,

В свой час отправив тело на покой…

В космической шальной библиотеке

Моя страница машет вам рукой.

***

Среди дряхлеющих собак

Сам постаревший словно псина,

Курю слежавшийся табак

И нянчу призрачного сына.

Мертворожденного. В ночи

Не выдохнувшего проклятье

Всем тем, кто гычет, как сычи,

Мол, все мы сестры или братья.

Век умер, веками прикрыв

Глаза гноящихся иллюзий,

Чтобы прорвавшийся нарыв,

Как шар бильярдный ухнул в лузу.

Век тоже выдохнуть не смог

Последнее благословенье,

Чтобы неправедный итог

Возвысил наше поколенье.

Глядит луна, собачий глаз,

На немоснежную долину,

На домы, на безгласных нас,

На шелушащуюся псину,

Решившую: "И я — герой,

И должен зваться человеком"…

А туча, тешучись игрой,

Спешит прикрыть луну, как веком.

ВЫБОР

Не плачь, не ной, что невезучий,

Что вечно — горе от ума;

Ведь и у самой черной тучи

Всегда есть светлая кайма.

Всегда есть выбор между светом

И сонным искушеньем мглы,

Но как же поступить с советом,

Чьи обрамления светлы,

А суть черна? Чернее тучи,

Черней вороньего пера;

И лишь коварным сладкозвучьем

Высоким помыслам сестра.

Как поступить? Ведомый верой,

Иди, и да спасут тебя

Среди огня и жгучей серы

Слезинки Божия дождя.

Ведь Тот, кто за тебя отплакал,

Невыносимо отстрадал,

Плевелы отделит от злаков

И явит горний идеал.

Иди за Ним, храним обетом.

Неважно, что дела малы.

Но сделай выбор между светом

И сонным искушеньем мглы.

2002 г.

 

Сергей Каргашин “Я ПОЮ — Я ЖИВУ”

***

Небо питается снами.

Травы питаются небом.

В тьме зарождается пламя.

В гриве коня дремлет ветер.

Солнце живет в винограде.

Тучи — в больших кабинетах.

Ночь кровоточит помадой

В черном окне интернета…

***

Ты не снись мне. Не снись мне, не надо.

Я давно просыпаюсь с другой.

Да и ты, слышал я, аккуратно

Притворяешься чьей-то женой.

Всё нормально. Мы сели — и едем.

Нашим разным маршрутам верны.

Но беда — иногда на рассвете

Ты в мои прорываешься сны.

Ты не снись мне. Не надо, не надо!

Поезда не умеют летать.

Суждено нам по дням, как по шпалам,

Друг от друга всё дальше бежать…

***

Незнакомке в голубом

Вздрогнул автобус на тормозах…

И в этот тревожный миг

Девушка с чёртиками в глазах

Мне показала язык.

Девушка, разве можно так?

Ведь я вам совсем незнаком.

Прыгнуло сердце почему-то не в такт,

Запуталось в голубом.

Ау, незнакомка, давайте дружить!

Мы будем смотреться вдвоём —

И я умею неплохо шалить,

И я, говорят, с огоньком.

Милая, славная, вам смешно.

А я не могу остыть…

Ваш взгляд поманил да и нырк — в окно,

А мне на углу выходить.

***

Моя неправда — целовал подложно.

В припадке алкогольного паскудства.

Вы сами виноваты — ваши ножки

Являли верх земного безрассудства.

Моя неправда — обнимал формально.

По случаю. В угоду организму.

А что ещё я мог придумать в спальне,

В часы, когда резвится вся Отчизна?..

P.S.

Моя неправда вперемежку с вашей,

И в результате — вы теперь мамаша.

НЕТ У ВЕТРА ПРИСТАНИ

Что так смотришь пристально?

Если хочешь — выстрели!

Прямо в сердце выстрели.

Только не молчи.

Нет у ветра пристани.

Слышишь, нету пристани!

Этот взгляд твой пристальный —

Словно крик в ночи!

С парашютом прыгая,

Что бояться вывиха?

Ты свободна в выборе:

Страшно — уходи!

Ну а если прыгнула,

Страх из сердца выдави!

Каждым вдохом-выдохом

Радость ощути!..

В этой жизни бешеной,

Ты скажи, безгрешен кто?

Что ж теперь нам вешаться

Через одного?

В жизни много странного:

Все мы в мире — странники.

На своем "Титанике"

Мы идем — на дно…

***

Я думал, что я — из камня.

Я верил — меня не сломать.

Мечтал я рассветное пламя

Во мраке ночном высекать.

Я думал, все люди — братья.

Им душу хотел отдать.

В ответ же — клыки и проклятья.

И стал я на "братьев" плевать.

Я думал, любовь — отрада,

Усыпанный вишнею сад.

Но ветер промчался по саду

И рухнул вишневый фасад.

Я думал, моя Отчизна

Меня приголубит, как мать.

Прошла половина жизни,

Но что-то любви не видать.

Я думал, я буду первым.

Я верил, что все смогу.

Но сжег золотые резервы,

Пока набирал высоту…

***

Залетел в окошко голубь.

Бьется, ищет путь на волю.

Голод, страх его изводят,

Вновь и вновь по кругу гонят…

Бьется, бедный, тратит силы.

Кровью выкрашены крылья.

Он хотел бы в небе синем

От людей скорей укрыться.

Но дороги нет обратно.

Не прорваться, не пробиться.

Как же жаль, что голубята,

Не успели опериться…

***

Мы были сильными,

Мы были с крыльями,

Да плохо видели:

Врагу открыли мы

Врата обители.

Врага кормили мы,

Врага поили мы,

Как нам подсыпали,

Ой, не увидели!

Мы были сильными,

Мы были с крыльями…

Очнулись — слабыми,

В цепях и с лапами.

***

Виктору СТОЛПОВСКИХ

Если идешь по звездам,

Которых другим не видать, —

Будут, увы, не розы,

А камни в тебя бросать.

Если ты ищешь света,

Чистого света для всех —

Будет ползти по следу

Ядом наполненный смех.

Сбиться с маршрута просто,

Так просто сорваться в кювет —

Если идешь по звездам,

Которых на карте нет…

ТАМ, ЗА СИНЕЙ РЕКОЙ...

Там, за синей рекой,

За чертою, за тем поворотом,

Расстилается край

Весь от света такой золотой.

Этот край неземной

Населяют волшебные ноты.

И нельзя просто так

Нарушать их небесный покой.

Билось сердце в груди.

Обжигала меня неизвестность.

Кто-то имя моё

Еле слышно вдали прошептал.

Я шагнул за черту —

Я шагнул в эту сладкую бездну…

Там, за синей рекой,

Я нашёл, что так долго искал.

Бьётся сердце в груди

И душа наполняется силой.

Зная цену всему,

Я уже ничего не боюсь.

И мой голос летит —

Над простором зелёным и синим,

Я пою — я живу,

Каждый миг каждой нотой молюсь…

2002 г.

 

Роман Сенчин НЕЖИТЬ

Юрий Андреич тяжко вздохнул, поглядел на аккуратную, будто и не его толстыми, изуродованными работой пальцами скрученную цигарку. И предложил без паузы, без перехода: — Давай, Игорек, что ли, пропустим маленько. У? С устатку, после рабочего дня.

— У меня денег нет, — виновато-уныло развел руки хозяин.

— Да не, у меня-то есть. Полкуля комбикорма тут пихнул кой-кому. Всё равно крысы сожрут, так хоть с пользой... Посидим тихонечко, побеседуем.

— Можно, конечно. Настроение какое-то, как раз для этого.

— Во-во! — поддержал Юрий Андреич. — А пропустим, вроде и посветлей станет. — Поднялся. — Тогда побегу. Я до Егоровых, так что на одной ноге. — И, натягивая шубейку, узнал как бы мимоходом: — Зажевать-то есть чего?

— Картошка, капуста.

— У-у, милое дело. Ты тут пока... а я мигом.

Игорь наскоро и небрежно собрал на стол. Кастрюля с вареной, уже остывшей и посиневшей картошкой, два стакана, две вилки. В литровой банке морс из остатков протертой с сахаром жимолости. Из сенок принес эмалированный бак, надолбил ножом в миску заледеневшей соленой капусты... Бак оставил у двери на случай, если понадобится еще.

Осмотрел сервировку, кушанья, ухмыльнулся и сел на кровать. Только достал бумаги — опять постучали.

— Открыто же!

Дверь задергалась, туго стала уползать вглубь сенок. Из пара вместо Юрия Андреича появилась девушка в зеленом пуховике и пышной собачьей шапке с опущенными ушами Левое плечо тянет к земле туго набитая сумка.

— Добрый вечер, добрые люди! — Девушка поставила сумку и огляделась; без церемоний стала развязывать тесемки под подбородком. — Погреться можно у вас?

Игорь смотрел на нее, в руках застыли листы... Гостье в конце концов надоела его оторопь:

— Ну, встреть меня.

— Хм... — Он сунул бумаги обратно в чемодан, захлопнул крышку, поднялся. — Хм, извини... Привет... Проходи, пожалуйста...

Она засмеялась:

— Спасибо! — И наклонилась, чтоб расшнуровать мощные, на толстой подошве, ботинки.

— Нет, не надо, не разувайся. Из-под пола дует, да и грязно...

Отдав Игорю повесить пуховик, она прошла к столу.

— О, королевский ужин на двоих. Меня ждал?

— Да так... сосед должен... посидеть решили...

— Понятненько. — Девушка обежала взглядом обстановку в кухонке — разбросанные повсюду книги, буфет с дверцами без стекол, облупившейся краской, допотопный магнитофон "Томь" с расколотым и заклеенным изолентой корпусом; остановила глаза на хозяине. — Да-а, Игорек... Борода, пиджак в полоску, картошка вареная... Женька все верно описывал.

— Да?

— Да.

Стояли, глядя друг на друга. Её лицо, разгоряченное морозом, свежее, на щеках алые, будто гримом выведенные пятна; он же бледный, заросший до глаз рыжеватой, слегка вьющейся бородой... Молчали.

Но вот гостья отвела взгляд, и хозяин встряхнулся, засуетился.

— Ты садись, — подвинул ей стул. — Ф-фу, что-то я совсем... Никак не могу в себя прийти. Извини... 0на села.

— Ну, как тут?

— Нормально, по-прежнему. Живу вот... Холодно, правда. Эти дни под утро на сорока держится... Второй рамы нет, одеялом окно затянул. Все равно сифонит... печка слабая... А вообще-то, — голос его пободрел, — вообще-то — отлично!

— Понятно-понятно. Прочно, значит, в норку забился?

— Можешь и так считать. — Игорь тоже сел, взял оставленную Юрием Андреичем самокрутку. — Сейчас сосед должен бутылочку принести. Как раз... Вот отметим приезд, так сказать... Ты как собралась приехать-то? — Закурил. — До сих нор не верю.

— Прыгнула в автобус и все. Решила взглянуть, как тут наш Игорь Фролов великий поживает, как ему творится. К тому же, может, здесь учителя нужны.

Он усмехнулся:

— В сельские учительницы хочешь податься?

— Может быть...

— Как учеба?

— Неплохо. Диплом пишу.

— И на какую тему?

— Юродивые в русской литературе.

— У-у, материал богатый...

— Глухомань тут у вас. Я вот прошла, хоть и темно...

— Ты, кстати, на чем приехала? — Игорь посмотрел на будильник. — Рейсовый два часа назад как был. Задержался, что ли, опять?

— Я на том, который "Красноярск — Шушенское".

— Да ты что! и с трассы пешком? Тут же километров пять.

— Ничего, прогулялась.

— Молоде-ец...

Замолчали. Разглядывали друг друга, изучали, как близкие некогда, но давно не видевшиеся люди... Вдруг он вскочил, ткнул цигарку в пепельницу.

— Да, совсем отупел! Так-так, — увидел ведро под умывальником, полное помоями до зарубки. — Ты не скучай, я сейчас.

Сунул ноги в разношенные почти до бесформенности валенки, кинул на голову кроличью шапчонку. Взял ведро, пихнул дверь.

— Вот привезла кое-чего, — объявила гостья, когда он вернулся. — Женька мне порассказал, как ты живешь, чем питаешься. Я от этого каждый раз плачу, представляешь?

— Гм... — Игорь вытащил из ведра несколько обледенелых березовых полешков, положил сбоку печки, чтоб подсыхали. — Спасибо.

— Даже на водку какую не поскупилась! "Серебро Сибири", семьдесят пять рубликов за ноль семь литра. Вы здесь, наверное, самогон хлещете?

— Спирт. Самогон с чего гнать? А тут спиртзавод в соседнем селе... — Он уставился на горку продуктов — колбаса, консервы, пакеты с крупой, сардельки, лимоны, — протянул ошалело: — Дела-а...

— Что, может, выпьем до твоего соседа? За встречу.

— Конечно, конечно! — потянулся к бутылке. — Давай открою.

— Да она винтовая, легко. Ты лучше консерву какую-нибудь... Игорь покрутил в руках одну банку, другую. Спросил потерянным голосом:

— Какую лучше? Скумбрию? Сайру?

— Открывай сайру. С картошкой вкусно.

Пока он разрезал ножом жесть консервы, девушка скрутила крышечку бутылки, сама стала разливать.

— У, стаканы-то! — возмутилась.

— Это от чая... налет. Рюмок, извини, нет.

— Ладно, что уж. Давай, Игорь, за встречу!

Сели, чокнулись. Подождали, точно собираясь еще что-то сказать, но не собрались. Выпили.

— У-ух-х! — Гостья передернула плечами, подцепила вилкой бледно-оранжевые лохмотья капусты. — А хлеб есть?

— Нет, нету... Все не могу в магазин собраться. Картошка... А, сейчас! — Он вскочил, достал из буфета тарелки; высыпал картошку из кастрюли. — Накладывай, какая поаппетитней, а то тут с глазками есть... для себя варил... Рыба вкусная. Тыщу лет сайру не пробовал.

Некоторое время увлеченно ели. Девушка, видимо, проголодалась с дороги,

— Что-то сосед не идет, — бормот

нул Игорь. — может, кого-то встретил другого... Хорошо бы.

— Читала твои рассказы в "Просторах", — отозвалась гостья на его бормоток. — У Женьки хранятся в папочке.

— И как?

— Да так, если честно... Понимаешь, тогда, там, ты был действительно писателем, до каких-то глубин пытался добраться, а теперь стал вроде журналиста, на злобу дня. И у тебя это, вдобавок, не получается.

— Может быть...

— А на что живешь вообще?

— Н-ну, — Игорь замялся, — родители иногда помогают... Мне тут много не надо. Капуста, картошка... В ноябре девять петушков зарубил, три старых курицы. В кладовке висят. Может, приготовить? Сварю или пожарю...

Гостья улыбнулась сочувствующе-грустно, как больному или увечному :

— Оставь. Про запас. Зима длинная.

Он поймал ее эту улыбку, заговорил живей:

— Все у меня отлично. Едой сам себя обеспечиваю. Женьке, конечно, спасибо за бумагу, за стержни, ленту вот для машинки привез. А в остальном... Все отлично! — Ему не вовремя попалась на глаза банка с самосадом и голос сам собой потускнел: — Особенно когда курево есть.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

— Есть курево?

— Вот, самосад. Он, кстати сказать, полезнее сигарет. Привыкнуть только никак не могу...

— Тогда, — девушка наклонилась, достала из сумки несколько пачек "Союз-Аполлона". — Не знаю, какие ты куришь. Когда-то, кажется, эти...

— Ух ты! Мари-инка! Вот спасибо! — Торопливо распечатав пачку, Игорь достал сигарету и закурил; шумно выпустил дым, признался: — Только сейчас понял по-настоящему, что это действительно ты.

— Что, изменилась так?

— М-м... да нет... но, вообще-то времени много прошло.

— Два года совсем не виделись. Когда ты последний раз домой приезжал?

— В сентябре позапрошлого. Два с лишним года назад.

— И как, не тянет? — В голосе желание услышать "тянет", но хозяин то ли не услышал скрытое, то ли не захотел — рубанул:

— Нет. — И поднял бутылку: — Еще по чуть-чуть?

— Наливай. Никак не могу согреться.

— Отличная водка! — выпив и наскоро закусив, похвалил Игорь. — Мы тут к другому привыкли.

— Зря институт бросил, — перебила гостья. — Вот пролетело время. Может, лучшее, а ты — в стороне. Восстанавливайся, пока не поздно. Тебя там помнят, тем более...

— Хм, да какой из меня студент уже... ты что... — Игорь махнул рукой и перевел разговор на другую тему: — Затопить?! Действительно, прохладно что-то. Да и на улице не Ташкент... — Взял спички со стола, направился к печке. — Вообще-то затапливаю обычно после восьми, но коль у меня замерзшая дама...

Она не отозвалась на эту попытку шутки, о чем-то думала. Игорь открыл дверцу топки, где уже заранее были мелконаколотые полешки, сложенные колодцем, а внутри колодца — лучинки и береста.

— Дрова экономить стараюсь, — продолжал объяснять заодно, — все лето валежник таскал, пилил ножовкой. Вроде бы много, а всегда получается, что к апрелю приходится снова идти, а в бору снега еще по колено... Днем вон плитка справляется...

— Прямо каморка какая-то, — вряд ли слыша его, сказала гостья. — А еще ведь комната есть?

— Да, но я ее законсервировал. Так теплее. Для жизни мне и этой хватает.

— Понятно. А школа тут как?

— Так... — Игорь прикрыл дверцу, вернулся к столу. — В прошлом году из средней в девятилетку переделали, последние классы теперь заочно учатся, самостоятельно. Я в одном рассказе, которые в "Просторах", писал про это...

— А с учителями?

— Ты серьезно, что ли, решила здесь? — голос Игоря стал тревожным, даже испуганным. — Зачем?

— Я пока ничего не решила. Думаю. А ты что учительствовать бросил?

— Какой из меня учитель... — Он снова прошел к печке, бросил туда два просохших сосновых полена. — К тому же голова только этим забита: плазма, ядро, пойма, масштаб... За те месяцы, пока работал, ни страницы путём не написал... Ну, кажется, разгорелось. — Сполоснул под умывальником руки. — Что, выпьем-с еще?

— Выпьем! — с несколько наигранной готовностью кивнула гостья.

— А ты изменилась, Маринка.

— В какую сторону?

— Да не пойму... Или просто давно не видел, не общался... и кажется.

— Скорее всего.

— Ну, вот волосы, по крайней мере, короткие стали.

— А, устала возиться, мешают... А что, не идет?

Игорь пожал плечами:

— Идет.

Чокнулись. Выпили. Закусили.

— Сам солил, — похвалился хозяин, заметив, что девушка с удовольствием хрустит капустой. — Вон, целый бак. На всю зиму. И вырастил сам. Огурцы, помидоры есть в подполе. Достать? Давай спущусь?

— Не надо. Ты же знаешь, у меня мама по солениям специалист — закормила.

— Как хочешь... — Игорь потер глаза, встряхнулся. — Как-то не по себе... Отвык от событий, жутковато даже.

— Из-за меня?

— Ну, вообще... ситуация.

Постучали.

— Это Юрий Андреич, — вроде обрадовался хозяин и почти выкрикнул: — Можно! Открыто!

— Зажда-ался? — Юрий Андреич еще не заметил девушку, топтался в пороге, будто бы пританцовывал. — Веришь, нет, у Егоровых спирт кончился! Пришлось до этих... Во!..

— Здравствуйте, — улыбнулась гостья на его изумление.

— Здоровенько! — поскорее снял шапку, шубейку, с бутылкой в руке прошел к столу, уселся. — А я и не знал...

— Знакомьтесь, это Марина. Вместе в пединституте когда-то учились. Она на филологическом, я на географа... — сказал Игорь. — А это Юрий Андреич, мой сосед, работает на ферме... м-м...

— Скотником, — закончил за него Юрий Андреич. — Ну, будем знакомы.

— Очень приятно.

— А если приятно, то надо закрепить этим, как его? Возлияньицем. — И он подцепил вилкой пробку своей поллитровки. девушка остановила:

— Давайте нашу сначала, а потом уже... Это спирт у вас?

— Он, он, родимый. Но он ничё, не беспокоитесь. Из него-то вот такую дорогую и делают.

Игорь поставил перед соседом стакан, тарелку. Налил всем "Серебро Сибири"; Юрию Андреичу побольше, оговорился:

— Пускай будет штрафная. Ну, за знакомство!

Юрий Андреич крепко приложился своим стаканом к двум другим, махом выпил.

— У-ух, хороша-а! Сладкая... — Закусил, продышался. — И сколь стоит такая?

— Семьдесят пять.

— Хм... на мою, значит, получку, четыре штуки взять можно, да хлебушком закусить.

— А учителям сколько плат

ят, не знаете?

— Учителям-то? Да по-разному, но, ясное дело, больше моих трехсот пятидесяти. Зато им с их работы и взять больше нечего, а у нас комбикорм, дробленка...

— Ну, повторим? — Игорь стал разливать.

— Мне каплю буквально, — предупредила Марина. — Юрию Андреевичу... ему надо нас догонять.

— Уж я догоню, будь спокойна! — И, выпив, снова хвалил "Серебро Сибири", потом достал портсигар. — Я подымлю маленько махорочкой? Ничего?

— Вот сигареты есть, — подвинула ему гостья "Союз-Аполлон".

— Не, я своё. После сигарет кашель бьет, не могу их. А это — милое дело. Сам вырастил, нарубил, насушил и дыми-задымись.

Марина хихикнула. Сосед насторожился:

— Чего?

— Да Игорь только сейчас: "сам, сам", теперь вы...

— А как иначе? — не понял Юрий Андреич. — В магазинах всё покупать — никаких денег не хватит, да и ведь на земле живем. — Он затянулся цигаркой, сладко вздохнул: — Полезно так вот пропустить вечерком, день на морозе, среди скотины. Орешь на их, дерьмо выгребаешь, солому таскаешь, как проклятый. А уж вечером — выпил грамм триста, включил телевизер. У нас тут недавно коммерческая стала ловиться, так до двух часов фильмы. У-у, и чего только не кажут! Моя старуха "Ангела" глядит, а я такие люблю, чтоб в одной серии, зато мощно так. Как следует чтобы вжарили! Игорек вот сидит без телевизера, столько теряет!..

— Да я их насмотрелся. Было время. Как стали по этой, коммерческой, и ни одного повтора! Во наснимали, да!.. Е-ех, пора пропустить. — И он сам, не дожидаясь Игоря, налил в стаканы. — Двести граммчиков разом, да под закуску добрую — счастье!

— Игорь, консерву, пожалуйста, еще открой.

— Да нет, — забеспокоился Юрий Андреич, — я не в том смысле... э-э, забыл, извиняюсь...

— Да, Мариночка. Я не в том смысле.

— Нет-нет, все хорошо, — она улыбнулась. — Не единой картошкой жив человек.

— Эт точно! Вот это вы в самое яблочко! — Осушив свой почти полный стакан в пару глотков, округлив страшно и в то же время потешно глаза, сосед из глубины груди выдохнул: — У-ух, продрало-о! Да... давненько так... у-х-ха-а!

Марина скорее положила на его тарелку кусок рыбы.

— Закусывайте, Юрий Андреевич, закусывайте!

Тот, кивая и надсадно отдыхиваясь, стал есть. Марина и Игорь смотрели на него; Марина с интересом и чуть с жалостью, а Игорь уныло. Сосед заметил эту унылость:

— Чего опять куксишься? Девушка вот приехала, а ты туча тучей. — И обратился к Марине: — Да-а, как так можно, даже не знаю. Может... э-э... вы на него повлияете. У него ведь даже радио нету. Как же так-то? Ну, телевизер, ладно, но уж радио!.. Предлагал динамик ему, проводки вон в стене — подключился и слушай... Вокруг черти че делается, только успевай удивляться, а он все: "Нет, не надо". Сидит как не знаю кто. Хотя бы уж там на танцы когда, кино у нас крутят. "Нет, не хочу". Сидит все, пишет вон...

— А вы читали, что пишет?

— Читал, как же! Чита-ал. Я почитать-то люблю, по пословице: сколь оторвал, столь и прочитал. — Юрий Андреич хохотнул, но быстро успокоился и снова стал досадливо-серьезен: — Нет, без шуток, читал я Игорька рассказики, как же... соседи же...

— Ну, а впечатление?

— Да... м-м... как вам сказать... Очень уж он всё в угол темный загнать старается. Это я против. Нет, сильно, конечно, написано, только... Вот читал, как у него наша деревня описана: избы кривые, тесные, ходишь в них чуть не в три погибели согнувшись, заборы гнилые, народ пьяный валяется, ворует, пакостит. Бывает, ясно, и это, только не это же главное. А вот, к примеру, как у нас бабы поют! Слышал же, а? Игорек!

Тот молча кивнул.

— Во-во! Летом сидишь на пруду с удочками. Вечерняя зорька. Ни ветерка, бывает, ни тучки. Коршуны высоко так кружатся, покрикивают, как бы жалуются на что-то. Карась плавится. Спокойно, хорошо, даже слезы от такой благодати... А тут еще бабы... Коров, значит, отдоили, дела переделали и — запели. И по всей деревне слыхать. Бывает, и слов не разобрать, а сами голоса, прямо душу скребут, в пруд прыгнуть тянет... Тут как-то какие-то городские купались, услыхали и не поверили. Думали, магнитофон. — Юрий Андреич подкурил окурочек самокрутки. — А пруд у нас какой, пляж! Правда, в ту весну плотину прорвало, пока восстанавливали — наполовину сошел, потом по берегу позарос ряской и камышом. Как-то надо бы чистить... А земля! Вот материшь это хозяйство, материшь, а весна подходит — руки чешутся. А у тебя, Игорек, все как-то. Помнишь, у тебя рассказ есть: огород, всё цветет, пышет, все прекрасно, правильно, и вдруг туча нашла, град — и от огорода одна мешанина.

— Ну, так ведь бывает, — вступилась за Игоря гостья.

— Бывает, не спорю. Но к чему так-то описывать? И чем рассказ кончается: мужик выходит из-под навеса, где от града прятался, видит всю мешанину и падает на чурбан. Все, дескать, жизнь кончилась, некуда... — Сосед кряхтя переменил позу на маленьком, жестком табурете. — На самом-то деле не так. Если даже выхлещет град, пусть даже в июле, то по новой садят. Никто от этого не помирает. А у него...

— Ладно, лучше давайте выпьем, — не выдержав, перебил Игорь. А сосед сразу переключился:

— Это — всегда готовы!

Бутылка "Серебро Сибири" уже опустела, Юрий Андреич откупорил свою.

— Вы, Марина, не беспокойтесь, — предупредил, — хороший спирт. Мы гадость не пьем. А вот из этого вся водка и производится.

— Да, вы уже говорили.

Но все же разбавленный градусов до тридцати пяти, плохо очищенный и вдобавок отдающий плавленой резиной спирт отличался от "Серебра Сибири". Марина глотнула неосмотрительно щедро, поперхнулась, стала ловить воздух широко открытым ртом, глаза налились слезами. Игорь протянул ей морс:

— Запей скорее.

— Что, плохо? — испугался сосед.

— Ничего-ничего... сейчас... — Марина продышалась, пожевала капусты; чтобы загладить неловкость, спросила: — Юрий Андреевич, а у вас дети есть?

— Как же, трое. Сын Александр да две дочери.

— Они здесь живут?

— Нет, зачем же — в городе все, на хороших работах. Квартиры отдельные, семья. Пять внуков уже. Богатые мы со старухой насчет этого дела. Только, — сосед потускнел слегка, — она теперь еще хочет и деньгами разжиться. Решила теплицы делать, помидоры ростить под целлофаном. На наших тут, на Калашовых насмотрелась. Они целую эту, оранжерею, устроили, и ездят в город, торгуют. И ей тоже вот надо стало. Тут о покое думать пора, а она... Да пускай бы росло нормально, так ведь столько всего для этого надо. и целлофан, и мотор для полива, и шланги...

Игорь, устав слушать соседа, поднялся, пошел к печке подбросить. А Юрии Андреич не на шутку увлекшись, жаловался Марине:

— Просто так ничего у нас не растет. Не Африка. Еще и туманы черные, выбросы, говорят, с алюминиевого комбината. От них все язвами покрывается, даже картошка с капустой, а уж что о помидорах-то говорить. Еще жучки всякие, тля... целлофан она собралась покупать! пускай покупает, только я ей твердо сказал...

— Что, разливать? — вернулся к столу хозяин.

— Дава-ай! — Юрий Андреич уже заметно опьянел, лицо раскраснелось, сделалось каким-то хитровато-задиристым. — Давай, чего тянуть... А вы, Мариночка, извиняюсь, к Игорьку-то как приехали? В гости... или как?

Марина посмотрела на Игоря, с серьезным видом делящего водку, ответила:

— В гости, наверное.

— Я к тому спросил, вы уж не сердитесь... ведь сидит же, никуда не ходит. Борода отросла, как у деда, а молодой парень ведь! Здесь уже как... — Сосед беззвучно пошевелил губами, считая. — Ну да, уже три с лишним года...

Марина поправила:

— Скоро четыре.

— У? Ну, тем более! Четыре года, и не видать его, не слыхать. Жалко даже, ведь не понимает, что жизнь, она же одна... А девки-то, — Юрий Андреич осклабился и подмигнул, — девки ой интересуются! А он...

— Каждый живет так, — пожала плечами Марина, — как ему удобнее.

— Чего ж тут удобного?! Приехал из самого Красноярска, из квартиры с душем...

— Пьем или нет? — снова перебил Игорь, поднял свои стакан.

Чокнулись, но выпили без тоста, без подъёма.

— Не-ет, — продолжил Юрий Андреич, проглотив кусок колбасы, — Игорек, он парень талантливый. Он далеко пойти может! Печатают ведь его, в "Родных просторах" вон, еще где-то, а если печатают — видят: достоин. Но жалко же саму-то жизнь. Разве вот это, — он оглядел комнатенку-кухоньку, — это вот — жизнь? И как отсюда что-то увидишь путнее? Хоть бы искупнулся когда, хоть бы с удочкой посидел, для души.

— А Марина учителем здесь быть собирается, — вдруг громко произнес хозяин, и в голосе то ли искренняя радость, то ли ехидство.

— Да-а? правда?

Она качнула головой:

— Может быть.

— Хорошее дело. Учитель, это самое то. Школа у нас добрая, отопление от кочегарки. Классы, правда, маленькие, но и детей-то нынче...

— А с учителями как?

— Н-ну, с учителями сложный вопрос, — Юрий Андреич, размышляя, пожевал губы. — На первый взгляд посмотреть — милое дело. Парни такие, лет по двадцать, нарядные, городские. Душа радуется. И историю парень ведет, и химию сейчас, и черчение. А если разобраться... Кхм... Вот глядите, Марина, закончил он институт, и ему в армию. На сколько там их сейчас? На год, на два... Но можно вместо нее у нас поработать, в такой вот школе...

— И что здесь плохого? — удивилась Марина расстроенному голосу соседа. — Наоборот, кажется...

— Да вообще-то так-то так... Только ведь как срок кончается, они уезжают. Все как один, без задержки, сейчас же. И учат так же, без интересу. Согласны?

— В этом плане — да. Но уезжают потому ведь, что условий, наверное, нет.

Игорь на эти слова громко хмыкнул, Марина вздрогнула, потупилась и не продолжала.

— Эх, хорошо у вас, — разбил паузу Юрий Андреич, — но идти надоть. Старуха там, чувствую, уже рвет и мечет. Еще возьмет на ферму побежит, искать, — налил себе и Игорю по полстакана, у Марины еще осталось с прошлого раза. — Давайте-ка на посошок. К семи на ферму опять, опять с коровами там...

— А личная корова у вас есть? — встряхнулась, сбросила обиду на ухмылку Игоря гостья.

— Е-есть. И корова есть, и курицы, и свинью по весне берем, и скоро вот помидоры в целлофане появятся.

— Никогда так, вживую, коров не видела.

— Да ниче интересного, — поморщился Юрий Андреич. — Мычит, сено жрет без отдыху, навоз потом из-под ее ворочать не переворочать. Доить в шесть утра подыматься... Ну, вздрогнем давайте!

Выпили и он, покряхтывая, явно нехотя, встал.

— Счас жена накинется. Когда при ей пью — пожалуйста, а на стороне... — И другим, деловым тоном предупредил Игоря: — Бутылку не затеряй, вернуть надо будет. — Надел шубейку, шапку, потоптался в пороге, остановил взгляд на Марине. — Не знаю, еще увидимся, нет, так вот я попросить хотел вас, если можно. Игорек, только ты не обижайся, ладно? — Тот молча пожал плечами. — Вы, Мариночка, все-таки подействуйте на него как-нибудь, чтоб зажил нормально. Ведь нельзя же так. Что это?.. Сами же видите... Ладно?

— Я попробую... гм... но это вряд ли в моих силах.

— Ну, как-нибудь... построже как-нибудь.

— До свидания, Юрий Андреич? — потеснил его за порог хозяин.

— Да, бывайте. Не сердитесь только.

— Да вы что, все нормально...

— И часто вы так? — Марина потихоньку начала убирать со стола.

— Раз в неделю, иногда реже.

— Ну, это нормально, я уж думала...

— Нет, не нормально. Завтра насмарку.

— В каком смысле?

— Работать не смогу, голова не та будет. — Игорь присел на корточки, поорудовал кочергой в топке. — Хотя что — у Бога, как здесь любят выражаться, дней много. — Положил поверх углей пару березовых поленьев, прикрыл дверцу, поднялся. — Н-да, все поверить никак не могу, что это ты. Как ты вообще решилась, за тридевять земель, в такой дубак?

— По дурости, наверно... Сама не знаю. Что-то как бы толкало... А холодильника, конечно, нет?

— Вон сенки — лучше любого холодильника — минус сорок градусов, мгновенная заморозка.

— А летом как?

— Ледник есть, если что. Да я без холодильника вполне обхожусь.

Марина вздохнула:

— При желании без очень многого обходиться можно.

— Вот именно. Обилие удобств развращает.

— Слушай, тебе надо бы в монастырь лучше уйти.

— К сожалению, — теперь вздохнул Игорь, — я в Бога не верю. И тем более, никому не хочу подчиняться, особенно после армии... может, природе только, но с ней не поспоришь. — Он сел на кровать, зевнул, потер глаза.

— Что, — в голосе Марины послышалась то ли жалость, то ли ласковость, — спати хочешь?

— Да наверно... Что еще делать...

— Можно поговорить, например. Тебе не интересно, как в Красноярске? Как там твои многочисленные друзья?

Игорь пожал плечами:

— Да нет, прости, не интересно, и друзей перезабыл уже.

— А Женька, кстати, с Лизой заявление подали.

— Куда?

— Ну, куда — в загс.

— И гостья задержала на Игоре взгляд, ожидая, удивится он или нет; но лишь снова пожал плечами.

— Через месяц свадьбу планируют. Приедешь?

— Если пригласят, может... Не знаю.

Замолчали. Игорь развалился на кровати, прикрыл глаза, Марина сидела у стола, постукивала пальцами по истертой клеенке. Наконец, она не выдержала:

— А этот Юрий Андреич интересный человек, кажется. Хотя я ведь раньше с такими никогда не сталкивалась... И разговаривает забавно — целое сплетение диалектов. Материал идеальный для курсовой.

— А-а...

— И правда, что ты ни с кем тут не общаешься?

— Да почти. А зачем? Ну их.

— Встретила тут твою маму случайно. Хотела спросить, как ты, но не решилась. Кажется, сильно они переживают.

— Что им переживать? Живу сам по себе, их не напрягаю.

— Но ведь всю жизнь так же нельзя.

— Почему? Они вон, — Игорь кивнул на занавешенное одеялом окно, — всю жизнь здесь почти так же живут. И в большинстве не алкаши, работают, как могут.

— Они здесь родились. Это их мир...

— Ах! — на минуту оживился Игорь, — какие мы городские — умные! — Но он тут же снова обмяк. — Извини, что-то злюсь... просто мне здесь лучше, чем там... — Его рука натолкнулась на лежащий рядом чемодан. — Во, давай я тебе почитаю. Может, станет понятней...

— У тебя язык заплетается. Лучше потом.

— Как хочешь.

В печке пощелкивало, воздух комнатки прогрелся, и было почти душно, попахивало древесным дымком.

— А ты-то замуж не собираешься? — спросил Игорь бесцветно.

— За кого?

— Ну, хоть за этого, за сына замминистра?

— Ты же знаешь его имя, зачем так... А вообще-то — с ним не получилось.

— А так бы вышла?

— Да.

Игорь отметил, насколько это "да" было сказано твердо, сочувствующе вздохнул:

— Жалко тогда... — А продолжил уже с явной издевкой: — Вам ведь таким надо жить, и жить хорошо. Сыновья замминистров в подавляющем большинстве живут не хуже людей...

— Перестань! Лучше так, чем по-твоему. Прав твои сосед — ты-то вообще не живешь.

— Я как раз и живу. Хм... Прямо как в детском саду: "Я — лучше!" — "Нет, я! "...

— Да, давай не будем об этом. Кстати, а удобства, которые во дворе, имеются?

— А? — Игорь не сразу сообразил. — А, это... За поленницей стоит, увидишь. Сегодня луна. — И не преминул похвалиться: — В прошлом году поставил, новый. Яма — два метра глубиной!

ГостьЯ надела шапку и, сжавшись, будто ныряла в ледяную воду, толкнула дверь. Рванувшийся ей навстречу пар действительно напоминал что-то жидкое...

Игорь потянулся, зевнул широко, со стоном. Поднялся. Вынес в сенки бачок с капустой, тарелку с остатками сайры. Не зная, чем еще занять себя, снова пошуровал в печке кочергой, кое-как всунул туда полено.

— Ну и колоту-ун! — Вернулась Марина, радостная и румяная. — Бр-р! А небо какое, видел? Все в звездах. И снег так хрустит, — совсем стекло!

— Да, в городе такого неба не увидишь, — тоже приподнято, гордовато отозвался Игорь.

— В городе окна, как звезды, и фонари. Мне, в принципе, окна и фонари больше нравятся. — Позвякивая штырьком умывальника Марина вымыла руки. — Слушай, а чай у тебя имеется?

— Сейчас вскипячу. — Игорь поставил на чугунную плиту печки чайник, когда-то блестящий, а теперь покрытый жирным и пыльным налетом. — Чай у меня отличный. Купил тут десять пачек "Беседы", теперь кайфую. Вот сахара, извини, нет. Варенья зато...

— Я не пью сладкий.

— Фигуру держишь?

— Да.

Опять твердое, открытое "да"...

— Чаек, чаек. Сейчас выпьем, взбодримся. — Игорь прошелся по комнатке-кухоньке, помахал руками. — Сыт, пьян, случай неожиданный... Тяжело, тяжело. и эта борода дурацкая. Смешно я с ней выгляжу?

— Немножко. Впрочем, — Марина улыбнулась, — достаточно романтично.

— Хе! Я всегда этим отличался, вечно изображал из себя... Помнишь, ты меня называла каким-то... как его?

— Жюльен Сорель? Нет, теперь ты скорее под Аввакума работаешь.

— Не издевайся.

— Я и не издеваюсь. Мне тут книгу подарили недавно, "Пустозерская проза". Мы Аввакума по его "Житию" в основном знаем, а там и вещи его соратников, и вообще об их жизни в Пустозерске свидетельства.

— Угу.

— И, оказывается, они сидели в разных землянках. Ночью стража их выпускала, чтоб они посидели где-нибудь на земле, поговорили. И их беседы о вере кончались в основном драками, так что разнимать приходилось. Аввакум соратникам, оказывается, всякие гадости делал, стрельцов натравливал...

— И что? Какая-то параллель со мной?

— Да нет, просто рассказываю.

— Так-так... — Игорь сел к столу, закурил. — Знаешь, если честно, в идиотское положение я попал. И ты права, и Женька, и этот... Юрий Андреич. Но не могу я там... и здесь тоже почти что уже... Здесь все-таки легче, но все равно... Все меня раздражает. И пишу лажу... Нет, интересно, пока пишу, а потом просмотрю — лажа полная. Раздражение, получается, выплесну, и на большее как-то... правильно сосед говорил. Все так и есть. А туда вернуться... от одной мысли тошнит. — Он замолчал, глядя на широкие плахи пола с залепленными пластилином щелями; еле слышно зашумел чайник. — Что мне там делать? Хм, то ли я придурок такой, то ли, действительно, мир сумасшедший.

— Но все ведь как-то живут.

— Я не все.

— Да, ты у нас особенный, просто сил нет!

Игорь поднял глаза, наткнулся на готовое стать злым лицо Марины, ответил с вызовом:

— Особенный. У меня нет иммунитета, чтоб в вашем мире жить. Почему я радио даже не могу слушать? Включаю новости, а там голос ведущей. И такой бодрый, энергичный, дикция, и чешет про взрывы, про наводнения. Будто радостное сообщает что-то. Что, думаешь, это честно? Их надрессируют, а мы слушаем... и так в любой мелочи.

— Ладно, Игорь, давай не будем. Все равно ничего не докажем друг другу. Давай лучше спать.

— А чай?

— Расхотелось. Завтра вставать рано. Вот морса попью...

— Почему рано вставать?

— Домой поеду.

— Я понял, что ты вроде побыть собиралась...

— А зачем? Посмотрела, что еще...

— Ну да... Как хочешь. — Игорь поднялся, убрал чемодан с кровати, поставил на табуретку. — Белье, извини, несвежее, чистого нет. Жду потепления, тогда постираю, помоюсь.

— А можно не раздеваться? Так, пуховиком накроюсь.

— Как хочешь. Но лучше под одеяло. Оно верблюжье, а изба к утру выстывает… На сколько будильник завести? Автобус обычно без пятнадцати девять приходит.

— Тогда на восемь. Пока соберусь…

— Угу… Ну, устраивайся, я пойду выйду.

Игорь погасил большой свет, оставил только тусклую лампочку в прихожей. Надел шапку, толкнул дверь.

Морозный, колючий воздух обжёг ноздри и грудь, тело сделалось плотным, сжалось, плечи сами собой ссутулились… Осветив спичкой термометр, Игорь разглядел, что красный столбик опустился до минус тридцати восьми. Под утро, значит, будет за сорок. И небо всё в ярких точках. Днём вроде пасмурно, а ночи ясные…

Хотел было заглянуть в стайку, где зимовали куры, но передумал. Зачем лишний раз пускать холод туда? Завтра будет кормить, проверит. Да должны выдержать, не впервой…

Когда вернулсЯ, Марина уже лежала в кровати, укрывшись поверх одеяла пуховиком. — Да-а, — Игорь передёрнулся от бегающих под одеждой ледяных мурашек, что сейчас, в тепле, были особенно неприятны, — ночка серьёзная. Утром вообще, думаю, будет… А тебе на автобус.

— Как-нибудь.

Он сел на край кровати.

— Марин…

— Что?

— Помнишь…

Она засмеялась:

— Мы с тобой прямо как старые любовники после двадцати лет разлуки.

— Так почти что и есть… Это было давно, для меня действительно — в другой жизни. — Игорь сам почувствовал, что говорит, впервые за вечер, искренне, искренне-душевно, но это получалось смешно. — Я был тогда, — он решил говорить и не останавливаться, — был тогда безбородым, активным первокурсником, мне всё было ново, интересно, удивительно просто. Понятно, после двух лет в армии… Стишки писал, в театральную студию записался… А ты была всеми любимая Мариночка-медалистка… И с чего ты на меня внимание обратила?.. Помнишь, как по парку гуляли? Я, как дурак, листья подбрасывал. Хм, дворники сметали, а я хватал в охапку и подбрасывал… А потом… вот…

— Ты сам этого захотел.

— Да я ничего… я не жалуюсь. Там я не могу. Честно. Совсем не могу… И, да, пусть бы я закончил институт, и как дальше? Я вот ненавижу теперь географию. И что, идти и рассказывать её детям? Что остаётся? Как Женька, что ли, в милицию?

— Но люди ведь как-то живут, работают. Им, думаешь, всё приятно? Держатся как-то, не теряют человеческий вид. А ты… — Марина приподнялась на локте. — Ладно, пусть борода, а пиджачок вот этот. Где ты его откопал? Ты в нём как концлагерник.

— Не совсем, — усмехнулся Игорь. — Скорее — полосатик.

— Какой полосатик?

— Н-ну, это так приговорённых к смертной казни называют.

— О Господи…

Локоть Марины подломился, голова упала на подушку. Поворочалась немного и повернулась к стене. А Игорь не мог успокоиться, так же смешно-романтически продолжал:

— Завтра ты уедешь и я сяду писать рассказец про этот вечер. Не знаю, правда, как ещё назову…

— Назови — "Нежить".

— А?

— Да так… Давай спать, в самом деле.

— Дава-ай…

Игорь поднялся, прошёл к печке. Приготовил чай. Заглянул в печку, где догорали дровишки. Закурил, прошёлся к столу и обратно.

— Слушай, Игорь! — позвала, почти воскликнула гостья. — Бросай ты дурить, пожалуйста. Поехали домой. А? месяц бы, а то ведь столько… Зачем, я вот всё понять не могу… Жила и так… не верила, Женька рассказывал, ну, думаю, уехал и уехал, а теперь… Ты только посмотри, как ты здесь… Слово "жизнь" не подходит. Бред какой-то… Полосатик… Смертная казнь у нас отменена, кстати, так что живи. Поехали, Игорь! Пива купим, к Женьке завалимся, вот он рад будет!.. Ну Игорь, правда…

— Нет, — почти сразу же ответил он, — не поеду. Никуда я больше не поеду. Мне здесь хорошо. Хм, ну, не хорошо, но там ещё хуже. Гаже. И не хочу я никого видеть… Ребята другими стали, да и всё… Что Женька? Над картинами своими смеётся, говорит, что обычное детство было, теперь сгущёнкой торгует, в милиционеры собрался. Андрей из гитариста в охранника превратился. И что? И я должен?..

— Можно попытаться совместить как-нибудь. Люди не только тем, что им нравится, занимаются… Главное — цель поставить. У них, может, действительно детство, а ты докажи, что у тебя — нет. Вот так-то, конечно, легко в избушке прятаться… Окно одеялом забил и рад. А, ладно, это всё как в песок, всё слова…

Пока она говорила, Игорь переставил табуретку к печке. Налил из чайничка заварку в большую, до черноты закопчённую чашку, добавил кипятку. Шумно, с удовольствием, хлебнул. Посидел, размышляя, несколько раз хотел что-то сказать, но осекался, и всё же не выдержал:

— Марина, я понимаю, представляю, как со стороны выгляжу. Но, честное слово, не могу. Нет, я пытался. И этой осенью даже пытался… Съездил, хм, в Новосибирск. Об этом никто не знает, даже Женька, да и зачем… Куриц перенёс на время соседу, корму на них дал, дом запер и поехал. Даже не в сам Новосиб, а в Академгородок… Я, в общем, на ближайшей станции вылез, приехал обратно на вокзал и скорей сюда. К деревне когда подходил, тепло стало так, до ворот, хм, бегом бежал…

Поднял сигарету. Закурил. Глотнул чаю. Открыл дверцу печки и, всовывая в неё поленья, заговорил по-хозяйски деловито:

— Надо протопить хорошенько, а то утром неуютно будет. Углём бы хорошо, но в этом году не заказывал. Машина — четыреста рублей. А дровами всё-таки жар трудно нагнать. Да и печка…

С кровати хрипловатый, точно со сна, голос Марины:

— Вот об этом бы и писал.

— О чём?

— О чём сейчас рассказывал. Только так, объективно, с историей, широко. А эти твои деревенские заметки… Видно, что со стороны человек… И, извини, конечно, Игорь, но заметно ты деградировал. Даже по речи твоей заметно.

— Хм, не отрицаю… Да у меня, кстати, всё как-то со стороны получается. Боюсь глубоко во что-нибудь зарываться. А без этого… Вот тут написал рассказец, вроде бы неплохой, аллегорический даже, а оказалось… Отправил впопыхах в "Родные просторы", они напечатали. И там есть такое: пчёлы собирают пыльцу с цветов, чтоб превратить её в сладкий, душистый мёд. Ну, что-то такое… А потом однажды узнал, что из пыльцы они делают воск для сот, а мёд — из нектара… И два месяца так стыдно было, такая депрессия!.. Нет, смешно, конечно… — Он глотнул из чашки и предложил: — Может, чаю всё-таки? Вкусный, настоялся. У меня варенье клубничное есть.

— Нет, спасибо. Спать. Завтра попробую.

— Ну, как хочешь. Спокойной ночи.

— Спокойной… А ты что не ложишься? Ложись, я подвинусь.

— Я ещё посижу. Я привык по ночам…

* Печатается в сокращении

 

Эдвард Дансейни ГОРОД НИКОГДА

Мальчик, игравший на террасах и в садах вблизи суррейских холмов, и не ведал, что именно он должен будет достичь Последнего Града, и не ведал, что должен будет заглянуть в Глубочайшие Бездны и увидеть барбаканы и священные минареты величайшего из городов. Я вспоминаю его сейчас, малыша с красной лейкой, бегущего по саду теплым летним днем. Его воображение услаждали все эти сказочки с тихими маленькими приключениями, и все же ему предстояло совершить подвиг на удивление людям.

Глядя в другую сторону, прочь от суррейских холмов, все свое детство он видел то ущелье, стены и горы которого возвышаются на самом краю света и в вечных сумерках вместе с Луной и Солнцем служат опорой непостижимому Городу Никогда. Наш герой должен был ступить на его улицы; пророчество знало об этом. У мальчика была волшебная уздечка — старая потертая веревка. Старуха-бродяжка подарила ее ему: уздечка эта была властна над любым животным, чья порода никогда не знала неволи, таким, например, как единорог, крылатый конь Пегас, дракон бескрылый или крылатый. Со львом же, жирафом, верблюдом или лошадью уздечка была бесполезна.

Как часто мы видели тот Город Никогда, чудо народов! Не в ночи мира, когда мы не видим дальше звезд; и не тогда, когда солнце светит в нашей обители, слепя нам глаза; но на закате в ненастный день, образумившийся к вечеру, сверкающие скалы, которые мы чуть было не приняли за облака, открываются нам, и нас окружают сумерки, подобные вечным сумеркам на тех скалах. Тогда на их мерцающих вершинах мы видим золотые купола, возвышающиеся над краем Мира и, кажется, танцующие с достоинством и спокойствием в мягком вечернем свете. Город Никогда, недостижимый и далекий, долго смотрит на свою сестру, Вселенную.

Его приход туда был предсказан. Об этом знали, когда океаны только обтачивали прибрежную гальку и еще до того, как в море выросли коралловые острова. Так пророчество однажды исполнилось и вошло в историю, а затем спустя долгие годы кануло в Забвение, из которого я его неспешно извлекаю: из того самого Забвения, куда и я сам однажды кану. Крылатые кони танцуют на заре в верхних небесах. Задолго до того как рассвет вспыхнет на наших лугах, они выходят блистать в свете, что еще не явлен Миру, и пока заря поднимается над смятыми холмами и звезды колеблются, крылатые кони спускаются к земле. Солнечный луч касается крон самых высоких деревьев, и крылатые кони садятся на землю с сухим треском перьев, складывают крылья и скачут, резвясь, пока не завидят какой-нибудь процветающий, богатый, отвратительный город, и в тот же миг подпрыгивают, взмывают ввысь с наших полей прочь от города, преследуемые ужасным дымом его, и возвращаются в чистые синие небеса.

Тот, кому давно было предсказано явиться в Город Никогда, пришел однажды в полночь, держа в руках волшебную уздечку, на берег озера, где крылатые кони рано утром спускались на землю, там был мягок торф, и они могли скакать далеко-далеко до ближайшего города. Там, у озера, он ждал, прячась возле следов их копыт. Звезды слегка побледнели и стали неявными; но не было еще другого знака близкого рассвета, когда высоко в глубинах ночи появились два маленьких шафрановых пятнышка, потом четыре, а потом пять: то были крылатые кони, танцующие и кружащие в высоком солнечном свете. Еще стая присоединилась к ним, их стало двенадцать. Они танцевали, сверкая разноцветьем на солнце, медленно опускались широким изгибом. Деревья проявились на фоне неба: каждая тонкая веточка черная как смоль. Звезда пропала из созвездия, теперь другая. Заря расцветала, как музыка, как новая песня. Утки пронеслись к озеру с тихих темных полей, вдалеке слышны былиголоса, а крылатые кони все еще играли в сиянии, веселясь на небе. Но вот, когда голуби взволновались на ветвях, первая птичка вспорхнула в небо, а маленькие лысухи осмелились выглянуть из камышей, крылатые кони, шумя перьями, внезапно спустились на землю, и в тот же миг как они опустились с их небесных высот, купающиеся в первых лучах дневного света, человек, чьей судьбой было достичь Города Никогда, вскочил и поймал последнего коня волшебной уздечкой. Конь бросился в сторону, но не мог спастись, ведь крылатые кони, гиппогрифы, не знают неволи, и волшебство властно над волшебным. Человек сел на коня, и они взмыли в небо, откуда и появился гиппогриф, так раненое животное всегда отправляется домой. И когда они поднялись на недостижимые высоты, отважный всадник увидел по левую руку от себя предсказанный Город Никогда, ему явились башни Лела и Лека, Неериба и Акатхума, скалы Толденарбы, сверкающие в сумерках, как алебастровая статуя Вечера. В их сторону он правил уздечкой, к Толденарбе и Глубочайшим Безднам; и крылья гиппогрифа гудели на повороте. Кто расскажет нам о Глубочайших Безднах? Их тайна никому не ведома. Некоторые считают их источником ночи, из которого по вечерам в мир изливается тьма; другие же намекают, что знание о Безднах может уничтожить наш мир.

Из Глубочайших Бездн беспрестанно следили за нашим героем глаза стражей; летучие мыши, обитавшие в глубинах, поднялись наверх, когда увидели удивление в глазах стражей. Часовые на городских валах заметили стаи летучих мышей и подняли копья, будто готовясь к войне. Но увидев, что та война, которую они ждали, еще не началась, они опустили копья и позволили смертному пройти, и он проехал на коне через городские ворота. Так он пришел, как было предсказано, в Город Никогда на Толденарбе и увидел сумеречный свет на башнях, которые не знают иного света. Все купола в городе были медные, только шпили на их макушках были золотыми. Невысокие ступени из оникса вели в разные стороны. Улицы славного города были вымощены агатом. Горожане смотрели из маленьких квадратных окон, застекленных пластинами розового кварца. Для них, глядящих вдаль, внешний Мир казался счастливой обителью. Хоть и был тот город всегда одет в один и тот же наряд — в сумерки, его красота была прекрасным чудом: город и сумерки были несравненны. Его бастионы были построены из камня, неизвестного в нашем мире, неведомо где добытого, гномы называют его абикс. Он так отражает обратно в сумерки их прелесть, оттенок за оттенком, что никто не может сказать, где их граница, где вечные сумерки, а где Город Никогда? Они близнецы, прекраснейшие дочери Чуда. Время побывало здесь, но не разрушало; оно выкрасило медные купола светлой бледной зеленью, но не тронуло больше ничего, — время, разрушитель городов, — неведомо чем подкуплено и отвлечено. И все же жители Города Никогда часто оплакивали перемены и изменения, скорбя о катастрофах в других мирах, иногда они строили храмы сгоревшим звездам, павшим из Млечного Пути, поклоняясь им, когда мы уже давно о них забыли. У них есть и другие храмы — кто знает, каким божествам?

Тот, кому было предсказано единственному из рода людского прийти в Город Никогда, был счастлив созерцать его, спускаясь по агатовой улице и разглядывая по сторонам чудеса, о которых не знают и в Китае. Гиппогриф его сложил крылья. И вот, когда он приблизился к самому дальнему крепостному валу, на котором не было видно ни единого местного жителя, и посмотрел в ту сторону, куда не выходило ни одно розовое оконце городских домов, он увидел вдруг вдалеке еще больший город, за горами, что казались игрушечными рядом с ним. Он не знал, был ли построен тот город на вечных сумерках или возвышался у берегов какого-то иного мира. Он видел, что город этот возвышается над Городом Никогда, и попытался достичь его; но перед этим неимоверным домом неизвестных колоссов крылатый конь отчаянно бросился в сторону, и ни волшебная уздечка, ни понукания не смогли заставить коня повернуть к далекому граду. Наконец с пустынных окраин Города Никогда всадник начал медленно спускаться на землю. Он знал теперь, почему все окна Города Никогда выходили на эту сторону — обитатели сумерек смотрели на наш мир, а не на тех, кто превышает их в величии. С последней ступени лестницы, ведущей к земле, как свинцовая пуля, мимо Глубочайших Бездн, вдоль сверкающих склонов Толденарбы, из затененных чудес позолоченного Города Никогда, прочь из вечных сумерек всадник на своем крылатом чудище устремился вниз: ветер, спавший до поры, взвился как пес, взвыл и понесся им вслед. Внизу в нашем Мире было утро; ночь брела прочь, ее плащ волочился следом, белые туманы стелились по земле, в ранних окнах удивленно мигали огоньки, в мокрые, мрачные поля выходили коровы со скотных дворов: в этот час ноги крылатого коня снова коснулись полей. И когда всадник спешился и снял свою волшебную уздечку, гиппогриф тут же взмыл ввысь, шурша крыльями, и отправился в дальние воздушные пределы, где танцует его народ.

А что до того, кто взошел на сверкающую Толденарбу и единственный из людей достиг Города Никогда, его имя известно и покрыто славой среди народов; но только он и народ сумеречного города знают, что есть город и прекраснее, а герой — не свершил деяние.

Перевод с английского Григория БОНДАРЕНКО

 

Григорий Бондаренко ЛИК НЕСБЫВШЕГОСЯ (Случай лорда Дансейни)

Лорд Дансeйни — писатель мало известный в России. Три волшебных рассказа в сборнике "Сказки старой Англии" и книга "Рассказы сновидца" из серии "Личная библиотека Борхеса" — вот и все, что вышло на русском языке. И если в первом случае Дансейни был подан как классик английской сказочной прозы и затерт между своим другом Киплингом и заочным учеником Толкином, то во втором — представлен как фантаст, гностик-парадоксалист, любезный сердцу аргентинского слепца. Хорхе Луис Борхес, хранитель универсальной библиотеки (собранной пристрастно, но честно) действительно играет роль популяризатора лорда Дансейни на ниве мировой литературы. Скажем, и без поддержки Борхеса творчество лорда-писателя находило и находит своего читателя, но незримая связь между ними обогащает Дансейни новыми созвучиями, коннотациями, включает в затейливую игру в прятки в чудовищном лабиринте-библиотеке, начатую старым библиотекарем, братом Хорхе.

Восемнадцатый лорд Дансейни родился 24 июля 1878 года вовсе не "где-то в Ирландии", как полагал Борхес, а в Лондоне возле Риджентс Парка. Он был англо-ирландцем, представителем старинного рода, появившегося в Ирландии еще в начале XV в. Здесь я должен пояснить, что Дансейни, равно как Свифта, Оскара Уайльда, Бернарда Шоу, Йейтса или Джойса нельзя в полной мере назвать английским или ирландским писателем. Все они, потомки англичан, поселившихся в Ирландии, — часть ирландской элиты, протестантской, инородной, долгое время иноязычной среди коренных католиков ирландцев, но связанной такими тесными и давними узами с Зеленым островом, что считать их чужими для ирландской культуры мы не имеем права.

Я почему-то всегда питал теплые чувства к англо-ирландцам, хотя древняя традиция острова, — мой конек, — была и остается для большинства из них чем-то неизвестным и чужим. Наверное, мои чувства в первую очередь объясняются встречей с сэром Адрианом Косби, перешедшим в православие и построившим в своем поместье русскую православную церковь. Но это отдельная история. Раздвоенность и метания англо-ирландцев кто-то из Косби пояснял так: "Нам всегда не хватает чего-то и в Ирландии, и в Англии, спокойнее всего нам было бы, наверное, где-то в Ирландском море между двумя островами".

Это беспокойство сквозит в причудливых судьбах и книгах англо-ирландских авторов, лорда Дансейни в том числе. Полное имя его, полученное при крещении, было Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт. Собственно они и были Планкетты из замка Дансейни. Детство его прошло между Шорхэмомв Англии и родовым замком Дансейни в Ирландии. Замок этот неслучаен: после обучения в Итоне и Сандхерсте, в 1899 году Эдвард становится его владельцем и наследует титул восемнадцатого барона, лорда Дансейни. Позже в романе "Дон Родригес, или Хроники Тенистой Долины" (1922) поисками замка и занят главный герой, поисками ускользающего потустороннего замка. По-ирландски замок Дансейни, построенный нормандцами в XII веке, зовется Дун Савни (Dun Samhnaigh), что переводится как "Крепость Самайна". Самайн же — это древний ирландский праздник в ночь на 1 ноября, когда открывались волшебные холмы и границы между мирами становились прозрачны. Неспроста и в книгах лорда замка Самайна мы читаем о стоянии между мирами, на грани иного.

Вся жизнь Эдварда Дансейни была связана с замком: это был дом, куда он всегда возвращался с войн, из далеких путешествий, из европейских столиц. Дансейни, как подданный британской короны и воин империи, был всегда в первую очередь британцем, а на втором месте для него было даже не ирландское самосознание, а принадлежность к своей малой родине — графству Мит, древнему срединному королевству Миде. В нескольких километрах от замка находится сакральный и королевский центр Ирландии — Тара, или Темра, с ее поросшими травой курганами, валами и дорогами. Веками Тара, опустевшая в незапамятные времена, была центром Ирландии, вокруг которого вращались ее верховные короли, ее завоеватели и ее литература. Пустой центр, вмещающий в себе большее, чем мир вокруг.

В том же 1899 году, унаследовав титул, Дансейни отправился на англо-бурскую войну в Трансвааль, сражался три года и вернулся в замок. В период между войнами довольно неожиданно для себя Дансейни стал писать фантастическую прозу. Позднее он упоминал, что повлияло на его "манеру письма" еще в детстве: "Я пристрастился к сказкам братьев Гримм. Я читал их с восторгом и страхом, под высокими окнами, за которыми вечно горел закат. В школе мне открыли Библию. Долгое время любая манера, которая не была бы библейским pastiche, казалась мне ненатуральной. Затем в Чим-скул я занимался греческим, и, когда читал повествования об иных богах, меня до слез трогали эти прекрасные мраморные создания, которым уже никто не поклонялся. Они и сейчас не оставляют меня равнодушным". Пожалуй, из этих трех изначальных кладезей — фольклора, Священного Писания и мифологии — Дансейни и черпал всегда вдохновение и темы для своих часто аляповатых, деланно наивных рассказов и романов.

Первая его книга, "Боги Пеганы" была опубликована в 1905 году. Это был сборник коротких историй о богах неведомого острова Пеганы, затерявшегося в Средиземном море. Дансейни записывал мифы о начале и конце, судьбе и случае, о поисках знания. Его мифы недосказаны, необъяснимы, как любые истинные мифы (это относится и к публикуемому нами рассказу, содержащему миф о двух градах. Причем августиновская трактовка здесь вовсе не обязательна). Как писал Гастон Башляр, чтобы событие сохранило свои мифические ценности, оно должно быть кратким. К тому же неуклюжесть и топорность изображения персонажей свидетельствует не об ироническом взгляде на древнего героя, но о его космическом могуществе. Мифологическим персонажам довольно одной или нескольких очевидных черт или функций: как космическому барабанщику Скарлу достаточно лишь барабанить, пока стоит мир, так и герою "Города Никогда" суждено лишь достичь своего первого града, только этим он важен и интересен для первого прочтения рассказа. В мифе мир дробится на функции, которые должны рассматриваться и услаждать читателя сами по себе.

До Первой мировой войны Дансейни издал еще несколько книг рассказов. В эти годы частыми гостями в замке Дансейни и в английском поместье писателя были У.Б. Йейтс, Р. Киплинг, Дж. Стивенс, леди Грегори. Йейтс был автором предисловия к книге фантастической прозы Дансейни и предложил ему написать пьесу для знаменитого Театра Аббатства в Дублине. С началом войны Дансейни уходит в армию, участвует в военных действиях в окопах на континенте, но ранен был только во время событий 1916 года в Дублине. Все военное время он продолжает писать, грезя об иных мирах в поисках убежища из "мира крови, грязи и хаки". Первая мировая для Европы была катастрофическим потрясением, неудивительно, что пессимистические и эсхатологические мотивы, равно как и мотивы эскапистские утвердились в европейской литературе именно в это время. Ощущение конца мира было слишком реальным, чтобы в него не верить. И хотя у многих впереди были ужасы национальных и социальных революций, Второй мировой, но катастрофа Великой войны определила жизнь и воззрения многих.

В межвоенный период Дансейни много пишет, читает лекции в Европе и Соединенных Штатах. Выходят "Дон Родригес", "Благословение Пана", "Рассказы трех полушарий" и другие книги прозы и публицистики. Перед Второй мировой недолгое время он занимал кафедру Байроновского профессора английского языка в Афинах, пока не был вынужден эвакуироваться. Во время Второй мировой Эдвард Дансейни, несмотря на возраст, был на военной службе в британских силах внутренней самообороны. Последние годы он провел в своем замке в Дансейни и умер в Дублине 25 октября 1957 года.

Когда я думал, каким же рассказом или сказкой представить лорда Дансейни читателю, передо мной стоял сложный выбор: остановиться на его мистическом реализме, таком актуальном сейчас для русской литературы, или взять умозрительную феерическую притчу о богах и героях? Скорее я выбрал второе, и вряд ли я выбрал лучший или самый характерный для Дансейни рассказ. Но в нем просматривается то удивительное, чем лорд Дансейни отличается от других авторов. Это нечто можно назвать — "несбывшееся". То самое "несбывшееся", которое знал и понимал у нас в России, пожалуй, только Александр Грин. Без "несбывшегося" теряется весь смысл волшебных притч Дансейни из "Книги чудес" (1912): истории Города Никогда, истории слез королевы или истории сокровищ Гиббелинов. Точнее, тогда мифы из этой книги остались бы простыми притчами. Несбывшееся не может сбыться, проявиться в книге, написанной в нашем мире и читаемой простым смертным читателем. Несбывшееся неизбежно сбывается в идеальной книге, книге, которую нам только суждено прочесть. Горечь Дансейни иронична вовсе не из-за особо тонкого аристократического цинизма автора, а из-за его знания и прозрения ситуации, когда несбывшееся сбудется, а настоящие книги будут раскрыты. И если я задаюсь пустым и прагматичным вопросом, поднятым англоязычной критикой, — что из Дансейни стоит читать? — я отвечаю: все!

 

Материал подготовлен Владимиром Марочкиным TELENN GWAD - ПЯДЬ ЗА ПЯДЬЮ ИЗ ЛАП ХАОСА...

Начало нового века в столице ознаменовано настоящим бумом популярности групп, исполняющих так называемую кельтскую музыку. Они проводят свои фестивали, имеют широкую и достаточно устойчивую аудиторию, впрочем, такая ситуация сложилась и во всем европейском мире. Что это? Случайный изгиб моды, который отцветет и опадет? Или же новое время магическим рашпилем сдирает позднейшие культурные напластования, возвращая нас к архаичному миру, к корням, к истокам? Чтобы получить ответы на волнующие меня истоки, я обратился к музыкантам популярной кельтской группы TELENN GWAD. Мы договорились встретиться однажды вечером в клубе "Вермель", ведь именно этот клуб занимается популяризацией кельтского музыкального движения.

...Когда я пришел, флейтист TELENN GWAD Павел МАРКЕЛОВ был уже там, и это естественно — ведь ему ехать дальше всех, из Орехова-Зуева. Павел пожаловался: пробыв час в центре Москвы, он уже задыхается от городской пыли и грязи...

Павел Маркелов окончил Гнесинское училище, а с 1988 года, как вернулся из армии, звонарь на колокольне старообрядческого Покровского собора в Рогожской слободе. Записал два альбома с авторским колокольным звоном, первый из них уже вышел в свет. Будет записан и третий альбом, который составит с первыми двумя один большой проект "Большой Покровский кафедральный звон". Павел также автор книги стихов "Мистерия листвы".

— Павел, что происходит на свете? Этот бум кельтской музыки, который у нас в стране сейчас наблюдается, просто фантастичен. Но почему у нее сегодня такая огромная популярность? Что собой представляет кельтская музыка в контексте русской культуры? И каким образом могут пересекаться кельтская музыка и храм в Рогожской слободе? Да, я знаю, что есть такая теория, будто они и мы — одних корней.

Павел: Мы видим, мы слышим, мы наблюдаем соприкосновение двух культур, но, если глубже посмотреть, то это все из одного корня! Соприкасаются лишь ветки, кроны деревьев. Но они все из одного корня. Это как бы грибная нить, она необрывна! И поэтому перед нами стояла задача по-новому услышать бретонскую музыку и органично вплести ее в вязь европейского симфонического мышления. Это не пустяки. Мы все — профессиональные музыканты, и поэтому нам было интересно посмотреть на бретонскую музыку с точки зрения европейского симфонического музыкального мышления. И то, что получилось, напоминает фрески, что-то расплывчатое, то, что пишется по влажной поверхности, очень легкое. Это просто славянская вязь.

— Когда я слушал ваш концерт, эта музыка напомнила мне об утерянном рае, о далекой потерянной родине...

— В общем-то для всех музыкантов, для всех поэтов, для всех художников это коренная тема: возвращение на круги своя.

Пока мы знакомились, подошел и лидер группы, ее певец и гитарист ОЛЕГ БОЙКО. Он также окончил Гнесинку, но по классу гитары, и позже, чем Павел. Кроме TELENN GWAD Олег выступает еще в составе группы "Маленькие Помощники Мамы", исполняющей песни в совершенно ином стиле ("брит-поп"), а также участвует в нескольких ансамблях старинной музыки, где играет на лютне.

— Олег, мы говорим здесь о том, что когда я слушаю кельтскую музыку, она мне напоминает — в вашем исполнении — песни о далекой, давно покинутой родине. Но это не ностальгия, это мечта.

Олег: Я бы тоже не назвал это ностальгией. Это именно возвращение домой, на круги своя, а не ностальгия.

— Но почему меня, человека, родившегося в центре России, на Средней Волге, волнует ваша музыка? Ведь по идее-то чувства мои должны трепетать при совсем иных звуках!

Павел: Вы это у нас спрашиваете?

— А у кого же я могу еще это спросить? Только вы можете ответить мне на этот вопрос. Почему меня это волнует?

Павел: Где вы родились?

— Я родился в Пензе.

Павел: — А вы ездили по селам, вы слышали крестьянские распевы?

— Я, как городской житель, в сознательном возрасте был лишен такой возможности, но в детстве, конечно, слышал, хотя и не помню этого осознанно.

Павел: Вот представьте себе бабье лето. Женщины скирдуют, сметывают сено в стога, закончилась работы — женщины остаются дома. Бабье лето — это время полного отдыха: по старому стилю — вторая половина августа, по новому — первая полвина сентября. И что они поют? Они пели обрядовые песни, водили хороводы, это как раз тот самый коренник, он находится здесь, в русской глубинке. Тот процесс, который произошел в культуре, я его представляю, будто огромная капля ртути рухнула, сорвалась, разбилась на миллиарды зернышек — и где они? Где они сейчас находятся? Под какими травиночками и корешками?! Ее невозможно собрать. У меня такое ощущение, что, когда начинает звучать музыка, не только те, кто находится в зале, но и те, которых нет здесь, и даже те, которых нет на Земле уже или еще, даже они ощущают эту вибрацию.

Олег: Это таинство.

Павел: Это литургическое действо. А литургия — это, как известно, собирание.

Есть такая притча, рассказывающая, как один человек сидел за трапезой, а мимо, за пятнадцать верст, проходил Сергий Радонежский, и этот человек встал и поклонился ему. "Кому это ты кланяешься?" — спросили люди. "В пятнадцати верстах отсюда проходит Сергий Радонежский, — ответил человек, — вот мы друг другу и поклонились".

Так и у нас. Еще за пятнадцать минут до концерта мы не знаем, что будем играть, но вот мы сели, Олег начинает перебирать струны, мы настраиваемся, мы что-то говорим звукорежиссеру, он что-то говорит нам, мы пьем кофе или чаек, говорим о чем-то своем, но за несколько секунд до начала концерта начинают образовываться завязи. Как будто из некоей туманности образуются звездочки, которые начинают жить своей жизнью... И вот уж мы идем, но идем не на ощупь, а по наитию. Музыка сама рождается в нашем присутствии. Мы только сопутствуем тому, что происходит на сцене.

Олег: И точно так произошло за пятнадцать минут до нашего знакомства. Мы встретились с Пашей в 1995 году. Только я взял инструмент, пригласил его поучаствовать в проекте (тогда модно было это слово "проект"), как вдруг очертилось вокруг нас некое пространство... И никто из нас не знал тогда, что мы будем вместе бок о бок больше 4 лет.

— И между вами сразу завязался контакт? Это произошло благодаря кельтской музыке?

Павел: Я не знал, что это кельтская музыка. Я просто услышал хорошую песню и стал подыгрывать на флейте.

Олег: Я не знаю, стоит ли рассказать, с каких позиций мы оба подошли? Я однажды услышал Алана Стивела, и меня посетило музыкальное откровение, меня поразило, что он как арфист, как музыкант, вкладывает в свои звуки. Я всю свою жизнь тяготел к диатоническому ладу, а как раз в том ладу и написана вся народная музыка, и кельтская тоже.

Павел: Когда Олег говорит о диатонике в кельтской музыке, он имеет в виду позднюю греческую диатонику, то есть ионийский, фригийский лады и так далее, а пифагорова диатоника совершенно другая. Мы исполняли древнерусский распев, одноголосное пение, старообрядческое мы пели, дораскольное, построенное по крюкам, по знаменам…

Олег: …И мы вдруг увидели близость древнерусского распева и настоящего кельтского, природного.

Павел: В Ирландии ведь при святом Патрике пели как раз григорианский распев...

Олег: Из таких вот разных, полярных точек мы и пришли сюда...

— Олег, на каком языке вы поете?

Олег: От имитации старого английского до реальных текстов на бретонском языке.

— А вы его знаете?

Олег: Я не скажу, что я знаю его прекрасно, но я занимался им, и по крайней мере фонетически правильное произношение я стараюсь передать.

— Вы учили его специально?

Олег: Да, это все из-за музыки.

— Меня, конечно, подмывает спросить, о чем поется в этих песнях, тем более, что ни старого английского, не говоря уж о бретонском языке, я не знаю. Однако, я спрошу иначе: а нужно ли знать, о чем поется в этих песнях?

Олег: Я постесняюсь давать подстрочный перевод всех песен, которые я пою, потому что по большому счету там очень красивая поэзия.

Павел: Я полагаю, что надо знать. У нас есть песни, в которых происходит напряженное инструментальное развитие. Но если бы люди узнали, что это поется о голубице, о ее судьбе, это дало бы совершенно другую окраску тому симфоническому шквалу, который проходит через эту музыку

Олег: Если вернуться к текстам, то есть к вопросу, о чем мы поем, то я сказал бы, что главная тема в нашей музыке — это воспевание чистоты души. Эта музыка всегда дорога мне и близка сердцу, потому что после концерта я чувствую себя легче. Она приносит мне утешение.

— Как можно перевести название вашего ансамбля?

Павел: На русский язык наше название переводится только приблизительно — "Воздаяние Ангелам". Это — и легенда о происхождении, и название песни, которую играет Алан Стивел.

— Мое журналистское чутье подсказывает, что вы прошли до кельтской музыки длинный путь в смысле географии...

Павел: Наш третий человек, виолончелист Андрей Спиридонов, из Москвы, Олег с севера...

Олег: Да, я родился в Мурманске.

Павел: А я из Магадана. Мы с Олегом — морские люди. А окраинные точки нашего огромного материка оставляют неизгладимое впечатление.

Олег: Ландшафт играет очень важную роль в становлении личности.

Павел: Ландшафт наносит удар, меняет фокус в восприятии каких-то явлений. Человек еще в утробе матери знает все: и свое прошлое, и даже будущее, но рождаясь, он бывает оглушен и ослеплен, с ним происходит шок, болевой и психологический, и поэтому всю свою жизнь мы возвращаемся к корням, к истокам. И вся жизнь — это дорога назад. И это — главное. И это ни в коем случае не стилизация. Мое определение стиля: стиль — это пространство между деталями. Как Данте говорит: Любовь — это расстояние между планетами и звездами. Любовь — это единственное объяснение того, что происходит. И весь наш разговор свелся к тому, что мы расшифровываем слово "Любовь".

— Можно ли сказать, что кельтская музыка как-то связана с севером? И есть ли ощущение того, как ваши места рождения влияют на вашу музыку?

Павел: Я 16 лет прожил в Магадане на окраинной улице, которая начинается прямо от берега моря. Я родился в огромной деревянной избе. А вокруг — абсолютно бескрайние пространства, сопки, вулканы. Там очень красиво, особенно осенью, когда все меняет цвет. Тогда-то у меня и появилось это название — "Мистерия листвы"...

— Есть такое мнение, что там, на краю земли, осталась истинная музыка, как и состояние души там тоже истинное. Это действительно там присутствует?

Павел: Конечно! Во-первых, что касается музыки, там можно не слушать произведения, зафиксированные на пяти линейках, не слушать темперированные произведения, там можно просто выйти из города, как я это делал в детстве, взойти на сопку и любоваться окружающим тебя морем, видеть солнце, как оно заходит в другом краю. Это — музыка сфер. Она звучит сама по себе и не нуждается в том, чтобы это фиксировали.

Олег: Паша рассказывал в самом начале нашего общения: "Ты знаешь, Олег, я закрываю глаза и слушаю мир, как симфонию. Там листва шумит, птицы поют — это все равно, что клавишу нажал и — сидишь и слушаешь любимую музыку.

Павел: Обертон природы. Еще Томас Манн говорил о басах жизни. Ведь природа звучит по-своему, она издает свои полутона, там целые полифонии, там целые горизонтали и вертикали контрапунктические, совершенно роскошные обертоновые явления природы. Мусоргский сказал, что музыку сочиняет народ, а композиторы ее лишь обрабатывают. Нет! Музыку создает природа, а народ ее улавливает каким-то особым чутьем — и я не хочу быть третьим! Я хочу быть там, где это рождается.

Олег: Но когда вот таким образом начинаешь слушать мир, то чувствуешь присутствие рядом хаоса. Мне кажется, что у "Теленн Гвада" есть такая стезя — по крайней мере мне кажется, что то, что мы с Пашей играем, — это отвоевывание у хаоса каких-то мотивчиков, небольших попевочек. И это оправдывает всю нашу жизнь.

Павел: Мы не просто повествуем, а отвоевываем музыку пядь за пядью из лап хаоса...

Материал подготовлен Владимиром МароЧкиным

 

Владимир Бондаренко ПЕРВОБЫТНАЯ ЖИВОПИСЬ

Александр Проханов — первобытный художник.Это не значит, что он не любит Босха и Брейгеля, не поклоняется раннему Павлу Филонову, не чтит Татлина и Андрея Рублева. Их опыт он вбирает в себя — и начинает рисовать вновь с чистого листа. Вот почему бессмысленно искать в его прекрасных лубках чье-то влияние. Это русский космос однажды вечером пронзил Проханова своим невидимым светом и задал небывалую для него тему, и сказал: рисуй… Надо же: ни до того ничего не рисовал, ни после за кисть пока не брался, а тут чуть ли не триста листов чудной графики, превосходных лубков на тему русского мира. Это было его — прохановское — прощание с Матерой. И, кстати, насколько далека проза Александра Проханова от его сверстников-деревенщиков Валентина Распутина, Владимира Крупина, Василия Белова, настолько близок весь лубочный графический ряд Проханова их деревенским образам. Вот и Матрена-праведница стоит и страдает над убиенными на Даманском внуками, вот и Иван Африканович, держа в руке рыбешку, продолжает свой неспешный рассказ о рыбацком промысле. Вот и хоровод из "Владимирских проселков" Солоухина, сиди и любуйся, а тут же, рядом хмурый и озабоченный Федор Кузькин правды своей добивается. Одно древнерусское, гармоничное, ускользающее, уходящее видение мира.

Его уже не вернуть. По-своему Александр Проханов прав, что не продолжает свою работу над лубками, это была бы уже стилизация, билибинщина. Но было бы чудесно — издать весь этот альбом прохановских лубков в цвете, показав миру еще один русский лад.

Уверен, так и будет!

Владимир БОНДАРЕНКО

 

«А ВЫ, МОИ ДРУЗЬЯ ПОСЛЕДНЕГО ПРИЗЫВА...» (Вспоминая Анну Ахматову)

23 июня — день рождения Анны Андреевны Ахматовой. Почти накануне я получил очень неожиданное письмо. Татьяна Борисовна Фабрициева из Кандалакши Мурманской области, которую я знал лет тридцать назад по литобъединению при газете "Кандалакшский коммунист", прислала записи из дневника своей матери, которая, оказывается, была близко знакома с Ахматовой.

Геннадий ИВАНОВ

Где-то в дорогих моему сердцу воспоминаниях детства запечатлелась такая сценка: я, как всегда, больная, лежу в постели; в доме праздник — Татьянин день, мой день, а я лежу забытая всеми, кроме любимого кота, и прислушиваюсь к шуму в соседней комнате, где собираются гости. И вдруг открывается дверь и входит она — женщина, которая всегда казалась мне королевой из сказки. Это Анна Андреевна Ахматова. Она садится на краешек моей кровати, говорит какие-то добрые слова и, как добрая фея, дарит мне подарки: картинку — акварель художника Судейкина — дети в парке, играющие в бильбоке, и волшебную малюсенькую красную вставочку с таким же маленьким позолоченным перышком. Эти дорогие мне реликвии погибли в разрушенной ленинградской квартире. Но не погибла память, так же, как не погибли листочки маминого дневника, в которых есть странички, посвящённые драгоценным для неё встречам с Анной Андреевной.

Я хорошо помню, как вечерами Владимир Георгиевич, брат папиной первой жены, и Анна Андреевна приходили к нам. В доме всегда царило праздничное оживление, меня раньше укладывали спать. И вот раздавался звонок и входила Анна Андреевна в сопровождении Владимира Георгиевича, а иногда ещё и общих знакомых: Л.Я. Гинзбург, Б.Я. Бухштаба. Она появлялась высокая, стройная, в чёрном шёлковом кимоно с белым драконом, вышитым на спине, словно королева в окружении придворных. Гости скрывались в соседней комнате, звенели чайные ложки, слышался гул голосов, а потом всё стихало и очень красивый голос читал необычные и таинственные стихи, которые тоже казались сказкой. До сих пор ещё звучит во мне голос Ахматовой, читающий "Он и после смерти не вернулся в милую Флоренцию свою".

Иногда мы с мамой ходили в гости к Анне Андреевне через "Дом занимательной науки", который располагался тоже в "Фонтанном доме", но вход был со стороны Литейного проспекта. Меня всегда удивляло, что у "королевы" такая скромная комната, почти лишённая волшебных вещей. Узкая кровать, небольшой письменный стол, старое кресло. Мне там было не очень интересно, и если меня отправляли гулять, я радостно убегала в сад искать жёлуди. Я ведь не сознавала тогда, что приобщаюсь к истории. Помню только, что у моих родителей было очень почтительное отношение к Анне Андреевне, а мама, которая сама грешила стихами, благоговела перед ней и с любовью хранила её маленькую гипсовую камею, записи её стихов и как самую дорогую вещь — сборничек "Из шести книг", подаренный ей Анной Андреевной в 1940 году, перед войной. Всё это, к сожалению, погибло в блокадном городе или было утеряно во время многочисленных переездов. Остались только две тетради: красная — дневниковые записи и синяя — поэтический дневник. В них осталась не описанной последняя встреча с Анной Андреевной в конце 1941 года, когда Анна Андреевна разыскала нас у папиных знакомых на набережной Мойки, где мы жили, укрываясь от бомбёжек. В этот последний визит она ничем не напоминала королеву. Драповое пальто в ёлочку, туго перетянутое поясом, серый платок, наполовину скрывавший похудевшее лицо, через плечо — противогазная сумка. Ахматова, как и все ленинградцы, была бойцом ПВО. "Меня эвакуируют через Москву, кажется, в Ташкент. Я пришла проститься", — сказала она. При последнем разговоре я не присутствовала. Она улетела, а в январе-феврале не стало моих родителей. Папа скончался 25.01.42, в Татьянин день, 6.02.42 перестало биться мамино сердце. Остались только память и листочки из её дневника. Эти живые свидетели тех лет могут быть интересны не только мне. Именно поэтому я рискую опубликовать эти записи, но пока только то, что относится к Анне Андреевне Ахматовой.

Татьяна ФАБРИЦИЕВА

25.1.1935 г. Татины именины: без гостей, без пирога. У нас Ахматова.

28.08.35. Приезжала с дачи. Виделась с Анной Андреевной. Я начинаю привязываться к ней всё глубже и больше по человечеству и меньше по литературе (сначала было наоборот). И теперь, когда я узнаю её больше как человека и люблю как друга, я возвращаюсь к её стихам с новым пониманием и осмыслением и я люблю в ней поэта, пожалуй, больше, чем раньше.

Февраль 1938 г.

Была у Анны Андреевны, которая в этом году перестала читать мне стихи. Что это: опала? Или охлаждение? Мне грустно без её стихов.

9.06.38. В прошлом году Анна Андреевна меня спрашивала: "Как Вы ощущаете в этом году весну?"

— Никак.

— А я слышу её, и вижу, и чувствую. Мне хорошо!"

И, когда однажды они вдвоём с Вл. Георгиевичем Гаршиным пришли к нам под дождём, оба — насквозь промокшие, но весёлые и ребячески шаловливые, и Анна Андреевна потом переоделась в мою юбку и кофточку цвета палевой розы и сразу стала вдруг молодой и похорошевшей, а Вл. Георгиевич смотрел на неё добрым, смеющимся, почти счастливым взглядом, тогда я поняла, как и почему, и с кем она чувствует, слышит и видит весну.

В этом году они приходят дружные и близкие, и он давно стал для неё своим человеком, но нет в её движениях той стремительной лёгкости, а в его глазах того огня, что в прошлую весну. И она уже не спрашивает меня: "Вы слышите весну, Лидия Михайловна?" "Да, — сказала бы я ей сейчас, — я её слышу, как слышит человек жизнь после выздоровления".

20.03.39. Умер Мандельштам. Потеря для поэзии непоправимая. Скольких их не стало — поэтов моего времени и поколения: Блока, Гумилёва, Маяковского, Есенина, Кузьмина, а теперь Мандельштама!

Я праздную печальный юбилей

Не узнанной и терпеливой музы.

Пусть до конца останется ничьей,

Всегда верна безвестному союзу.

Так в юности мучительной моей,

Когда рвались любви стеснённой узы,

На тризне всех расстрелянных друзей

Один на память завязался узел!

Л.Андриевская. 1937.

Октябрь 1939 г. Из посторонних (за много-много лет) мне хорошо было по-настоящему только с Анной Андреевной. Когда недавно я была у неё и она прочла мне свои стихи, как будто сквозь толщу непроницаемой нашей лжи и лицемерия я, наконец, услышала искренний голос поэта, простой голос женщины, никому не льстящий, только свободно проливающий свою скорбь о сыне таком, какой он есть на самом деле, а не о таком, каким он представляется другим.

Я засыпаю ни поздно, ни рано.

Сердце горит, как открытая рана.

Вижу я брошенных Ваших детей,

Вижу большие глаза матерей,

Слышу, как плещет Печора и Обь,

Странно молчит непроглядная топь.

Родина-мачеха! Сжалься, прости

Гибнущих там, на таёжном пути!

Нас наказуй за безбожный уют,

Ради которого терпят и лгут!

Не засыпая ни поздно, ни рано

Совесть горит, как открытая рана.

Л. Андриевская. 1938 г.

16.11.41. Писать невозможно ни писем, ни стихов, ни дневники. Живёшь с какой-то смертью в груди. Юг у немцев, Украина, Крым, Донбасс, Ленинград в осаде уже третий месяц. Бои под Москвой.

Пишу под артиллерийскую канонаду. Воздушными налётами разрушены все окраины до основания и разворочен центр. В городе голод. Живём у Бориных друзей. Милые люди, но в такое время жить не дома! Снятся страшные сны. Третий месяц спим не раздеваясь. Такое чувство, что всё едешь куда-то и никак не приедешь, или сидишь на вещах и ждёшь поезда, а его нет, нет, нет. А кругом всё грохочет и воздух гудит от снарядов.

Анна Андреевна улетела, она сейчас в Ташкенте. Страшнее всего мне за Тату, жальче всех Борю (Б.М.Э.). Он очень остро голодает, у него началась цинга, опухли глаза — минутами я боюсь потерять его...

А вы, мои друзья последнего призыва,

Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.

Над вашей памятью не стать плакучей ивой,

А крикнуть на весь мир все ваши имена!

Да что там имена! Ведь всё равно — вы с нами!

Все на колени, все! Багряный хлынул свет,

И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами —

Живые с мёртвыми: для славы мёртвых нет.

А.Ахматова. 1942г.

 

Андрей Воронцов "ТИХИЙ ДОН" - ЭПОС РУССКОГО НАРОДА (К выходу 1-го тома "Всех сочинений" М.Шолохова. М., Московский писатель, 2001)

Представьте, что у нашего народа существовал бы эпос вроде "Илиады" (изумительное "Слово о полку Игореве" — все же не "Илиада"), но не было бы ни академического, ни просто хорошо комментированного издания его. Немыслимо! Между тем все до недавнего времени так и происходило. Роман Михаила Александровича Шолохова "Тихий Дон", обеспечивший безбедное существование в советские времена целой армии (а если не армии — так дивизии уж точно) шолоховедов, лишь единицы из которых оказались серьезными исследователями, а большинство — типичными иждивенцами, не был ни признан нашим национальным эпосом, ни издан в том виде, который бы соответствовал этому высокому статусу.

Кто-то скажет, что вопрос о признании "Тихого Дона" нашим эпосом — спорный, но это не более чем инерция "шолоховедения": спорить на самом деле не о чем. Для вящей убедительности сравним "Войну и мир" Л.Толстого и "Тихий Дон". Толстовский роман явно претендовал на то, чтобы стать таким эпосом, но им в полной мере не стал (что не умаляет других его достоинств) — это прежде всего роман о русском дворянстве, что, собственно, признавал в одном из предисловий сам автор. А дворянство и народ после войны с Наполеоном пошли разными дорогами, в отличие от казачества, привилегированного до революции сословия, но с лихвой и сполна разделившего после 1917 года судьбу всего русского народа. Казаки опомнились раньше остальной России (верхнедонские восстания 1918 и 1919 годов), но в конечном итоге судьба вешенских и тамбовских повстанцев была одинаковой. Собственно, она была одинаковой у всех: у дворян, у интеллигентов, у крестьян, у рабочих — потому "Тихий Дон" и стал общенациональным эпосом.

Судьба творческого наследия М.А. Шолохова весьма схожа с его собственной судьбой. Получивший всемирное признание еще в молодые годы, потом лауреат Нобелевской премии, он не только не был в нашей стране официальным литературным кумиром, каким стал, скажем, во Франции человек с куда более скромным дарованием — Франсуа Мориак, но и находился в тени средних, теперь почти забытых писателей — А.Фадеева и К.Симонова. А две первые книги "Тихого Дона" были отмечены звучащей теперь уже анекдотично фразой критика А.Селивановского в "Октябре": "Из общего потока крестьянской литературы особенно интересны для нас три романа: "Лапти" Замойского "Девки" Кочина и "Тихий Дон" Шолохова". Шолохов, заметьте, на третьем месте! И к литературному наследию Шолохова, как уже отмечалось, и к памяти его долгие годы относились точно так же. Лет через десять, наверное, людям покажется невозможным, немыслимым, что в 1984 г., после смерти великого писателя, не был объявлен траур по всей стране, не был поставлен ему памятник в столице, не говоря уже об академическом издании собрания его сочинений.

Более того, в годы "перестройки" и ельцинизма произошло позорное для нашей культуры событие, когда бесталанные, чудовищно некомпетентные в литературе люди стали с помощью телевизионных бандитов и газетно-журнальных мародеров выливать на уже покойного писателя и его творчество цистерны грязи, а большинство упомянутых уже "шолоховедов" позорно молчали. Поразила поддержка этой явно "заказной" кампании А.И. Солженицыным, тем более непонятная, что ему, как человеку весьма сведущему в истории, было, вероятно, известно, что вешенский уроженец атаман П.Н. Краснов, сам неплохой исторический писатель и антикоммунист не в меньшей степени, нежели Солженицын, к тому же изображенный в "Тихом Доне" отнюдь не в лучшем виде, не испытывал никаких сомнений относительно того, кто автор "Тихого Дона" и откуда, мол, столь молодой писатель так хорошо знал подробности общественно-политической жизни и военных событий на Дону в 1917-1921 гг. Краснов безоговорочно отдавал Шолохову писательскую пальму первенства, хотя и творчески, и политически это был весьма самолюбивый человек (например, в воспоминаниях пишет о себе исключительно в третьем лице). Но уровень культуры Краснова не позволял ему подхватить ходившие вовсю уже и тогда измышления о "плагиате" Шолохова. Это не значит, что уровень культуры Солженицына значительно отстает от уровня Краснова, но, однако, напрямую свидетельствует об уровне культуры в обществе, который влияет даже на таких людей, как Солженицын.

Если бы те, кто отвечал за культурную политику в СССР, придавали измышлениям "антишолоховедов" ровно столько внимания, сколько они заслуживают, то есть абсолютно никакого ("Собака лает, ветер носит"), и занимались бы настоящим изучением творчества писателя, а не его циркулярной популяризацией (статеечка к юбилею, очередное "Избранное" без серьезного справочно-литературного сопровождения), то, уверяю вас, куда меньше было бы соблазнов у "антишолоховедов". Мало ли дураков находилось, чтобы оспорить авторство произведений Пушкина, Гоголя, Достоевского, Булгакова? Но отношение к ним литературного сообщества так и оставило их на месте дураков. Помилуйте, что будут думать об уровне нашего литературного профессионализма потомки, если мы, имея ранние произведения Шолохова, без рукописи первых двух книг "Тихого Дона" не могли определить, кто автор великого романа?

Это отнюдь не умаляет значения того, что эти две книги были наконец-то обретены, хотя сообщения в электронных СМИ об этом событии вполне соответствовали привычному неуважительному отношению к Шолохову: шизофренический бред о писателе давали годами, а здесь ограничились сюжетами в несколько минут и одной, если мне не изменяет память, более или менее продолжительной передачей с участием Ф.Ф. Кузнецова (чуть ли не в рубрике "Человек и закон"). Но, как бы там ни было, это событие, резко ударившее по зубам классиков "антишолоховедения" и отправившее их хуже, чем в нокаут — в культурное небытие, стало вехой, означавшей начало настоящей культурной работы над наследием великого писателя. Это относится, безусловно, к книге Ф.Ф. Кузнецова "Шолохов и "Антишолохов", главы из которой на протяжении двух лет публикуются в журнале "Наш современник". Еще раньше Институт мировой литературы имени Горького РАН, возглавляемый Ф.Кузнецовым, подготовил издание "Тихого Дона", лишенное цензурных и редакторских изъятий (М., Воениздат, 1995).

И вот — новое фундаментальное издание в серии "Всемирной библиотеки поэзии и прозы": "М.А Шолохов. Все сочинения", осуществленное трудами того же ИМЛИ совместно с Пушкинским Домом (Петербург), Международным Шолоховским юбилейным комитетом при Союзе писателей России, фондом "И возродится Великая Русь", Академией поэзии, Международной ассоциацией художественных искусств (Париж), "Роман-журналом XXI век". Первый том "Всех сочинений" Шолохова вышел в конце прошлого года в издательстве "Московский писатель" забытым уже тиражом в 100 000 (!) экземпляров под общей редакцией А.Ф. Стручкова, при участии С.М. Шолоховой, А.М. Шолохова, В.В. Васильева, В.Н. Запевалова, С.Н. Семанова.

Первый том "Всех сочинений" представляет собой книгу ин-фолио в 872 стр., в твердом, тисненном золотом переплете с суперобложкой. Он включает в себя все четыре книги романа "Тихий Дон", "Хронологическую канву жизни М.А Шолохова", беседу А.Ф. Стручкова с Ф.Ф. Кузнецовым "Книга, на столетие опередившая время" и "Алфавитный указатель персонажей романа "Тихий Дон".

И "Хронологическая канва", и "Алфавитный указатель", составленные С.Н. Семановым и А.Ф. Стручковым, являются незаменимым подспорьем для всех, кто интересуется биографией (как известно, весьма загадочной) и творчеством писателя. Автор этих строк, например, пишет художественно-исторический роман о Михаиле Шолохове и быстро понял преимущества первого тома "Всех сочинений" по сравнению с другими изданиями Шолохова. "Указатель" дает четкое представление о том, кто из персонажей "Тихого Дона" был историческим лицом, а кто вымышленным. Кроме того, он включает и безымянных героев (помещенных в алфавитный перечень по первой букве сопутствующего им эпитета), что весьма облегчает работу исследователей, немногие из которых могут точно вспомнить, в каком именно месте "Тихого Дона" появляется нужный эпизодический персонаж, и вынуждены пролистывать десятки, а то и сотни страниц.

Издание прекрасно иллюстрировано фрагментами найденной рукописи первых двух книг романа "Тихий Дон", а также рисунками С.Г. Королькова, О.Г. Верейского, Ю.П. Реброва.

 

Наталья Егорова «ЗАЦВЕЛИ СМОКОВНИЦЫ - О ВЕРЕ...»

МАГДАЛИНА

На ладонях — отблеск алой сферы.

Всё в веснушках — смуглое лицо.

— Встань, Тиверий! Это — Символ Веры,

Тайна Бога — красное яйцо.

Будь как раб и робко следуй рядом,

Ни о чём не спрашивая впредь,

Обожая жар волос и взгляда,

Красных юбок мчащуюся медь.

Зацвели смоковницы — о вере.

О надежде — гнёзда вьют орлы.

Для иной любви раскрыли двери

Все блудницы сонной Магдалы.

Мы пришли, Господь благих воздухов,

Чашу пить и Пасху есть — с Тобой.

Воскресенье — это юность духа,

Юность плоти, царственно живой.

Мы пришли — любить светло и строго.

Ведь на спящей в пашнях звёзд Земле

Каждый сущий повторяет Бога

Искрой жизни, вспыхнувшей во мгле.

Свет слепит глаза, слагаясь в знанье.

И звенят цветы, трава и лес,

Захлебнувшись в юном ликованье,

Что Христос — воистину воскрес!

ВАРВАР

В.Г. Бондаренко

В дни позора, в глухую разруху

Ты приходишь, как дал тебе Бог,

Грубой плотью и варварством духа

Пировать на руинах эпох.

Ты хохочешь в святилищах веры

В новом плеске кровавых знамён

Там, где мчался сандалий Венеры,

Там, где лавр заплетал Аполлон.

Ночь всё глуше, пожар всё бездонней,

Всё хмельнее мечты журавли,

И горит в чернозёме ладоней

Первобытное солнце Земли.

Видно, впрямь не хватало нам воли

Брать, шалея, от жизни своё:

Нам остались лишь всполохи боли,

Зыбь надежды, любви забытьё.

Всё нам кажется диким и пошлым

В новом мире, которого нет:

Прикипевшим к созданиям прошлым

Непонятен грядущего свет.

Непонятны — всесилие хамов,

Ложь без меры, грабёж без стыда,

Древний пепел разрушенных храмов,

Разум, рухнувший в ночь без следа.

Мы кричим тебе в гневе: ты — горе,

Желчь позора, бессилие слёз

Тибрских пойм, Византийского моря,

Нищих северных русских берёз.

Но горишь ты в огне обновленья,

От разрухи не пряча лица,

Словно первенец дикий творенья,

Не отпавший от воли Творца.

***

Брось на холст лесов мазки развалин —

Хутор, вросший в сорную траву.

Здравствуй, мастерская русских далей

С вечной перспективой в синеву!

Я стою, лишившись дара речи,

И звенит кукушкой в туче хвой,

Растворяясь в небе новой встречи,

Добрый гений Родины больной.

Громок гомон вымокших растений.

Вновь, входя в крутую вышину,

В красных соснах солнце множит тени,

Возвращая миру глубину.

Лес гудит в столбах косого света,

Мхи и гнёзда помня наизусть,

И прядёт из птичьих трелей лето

Горизонт во всю Святую Русь.

И легко у Бога на кулижках

Всех простить, забывши обо всём,

И опять за будущим вприпрыжку

Побежать, как дети за дождём.

А потом — в огне любви высокой,

По стволам взметнув блаженный взгляд,

С Родиной, забытою до срока,

Хохотать и плакать невпопад.

Древний стон гортанного напева.

Хвойный, прелый терем бытия.

Чудь лесная — птица или дева —

Нам кукует вёсны в три ручья.

ЗАБЫТОЕ ИМЯ

Расстреляли тебя — и забыли

В хвойной мгле, посредине тайги.

Закружили снега, заглушили

Конвоиров глухие шаги.

И волчица полярная выла,

И Полярная пела звезда

Над твоей ледяною могилой,

Безымянной уже навсегда.

Лишь сосна с арестантской котомкой,

Сбив на плечи морозный свой плат,

Называла тебя Незнакомкой,

Что-то вспомнив сквозь годы утрат.

И плыла под Полярной звездою,

Разметавшись на север и юг,

Арестантской тайгой ледяною

Русь в сиянии света и вьюг.

И шумели столетние кедры

Над крестами безвестных могил,

И светились запретные недра

Нерастраченным золотом жил.

В те года по медвежьим распадкам

Постреляли немало невест.

Но, в согласьи с земным распорядком,

Так же — пели и пили окрест.

Так же — тлели глаза обречённых

Гнить до смерти в ГУЛАГовской мгле.

Так же — гнали в тайгу заключённых

По замёрзшей от горя земле.

Но слыхали и выси, и недра

Рёв, пугающий каждую плоть:

То медведем выламывал кедры

И стонал твоё Имя Господь.

И светилось то Имя средь ночи,

Поборовши и тленье, и страх,

Как всемирной Любви средоточье,

Как снежинка на Божьих устах.

СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ

Когда замрёт широкий шум движенья

И сосны выпьют купол синевы,

Подвинет солнце медленные тени

На циферблате луга и травы.

Тогда в глазах звенящей веру птицы

Зажгутся солнцем замыслы твои,

И ты увидишь, как вокруг творится

Торжественная живопись земли.

А солнца шар — над шаром крон парящий,

От тёмной хвои оторвёт свой взгляд,

И колокольчик забормочет в чаще,

И тени лет, дрожа, скользнут назад.

Тогда — войди в плывущий мрак растений,

Нырни в глубины тени, слейся с ней,

И твёрдо знай: от боли изменений

Свободен мир играющих теней.

И ты увидишь времени лагуны —

Затоны в ряске, в соснах берега.

И крикнет голос, солнечный и юный,

Что жизнь тебе, как прежде, дорога.

Но, возвращаясь в зрелый день простора,

В познанье помни меру, слабый прах:

Не спрашивай широкий шорох бора,

Который час на солнечных часах.

ЗАВОДЬ

Рыбка медленный ил шевельнула

В глубине твоих тинных зрачков.

Шевельнула — и тут же спугнула

В ряске глаз моих стаю мальков.

Мы смеёмся, не зная ответов

На вопросы о смысле житья,

И кувшинками мечется лето

На прогретых вирах бытия.

Наше детство поёт над лесами,

Где разумны все твари подряд,

И Господь между миром и нами

Никаких не поставил преград.

И молчат нам словами наитий

Дебри трав и задворки планет,

И горит островами открытий

Под веслом шевелящийся свет.

Спой мне песню о солнце и чуде!

Там, где ивы срослись над рекой,

Головастиков в старой запруде

Можно запросто трогать рукой.

***

Стареет мир в трагической печали.

Всё глубже мрак. Всё злей безверья мгла.

Среди сиреней, в грозах русских далей,

Ещё горят над миром купола.

Но лаской и любовью не согреты,

В пустынном одиночестве ночей

Мы не хотим рожать такому свету

Ни звонких сыновей, ни дочерей.

Или они, наивные, святые,

От матерей за солнце пряча взгляд,

В чужом раю мечтая о России,

В такую ночь рождаться не хотят.

И на земной пустующей равнине

Под грохот гроз и гневный крик ворон

Все тише звоны древней благостыни,

Все громче голос войн и похорон.

Мы держим шаг, старея постепенно,

Теряем блеск, теряемся во мгле.

А вслед грозят судом и вечным тленом

Несущим крест страданья по земле.