С распадом социалистического лагеря стали распадаться прежние культурные связи. Культурная политика изменилась в сторону чисто национальных интересов, пытаясь наверстать что-то, как это казалось, упущенное из-за чрезмерного диктата идеологии во всех областях народной жизни. В результате возникло закономерное разномыслие, но выражалось оно не в стремлении утвердить что-то подлинное в своей культуре, а в отказе от интереса и уважения к прежним культурным ценностям, приходившим от бывших соседей, которым перестали доверять. Снова всплыли на поверхность моменты языческой этики, которой, к сожалению, был всегда чреват разрушенный социализм с его воинствующим атеизмом: есть мы, которые достойны определенных благ, и чужие, которым не по заслугам достаются те же, а то и большие блага. От чужих надо уходить в наше единственное "мы", отделяясь от них границей. Так стали возникать новые государства с новыми задачами и заботами. Если посмотреть на новую карту Европы, в большинстве своем это славянские страны.

Именно все славянские страны были в XX веке втянуты в орбиту социалистического эксперимента. Социалистическая культура понималась как средство воспитания нового человека, что дало определенные плоды в области культуры, хотя нового человека вывести так и не удалось. Но был, конечно, своеобразный культурный тип порядочного советского (или социалистического) человека, который затем быстро исчез. Культура прилично финансировалась и была даже предметом зависти для художников стран традиционной капиталистической ориентации, а правительства этих стран были вынуждены больше внимания уделять и своей культуре, особенно в той ее части, которая могла применяться как своеобразное оружие в холодной войне. Все это не могло не отражаться на самом субтильном, тонком, интимном жанре литературы — на поэзии. В то же время именно поэзия наиболее была способна ускользать от идеологического давления. То за счет своей простоты, то за счет усложненности. Именно поэзия воплощала в себе в социалистический период как дозволенное, так и недозволенное разномыслие, и этим была интересна. Ведь было же дозволено сказать Владимиру Соколову:

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек.

И не надо мне прав человека,

Я давно уже не человек.

С переходом от непонятного тоталитаризма к довольно ясной, как это прокламировалось, демократии, произошел очередной слом культуры, перекос ее в сторону массового коммерческого искусства. Что бы там ни говорили о чувстве коллективизма, отвергнутого новыми принципами, демократии с античных времен полезна ликующая толпа, а поэты и философы, хотя и могут проповедовать на рынке, но их место в кельях, в лучшем случае в дешевых буфетах. Дело не только в том, что высокое искусство поэзии оказалось малопригодным для распространения среди масс "тьмы низких истин" (и такая поэзия появилась), и потому потеряло издательскую и читательскую поддержку, то есть стало немодным, но еще и потому, что его функция разномыслия оказалась утраченной. То, что мы видим сегодня как демократию, и есть почти пародийное представление разномыслия, диктат речевого давления на общество, зовущий его к суете и сеющий недоумение, но завораживающий и не отпускающий. Бесполезность поэзии здесь кажется очевидной, ее устремленность внутрь личности натыкается на барьер плоской речевой самодостаточности индивида. Вообще другая личность в свободном от личности обществе не интересна, если она не полезна.

Однако судьба культуры обрекает ее на вечное противодействие своей судьбе. Это всегда было и будет интересно проследить на примере поэзии.

Славянские культуры литературоцентричны, слово для славян значит многое (пусть не больше "по объему", чем в других культурах, но в своем направлении глубже) со времен создания славянской письменности Кириллом и Мефодием. Читаем у академика А.М.Панченко: "Для южных и восточных славян идея общности судеб племени и судеб речи стала культурной аксиомой еще при Кирилле и Мефодии (ср. два значения существительного "язык" — речь и народ, нация)" ("О русской истории и культуре", "Азбука", 2000, с.117). Западные славяне здесь тоже не исключение, несмотря на латинский алфавит, внутренние формы слов тем не менее, совпадают. И общность не только в родственном фольклоре, но и в вековых взаимных отношениях, которые в истории колебались от дружбы и союзничества до "спора славян между собою" (Пушкин).

Поэтические антологии с переводами, как раньше было принято говорить, с языков "братских стран" не издавались давно, с начала перестройки, когда слово стало опустошаться, а свобода нарастать. Правда, поэзия вообще как жанр с этого времени как бы перестала существовать в новом культурном обиходе, ориентированном на "цивилизованный образ жизни". Этот пробел так или иначе следует восполнять.

Время после Второй мировой войны можно взять за относительную точку отсчета, это то время, о котором Теодор Адорно сказал, что после Освенцима нельзя писать стихи. Именно в это время стала меняться поэтика, традиционная поэтичность, связанная с символизмом начала века, с его романтическими иллюзиями, так же, как и трагический пафос экспрессионизма уступили место трезвости и парадоксальности свободного стиха. Как уже упоминалось, социалистический гнет пытался приручить поэзию, но в результате разделил литературу на диссидентскую и официальную, в крайнем проявлении на "отечественную" и эмигрантскую. По-новому стал пониматься космополитический тезис, согласно которому у поэта родина в его языке, где бы он сам ни оказался по политическим или иным причинам. Во всех этих моментах стоит подробнее разобраться сегодня, наверстать упущенное и показать новое, не стоит забывать, что в советское время переводили на русский язык прежде всего тех поэтов, творчество которых соответствовало установкам социалистических режимов. А новое поколение, выросшее в условиях, как бы ее ни понимать, но свободы, практически неизвестно современному русскому читателю, если таковой еще сохранился. Будем стараться его сохранять!

Состояние "нашего века" не так давно определил русский философ Иван Ильин ("Путь к очевидности", 1957): " Вся современная культура, "социалистическая" и "несоциалистическая", потрясена в своих основаниях: ей грозит разложение и гибель. Это объясняется тем, что она создавалась и ныне по-прежнему строится с отстраненным и заглохшим, омертвевшим сердцем. Ее породил душевный акт неверного строения, и это вело и ныне ведет к самым тягостным, извращенным, трагическим последствиям. Современное человечество, "христианское" и противо-христианское, должно понять и убедиться, что это есть ложный и обреченный путь, что культура без сердца есть не культура, а дурная "цивилизация", создающая гибельную технику и унизительную, мучительную жизнь." Отсюда вполне отвечающий нашему времени итог: "...современный "культурный" человек стыдится своей доброты и нисколько не стыдится своей злобы и порочности." (Собр. соч., т.3, 1994, "Русская книга", с.392, 394)

В том же 1957 году, как бы откликаясь на это состояние "обреченного пути", польский поэт Анджей Бурса написал характерное для своего поколения стихотворение "Грубый силлогизм":

Даром ничего красивого не достанешь

закат солнца всегда даром

значит он некрасив

Но чтобы блевать в сортире ресторана

надо заплатить за водку

эрго

в сортире есть красота

а в закате солнца нет

А я вам скажу это вздор

я видел закат солнца

и порог сортира в ресторане

не нахожу принципиальной разницы

Этот эпатаж типичен и печален, но не только им исчерпывается современная нам литература. Многое повторяется, многому сопротивляются сами поэты, сопротивляются и читатели, число и качество которых тоже достаточно различно. Отличается ли славянский мир, который сегодня не менее "западен", чем сам Запад, от лейтмотива "цивилизации", все дальше отступающей от "сердечной культуры" в область простейшего прагматизма? Видит ли остальной мир какие-то различия в самом славянском мире, или его отношение мало изменилось со времен Гегеля, высказавшегося так еще в своей "Философии истории": "...часть славян приобщилась к западному разуму. Однако вся эта масса исключается из нашего обзора потому, что до сих пор не выступала как самостоятельный момент в ряду обнаружений разума в мире"?

Поэзия есть одно из проявлений разума и сердца в мире. Мне всегда казалось, что в славянских странах отношение к ней особое. Это и многочисленные, до сих не затухающие международные встречи поэзии, "Варшавская поэтическая осень", "Белградские октябрьские встречи", Стружские вечера поэзии в Македонии, Пушкинский праздник поэзии в Михайловском и других городах России и Украины, Шевченсковские дни на Украине и многое другое. И сейчас, когда славяне стремятся обособиться друг от друга, задача поэзии сохранять дружбу и пробуждать "чувства добрые" своей лирой. И как в отдельном поэте его творческое начало выявляет через индивидуальность как национальное, так и всеобщее, так и в каждой национальной поэзии проявляется стремление быть услышанной как в ближних, так и в дальних пределах нашего мира, говорящего членораздельным языком.

Надо начать с ближних пределов, собирая вместе через язык поэзии поляков и белорусов, сербов и хорватов, болгар и македонцев, словенцев и черногорцев, чехов и словаков, украинцев и русских. Всех вместе и каждый "язык" в отдельности. Это будет наша дань от прошлого века — веку настоящему. И так — из века в век.