Поздравляем знаменитого русского писателя, нашего постоянного автора, с юбилеем. Здоровья и счастья вам!

РЕДАКЦИЯ

— Ради чего вы пишете?

— Да я случайно стал писателем, и стал ли? До сих пор не знаю. Началось со стихов. Еше мальчишкой был, а стихи какие-то наборматывал. Потом читать их стал приятелям. Позже показал нашим писателям. Поддержали, один питерский журнал даже напечатал, тут я и обрел какую-то веру в себя. Очень важна первая публикация. Не было бы ее, может, так и стал бы столяром или еще кем. А в Литературный институт уже после армии поступил. Книжки стали издавать. Позже к прозе потянуло. Ну а зачем пишу?.. Я пробовал объяснить и самому себе, и читателям, чего я хочу добиться. Чего-то ведь добился, если даже премии дают какие-то. Я не ожидал этого, когда начинал. Так получилось. А теперь даже стыдно иногда перед людьми. За то ли я взялся в своей жизни? Я учился на столяра в ФЗО. И стал столяром. Плотником тоже стал. Я многие профессии освоил. И все равно за писательство стыдно. Слишком много нагрешил в своей жизни. А тут приходится выступать в роли учителя, это опасное дело. Вот я до сих пор публицистикой занимаюсь. А надо ли это писателю, так и не знаю. Недавно я прочитал статью Валентина Курбатова, он вспоминает наш конфликт с Виктором Астафьевым. Я когда-то активно включался в этот конфликт. А сейчас уже Виктора Петровича нет, и думаешь, надо ли было так конфликтовать…

— Мне кажется, этот конфликт все-таки начинал сам Виктор Петрович, и усердно начинал, и долговато все русские писатели старались не задевать его, не входить в конфликт… А то, что сейчас мы стараемся вспомнить о нем все хорошее, и это правильно, по-русски, его уже нет, что же с ним сейчас воевать? История спокойненько все поставит на свои места. А споры принципиальные в литературе были, есть и будут. Надо ли их стыдиться? Или вам кажется сейчас, что писателю не к чему идти в политику, размышлять о политике?

— Куда ему деться? Конечно, писатель должен заниматься политикой своего народа. Но место писателя все-таки определяется его художественной мощью, величиной и сложностью художественного замысла. Тут многое зависит от цельности писателя. От того, какую непосильную задачу он на себя взвалил. Какой Храм хочет построить. Меня мучает то, что я очень уж долгое время был атеистом. Причем воинственным атеистом. Стыдно вспоминать об этом. Мне и сейчас, конечно, далеко до полноты христианского понимания и всепрощения, но стремлюсь к православной вере. Вера — это серьезное дело… О ней и говорить много нельзя. Но только придя к ней, начинаешь многого стыдиться в своем прошлом. Стыдиться иных поступков и даже собственных произведений, пусть даже их и прочитали миллионы людей. То ли я написал, что надо человеку? Что надо народу? Вот это меня и мучает. И пока наш народ не обретет Бога в душе своей, до тех пор не вернется и наш русский лад. А как трудно пробуждаться после атеистического холода, как тянет многих в фальшь сектантства или еще куда!..

— Стыдливость всегда была присуща русскому сознанию, так же, как и терпение, сострадание.

— Все русские люди с этим чувством ходят. Слишком поздно начинаешь понимать, что сделал много ошибок, которых уже не исправить. Но и ошибки эти связаны с судьбой страны, с той средой, в которой я в детстве жил, с семейным воспитанием. Вот что важно. И что сегодня окончательно добивают — семейное воспитание. У моего поколения беда была одна, почти у всех не было отцов, у кого на фронте погибли, у кого раскулачили или расстреляли, как у Шукшина. Я умудрился выжить без отца. Отец погиб на фронте в 1943 году, когда мне было десять лет. Все невзгоды, связанные с крестьянской бедностью, не минули меня. Несмотря на то что отца убили на фронте, нам и корову Березку пришлось отдать государству в налоги, и даже амбарчик, срубленный матерью еще вместе с отцом Иваном Федоровичем, вынуждены были отдать вернувшемуся с фронта солдату. Не то что сочувствовали и помогали семье погибшего воина, скорее наоборот. Может, чудом каким-то уцелели. Потому и школу вовремя не закончил, не получил должного образования. Я например, по-хорошему завидую и Кожинову, и Семанову, и Михайлову — всем, кто вовремя получил хорошее образование. А я не получил даже аттестата в свое время. А ведь я тоже когда-то мечтал об университете, тянулся к знаниям. Все должно к человеку вовремя приходить. Нельзя опаздывать в жизни. Как бы потом ни наверстывал, все равно до конца не наверстаешь. Я еще даже Льва Толстого не всего прочитал до сих пор…

— Конечно, жаль, что вашему поколению — сиротам и безотцовщине — в жизни все очень тяжело давалось. И все же познали вы с этой лихой тяжестью жизни и ту глубинную правду о человеке, которая никаким образованием не дается. Когда такие, как вы, крестьянские дети Шукшин, Распутин, Лихоносов или фронтовики Носов, Абрамов почти в одно время вошли в русскую литературу — с этим горьким знанием народной жизни, с неполным образованием, но с прекрасным пониманием простого человека, — вы же создали новую классику в русской литературе, те образы и характеры, те сюжеты, которых не было даже у Льва Толстого. Это разве не важно для России? Именно вы стали мировым открытием в литературе, ибо до вас такой народной, крестьянской, болевой, совестливой прозы не было.

— Важнее всего в литературе, наверное, нравственная сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от земляков своих, и особенно от своей матери, Анфисы Ивановны. Хоть я при ее жизни и стыдился показывать свои нежные чувства, стеснялся даже ласково поговорить с ней при посторонних. А вот не стало матери, до сих пор в себя прийти от ее потери не могу.

— А в литературе были у вас такие наставники, кто помог вам, оказал влияние?

— Еще в детстве я благодаря отцу и с героями Шолохова познакомился, и с героями Твардовского. Мне даже не сами писатели запомнились, а их герои — Григорий Мелехов и Василий Теркин. Это ведь и есть главное в литературе — чтобы читатель не тебя знал, а героев твоих.

— Судя по всему, Василий Иванович, вы — дерзкий человек? Не боитесь лезть, куда не надо, писать о том, о чем не положено. Как вы считаете, нужна дерзость в литературе?

— Дерзость везде нужна. Без дерзости человек не сможет ничего путного сделать. Он начинает стесняться, и даже мысли у него начинают путаться. Стесняться можно в быту. А в деле своем, если хочешь сделать что-то настоящее, если замахнулся на громадное, обязательно надо быть дерзким. Вот я и дерзил, как мог.

— Дерзким было в свое время "Привычное дело", даже Твардовский этой дерзости, похоже, испугался. Дерзким был и роман "Все впереди".

— Я хотел защитить своих земляков, простых русских людей, которым уж совсем невмоготу было. Я все-таки и с Михаилом Лобановым спорю, и с Прохановым, и с вами насчет Иосифа Сталина. Надо признать, Сталин выкрутился за счет русского крестьянства, но его же и погубил. Я считаю, что нам коллективизация обошлась не менее трагично, чем Великая Отечественная война. Да и в послевоенные годы нужда и лишения не покидали крестьянскую Русь… Нельзя сказать, что я совсем колхозы отрицаю. И там работали честные люди. И в партии немало честных тружеников было. Я ведь сам на короткое время побывал партийным работником. Работал секретарем райкома комсомола. И даже членом ЦК КПСС был. Но это уже в горбачевское время. Ведь стыдно и за такое участие. Еще как стыдно! Стыжусь своей работы в ЦК КПСС в горбачевское время, будто я в развале страны поучаствовал.

— Но я думаю такие как вы или, скажем, Валентин Распутин в президентском совете, наоборот, старались, как могли, спасти страну.

— Конечно, я делал, что мог. Все равно стыдно, и люди правильно меня упрекали за это соучастие.

— И все же вы себя считаете советским человеком?

— А как иначе? Я не буржуазный человек. Советский человек, по моему, это прежде всего и русский человек. Потому что вне национальности людей не существует. Возьмем хоть еврейскую братию, она вся насквозь национальна. Они же все гордятся своими корнями. А разве нам, русским, гордиться нечем? Вот я и горжусь своими крестьянскими русскими корнями.

— Вы говорите о том, с каким трудом и с большим опозданием прорвались к знаниям. И все-таки целое поколение крестьянских детей пришло и в науку, и в культуру, и в политику. Как думаете, сегодня может деревенский подросток прорваться в литературу? Не перекрыты ли нынче пути народным талантам с гораздо большим усердием, чем в ваше время?

— Если человек мужественный и талантливый, с дерзостью, о которой мы только что говорили, он может пробиться. Нельзя притворяться, что тебе, мол, никто помощи не оказывает. Пробивайся, будь смелым. Я помню, писал стихи, как убегал из колхоза:

Нет, я не падал на колени

И не сгибался я в дугу,

Но я ушел из той деревни,

Что на зеленом берегу.

Через березовые склоны,

Через ольховые кусты,

Через еврейские заслоны

И комиссарские посты.

Мостил я летом и зимою

Лесную гибельную гать…

Они рванулись вслед за мною,

Но не могли уже догнать.

— Кто вам близок в литературе по духу, по образу мысли, по направленности, в конце концов, по национальному мироощущению?

— Я всегда чувствовал сильное влияние своего старшего друга, может даже, наставника, Александра Яшина. Мы были очень близки с Федором Абрамовым, Василием Шукшиным, Николаем Рубцовым. А в раннюю пору на меня очень сильно влиял Борис Шергин, изумительный архангелогородский писатель и мыслитель. Он и сейчас на меня влияет. Всегда лежит его книжечка мудрых мыслей на столе. Борис Шергин — это непрочитанный и недооцененный русский классик. И главное, я его с детства люблю. Как научился читать, так мне попал в руки Шергин, и я с ним не расстаюсь. Жалко, что я с ним так и не встретился. Знал же, что он живет под Москвой, мог его найти, как находили его Юра Галкин или Володя Личутин. Я все время собирался сходить к нему, да стеснялся. Все откладывал и откладывал. Так и дооткладывался до той поры, когда Шергин ушел из жизни. Теперь стыдно, что не успел сходить к нему. Небось, не чужой бы был.

— Очевидно, такие моменты были в жизни каждого писателя. Я, скажем, сожалею, что не успел встретиться с Шукшиным (а была возможность!); что с Георгием Свиридовым так и не сделал беседу, хотя и договаривались с ним об этом; стыдно, что маму не привез на свой юбилей из Петрозаводска. Дай Бог теперь еще успеть нам всем сделать то, что должны, что можем. Все таки русский писатель никогда не живет и не пишет для себя одного, в собственное удовольствие, это была бы смерть русской литературы. Даже Владимир Сорокин нынче признался, что для него содержание стало важнее формы, значит, для чего-то пишет. Кому-то хочет передать свое содержание, свои мысли. Так что провалились все попытки новых идеологов изменить менталитет русского писателя, увести его от жизни. Уверен, восстановится и привычный литературоцентризм, с которым так долго боролись все отечественные литературные либералы. Вот и ваше слово, думаю, еще услышат многие поколения читателей… А как нынче деревня, дышит еще?

— Деревня дышит, когда печи дышат. А печи в ней дышат теперь только летом, в дачный период, и то не все. Сколько тысяч деревень русских погибло, исчезло с лица земли. Я об этом писал и в прозе своей, не только в публицистике. Есть такой рассказ, как я ночую в деревне. И спрашиваю старенькую хозяйку: куда исчезла деревня? Она хохочет и говорит: через трубу и в синее небо ушла…

— И что, больше никогда не возродится? Сами-то вы по складу, по чувствам своим пессимист или оптимист?

— Скорее всего я пессимист. Но, если меня спрашивают, возродится ли деревня, то тут я даже оптимист. Верю в возрождение Родины. Не только в возрождение деревни своей и земли вологодской, отеческого гнезда, но в возрождение всего нашего государства. Куда от этого денешься? А вот когда оно будет? Может, уже никого из нас не будет на земле.

— Когда вы взялись за роман "Все впереди" на такую острую тему, вы чувствовали, что будет большой скандал вокруг него?

— Конечно, чувствовал. Я знал, чем это обернется. Но дело-то было сделано. И сейчас вновь издали. Значит, надо нашему читателю. Я уверен, русская литература еще не раз вернется к этой теме. Бесстрашно вернется, особенно на нынешнем материале. И я чувствую себя в некоторой степени первопроходцем. Горжусь этим. А вот что будет дальше с нами со всеми, со страной нашей, с народом — неизвестно еще никому. Хочется верить в лучшее. Есть живые люди. Даже молодежь есть, которая не даст доконать себя совсем. Мы еще поживем.

— Народ потерял веру в писательское слово. Литература потеряла своего читателя. Думаю, что если и начнется возрождение страны, то первыми заметят это писатели, именно они первыми обретут новое понимание национальной идеи. И эти книги вновь будут востребованы всеми. Вы верите в эту новую литературу? Предвидите ее?

— Для меня в литературе, впрочем, и в жизни тоже, очень важна эстетика, как это ни покажется иным моим читателям странным. И только благодаря своему эстетическому чувству я стал писателем. Красота есть во всем.

— Что вы любите в жизни и что презираете?

— Я очень люблю народную русскую песню. Есть любимые песни и среди песен военного и послевоенного времени. Когда еще из песни не ушла народная мелодика. Люблю песни Михаила Исаковского, великого нашего песенника. Я помню, как влюбился впервые в шестом классе. Потом моя любовь стала учительницей. А я в это время в армии служил. После армии как-то встретились, был у нее в гостях с гармошкой. Я играл, а она пела и плясала.

— Вообще, по-моему, у русского человека песенная душа, он всегда открыт песне. Тянется к ней.

— Безусловно. Песня нас сопровождает по всей жизни, и даже после жизни, на похоронах тоже есть свои песни. Жаль, что сейчас из души русской эту песню изымают, заменяют ее по телевидению и по радио какими-то другими песнями, которые уже петь нельзя. Даже тот, кто любит слушать эти разрушительные песни, никогда их не поет. Их петь просто так в народе невозможно. Разрушили русскую культуру, и, боюсь, многое уже невосстановимо. Разрушили ту русскую национальную эстетику, на которой держится культура. Без эстетики и стихов не напишешь, и песню не споешь, и даже дом хороший не построишь.

— Насколько я понимаю, ваше понимание эстетики и выражается хорошим и коротким русским словом "лад".

— Да, в этой книге я целые главки посвятил эстетике. Быт семьи — это тоже эстетика. Я покажу на примере, как разрушается семья. Исчезла семейная поэзия. Когда исчезает семейная поэзия? Когда исчезает лад в семье, терпимость, жалость, ласка, доброта и любовь. Без лада в семье, без семейной поэзии начинаются в доме и драки, и ссоры, и даже убийства. Красота должна быть во всех семейных отношениях, между всеми членами семьи, даже между зятем и тещей.

— Что такое писательское ремесло? Это необходимая работа, приобретенная профессия, или вы пишете по вдохновению, с творческим наслаждением от написанного?

— Я не знаю, что такое писательское ремесло. Каждый пишущий человек относится к нему по-своему. Я боюсь делать какие-то обобщения. И художник каждый тоже обретает свой стиль работы, свое понимание ремесла. Вот мой друг, замечательный вологодский художник Страхов; когда он недавно стал академиком, для него это даже неожиданным было. У него своя манера письма и своя манера работы. Я люблю иногда наблюдать за ним во время работы. За писателем-то так не понаблюдаешь. Пишет себе что-то в тетрадь и пишет. А что и зачем — никто не знает.

— А в деревенской прозе была своя, присущая всем ее лидерам, особая эстетика, которая вас объединяла? Или же объединило понимание крестьянской народной жизни, а творческой близости не было?

— Ну, скажем, с Валентином Григорьевичем Распутиным меня свела по-моему, политическая близость наших позиций. Но и в понимании эстетики мы сошлись. А вот с Виктором Астафьевым я еще в Вологде не во всем сошелся. Когда он жил у нас, я помню, как в эстетическом плане у нас постоянно разногласия были. Когда он написал "Пастуха и пастушку", он прежде всего мне дал прочитать рукопись. Я прочитал внимательно и сказал ему, наверное, слишком резко, что, мол, можно за счет сокращений сделать такую изюминку, которая останется на века. Все равно она останется, но можно было еще усилить ее художественное воздействие за счет только одних сокращений. Я был ортодоксом и максималистом в своем подходе к мастерству. А он жалел. И не только меня не послушался, а еще и увеличил повесть. Такая вот разница в подходах.

— Думаю, в эстетическом подходе вас многое объединяло с Николаем Рубцовым?

— Безусловно. В эстетическом плане он был мне ближе всех. Сама поэзия действует не так, как проза.

— У вас есть великолепные воспоминания о Василии Шукшине "Тяжесть креста", а о Рубцове не думаете написать?

— Мне бы сначала освободиться от той тяжести, которую я взвалил на себя, взявшись за книгу о Валерии Гаврилине, изумительном композиторе, моем земляке. Когда закончится эта эпопея, я, может быть, займусь воспоминаниями и о Викторе Астафьеве, и о Николае Рубцове. Если я сам выживу. Неизвестно еще, как я напишу свою книгу о Гаврилине. Уже столько событий было вокруг ненаписанной книги. Неприятных и даже трагических.

— Вы же дерзкий человек, Василий Иванович, пишите и все, и никого не спрашивайте. Все пройдет, а правда останется.

— Я уже испытал все за свою дерзость.

— А как вы сблизились с Гаврилиным?

— Он же наш, вологодский родом. А сблизились мы через Николая Рубцова. Рубцов — сирота, и Гаврилин был сирота. Это российское сиротство меня и привело к ним, ведь я и сам — безотцовщина. Но у меня хоть мать была, а у них никого. И потом — сама его музыка мне близка, это, может быть, наш последний национальный композитор, чувствующий мелодику русской песни, русского напева. Недаром его так ценил Георгий Свиридов. Кстати, и он тоже помог мне сблизиться с Гаврилиным, понять его.

— Вот уже вырисовывается круг близких вам по жизни и творчеству людей. Рубцов и Гаврилин, Шукшин и Яшин, Распутин и Романов, кого еще надо бы добавить?

— Виктора Лихоносова, Владимира Личутина, хоть я его и критикую частенько, Дмитрия Балашова… У нас с ним во всем было согласие при всех наших встречах. Мы же не раз вместе путешествовали и, естественно, обсуждали все, что происходит в России, историю России, национальный вопрос, события в Югославии, отношения между славянскими народами. Обсуждали проблемы литературы, вышедшие книги, творчество разных писателей. И ни в чем не было разногласий. Помню, оказались как-то на ночлеге, катались по Волхову, а в таких поездках люди или сближаются совсем, или расходятся. Это тот самый пуд соли, что надо съесть вместе. Мы сблизились с Балашовым очень тесно. Для меня была такая трагедия, когда его убили. И как-то все замолчали о нем. Представьте, что убили бы Окуджаву или еще-кого из наших либералов. Какой бы шум стоял и по телевидению, и в прессе. А тут убит крупнейший исторический писатель России, и все отмолчались…

— Наверное, так же замалчивают нынче Василия Шукшина, Владимира Солоухина, того же Федора Абрамова. Хотят вычеркнуть из списка русскую национальную литературу. Почему-то именно славянская православная культура больше всего раздражает мировую закулису. Как дружно вся Европа налетела на Югославию, которую так любил тот же Дмитрий Балашов. И кого они якобы защищали от сербов? Все тех же исламских фундаменталистов, окопавшихся в Косово? По моему, Европа сама уже давно не понимает, что творит. Аппетиты хищных американцев еще можно понять, но зачем Европе нужны были бомбежки Белграда? И почему наше российское руководство так дружно предало сербов, как бы не заметив эти бомбежки, это раздробление союзной нам Югославии?

— Они готовы были бомбить и Вологду и Москву… Во время одного из визитов своих на Балканы мне подарили стихотворный сборник поэта Дудича. Его биография весьма интересна. И я заразился переводами. Поднапрягшись. Я перевел сначала несколько строк, потом и несколько стихотворений. Вот один из переводов.

Дорогами предков, Отчизна, иди!

Обманет не ястреб, кукушка из леса.

Отринь, мой народ, обходные пути,

Отвергни призыв путеводного беса.

И Бог да спасает твоих удальцов,

Как это бывало уже не однажды,

Презри мудрость глупых и дурь мудрецов.

Предательский нож изнывает от жажды.

Последнюю жилу ему не проткнуть!

(У храброго труса задача такая.)

но гром поднебесный не ищет свой путь,

в скалу пробивается нить золотая.

И витязи Косова, павшие ниц,

Встречая без страха орду чужеземцев,

Впервые узнали про доблесть убийц,

Губивших твоих стариков и младенцев.

Мужайся! Хоть знамя в руке подлеца,

Вручающей вражьи медали,

В бандита она обратила борца,

Священника — в сборщика дани.

Хотелось перевести и стихи Радована, но до них у меня руки пока не дошли. Зато запомнились на всю жизнь две встречи с Радованом Караджичем, запомнилось и его общение с боевыми соратниками, такими, как лидер Сербской Краины, смелый и мужественный Мартич. У Югославии и Сербии эта область была отнята силой оружия. Да что говорить о лидере Краины Мартиче, если сам президент Милошевич был отнят у независимой страны тоже силой оружия… Помню, как в те дни, когда мы с президентом Милошевичем беседовали в его резиденции, прикатила в Сербию Татьяна Миткова. Немного прошло недель после того времени, как ООН приказала Карло дель Понте судить президента независимой страны. И президента Милошевича, по сути, украли. За что? За то, что он, как мог, защищал достоинство и суверенность своего государства? Миткова, конечно же, содействовала как могла этому "демократическому" процессу…

— Мне тоже довелось один раз встречаться с Радованом Караджичем. Поэт, национальный герой, он прочитал нам свои стихи на сербском. Он, к счастью, до сих пор неуловим для своих врагов, надеюсь, таким и останется. И в это же время, когда европейцы бомбили сербские города, самые лютые чеченские боевики, тот же Салман Радуев, проходили лечение в европейских центрах. Еще раз скажу, для меня загадка, почему Европа поддерживает исламских террористов в Чечне, в Косово, во всех других горячих точках, и в то же время так агрессивна по отношению к славянским православным странам?

— Европа сама давно под влиянием мировой закулисы, она ни в чем не может отказать той же Америке. Однажды я уже рассказывал, как мы прорывались сквозь обстрел в Сербскую Краину. Тогда Милошевич еще правил всей Югославией, а теперь она повержена и раздроблена. Моя встреча с Радованом произошла на православную Пасху. После официальной встречи стояли мы в храмовой тесноте. Не записал я, кто служил литургию, и жалею. Чисто русское это свойство — жалеть об упущенной возможности. Поздно, теперь уже ничего не вернешь. Может, и в Сербии больше не побывать, а "демократы", быть может, проникнут с танками не только в югославские города… В 1998 году через газету "Советская Россия" я писал Караджичу: "Дорогой наш друг Радован, держитесь и не сдавайтесь!" Но госпожа Олбрайт, единокровная госпоже Митковой, была безжалостна, хотя она и спаслась в войну именно в Югославии. Сербию НАТО хотело бомбами стереть с лица земли. Сербы отстояли свою свободу и спасли своих мужественных защитников Караджича и генерала Младича. Когда наша делегация побывала на местах жестоких боев, мы поклонились могилам сербов и русских добровольцев. Так русские ли добровольцы предали сербов? Или Швыдкие с Митковыми?

— Вернемся к литературе. Вам удалось написать уже все задуманное в прозе? Или многое остается нереализованным?

— В политической публицистике у меня нереализованного почти не осталось. Все вы с Прохановым реализовали. Я долгие годы читал вашу газету "День", а потом "Завтра" от корки до корки. Сейчас я немножко сбавил свой темп, не всегда успеваю, но слежу по-прежнему. Я во многом согласен с вами. Ну а в прозе, конечно, планов было много. И сейчас еще надеюсь кое-что довершить.

— Что, на ваш взгляд, главное в русской душе?

— Совестливость. И религиозность. Христианство — это и есть совестливость.

— Что же случилось с русской душой, когда почти весь народ стал атеистами, причем воинствующими?

— Вот за это и страдаем мы до сих пор. Кара Господня. Не простился нам этот атеизм. И если не вернем свою душу, так и погибнем.

— Что же нам надо — смириться с этим наказанием в виде Чубайсов и Ельциных, или бороться с ними?

— Прежде всего нам надо жить. Значит, противостоять дурному. Почему не можем мы побороться за семью? Или за русских, нынче разбросанных по всем независимым республикам, лишенных всяческих прав?

— Вот Эдуард Лимонов со своими соратниками боролся за интересы русских в Латвии, на Украине и в Казахстане, а теперь сидит уже больше года в нашей русской тюрьме. Это справедливо?

— Надо спасти его от тюрьмы. А как мы спасем его? Я теперь сомневаюсь, что спасем, потому что он тоже дерзкий человек и не смиряется перед властями. А этого власти не любят. Я отрицаю его эстетику, но в своей борьбе за интересы русских он — молодец. Он и в эстетике изменяется. Нет же таких людей, которые остаются всю жизнь одинаковыми. Я по себе знаю. Хотя я и ортодокс, может быть, я стараюсь понять всех людей, которые защищают интересы русских.

— Интересно, зачем тому же Владимиру Путину надо, чтобы известный писатель сидел в тюрьме? Сегодня Лимонов, завтра Проханов, а потом и мы с вами. И Куняева можно посадить за статьи в журнале. Что за государство у нас такое, что почти во все времена в тюрьмах сидят известнейшие писатели, от Чернышевского до Горького, от Гумилева до Заболоцкого. И от Леонида Бородина до Эдуарда Лимонова… Каждый режим изобретает для себя своего Солженицына.

— Как губили русский народ, так и губят. И проснется ли русский народ от спячки своей — не знаю. Но мы обязаны будить. Я только этим и занимаюсь все годы. Всей прозой своей. Будить можно по разному: за плечо трясти, за волосы дергать. А может, народу выспаться надо? Пусть еще поспит немного. Накопится энергия. Во время сна он тоже растет.

— Вам сейчас исполняется семьдесят лет, можно ли уже подвести какие-то итоги?

— Никогда не думал становиться знаменитым, ни о какой известности не мечтал. А вот и премии какие-то получил, и книги выходят. Может, я даже лишка какого-то сделал в своей жизни. Никогда бы в молодости о таком подумать не мог. Допустим, роман "Все впереди" я даже не мечтал написать. А он сюжетный. Я сюжет очень ценю в прозе, это организующее начало. Если нет сильного сюжета, нет и прозы. Почему я занялся драматургией? Потому что люблю сюжет, действие, когда есть начало, середина и конец. Талант должен сам чувствовать слабину в своих сюжетах, и выстраивать их. Я с Михаилом Лобановым спорил много по политике, а он прочитал роман "Все впереди" и написал очень хорошее письмо…

— Такому консерватору, как вы, наверное, пристало писать только ручкой? Или все-таки на машинке печатаете?

— Только ручкой. А потом жена или сестра перепечатывают. Это не только магия, но еще чего-то, что трудно понять. Надо писать своей рукой. Мне необходимо непосредственное общение с бумагой, со словом, когда каждая буква тобой написана. Та же буква "ё", за которую я всегда борюсь. Не зря же раньше писали перьями, и как писали! Все лучшее в литературе написано перьями. И нам уже такого никогда не написать. Начиная с Библии и заканчивая нашими великими классиками. Пушкин-то перьями писал. А Николай Гоголь переписывал свои произведения по девять раз теми же перьями. Есть его письмо начинающему литератору. Первый раз написал все, что задумал, и спрятал. И забыл на время. Потом надо прочитать снова, сделать пометки, исправления и вновь спрятать и забыть. Так до девяти раз. Я думаю, что сегодня ни Личутин, ни Распутин так не пишут. Белов тем более. Я, например, самое большое — переписывал только три раза. Пытался подражать Гоголю. Напишешь. Забудешь, и потом вновь переписываешь. Чаще хватало только до двух раз. Реже — три. Легче стало, когда машинку купил. Жена перепечатает, и уже по машинописному тексту я правлю. Так получалось до трех раз. А дальше уже бумаги жалко.

— Если уж мы заговорили о Николае Гоголе, то скажите, кто из русской классики вам наиболее близок, и эстетикой своей, и сюжетами, и языком?

— Достоевского я долго не мог читать. А Щедрина и сейчас не могу. Не лежит душа к Щедрину — и все. С Федором Михайловичем так же было. Только спустя многие годы начал к нему привыкать. Любимое чтение у меня сейчас — Иоанн Златоуст. Отец Тихон подарил мне целую кипу Иоанна Златоуста. Такой замечательный писатель! Еще сейчас много читаю Игнатия Брянчанинова, моего земляка. Он такие вещи писал, какие современному человеку никогда не написать. Уже сознание другое, прохудилось.

— А в литературе ХХ века кого бы вы назвали из лучших?

— Я не буду оригинальничать. Льва Толстого, я думаю, никто не переплюнул еще. Он все-таки застал ХХ век. Максима Горького тоже ценю. А из последних… Называют Солженицына, но у меня не лежит душа перечитывать его. Почему — не знаю. Наверное, виновата политика. Очень люблю американца Джона Стейнбека. Чрезвычайно сильный писатель. Близок нашей классике. Фолкнера тоже высоко ценю, великий писатель.

— А что бы делал сегодня в нашей жизни ваш Иван Африканович? Или таких людей уже нет даже в деревне?

— Нет, они есть. Думаю, что также старался выжить бы. И дух не потерял, если не спился бы только. Стреляться бы не стал. Стремление к самоубийству, кстати, русскому человеку не свойственно. Ты должен нести свой крест в жизни, какой бы она ни была. В любых условиях.

— По-вашему, христианство способно нынче спасти Россию?

— Не только способно, но и обязано спасти — христианство в наших душах. История России продолжается и сегодня. И русская литература продолжается. И нам надо делать сообща наше русское дело.

— Все наши читатели поздравляют вас, Василий Иванович, с юбилеем. Дай Бог вам долголетия, успешной работы над книгой о Гаврилине, а там, глядишь, дальше и новые книги будут. Что бы вы пожелали своим читателям?

— Победить. Я не думаю, что возможно какое-то восстание. Если бы было возможно, то уже и случилось бы. Все данные к тому, чтобы восставать народу, есть. Но поскольку мы — христиане, мы соблюдаем христианскую этику. Если придет война на Россию, я и в свои семьдесят лет пойду на войну. И как мой отец, погибну, может быть. Я каждый вечер молюсь за Россию и за свой русский народ, за родных и близких. Молюсь за спасение русских людей, за погибших в Чечне и по всей нашей стране.

* Полностью читайте беседу в следующем номере “Нашего современни ка”