Виктор Пронин БОМЖАРА
Появлением своим этот рассказ обязан Владимиру Бондаренко. Захожу как-то к нему в редакцию, не успел порог переступить, а он спрашивает:
— Рассказ принес?
— Какой рассказ? — опешил я.
— Детективный.
— С чем?
— У тебя хоть раз был главным героем бомж?
— Вроде, не было...
— Так пусть будет! И это... Чтобы не совсем уж конченый был бомж-то... Как говорится, с прошлым, но опять же с надеждой на будущее...
— Пусть,— согласился я.
И вот он, рассказ. “Бомжара” называется.
Убийство произошло как-то буднично, даже вроде привычно, будто ничего и не произошло. Накрапывал мелкий дождик, от которого никто не прятался, ковырялись в песочнице дети, на разболтанной скамейке сидели присматривающие за ними старушки, по соседней дороге, сразу за домом проносились с шинным шорохом машины. Приближался вечер, и окна уже отблескивали красноватым закатом.
Подъехал на своем форде Федя Агапов с третьего этажа — стремительный, поджарый, вечно куда-то опаздывающий. Бросив за собой дверцу машины, он на ходу, не останавливаясь, махнул старушкам рукой и быстро прошел к своему подъезду, взбежал по ступенькам. Кстати, с этих ступенек старушек уже не было видно, их закрывал обломанный кустарник. Так вот, в тот самый момент, когда Агапов уже готов был рвануть дверь на себя, его окликнул непонятно откуда возникший человек в легком коротковатом плаще.
— Федя! — произнес он не слишком громко, но Агапов услышал, обернулся. — Здравствуй, Федя,— сказал человек в плаще.
— А, это ты, — проговорил Агапов и, отпустив дверь, шагнул со ступенек навстречу этому человеку.
— Неужели узнал? — спросил тот.
— Как не узнать…
— Тогда всё в порядке,— и, откинув полу плаща, убийца поднял руку с пистолетом. Кармана в плаще не было, была только щель для кармана, поэтому ему легко было стрелять из пистолета с глушителем. Убийца выстрелил трижды и ни разу не промахнулся. Да и невозможно было промахнуться с двух метров — Агапов уже шел ему навстречу, протянув для приветствия руку.
Упал он молча, прямо на ступеньки, на ступеньках и замер. Выстрелов никто не слышал, раздались лишь сухие щелчки, которые можно было принять за что угодно — кто-то, может быть, палкой по забору ударил, или бутылку из окна выбросил, на пластмассовый стакан наступил... Убийца быстро прошел мимо крыльца, свернул за угол, не оборачиваясь, проскользнул сквозь редкий кустарник и, оказавшись на дороге у машины, тут же отъехал.
И всё.
Жизнь продолжалась — ковырялись в песке дети, неспешно судачили старушки, где-то в глубине двора колотили по столу доминошники — и за удары костяшек по фанере можно было принять почти неслышные выстрелы.
Капитан Зайцев сидел на деревянной скамейке, выкрашенной в синий цвет, и с тоской смотрел на ступеньки, на которых совсем недавно лежал несчастный Агапов. Труп сфотографировали и увезли, оперативники, обшарив двор, нашли все три гильзы. Но радости от этого было мало — гильзы могли заговорить, когда будет найден пистолет, задержан убийца...
— Угости сигареткой, капитан, — услышал Зайцев. Механически достав пачку из кармана, он встряхнул ее и протянул человеку, который опустился на скамейку рядом с ним.
— Кури, — сказал он и только после этого посмотрел, кого же угощает. И тут же невольно отодвинулся. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять — рядом расположился не просто бомж, а самый настоящий бомжара. Седовато-рыжая щетина, подбитый глаз, ботинки без шнурков на босу ногу, рубашка без воротника, затертый пиджак с коротковатыми рукавами.
— Спасибо, капитан,— невозмутимо проговорил бомжара и потянулся сигареткой к зайцевской, чтобы прикурить. Капитан вынул зажигалку и молча протянул бомжу. Тот спокойно взял зажигалку, не торопясь, прикурил. Жест капитана, который сам того не заметив, отшатнулся от бомжа, похоже, того нисколько не задел.
— Что старушки?
— Какие старушки? — не понял Зайцев.
— С которыми ты так долго и проникновенно беседовал... У песочницы. Видели что-нибудь?
— Ни фига они не видели и не слышали, — в сердцах сказал Зайцев и тут же спохватился — а чего это он рассказывает следственные подробности.— А вы, собственно, кто?
— Ваня.
— Что значит — Ваня?
— Этого достаточно. Меня все здесь знают как Ваню.
— А отчество? Фамилия?— требовательно спросил Зайцев.
— Да ладно тебе... Живу я здесь. В подвале. Иногда на поверхность поднимаюсь... Случается, сигареткой добрый человек угостит, вот как ты, например. Из невидимок я.
— Надо же!
— Есть, капитан, есть люди-невидимки, не сомневайся. Тебе бы с ними поговорить.
— Как же я с ними поговорю, если они невидимки? — Зайцева начал забавлять этот разговор.
— Я вот невидимка, — Ваня взмахнул рукой и замер в позе, в которой обычно изображают греческих богов — величественность и утомленность от бестолковости человечества. — Вроде я есть, а вроде меня и нет. Вон в тех кустиках между гаражами у меня подстилка. Дневная. А ночью я в подвал спускаюсь. Пока меня здесь терпят. Почтальон опять же...
— Что почтальон? — с легким раздражением спросил Зайцев
— Невидимка. Вот прошел он по двору, заглянул в каждый подъезд, а никто его не видел... Почтальон, — и бомж опять замер, вскинув правую руку чуть вверх и назад — точь-в-точь, как это делали когда-то греческие боги. — Возьми дворника... Он на глазах у всего дома. Приходит, уходит, исполняет какие-то свои обязанности, другими словами, пользу приносит. Но его никто не видит, в упор не видит. Мы вроде как урны, мусорные ящики... Он на машине уехал.
— Кто?— резко повернулся Зайцев к бомжу, чутко уловив в его последних словах именно тот смысл, который ему был нужен.
— Убийца.
— Так, — крякнул Зайцев.
— Парик чуть не потерял. Так что длинноволосого тебе искать не надо. Пустое.
— Не понял!
— Когда он через кусты проходил, руку на голове держал... Боялся, что парик веткой сорвет.
— Так. Да ты, я смотрю...
— Дождь тогда шел, — перебил бомж невозмутимо. — Совсем небольшой дождь. Даже зонтик не было надобности раскрывать.
— А одет? Во что он был одет?
— Неважно одет... Какой-то плащик, без карманов, опять же...
— Слушай, Ваня! Говори толком! Что значит — без карманов? Не бывает плащей без карманов!
— Бывают, — тяжко вздохнул бомж и поднялся со скамейки, видимо, устав от непонятливости капитана. — Срезал он карманы, срезал. Чтоб удобнее пистолет под плащом держать, чтоб глушитель не мешал... Усек? Сигареткой-то еще угости, а?
Но Зайцев, увлеченный открывшимися перед ним возможностями, даже не услышал этой негромкой просьбы. Сорвавшись с места, он помчался в свои следственные коридоры отдавать приказы, составлять планы перехвата и производить другие важные следственные мероприятия.
— Ну-ну, — сказал, глядя ему вслед, Ваня и тяжелой неторопливой походкой направился к железным гаражам, между которыми он и втиснул свой тюфяк, подобранный как-то у мусорных ящиков.
На следующее утро капитан Зайцев примчался во двор, не скрывая своего нетерпения. Он тут же бросился к гаражам, но в знакомой щели бомжа не было. В беспомощности оглянулся по сторонам — старушки были на месте, у песочницы.
— Где Ваня? — спросил он, подходя.
— Ваня? — удивились старушки.
— Ну, бомж! Бомжара ваш родной! Где он?
— Неужто натворил чего?— опасливо спросила старушка побойчее.
— Пока нет, только собирается. Так где же он?
— Может, в подвале?
— А как попасть в подвал?
— Это только Ваня знает,— рассудительно заметила старушка.— У него туда свой вход, свой выход... Вряд ли кто вам подскажет. Дожидаться надо.
Бомжа Ваню Зайцев нашел возле продуктового магазина. Тот сидел в сторонке на траве, не решаясь расположиться на скамейке, будто заранее признав, что скамейка не для него — скамейка для людей порядочных и законопослушных. Ваня пил молоко из надорванного пакета и закусывал булкой, отрывая от нее ломти и не торопясь отправлял их в рот.
— А, капитан!— сказал он улыбчиво.— Присаживайся! — и гостеприимно похлопал ладошкой по траве.
Зайцеву ничего не оставалось, как присесть рядом.
— Как успехи? — спросил Ваня.— Поймал?
— Кого?
— Убийцу.
— Нет, — Зайцев помолчал.— А ведь ты не всё мне вчера сказал.
— Ты так торопился, капитан... Угощайся,— бомж протянул Зайцеву пакет с надорванным уголком.
— Спасибо. Сыт.
— Как знаешь,— запрокинув голову, Ваня влил в себя большой глоток молока. Потом как-то неожиданно перестал жевать и задумался, уставившись в пространство. — Законы мести, — произнес он странные слова и опять всё свое внимание обратил на пакет с молоком и растерзанную булку.
— Продолжай, Ваня, — терпеливо сказал Зайцев.
— Есть, капитан, законы мести... Человек подчиняется этим законам, даже не зная об их существовании. Они выше нашего понимания. Они сильнее нас. И справедливее, хотя, как мне кажется, не все со мной согласятся, — бомж взмахнул рукой с зажатой в кулаке булкой и замер на какое-то время в позе греческого бога.
— Вчера ты что-то говорил про дождь, — напомнил Зайцев.
— Дождь — это очень важно, — кивнул бомж, — может быть, это самое важное обстоятельство... Хотя и не все со мной согласятся. Да я, собственно, к этому и не стремлюсь.
— К чему? — чуть было не сорвался Зайцев.
— К тому, чтобы все со мной соглашались. Это плохо, когда все соглашаются.
— Почему?
— Потому что во всеобщем согласии обязательно присутствует лукавство. Невозможно такое, чтобы все соглашались искренне. Ведь люди-то разные, — взгляд бомжа опять остановился, устремленный в пространство.— А дождь, дождь — это хорошо, я люблю дождь, хотя последнее время он доставляет мне много хлопот. Но так было не всегда.
— Так что дождь?
— Во время убийства шел дождь.
— И о чем это говорит?
—
Это говорит о том, что невозможно предусмотреть всё. Предусмотреть всё не может никто, — бомж помолчал. — Но пару ударов я в своей жизни все-таки пропустил, пару хороших таких ударов. Можно сказать, под дых.
— И в результате? — Зайцев решил вытерпеть этот разговор до конца.
— А результат, капитан, ты видишь перед собой, — бомж снова, в который уже раз, вскинул правую руку вверх, отнеся ее чуть назад. — Плохой результат. Отрицательный. Но самое печальное в том, что он окончательный, как говорят в ваших кругах, обжалованию не подлежит.
— Это плохо, — сочувственно вздохнул Зайцев. — Так что дождь?
— А, — оживился Ваня. Он, не отряхиваясь, поднялся, бросил в урну пустой пакет из-под молока и улыбчиво обернулся к Зайцеву, всё еще сидевшему на траве.— Пошли, покажу,— и поплелся к дому, у которого сутки назад произошло убийство.
Зайцев пошел следом. Он уже убедился, что любое его слово, замечание вызывает у бомжа какой-то странный поток рассуждений, и каждый раз в самую неожиданную сторону. Но в то же время Зайцев видел, что мысль бомж держит. Вот и сейчас случайно брошенные слова о дожде как-то откликнулись в сумеречном сознании этого странного человечка.
— А раньше ты чем занимался?— спросил Зайцев, когда молчать уже стало невозможно.
— Цефеиды,— ответил бомж и ничего больше не добавил.
Зайцев это слово слышал впервые, но уточнять ничего не стал, опасаясь, как бы его вопросы не увели Ваню в сторону. Бомж шел впереди, заворачивая носки ботинок внутрь, Зайцев плелся сзади, маясь от неопределенности. Так они вошли во двор, миновали крыльцо, на которое рухнул пронзенный тремя пулями Федя Агапов, свернули за угол, прошли сквозь жиденький кустарник и оказались на проезжей части.
— У убийцы легкая походка,— сказал бомж, глядя в асфальт под ногами.
— Ишь ты,— это всё, что мог ответить Зайцев.
— Опасность деяния придает телу легкость, способность передвигаться быстро и бесшумно.— Ваня старательно высматривал что-то на асфальте и, наконец, остановился, увидев то, что искал.
— Вот здесь,— сказал он и ткнул пальцем себе под ноги. Зайцев молчал.
— Здесь стояла его машина.
— Чья машина?
— Убийцы. Он оставил ее здесь, а сам прошел во двор. Накрапывал дождь, небольшой такой дождь...
— Да, я помню.
— А машина стояла здесь. И под ней образовалось сухое пятно, на асфальте. Границы пятна я отчеркнул куском кирпича. Вот мои черточки. Если у тебя, капитан, под подозрением будут десять машин, то по размеру сухого прямоугольника ты всегда можешь выбрать одну.
— Разумно, — кивнул Зайцев. — Но у меня под подозрением нет ни одной машины.
— Это плохо, — огорчился бомж.
— Но за помощь спасибо.
— А ты не торопись, капитан, смеяться. Смеяться — оно нетрудно. Я тоже в свое время весело смеялся. Можно даже сказать — заразительно. А то и безудержно. И пропустил пару ударов. До сих пор продохнуть не могу. Дышу теперь наполовину... на большее сил не хватает. Да и не хочется. Дышу и дышу,— устав от длинной речи, бомж сел на бордюр и похлопал ладошкой по бетонному блоку, приглашая Зайцева присесть.
Зайцев сел на бордюр с тяжким вздохом.
— Убийца здесь не живет, — продолжал бомж. — Он этих мест не знает. Если бы знал, вел бы себя не так. Но, с другой стороны, законы мести диктуют свои условия, иногда они просто вынуждают человека поступать опрометчиво.
— Надо же, — откликнулся Зайцев.
— Видишь, капитан: мы сидим на бордюре, а твоего затылка касаются веточки кустарника. Касаются?
— Касаются.
— Раньше здесь, вдоль кустарника, проходил забор. Какой-то хозяйственный мужик из этого дома забил железные уголки и натянул на них проволоку. Сечешь? Чтобы машины не заезжали на траву, чтобы глупые пешеходы не вытаптывали кустарник...
— Понимаю, — перебил Зайцев.
— Не менее хозяйственные мужики проволоку давно сорвали, уголки повыдергивали... Но некоторые остались. Когда мужик эти штыри кувалдой в землю забивал, уголки в месте удара сплющивались и на срезе возникали этакие отогнутые острые лепестки. Понимаешь, о чем я говорю?
— Стараюсь, — скучая, ответил Зайцев.
— Это хорошо. Так вот, кустики разрослись и скрыли оставшиеся штыри. Со стороны дороги они не видны.
— И? — теряя терпение, произнес Зайцев.
— И человек, который решил оставить машину у обочины, человек, который решил поплотнее прижаться к бордюру... Для безопасности, — пояснил бомж. — Так вот, он может запросто машину свою об этот острый металлический лепесток... оцарапать.
— И?
— И на столбике в таком случае останутся следы краски, в которую выкрашена машина. А на машине в свою очередь останется царапина. С правой стороны, — подобрав какой-то прутик, бомж бездумно водил им по асфальту, рисуя на пыли наплывающие друг на друга круги. — Это цефеиды, — пояснил он Зайцеву, указывая на свой рисунок.
Но капитан его не слышал. Некоторое время он сидел совершенно окаменев, глядя прямо перед собой на проносящиеся мимо машины, потом порывисто встал, вернее сказать, вскочил и начал быстро-быстро обшаривать кусты.
Он сразу нашел столбик, о котором говорил бомж. Осторожно отведя ветки, наклонился и увидел, все-таки увидел еле заметную желтую полоску на ржавом металлическом уголке.
— Боже!— потрясенно прошептал Зайцев.— Ведь и на машине осталась царапина!
— На правой стороне,— без выражения подтвердил бомж, поднимаясь.— Будь здоров,— и, заворачивая носки разбитых своих ботинок внутрь, он поковылял к своей щели между гаражами. Его подстилку последнее время облюбовали дворовые собаки, но бомжа это не огорчало. Случалось, он даже не прогонял их, просто просил потесниться, и те прекрасно его понимали.
Но Зайцев, увлеченный находкой, даже не нашел в себе сил ответить, только махнул рукой: дескать, и ты будь здоров.
Прошло несколько дней. Зайцев сразу нашел бомжа между гаражами. Ваня лежал, свернувшись калачиком, а у ног его пристроилась какая-то дворняга. Бомжу было неудобно, он подтягивал к себе коленки, но собаку не прогонял и смотреть на мир тоже, видимо, не желал. Зайцев постоял некоторое время в раздумье, не зная как поступить.
— Здравствуй, Ваня! — сказал он громко и внятно.
Бомж пошевелился, поворочался и всё так же, с подтянутыми к подбородку коленями, изловчился повернуть голову и взглянуть на пришельца.
— А, — прокряхтел он, стараясь приподняться и сесть на своей затертой подстилке. Это ему удалось, но не сразу. Собака, видимо, зная отношение к себе, даже не подумала отойти в сторону. — Ты его поймал?
— Нет.
— Это плохо. Убийц, даже таких, всё равно нужно отлавливать.
Зайцев молчал. Что-то в словах бомжа показалось ему странным, что-то не вписывалось в привычное понимание.
— Садись, капитан, — осторожно сдвинув собаку в сторону, бомж привычно похлопал ладошкой по теплому еще месту на подстилке. Зайцев поколебался, оглянулся по сторонам — не видит ли кто его позорища, но все-таки сел, брезгливо подвинувшись от того места, где только что лежала собака.
— Как-то непонятно ты выражаешься,— проворчал он. — "Даже таких убийц надо ловить...". Каких — таких? Он что, лучше всех прочих?
— Конечно, — ответил бомж.
— Почему?
— Мне кажется, что у него... Нравственность.
— Ни фига себе! — воскликнул потрясенный Зайцев. — Всадить человеку в грудь три пули, оставить вдову и трех сирот... И после этого ты говоришь о нравственности?!
— Угости сигареткой, капитан, — миролюбиво сказал бомж. Зайцев вынул пачку, вытряхнул наружу кончик сигареты, но тут же спохватился и протянул бомжу всю пачку.
— Бери, — сказал он. — Кури.
— Ну вот, ты и расплатился со мной.
— За что?
— За наши милые беседы.
— Ну, ты даешь, Ваня!
Затянувшись несколько раз, вежливо выпуская дым вверх, бомж уставился в ржавую стену гаража, которая простиралась прямо перед его глазами. Вряд ли он видел перед собой металлический лист, и слова, которые он произнес, подтверждали это предположение.
— Скажи, капитан... Тебе приходилось мстить?
— Что?!
Бомж снова затянулся сигаретой.
— Я, конечно, пропустил в своей жизни пару ударов, пропустил… И знаешь, они давали мне право пустить пулю в лоб тому или иному… Но сплоховал. Слабину дал. А надо было, ох, надо… Результат ты видишь. Нельзя в таких случаях... Нельзя.
— Что "нельзя"?
— Слишком долго думать.
— А что надо? Стрелять?!
— Да,— спокойно кивнул бомж.— Именно так. Стрелять, Пуля — дура, сказал Александр Василич... но исполнительная дура. Не надо ей мешать. Пусть она сделает то, что ей положено, для чего, собственно, она и предназначена. Справится.
— Ваня!— громко сказал Зайцев.— Что-то ты не в ту степь!
— Нет, — бомж покачал немытым указательным пальцем из стороны в сторону. — Это ты, капитан, не из той степи пришел. Месть — святое дело, у мести свои законы, и они ничуть не слабее твоих, капитан. Твои придуманы, навязаны, а законы мести складываются сами. Как вырастают горы при землетрясениях, как наполняются океаны, как наступает рассвет... Или закат.
— Не о том мы с тобой, Ваня, говорим, — Зайцев сделал попытку направить бомжовую мысль в нужную для себя сторону.
— Нет, капитан, — твердо произнес бомж к взглянул на Зайцева каким-то новым, незнакомым взглядом — острым, ироничным, почти насмешливым. — Месть обязательно должна быть сильнее нанесенной обиды, нанесенного оскорбления. Посеявший ветер пожинает бурю; месть предполагает, что жертва должна знать, откуда удар, за что, кто его наносит, — это закон. Безымянной, анонимной месть быть не может. Обидчик обязан знать, кто его наказывает, иначе это не месть.
— Видишь ли, Ваня...
— Погоди,— жестко сказал бомж, и Зайцев понял, что нисколечко не знает этого человека. Перед ним сидел не безвольный, сдавшийся бомжара, потерявший себя и человеческий облик.— Честь не имеет срока давности. Десять лет пройдет, двадцать — обида не исчезает, она окаменевает. И становится вечной — до тех пор, пока сам обидчик помнит о ней, она возможна и необходима. Что собственно, и произошло,— устало закончил бомж.
— Если обида может быть вечной, если месть возможна и через двадцать лет... Что же тебе мешает ответить на те удары, которые ты получил?
— А духу нету,— весело рассмеялся бомж, разведя руки в стороны.— Дух, капитан, вышел, нету его. А в нашем случае,— бомж кивнул в сторону ступенек,— дух сохранился.
Зайцев молчал некоторое время, прикидывая, какой вопрос сейчас уместнее задать, и вдруг до него дошло, что вопрос ему уже подсказан.
— Ты хочешь сказать, — начал было Зайцев, но бомж решительно его перебил.
— Да, — отрывисто сказал он. — Это была месть. Убитый и убийца знали друг друга. И давно. Они должны были встретиться, должны были пересечься. В прошлом году, в этом, в будущем... Что, собственно, и произошло, — повторил он.
— Не исключено, конечно, — вяло протянул Зайцев и эти его слова, кажется, задели бомжа.
— Они хорошо знали друг друга: убитый и убийца. Они встречались раньше, не знаю, что возникло между ними — женщина, карьера, деньги... А что еще может быть? — доверчиво спросил бомж. — А больше ничего нет. Нет больше ничего, что давало бы право стрелять. Я видел, как это произошло. Они обменялись какими-то словами. Убийца мог всё сделать гораздо проще и безопаснее для себя, он мог выстрелить ему в голову, когда тот еще сидел в машине — стекло было опущено. Но он этого не сделал. Ему важно было, чтобы Агапов узнал его, чтобы Агапов понял, кто его убивает. Для убийцы это было важнее всего, именно это, капитан. Знаешь, что я тебе скажу... Я вот что тебе скажу... Я тебе такое скажу...
— Внимательно тебя слушаю, — пробормотал Зайцев, потрясённый непробиваемой логикой бомжа.
— Ты что-то говорил о вдове... Так вот, если ты пойдешь к ней... В семейных фотоальбомах можешь увидеть убийцу — не портрет, нет, хотя и это не исключено. Скорее всего, ты увидишь его на общих снимках, где-нибудь рядом, сбоку, за спинами других людей. Но ты встретишься с ним взглядом. И вы поймете друг друга. А вдова... Вдова сама назовет его имя.
— Думаешь, я его узнаю?
— Ха! Он тебя узнает. Поговори со вдовой. Какие вопросы задать, как истолковать ее ответы, ты знаешь лучше меня. Вас наверно, этому учат... Да, а что с поцарапанной машиной?
— Нашли, и царапину на ней нашли... Но пользы от этого мало — угнанной оказалась машина. Хотя отпечатки пальцев остались, хорошие отпечатки.
— Пригодятся?
— Когда будет кому эти отпечатки предъявить.
— Ну ни пуха,— сказал бомж и как-то легко, естественно упал на бок, подтянул колени к подбородку, закрыл глаза и затих. Посидев некоторое время рядом, Зайцев поднялся, отряхнул штаны и направился к выходу со двора. Оглянувшись, он увидел, что собака снова подошла к бомжу и, потоптавшись, улеглась у его ног.
Они снова встретились через несколько дней. Зайцев нашел бомжа на дальней скамейке в глубине двора. Уже знакомая ему собака лежала рядом, свернувшись на опавшей листве. Сам бомж вытянулся на скамейке и, закинув руки за голову, смотрел в ясное небо светлыми пьяными глазами. Возле скамейки, аккуратно приставленная к ножке, стояла наполовину опорожненная бутылка портвейна. Услышав шаги, бомж повернул голову. Узнав капитана, медленно приподнялся, сбросив ноги со скамейки.
— Садись, капитан... Выпить хочешь?
— Хочу, но не буду. День впереди.
— Это правильно,— одобрил бомж.— А я выпью,— нащупав бутылку под скамейкой, он запрокинул голову и отпил несколько глотков. — Ну, давай, рассказывай.
— А чего рассказывать-то?
— Как жизнь протекает. Вот у меня, например, она вытекает. Как из дырявой посудины.
— Это плохо,— сказал Зайцев.
Откинувшись на спинку скамейки, бомж смотрел в небо с таким напряженным вниманием, будто видел что-то важное для себя, будто происходили там события, которые имели к нему прямое отношение. Не выдержав, Зайцев тоже посмотрел в небо, но не увидел ничего, кроме редких белых облаков на блекло-синем, уже почти осеннем фоне.
— Я немного поддал, — проговорил бомж. — У меня такое ощущение, будто сегодня какая-то дата... То ли день рождения, то ли еще что-то печальное... Вспомнить не могу, поскольку знаю, какое сегодня число... Но ощущение в теле есть... А у меня дети были, прекрасные дети... красивые, умные, любящие...
— Что же с ними случилось?
— Ничего. Выросли. Повзрослели. Наверно, где-то живут... Радуются, грустят, плодятся... Ты его поймал?
— Поймал, — кивнул Зайцев.
— Сопротивлялся?
— Нет.
— Отпирался?
— Нет.
— Из прошлой жизни пришел?
— Да, ты был прав.
— В альбоме нашел его мордашку?
— Нашел.
— Агапов его обидел?
— Да.
— Женщина? Деньги?
— И то, и другое.
— Значит, он тоже пропустил пару ударов...
— Кто?
— Убийца.
— Да,— кивнул Зайцев.— Послушай... А кто такие цефеиды?
Бомж резко повернулся к Зайцеву, с пьяной пристальностью долго смотрел ему в глаза, словно заподозрил, что тот смеется над ним. Но эта гневная вспышка, видимо, съела последние его силы.
— Образования, — ответил бомж, сникнув.
— Какие?
— Небесные.
— Ты их забросил?
— Страна их забросила. Они оказались не нужны этой стране. Развалинам мало что нужно.
— А прежней стране они были нужны?
— Да!— неожиданно заорал бомж.— Да! Позарез! Понял?! Позарез!— на этот раз в голосе бомжары явно звучал металл.— Вот так!— и он полоснул себя ладонью по горлу.— Позарез!— и вдруг тяжело прерывисто задышал, прижав немытые свои кулаки к глазам. Зайцев был потрясен — бомж рыдал. Он всё время пытался что-то сказать, но слова не шли наружу. Наконец, ему удалось произнести нечто внятное.
— Снятся, — выдавил он из себя.
— Кто снится?
— Цефеиды.
— Они тебя любят? — растерянно спросил Зайцев.
— Я их люблю,— твердо и внятно произнес бомж.— Я.
— Это хорошо,— кивнул Зайцев, совершенно не представляя себе, что еще можно сейчас произнести.
Мимо прошли парень с девушкой, молча поднялась и ушла собака, чуть поодаль на такой же скамейке расположились два мужика. Не произнося ни слова, распили бутылку водки, закусили хлебом, колбасой и тоже ушли. Зайцев и бомж всё это время сидели на месте и смотрели в пространство.
— Нас всех разогнали, но бомжарой стал только я... Видимо, послабше оказался, Хотя, вся группа на мне держалась. Идеи, доклады, публикации... Пустое всё это, пустое.
— Слушай, может быть, я смогу что-нибудь сделать для тебя? — спросил Зайцев.
Бомж помолчал.
— Знаешь, капитан,— сказал он, оживившись.— Если можешь, будь добр, принеси мне пакет молока, а то у меня в кармане ни фига... Только... это... не бери жирного... От жирного я полнею.
P.S.
Цефеиды — загадочные двойные звезды, изредка встречающиеся во вселенной. Соприкасаясь, они тем не менее, не сливаются и вращаются вокруг общего центра. Объяснить их природу ученые пока не могут.
