Осень. 1993 год. Москва.
Сейчас погожий день. А на душе мерзкое, тревожное настроение.
Всё гнетет…
И странные бодряцкие призывы иррациональных правителей России-матушки к гражданам ее…
Эти молодые и молодящиеся новоявленные господа уговаривают меня непременно же пройти курсы молодого капиталиста, научиться жить на дивиденды.
То есть, по-русски говоря, мне нужно как можно быстрее обучиться немудреной науке, в которой основные предметы имеют подзаголовки: шустрить, шестерить, лицемерить, брать профессиональной хваткой за горло ближнего, унижать, уничтожать любыми способами конкурентов, взбираться по упавшим, неловким, неприспособленным, поверженным, — взбираться туда, в поднебесную высь, где безраздельно царит ее величество Алчба, ее сиятельство — Корысть и прочие чистоганные царедворцы.
Меня, молодого русского простофилю-интеллигента желают превратить в полноценного матерого волка с ухватками гурмана-людоеда.
Это по-ихнему прагматическому разумению называется приобщением к цивилизации, свободе, демократии.
Меня гнетет и обыкновенное обывательское недоумение: сколько же им, этим не по-российски суетным новоправителям отпущено?
Догадаются ли уйти сами, добровольно?
Или жадность этих демребятишек и молодящихся либеральных дядек не ведает разумного человеческого предела…
Ну не вечны же эти эксреференты по эксдиамату на этом божьем свете. Вероятно, и настоящие и будущие их детки и внуки обеспечены приличной рентой и виллами не только на отечественных проправительственных шоссе и гектарах.
Ну сколько же можно хапать и разорять, разорять и хапать, обирать малоимущих и залезать в закрома государственные, и при этом с просвещенной ухмылкой уверять меня, — меня, который своим личным горбом едва-едва наскребает жалкие несчастные авансы и получки, которые буквально на глазах, прямо у окошка кассира обесцениваются, превращаясь в макулатуру, в театральный реквизит, — уверять меня, доверчивого российского обывателя, что я, наконец-то, свободный-пресвободный гражданин своей сверхсвободной демократической — "этой" страны России…
Я понимаю, что этой химерической свободой и так называемым Рынком, который даже на мой дилетантский взгляд неофита есть разбойный толчок и бардак, я обязан исключительно именно им, моим нынешним ура-либералам, их личным гражданским неусыпным демподвигам…
Попросту говоря, мне, русскому дурню, внушают всеми ихними "независимыми" и проправительственными рупорами: ты, братец — свободен! Ты свободен от всяческих нравственных и моральных обязательств в деле делания денег в целях личного обогащения…
Спа-асибо, господа кормильцы! Удосужили, просветили, можно сказать, русского лаптя-интеллигента.
Безусловно, новейший российский делец есть категория сугубо философская, — это существо, по ту сторону добра и зла. Дело (деньги!) — превыше всего. Кто не умеет и не желает делать деньги, тот — недочеловек, раб, холоп, низшая раса, вечно принужденная состоять в услужении у человека-дельца.
Впрочем, мне даже не намекают, меня, нормального российского обывателя, сразу подразумевают, что быть мне в прислугах у дельца.
Меня никто не спрашивал: а люба ли мне эта новая должностишка?..
За меня все давно решили, — эти, которые с новым мышлением, эти, которые господа, почему-то полагают, что оно (мышление) очень цивилизованное и ведомо только им, особо посвященным или просвещенным…
Несколько лет назад мне великодушно, под газетные, журнальные, теле-радио фанфары предложили поучаствовать в так называемой Перестройке. Толком не объяснив доверчивому российскому, советскому обывателю, с чем же ее едят и чем запивают. Выпивку, правда, сразу же, на всякий случай, убрали с глаз долой.
Потом прорабы Перестройки придумали, вернее, позаимствовали специфическое слово из школьной физики — ускорение.
Потом, вдруг вспомнили, что помимо высших форумов-съездов были в новейшей истории партконференции.
Главарь Перестройки в ту пору пребывал в расцвете политической славы.
Как же он, мил-друг, сладко и славно вещал про социализм с человеческим лицом! От пения его медоречивого западные спецслужбы наверняка сладострастной победной дрожью исходили, пробирались…
А та последняя партийная конференция мне запомнилась двумя эпизодами-выступлениями известных писателей.
В первом — всемирно прославленный русский писатель горько вопрошал к делегатам: куда же страна идет, куда ее нынешние поводыри-капитаны ведут?!
Смысл своего писательского и гражданского недоумения он перевел в свирепую метафору: некие деятели-капитаны-штурманы, ничтоже сумняшеся, подняли в воздух полностью загруженный пассажирами авиалайнер, но Первый пилот, как оказалось, понятия не имеет: каков же конечный маршрут, в каком месте предстоит посадка… Поведение Первого пилота и его подручных, единомышленников, в сущности, не укладывается в обыкновенную человеческую логику!
Это мужественное и пророческое выступление писателя Юрия Бондарева, — по сути, прозвучало диссонансом. Оно выражало недоверие тогдашнему генеральному курсу Первого пилота…
Однако, ни Первый пилот, ни делегаты, ни простодушно внимающий народ не прислушались, не придали особенного значения страстному выступлению русского писателя-фронтовика.
А как же в те месяцы штурмовали союзпечатные киоски, взахлеб проглатывая или смакуя очередные сенсационные и жареные факты и фактики о социализме с нечеловеческим лицом…
Журналисты тех лет напоминали мне мелких оголодавших шавок, пробавляющихся помойками, но по стечению неких неизъяснимых, не до конца понятых (лично мною) обстоятельств, по воле неких доморощенных новейших хозяев — допущенных в человеческий двор и дом…
На той же приснопамятной девятнадцатой партконференции вальяжно освоил трибуну еще один делегат и член Союза писателей СССР, носящий русскую фамилию Бакланов.
Этому делегату, с умудренным, благожелательным, в меру ироническим голосом, горькая, пронизанная болью речь Юрия Бондарева пришлась явно не по душе. Писатель и коммунист Бакланов попытался тотчас же высмеять выступление коллеги пошловатым анекдотом с чужеземными великосветскими персонажами. Глупый и чрезвычайно претенциозный анекдот, поданный столь прилюдно (через теле-и радиотрансляцию) вряд ли украсил творческую биографию советского писателя и бывшего фронтовика.
И вновь же подтвердилась старая русская пословица: нет пророков в родимом отечестве.
А пересказчиков чужеземных анекдотов хоть лопатой нынче греби. Пришел на их улицу праздник, который лично мне совершенно же чужд.
Этот странный фантастический фейерверк не принимает моя русская интеллигентская душа. При этом я не делаю над собою усилие. Самым естественным образом от всего ныне виденного она, душа-то моя, присмирела до поры. И, дай Бог, лишь бы не озлобилась. Не очерствела и не омертвела в вынужденном безлюбии.
Затурканными мозгами тревожусь иной раз за ее необъяснимую кротость, терпеливость и неумение приспосабливаться и "делать" деньги.
Вся казуистика в том, что законным цивилизованным путем зарабатывать деньги для нормального прожиточного семейного минимума-бюджета не получается ни под каким законодательным соусом.
Красиво, исподволь, запудрив мозги гражданам России-матушки о демократии, о правах человека, о свободе, о правовом государстве, нынешние очень образованные правители в одночасье сотворили государство, в котором без малейших признаков совести правит обжорный бал господин чиновник-лихоимец и господин-отморозок с его подручными многошустрыми шестерками и судами-разборками.
Некоторые особенно ушибленные демократий граждане до сих пор не желают уразуметь действительную суть происходящего на их родине, в их городе, на их улице. Озверинились и охладели их сердца… Все-то они, прозомбированые "независимой" прессой, пробуют талдычить о каких-то светозарных приобретенных общечеловеческих ценностях. А кровушка людская льется. А люди мечутся в дикой кровавой этой заварушке…
Разумеется, ценностей нам, сирым и убогим, перепало чрезвычайно много, да все первосортного качества, да все с иностранной нашлепкой. Как же остаться неблагостным, неблагодарным? Глубочайший поклон, кормильцы…
Пожалуйста, запретные в так называемые застойные годы ценности нынче у всего честного народа на виду.
Особенно этими чужеземными всечеловеческими ценностями переполнены, захламлены бедолаги-столицы Москва и Питер.
Все эти ранее малодоступные ценности прямо-таки лезут в глаза, в душу, в самое сердце! Это: и лотошное бульварное чтиво, и спекуляция всех мастей, вымогательство, бандитизм, жульничество всех мыслимых и немыслимых видов (незабвенного обаятельного Остапа Бендера нынче бы за щенка-забавника держали!), кровавые рэкетирские разборки, проституция, коррупция, безработица, избивание неблагонадежных демонстрантов, безоружной оппозиции…
И голодные, униженные глаза стариков, которым печатно предлагают избавиться от ненужных, полностью игнорируемых нынешней демократической властью "железок" — орденов и медалей…
Вот, извольте, только что, простодушно спокойным голосом радиожурналистка разъясняет мне, не приобщенному обывателю, что уголовное законодательство все-то, бедное, отстает, все-то никак не угонится за новыми видами экономических проказ-преступлений.
Недавно какая-то из уголовных хроник очень живо поведала злободневную занимательную историю. Там экономически подкованные бравые ребята из одной южной гордой республики грамотно "взяли", а, по-русски говоря, сперли круглую сумму наличных денег. Предъявили бумажки, скрепленные нужными печатями и факсимиле, — и "увели" несколько миллиардов казначейских российских билетов прямо из главного Банка Российской Федерации.
В общем, жить среди этих дряхлых и совсем новейших человеческих ценностей, — жить, господа-товарищи-граждане, нынче как-то не совсем уютно. А по правде говоря, очень даже тревожно, мерзко и натурально страшновато.
Страшно, прежде всего, за близких мне людей. И даже не за их неясное несветлое будущее. А именно за настоящее, за конкретный сегодняшний день. День, который сейчас наступает.
За свою особу не беспокоюсь. Во-первых, еще не окончательно выболел. А во-вторых, и в-десятых, не убоюсь никакой черной и тяжкой работы.
Потяну за милую душу и дворником, и сантехником, и путейским монтером, и кочегаром, и пожарным-респираторщиком, и бурильщиком, и журналистом, и грузчиком, и составителем поездов, и еще черт знает кем, тем же охранителем чьего-нибудь драгоценного, нежнопестуемого нового замеса тела… Хотя последняя должность сугубо в гипотетическом варианте.
Продержусь и в рукопашной перепалке, и в словесной не собьюсь с ритма-темпа.
То есть, сумею не только целостность своей неподражаемой физиономии отстоять, но и того, который оказался рядом, но по конституции хилее, слабже, помягче духом.
И пояс затянуть не составит для меня особенного труда, — вполне обойдусь на второе и третье серой горбушкой, а на десерт что-нибудь из духовной пищи.
Потому как обожаю книжки русских и прочих настоящих писателей, философов. А их у меня, непрочитанных и призабытых, и просто любимых и любезных моему сердцу, предостаточно скопилось на моих книжных полках, и вон даже в навал лежат, слегка неухоженные, припыленные.
То есть, существуя в этом неуютном дне в количестве — один, холостяком-одиночкой, — вполне бы выдюжил, пережил, переждал, пересидел, перемыкал эту, родимую отечественную (уж какую по счету!) смуту, сосредоточась, очистившись душою, возможно даже омонашившись внутренне, будучи характером от природы, от родительского воспитания, незлобивым, нежелчным, не алчущим излишнего женского сладострастия…
Так, Господи, не один я в этой недоброй ныне жизни. Семейством занимаю место на земле, которая издревле звалась Святой Русью…
О чем и веду свои печальные грешно-уныловатые записки.
Осеннее, тревожное настроение.
Все гнетет, господа-товарищи. И похмельно-бодряцкие призывы "всенародно избранного" не принимаются моим сердцем.
И даже яркое солнце гнетет.
А на дворе неродная столичная осень. 1993 г. Москва.
ЭПИЛОГ — ЭПИТАФИЯ
В моем Городе убили человека.
В человеческих поселениях всегда кого-нибудь убивают.
Убивают задумчивых бродячих собак, подозрительных и склочных ворон, аквариумных надоевших рыбок, тоскливых коров на хладобойнях, только что родившихся котят…
Вчера в Городе запросто убили человека.
Полагаете, пожилого, болезненного ветерана, заслуженного труженика?
Пожилые и заслуженные, как ни странно, оказались чрезвычайно стойкие, живучие. С тем странным бодрым просталинским хохотком, а некоторые не прочь и ворошиловскую стопку ублаготворить, чтоб для тонуса, для аппетиту, пускай после нее родимой сорокоградусной и привычная давленая картошечка, заправленная не чрезмерно постным маслицем и лучком. Все равно можно жить, а тут ненароком и шалая молодость в голову и иные места вдарит, и квелые супружние телеса в талию твердую упружистую обозначатся, и рука ветеранская шаловливо заиграет-зашутит…
В Городе убили внука вот этого, который еще позавчера зачем-то бодрился и картошку вкушал со смаком.
И мне стало понятно, почему добродуш
ный, с улыбчивым железным ртом старикан заводил меня своей бодростью и оптимизмом. Потому что этому русскому деду было чем жить, чем держаться за эту его не очень комфортную и сытую жизнь-житуху, — дед-фронтовик жил своим непутевым и даже шелапутным, хотя и женатым внуком Алексеем.
Вчера его внука Алексея лишили жизни.
Нынче в Городе живут человеческие существа, которые нашли себе палаческое лакейское занятие — лишать неугодных "всенародно избранному" жизни.
Самое невероятное, эти существа ничем особенным не отличаются от нас с вами. Один из тех, кто отнимал жизнь у Алексея, имел даже похожую внешность и курил те же сигареты, правда, улыбался как-то странно, не по-человечески, без усилий…
Алешка был мой товарищ. Мне кажется, и он считал меня другом.
В последнее время мы чаще созванивались, чем виделись. Добыча хлеба насущного и прочие семейные дела. Причем говорили всегда недолго.
Правда, на прошлой неделе Алексей предлагал встретиться и поговорить о жизни, и вообще…
А вчера Алешку убили прямо на улице. Должны были убить его бодрого, при всем орденском параде, деда, который зачислил себя в открытую оппозицию к президентскому режиму.
Алешка не позволил, он был внуком советского фронтовика.
Осень, 1993 год. Москва.