Эрнест Султанов ИСКУССТВО И ШИЗОФРЕНИЯ

Древний человек — неполноценен, потому что не оставил после себя массового, многотиражного, разноцветного искусства?!

Скорее, наоборот: наши предки были более полноценны, поскольку видели мир как бесконечную целостность, а соответственно, и не нуждались в искусственных конструкциях. И не случайно Платон так сокрушался по поводу отделения искусства от религиозного культа — ведь для него приватизация человеком искусства была символом деградации, расщепления божественного единства.

В этом смысле, расцвет искусства вообще приходится на западную цивилизацию, как наиболее оторвавшуюся от единой скрепляющей все своим могуществом идеи. Она появляется для заполнения вакуума, образуемого в результате стремительной "смерти Бога". Религия постепенно оставляет свое место искусству так же, как целостное видение мира уступает всерасщепляющейся мозаике человеческих чувств и догадок.

Своеобразной исторической паузой на пути этого массового шизофренического искусства на Западе стал авторитарный период первой половины ХХ века. Этот период запомнился попытками строительства "арийского" и "социалистического" искусства, что в сущности означало попытку вернуться к полноценному тоталитарному миру древних. Не случайно же в фильмах Риффеншталь и кинохрониках сталинской эпохи мы видим дикие, горящие древним огнем берсерков (боговолков), глаза юношей и девушек. Не случайно же и то, что в современной клинике западного общества этот период называется не иначе как "темным", а всякая попытка воскресить его обзывается "варварством".

Наконец, именно в сегодняшнее время искусство добивается такой массовости и одновременно такой молекулярности (с помощью современных технологий и интернета), какой не было никогда ранее. Сознание общества и отдельного человека оказывается поделенным на такое большое количество несвязанных картинок, что каждая из них требует собственного отражения в "искусстве". То есть, чем более шизофреничным становится общество, тем больше искусства оно способно впитать. (Отсюда, кстати, и такое большое количество телевизионных каналов в Соединенных Штатах, как самом развитом и фрагментизированном обществе, — свыше пятисот.)

Человек искусства в свою очередь становится особым типом психоаналитика, который вычленяет и описывает ту или иную форму этой фрагментации. Наиболее популярными становятся авторы, которые могут описать те или иные болезненные сомнения пациентов. Автор становится, с одной стороны, продавцом чувства сопричастности, а с другой, лекарем, дающим больному раком психические транквилизаторы.

В тех случаях, когда он понимает свою ролевую суть и выбирает эффективную нишу, автор становится очень влиятельным и богатым. Здесь можно назвать блестящих психоаналитиков типа Мика Джаггера и Пола Маккартни (Маккартни убил Леннона как конкурента?), которые оседлали волну 60-х и с тех пор стригут свои купоны с пациентиков. В литературе это были не только радикалы типа Уильяма Берроуза и Тимоти Лири, но и социопсихологи — Дэвид Белл и Элвин Тоффлер, которые показали обществу, что, собственно, с ним происходит, как "болезнь" будет развиваться дальше и, главное, как к этому относиться. В этом плане показательно, что сегодня, когда мы видим ремикс протестной волны на Западе, разворачивается своеобразная конкуренция за места в психоаналитической когорте этого нового поколения. Антиглобализм тоже становится своеобразным шизофреническим явлением, которое после спада образует группу людей с общим психо-болевым опытом. И эта группа будет пользоваться на протяжении жизни услугами одних и тех же кинематографических, литературных, музыкальных психоаналитиков. Только представьте себе семидесятилетнего Ману Чао, поющего "Кландестино" или "Кинг оф Бонго".

Не менее качественно в роли психоаналитиков выступают и создатели различных сериалов. Например, неувядаемая популярность персонажа Джеймса Бонда связана с наиболее распространенным сегодня образом подростка-андрогина: превышает скорость, меняет партнеров, не создает семью, любит риск (который всегда кончается хорошо) и ни за что не отвечает. Этот же образ вечного подростка, сидящего в западном человеке, позволил фоулзовскому "Волхву" быть переведенным на все "цивилизованные" языки мира. Его прекрасная психоаналитическая фабула о человеке, мечущемся между различными, зачастую противоположными миражами, можно назвать квинтэссенцией гомо американуса. Но одновременно его мятущаяся натура будет непонятна ни для настоящего фашиста, ни для восточного человека, которому четко виден Путь (Дао, Сыратуль мустаким).

Также и Мисима насквозь видел японцев, ушедших в послевоенные годы в потребизм, но, при этом, нуждавшихся в здоровом (для хорошего аппетита и сна) чувстве национальной гордости. И то, что он перешел к настоящей политической борьбе, говорит в его пользу, в пользу человека, не желавшего быть высокооплачиваемой нянькой вечных подростков.

Шизофрения, расширяющаяся фрагментарность в человеке и обществе присутствует и в сегодняшней России. Уже не важно, что вы пишете или снимаете. Вы работаете на определенную категорию психов: патриотических, либеральных, пенсионерских, подростковых, с теми или иным сексуальными комплексами, зарабатывающих больше или меньше тысячи, двух тысяч... Вы участвуете во всеобщем заговоре психоаналитиков, во всемирном ("нецивилизованные" страны не в счет) пакте шизиков и их врачей.

Кто-то (Алинка Витухновская…) — это понимает и не строит никаких иллюзий, пытаясь давать платные сеансы. Наверное, также поступает неутомимый Лимон: нуждаясь в деньгах для своего племени, он вынужден подрабатывать в том же "дисциплинарном санатории". Другие (Ольга Артемьева, наверное, самый красивый пример) начинают сходить с ума, поскольку попросту не представляют, зачем им нужен белый халат врача.

Те же, кто действительно до конца верит в важность и значимость своего искусственного перфоманса, кончают плохо. Каждый может вспомнить, какую-нибудь повесившуюся звезду (а-ля Курт Кобейн и Серж Есенин).

Выхода нет. В искусстве, как современном варианте психоанализа, его нет. Литература, музыка, любимый фильм "Матрица" только на время придают осмысленность существованию — так же, как психоанализ на несколько дней после сеанса скрепляет множество кусков вашего "Я".

Для выздоровления необходимо больше, чем каждый день спасаться в обществе Джеймса Бонда или любимой книжки про Фюрера. Для этого необходимо вновь очутиться в едином мире всепронизывающей идеи (то, что в исламе называется тавхид). Идеи, которая подчинит себе все грани мира. Идеи, которая превратит муз в наложниц, как это было в тридцатые годы в Германии и России. Идеи, которая тоталитарной хваткой возьмется за человека и не отпустит, пока тот вновь не ощутит себя древним, предысторическим существом.

 

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ВСТРЕЧИ НА ВОЛЖСКОЙ ЗЕМЛЕ Почти три недели проходили в Самаре и области писательские вечера и встречи с читателями, в которых, помимо местных авторов, участвовали также гости из Москвы и Санкт-Петербурга. А началось всё с Совещания молодых писателей, проведенного Самарской областной писательской организацией совместно с Секретариатом Союза писателей России при поддержке администрации Октябрьского района города Самары. Три дня шла работа с рукописями начинающих поэтов и прозаиков, съехавшихся сюда из Самарской, Пензенской, Оренбургской областей и города Санкт-Петербурга. В числе руководителей семинаров прозы и поэзии были секретари правления СП России Николай Переяслов (Москва), Александр Громов и Евгений Лазарев (Самара), а также главный редактор литературного журнала "Всерусскiй Соборъ" поэт Андрей Ребров (СПб), заместитель руководителя Санкт-Петербургского отделения СП России по работе с молодыми авторами поэт Влади- мир Шемшученко (СПб), известный самарский прозаик Иван Никульшин, поэт Борис Сиротин (Самара) и другие писатели. По итогам работы Совещания три человека рекомендованы к приему в члены Союза писателей России, а также намечен выпуск журнала "Русское эхо", посвященный участникам творческих семинаров. По заверше- нии работы Совещания состоялись выступления его участников и руководителей перед читателями Самары.

Писатели Москвы и Санкт-Петербурга встретились также с учащимися и препода-вателями самарской средней школы №54 (единственная школа в России, имеющая свою "домовую" церковь!), пообщались с педагогами и студентами самарского Аэрокосмического университета, выступили перед сотрудниками и посетителями областного музея П.В.Алабина и в других учрежде- ниях города, а также дали интервью самарским газетам "Благовест", "Православная народная газета", "Волжская коммуна" и др.

В завершение своего пребывания в Са- маре Н.Переяслов, А.Ребров и В.Шемшученко провели в самарском Доме литератора встречу с местными писателями, которые познакомили их со своими новыми книгами. Надо сказать, что за последнее время им удалось выпустить в издательствах Москвы и Самары довольно много книг весьма высокого литературного уровня. Среди них — книга прозы Антона Голика "Светотьма", сборник стихов Евгения Чепурных "Маят- ник", книга рассказов Александра Громова "О любви", вызвавший немало споров роман Евгения Чебалина "Безымянный Зверь", исследование Вадима Баранова о московских годах жизни Есенина "Сергей Есенин" и его же роман о детстве поэта "Алый свет зари", а также двухтомное собрание прозы Александра Малиновского, книги Сергея Жигалова, Дианы Кан, Ивана Никульшина и других самарских писателей. Подлинным открытием для гостей стало знакомство с творчеством удивительного са- марского батюшки — протоиерея Николая Агафонова, пишущего отличные рассказы, часть из которых недавно была издана в книге "Неприкаянное юродство простых историй". Думается, что всё это является хорошим творческим мостиком к предстоящему в 2004 году 70-летию Самарской об- ластной писательской организации.

_****_

В эти же дни на родине знаменитого безрукого художника-иконописца Григория Журавлева — в селе Утевка Самарской области — прошел творческий вечер исследова- теля его жизни и творчества писателя Александра Малиновского (тоже уроженца этих мест). Выступить вместе с биографом Журавлева перед его земляками приехали руководитель Самарской областной писа- тельской организации Александр Громов и московский прозаик, автор романов "Черные береты", "Спецназ, который не вернется", "Вход в плен бесплатный" и других нашумевших книг — Николай Иванов.

ЮБИЛЕЙ ЛИТИНСТИТУТА Вот уже семь десятилетий помогает становлению молодых писателей России, стран СНГ и даже дальнего зарубежья Литературный институт имени А.М.Горького, среди выпускников которого можно найти не одно известное писательское имя. На прошедшем в честь этого события торжественном вечере выступил ректор института — известный московский прозаик, автор многих романов и серии литературных "Дневников", профессор С.Н.Есин, не без остроумия прочитавший в два захода доклад о работе своего заведения, после чего преподавателей и сотрудников поздравили представитель Президента РФ Г.С.Полтавченко, представитель Администрации Президента РФ Ю.И.Бундин, первый замминистра образования РФ А.Ф.Кисилев и другие официальные лица, говорившие о большом вкладе коллектива литинститутовцев в становление культуры и духовности нашей страны и вручившие целому ряду преподавателей Литинститута почетные грамоты. Были также оглашены приветственные телеграммы от Президента РФ В.В.Путина, министра культуры РФ М.Е.Швыдкого, министра образования РФ В.М.Филиппова и замминистра по делам печати и информации РФ В.В.Григорьева.

В завершение торжественного вечера слово было зачем-то предоставлено одному из создателей Ордена куртуазных маньеристов — поэту Вадиму Степанцову, который с упоением прочитал перед присутствующими довольно бездарное и длинное стихотворение о каменном фаллосе, блес- нувшее такой художественной находкой, как произнесенное вслух слово "х…ище".

РОССИЯ ЧТИТ СВОИХ СЫНОВЕЙ В Большом зале Центрального Дома литератора в Москве прошло очередное вручение литературной премии имени Александра Невского "России верные сыны", учрежденной несколько лет назад движением "Сыны России". Лауреатами 2003 года стали: прозаик, главный редактор журнала "Москва" Леонид Бородин — за книгу мемуаров "Без выбора"; ректор Литературного института имени А.М.Горького писатель Сергей Есин — за книгу "На рубеже веков. Дневник ректора"; поэт Николай Дмитриев — за книгу стихов "Зимний грибник" и руко-водитель фонда "Стабильность" поэт Федор Радов — за помощь в издании литературного альманаха "Литрос".

Премии лауреатам вручали руководитель движения "Сыны России" Виктор Столпов-ских, поэт Сергей Каргашин, главный редактор "Литературной газеты" писатель Юрий Поляков, главный редактор газеты "День литературы" критик Владимир Бондаренко, вице-президент Международного союза деятелей эстрады заслуженный артист России Юрий Маликов и другие известные деятели литературы и культуры.

ВРУЧЕНИЕ ПРЕМИИ ПРОКОФЬЕВА "Поэт сегодня вновь обретает общественное признание",— сказал на церемонии вручения Всероссийской литературной премии имени Александра Прокофьева ведущий специалист Комитета по культуре Ленинградской области А.И.Тимченко. Эта торжественная акция и проходила в выставочном зале данного Комитета, так как она учреждена Администрацией Ленинградской области и Союзом писателей России.

Лауреатами 2003 года стали известный орловский поэт Геннадий Попов и автор из города Всеволожска Ленинградской области Владимир Шемшученко.

Выступая на вручении премии, губерна-тор Ленинградской области В.П.Сердюков сказал: "Премия имени нашего земляка поэта Александра Прокофьева приобретает всё более высокое общероссийское значе-ние. Год от года возрастает и значимость поэта, всем сердцем и душой озабоченного сохранением нашего самого ценного, глав-ного достояния — великого русского языка".

На торжественной церемонии выступили также вице-губернатор Ленинградской области Н.И.Пустотин, председатель Комитета по культуре Ленинградской области В.Б.Богуш, зам. главы администрации муниципального образования Всеволожского района Ленинградской области В.М.Алексеев, зав. районным отделом культуры Л.Г.Смирнова и руководитель литературного салона г.Всеволожска Л.А.Беганская. Для лауреатов и гостей вечера выступал народный ан-самбль под управлением В.Н.Пирогова "Садко" из города Всеволожска.

ЛАУРЕАТЫ РОССИИ И БЕЛОРУССИИ Согласно появившимся в Интернете сообщениям о завершении работы Комиссии по Межгосударственной премии России и Белоруссии в области литературы и искус-ства (studio1.ru), на днях стали известны лауреаты этой премии 2004 года. Ими признаны: народный художник СССР Михаил Са- вицкий — за цикл работ "Цифры на сердце" и "Черная быль"; композитор Александра Пахмутова — за песни, исполнявшиеся на фестивале "Славянский базар", и народный художник СССР Валентин Сидоров — за цикл полотен "На теплой земле". Лауреаты получат по 17 тысяч долларов США и памятные дипломы, церемония награждения состоится в день единения народов России и Белоруссии 2 апреля 2004 года.

Одно смущает в этом радостном событии — что в премии, обозначенной как "премия в области ЛИТЕРАТУРЫ и искусства", не нашлось почему-то места ни для одного из тех, кто эту ЛИТЕРАТУРУ как раз и представляет, то есть — ПИСАТЕЛЕЙ…

У ЛИТЕРАТОРОВ ДОНБАССА Свой восьмидесятилетний юбилей отметил недавно литературно-художественный журнал писателей Донецкого угольного бассейна — "Донбасс", возглавляемый в течение вот уже многих лет его главным редактором — талантливым прозаиком Виктором Логачевым. За долгие годы своего творческого существования журнал стал трибуной для целого ряда известных на весь бывший СССР поэтов и прозаиков. Здесь публиковались произведения на русском и украинском языках, благодаря чему журнал служил самой настоящей школой национальной дружбы.

Сегодня "Донбасс" переживает самые тяжелые времена. За все послеперестроечные годы удалось выпустить всего один или два номера, и только благодаря юбилею на-шлись средства на новый полновесный вы- пуск. Но зато уж он — яркий, праздничный, солидный,— показал, что в шахтерском крае и сегодня не иссякли родники чистого литературного слова.

Наряду с донецкими писателями в номере представлены также произведения и некоторых бывших донбассовцев — цикл стихов поэта Евгения Нефёдова и путевой очерк Николая Переяслова "Билет с открытой датой", рассказывающий о поездке автора в Германию и Францию.

* * *

"Отражение" — так называется газета Донецкого отделения Международного Сообщества Писательских Союзов и Межрегионального союза писателей Украины, которая начала выходить в Донбассе с октября 2003 года, публикуя произведения на русском и украинском языках. Главный редактор издания — поэт Виктор Письмак, среди авторов первого номера — Юрий Лебедь, Станислав Жуковский, Владимир Дмитриев, Игорь Масюченко, Валерий Стасевич и другие писатели. Гости номера — поэты Евгений Нефёдов, Андрей Облог, Вячеслав Фатьянов. Здесь же публикуются детские стихи Виталия Юречко, Светланы Куралех, Виктора Письмака, историко-литературоведческие статьи Владимира Спектора, А.Савченко, А.Гросова, размышления о поэзии и месте поэта в ней Виктора Руденко, а также другие произведения.

Оценивая ушедший 2003 год, писатели украинского отделения Международного Сообщества Писательских Союзов назвали его "Годом Михалкова".

Иван Билый, г. Донецк

ЗИМА

…А дома никак не сидится,

и я, как из плена, бегу

в тот сад, где хрустально искрится

след зайца на свежем снегу.

Там домик мой рядом с поляной

напитан печурки теплом.

(Ну, на фиг коттеджи Ивану,

что в городе грезит — селом?)

Окно запотевшее вытру,

соседу махну со двора —

початую летом поллитру

сегодня допить, мол, пора.

Все собрано на огороде,

так пусть сыплет снег на порог.

Мы скажем с улыбкой природе:

— Спасибо за белый пирог!

(Перевод с украинского Николая Переяслова)

* * *

Еще одно новое издание — ежеквартальный альманах "Свой вариант" — начали издавать писатели Донбасса, входящие в Межрегиональный союз писателей Украины. Среди авторов этого издания, которое печатается в городе Луганске, тоже есть имена известных московских гостей — поэтов Валентина Сорокина и Людмилы Щипахиной. Здесь также печатаются поэты и прозаики из Донецка, Харькова, Днепропетровска, Симферополя, но шире всего представлены писатели Луганской области.

* * *

В Центральном Доме работников ис-кусств (Москва) состоялась презентация третьего выпуска сборника "Москва поэтическая" (составитель — Альмира Уральская, автор предисловия — Николай Переяслов), ставящего своей целью показать читателям России поэтическое творчество как самих московских поэтов, так и стихи гостей города, посвященные столице. Сборник отлича-ется подлинной демократичностью состава. В нем, рядом с такими признанными мастерами пера, как Н.Добронравов, С.Михалков, Евг.Евтушенко, А.Дементьев, О.Шестинский, А.Поперечный, Вал.Сорокин и другие, печатаются молодые поэты Москвы, Ханты-Мансийска, Челябинска и других городов России. Отрадно признать, что, издавая этот сборник, Москва не только не тянет на себя "одеяло" поэтической славы, но, напротив,— старается выступать как координатор поэтических сил всего нашего Отечества. На вечере в ЦДРИ звучали стихи участников сборника, песни бардов и выступления художественных коллективов. Вели вечер А.Уральская и Н.Переяслов.

СЛОВО МУРМАНЧАН Очередной — и тоже третий — номер альманаха "Площадь первоучителей" (гл. редактор — Виктор Тимофеев) вышел в эти дни и у писателей Мурманска. Его открывает беседа с Владыкой Симоном, епископом Мурманским и Мончегорским, "Жизнь соткана из чудес". Затем читателя ждет встреча с произведениями удивительно одаренного (но рано ушедшего из жизни) человека — циклом Дмитрия Тараканова под названием "Сказки". Далее на объеме почти в три сотни страниц идут стихи начинающих и уже признанных поэтов, проза, публицистика и про-изведения других жанров, созданные авторами Мурманской области.

НОВЫЙ АЛЬМАНАХ В актовом зале Московского Сообщества Писательских Союзов состоялась презентация второго выпуска независимого альманаха "Московский Парнас", учрежденного независимым литературным агентством с одноименным названием под руководством Леонида Васильевича Ханбекова. Издание принимает к публикации прозу, поэзию, критику, публицистику и другие жанры. Так же, как и в сборнике "Москва поэтическая", здесь печатаются и писатели Москвы, и гости столицы, только альманах выходит не раз в год, а по мере накопления материалов для публикации и средств на издание.

Справки можно получить по адресу: 121069, Москва, ул. Большая Никитская, дом 50/5, стр.1, Ханбекову Л.В., или по телефонам: (095) 229-57-52, 291-63-74.

ВСПОМИНАЯ ЛУКОНИНА Вечер памяти известного русского поэта Михаила Луконина прошел в зале исполкома Международного Сообщества Писательских Союзов. С воспоминаниями о поэте и оценкой его поэтического наследия выступили секретари правления СП России Геннадий Иванов и Николай Переяслов, поэт Анатолий Парпара, член исполкома МСПС Шавкат Ниязи, критик Искра Денисова, а также многочисленные друзья и почитатели луконинского таланта. На вечере, который легко и умело вел поэт Валентин Сорокин, присутствовали вдова Михаила Луконина Анна Васильевна, его сын — известный публицист Сергей Луконин, дочь Аня и другие родственники. Благодаря незаурядным организаторским способностям Л.Д.Салтыковой, разговор о поэте прошел на высоком творческом уровне, а сам вечер стал достойной вехой в жизни Международного Сообщества Писательских Союзов.

СЫЗРАНСКИЕ СТРАНИЦЫ Целую полосу посвятила творческой жизни местных авторов издающаяся в городе Сызрани газета "Волжские вести". Здесь помещены стихи поэтов Александра Карякина, Сергея Кирюхина, Натальи Окуневой и Натальи Красильниковой, а также очерк Ольги Чугай о творческом вечере Сергея Кирюхина в ДК "Шахтер" поселка Новокашпирский, рассказ Александра Карякина о своем участии в Совещании молодых писателей в Самаре, проиллюстрированный его фотографией с одним из руководителей творческого семинара — Андреем Ребровым, и колонка новостей о других литературных событиях в этом волжском городе.

Ведущий этой газетной полосы — известный сызранский поэт Олег Портнягин.

СЛОВО РАСПУТИНА "Под занавес" уходящего 2003 года в правлении Союза писателей России под председательством С.А.Лыкошина состоя- лось обсуждение новой повести Валентина Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана". Свое мнение об этом произведении высказали Владимир Бондаренко, Николай Дорошенко, Алексей Шорохов, Николай Переяслов, а также многие другие писатели, критики, священнослужители и журнальные работники, которые единодушно говорили о высокой болевой ноте распутинского произведения и об актуальности для сегодняшней России проблемы "сопротивления злу силою".

РУССКИЕ ГОЛОСА УКРАИНЫ "О земном и небесном" — так назывался большой творческий вечер русского поэта из города Харькова Александра Романовского, который с успехом прошел в один из последних дней декабря в Харьковском театре оперы и балета. Герой вечера — Александр Романовский — личность в Харькове хорошо известная и пользующаяся широким авторитетом, он — проректор знаменитого Национального технического университета (более известного под именем Харьковского Политеха), доктор педагогических наук и кандидат технических наук, автор более 220 научных трудов, а также 7 поэтических книг, за одну из которых получил из рук Митрополита Киевского Владимира Орден "Почетный Крест". Кроме того, Александр Романовский — член Союза пи-сателей России и почетный член Национального союза писателей Украины, а также лауреат конкурса "Книга года — 2003".

Помимо прочитанных автором со сцены стихов, на вечере прозвучали песни на стихи А.Романовского, музыку к которым напи-сали композиторы Анатолий Гайденко, Людмила Каменева, Игорь Снедков и Люд-мила Тимофеева-Русина. Многие из этих песен, прозвучавших в исполнении камерного хора Харьковской Государственной филар-монии и хора Свято-Пантелеймоновского храма, носили духовный характер и отличались подлинно церковным звучанием и христианской чистотой.

По приглашению организаторов вечера А.Романовского на нем присутствовали первый секретарь правления Союза писателей России Игорь Ляпин и секретарь правления СП России Николай Переяслов. На следующий день московские гости встретились с мэром города Харькова В.А.Шумилкиным и заместителем главы администрации Харь-ковской области А.Л.Сидоренко. Кроме того, ректор ХПИ Л.Л.Товажнянский показал им свой институт, а профессора ХПИ С.Н.Позыныч и В.М.Лабскир провели вдохновенную экскурсию по городу. Дополнили впечатления о Харькове страницы газеты ХПИ "Политехник", а также книг Т.Коломийца и А.Ярмыш "Культура Харькова", Ю.Шкодовского, И.Лаврентьевой и группы авторов "Харьков вчера, сегодня, завтра", ну и, конечно же, русские стихи местных поэтов.

"ВЕСТНИК МСПС" Вышел в свет очередной номер "Вестника Международного Сообщества Писатель-ских Союзов", посвященный 90-летию Виктора Розова, 80-летию Расула Гамзатова, 70-летию Валерия Ганичева, 90-летию Союза писателей Болгарии, а также другим знаменательным событиям международной писательской жизни. Издание включает в себя интервью с вдовой Петра Проскурина Лилианой Рустамовной, писателями Рина- том Мухамадиевым и Олегом Шестинским, а также рассказ Богдана Жолдака "Мурашка" в переводе с украинского Н.Переяслова, стихи тувинки Сайлыкмаа Комбу в переводе С.Михайлова, афоризмы Василина Георгиева и другие материалы.

"БЕЛЬСКИМ ПРОСТОРАМ" — 5 ЛЕТ! В минувшем декабре выходящему в Уфе на русском языке журналу "Бельские просторы" исполнилось ровно 5 лет. За столь непродолжительный срок это возглавляемое поэтом Юрием Андриановым издание успело завоевать широкую популярность не только внутри самого Башкортостана, но и далеко за его пределами. За последнее время в Москве состоялись два полновесных творческих вечера "Бельских просторов", напечататься в этом издании считают за честь многие столичные писатели, а отклики на журнал стали традиционно появляться во многих центральных газетах.

ИЗ НОВЫХ КНИГ

Олег Шестински. Думи към бъедния ден: Избрани стихове.— София: Издателска къща "Христо Ботев", 2003.— 92 с.

К 75-летнему юбилею известного русского поэта Олега Шестинского в Болгарии издан сборник его лучших стихов в переводах на болгарский язык Нади Поповой. Читая многие стихи, еще раз убеждаешься в родственности братских русского и болгарского языков, понятных нам почти и без перевода: "Спят в Переделкинското гробище / баща до син и син до внук. / А спят ли — значи ги споходжат / и сънища един след друг…" А может быть, это понимание — просто неотъемлемое качество любой настоящей Поэзии.

Юнус Чуяко. Милосердие Черных гор или смерть за Черной речкой: Роман.— Майкоп, Адыгейское республиканское книжное издательство, 2003.— 176 с.

Отлично переведенный на русский язык прозаиком Гарием Немченко, роман-плач адыгейского писателя Юнуса Чуяко всецело посвящен гибели Александра Сергеевича Пушкина, но при этом история дуэли и смерти поэта удивительным образом переплетается с нашими днями. Писатель ведет свое расследование прямо на глазах у читателей, можно даже сказать — с их участием. На страницах книги встречаются Понтий с 39 снайперами, черные джинны и белые джинны, друзья и враги Пушкина… Завершает книгу "Белый стих о Черных горах" со словами: "Как получиться могло, / что на глазах русских рыцарей / Кавказ — / "наборный пояс" России — / пьяная тварь / превратила / в один почти сплошной / пояс шахида?!" Мы бы и сами хотели получить ответ на этот вопрос, да вот только ответчика от нас до сих пор прячут на даче в Горках, защи- щая его какими-то надконституционными льготами и привилегиями. Наверное, это кому-нибудь нужно?..

Равноденствия. Новая мистическая волна: Сборник. Сост. Д. Силкан.— М.: ООО "АСТОЛ"; ООО "Издательство АСТ", 2004.— 397 с. (Современная отечественная проза).

Сборник впервые открывает читателю большую группу современных российских писателей, работающих в традиции Юрия Мамлеева (и отчасти напоминающих его своими произведениями). Это такие авторы, как Наталья Макеева, Николай Григорьев, Наталья Гилярова, Лаура Цаголова и целый ряд других (всего более 20) авторов, пишущих о необычном, страшном, потустороннем, но так или иначе присутствующем в нашей повседневной жизни. Кто, например, не слышал пугающих рассказов о солдате и девушке в белом платье, на которое служивый умудряется пролить в ресторане красное вино? А потом красавица дает ему свой адрес, придя по которому на следующий день, солдат узнал, что ту, кого он ищет, уже несколько дней как похоронили. Раскопав по его просьбе могилу усопшей, все видят на ее белом платье свежее пятно от красного вина… Истории, былички, аналогичные этой — вот примерная основа художественного исследования прозаиков новой мистической волны, возглавляемой ее лидером и идеологом — Юрием Мамлеевым. Но если в классической литературе этого ряда, от Н.В.Гоголя до Белоброва-Попова с Михаилом Елизаровым, инфернальные силы и люди находятся в состоянии непрекращающейся и смертельной войны, то в произведениях писателей новой мистической волны они уже как-то смешались в одну кучу и чуть ли не породнились. Ибо кто такие покойники, как не вчерашние мы с вами? И кто такие мы с вами сегодня, как не завтрашние покойники? Вот эта-то закономерность и есть самое страшное, что вытекает из чтения "Равноденствий".

Никола Радев. Когда Господь ходил по земле: Повести о годах прожитых. Перевод с болгарского. — М.: "Советский писатель", 2003. — 224 с.

Удивительно легко читаемая книга бол- гарского писателя Николы Радева, переве-денная поэтом Олегом Шестинским! Никола Радев — выпускник недавно отметившего свое 70-летие Литературного института имени А.М.Горького, где он учился в 1968-1973 годах в семинаре Сергея Залыгина, лауреат Большой литературной премии "Варна". В его воспоминаниях о литинститутской жизни много веселых студенческих попоек — вино, водка, коньяк льются по ее страницам рекой, и в этом счастливом опьянении Москвой, поэзией и юностью то и дело путают свои исторические времена и оказываются в одной компании бесшабашные сокурсники Радева по институту и великие русские классики. В длящемся в его памяти застолье до сих пор сидят рядом Иван Евсеенко и Николай Гоголь, Юрий Трифонов и Александр Пушкин, Игорь Пантюхов и Михаил Лермонтов, профессор М.П.Еремин и Ф.М.Достоевский… Книга читается легко, на одном дыхании, и, несмотря на свою кажущуюся несерьезность, полна глубоких оригинальных мыслей о творчестве, русской литературе и ее героях.

Александр Волин. Время: Стихи. Поэма. Притчи.— М.: "Московский Парнас", 2003.— 188 с.

Поэтический сборник "Время" открывает нам довольно оригинального автора и состоит из нескольких разделов, посвященных природе, поездкам по стране и другим те- мам, из которых сильнее всего запоминается последний раздел, куда помещены переложения на язык современной поэзии евангельских притч и фрагментов. Но интересны и другие стихи книги, в частности, та-кие строки как эти: "Я прежде был почти бессмертным, / Таким безумным карасем. / А жизнь работала в три смены, / Кружилась, словно карусель, / Дарила встречи и начала, / Взахлеб смеялась, всласть спала, / И в простоте не замечал я / Приметы зависти и зла…" — и так далее.

Александр Трофимов. Дом дождя и другие истории (Рос. гос. б-ка. — М.: Пашков дом, 2003. — 268 с.).

Александр Трофимов. Пятая группа крови: Рассказы и притчи. — М.: Московская городская организация Союза писателей России, 2004. — 232 с.

В двух книгах известного московского прозаика Александра Трофимова, автора единственного в России романа о Гансе Христиане Андерсене и многих лирических, почти сказочных рассказов, лауреата нескольких литературных премий, члена исполкома МСПС и многолетнего ведущего клуба "Новая книга" в ЦДЛ, собраны лучшие из сочиненных им историй и историек. Одни из них претендуют на звание повестей, другие укладываются в рамки небольших новелл, а третьи вообще занимают одну строчку в азбуковнике: "Хризантема — астра с удлиненными ресницами".

Думается, что литературоведы грядущего не останутся без работы, пытаясь отде-лить в книгах Александра Трофимова поэзию от прозы…

Михаил Шевченко. Если жить не по лжи: Открытые письма А.И. Солженицыну.— М.: Московская городская организа-ция Союза писателей России, 2003.— 24 с.

Вышедшая незадолго до солженицын- ского 85-летия книга Михаила Шевченко включает в себя два письма Александру Исаевичу, касающиеся его участия в возводимой на М.А.Шолохова напраслине относительно того, что он не был автором "Тихого Дона", а присвоил себе чужой литературный труд и, соответственно, чужую славу.

На фоне хора славословий автору "Архипелага ГУЛАГа" тоненькая книжечка Михаила Шевченко с ее резко критической направленностью воспринимается, как одинокий, плохо вооруженный ополченец, вышедший против закованной в латы рати. Но мы-то ведь помним, что наши предки и с засапожными ножами не боялись выходить против вооруженной вражеской конницы. Главное — чтобы дело было правое…

Евгений Бажанов. Записки о самоназвании русского народа и о националь-ности казаков.— Самара: ООО "Издательский центр "Книга" при участии Самарского отделения Литературного фонда России, 2003. — 64 с.

Автор нескольких книг художественной прозы на историческую тематику ("Жигулевская вольница", "По законам Дикого поля" и др.) Евгений Бажанов написал книгу-исследование, посвященную самоназванию росов и некоторым другим вопросам происхождения нашего народа. Книга начинается с главы "Евразийцы в борьбе с самобытностью народов мира", которая, надо полагать, вызвала бы резкую отповедь как Александра Дугина, так и идеологов политического блока "Великая Россия — Евразийский Союз". Да и вообще в этой тоненькой брошюрке найдется много чего интересного для любителей поспорить о прошлом России.

В.В.Дроздов. Святослав: История становления русского государства. — Томск: Типография ТПУ, 2002. — 86 с.

Еще одна книжка, посвященная путешествию к истокам Древней Руси, на этот раз, правда, написанная в столбик и в рифму: "Княгиня Ольга, видно, знала, / Как сына наставлять, хоть млад / Старалась — на коня сажала, / Чтоб воином стать был бы рад. // В четыре года пробудила / К сраженьям страсть. И молодцом / В седле держаться — наступила / Пора знать, сесть ему верхом…" Или же вот, к примеру, из "Эпилога": "Жаль князя, воинов тож павших. / Сказали в Киеве — скорбим! / Почтили молча, скромно павших. / Спокойнее жилося с ним…"

По сути дела, работа В.В.Дроздова ни в чем не опровергает утвердившийся в школьных учебниках образ киевского князя и могла бы даже служить своеобразной поэтической иллюстрацией к теме "Период правления Святослава", если бы ее восприятию не мешало отсутствие половины запятых и на веки вечные закрепившийся за Ляписом-Трубецким приплясывающий ритм "Гаврилиады". Ну как в отсутствие знаков препинания понять — то ли киевляне СКРОМНО ПОЧТИЛИ своих павших, то ли они почтили тех, кто СКРОМНО ПАЛ в битве?.. И как они в таком случае почтили тех, кто ПАЛ НЕСКРОМНО?..

Да и можно ли серьезно вникать в перипетии Святославовых походов, когда, параллельно каждой строке о нем, из памяти тут же выскакивает "Служил Гаврила хлебопеком, / Гаврила булку выпекал!.." Уж если идти по этому пути до конца, то надо бы тогда выстраивать всё произведение по принципу пародии, чтобы это соответствовало тому образу, который создавали Ильф и Петров, сочиняя что-нибудь вроде: "Гаврила был великим князем, / Гаврила Киев защищал. / Он Поднепровье, как от грязи, / От печенегов зачищал…"

Думается, что самодеятельным провинциальным авторам надо все-таки теснее общаться с местными писательскими организациями, прежде чем выносить на суд широкого читателя свои книги.

Аккорд: Сборник-кассета молодых поэтов Липецка. — Липецк: Издатель- ский центр газеты "Де-факто", 2003. — (15 книжек по 16 строк + Созвучие: Сборник стихотворений липецких авторов — участников поэтической студии "Взлетная полоса" областной организации СП России. Издается в составе сборника-кассеты "Аккорд". — 60 с.)

Шестнадцать сольных и одна коллективная книжка начинающих липецких поэтов показывают невероятно огромный творческий потенциал этого русского города, явно нуждающегося в проведении серьезного семинара или даже Совещания молодых писателей. Не всё в представленных книжках одинаково хорошо и глубоко, не всё профессионально и совершенно, но того, что люди идут в поэзию с самыми серьезными намерениями, и что им есть что сказать своим читателям — не заметить невозможно. "Меня разбудят ночь и боль, усни я, / А не лучом подкрашенный рассвет. / Мне Родиной назначена Россия, / Мне выбора иного в мире нет. // Чужой мудрец дивится русской дури, / И так ему странна моя страна, / Где лермонтовский парус ищет бури / И шепчет Блок: "О, Русь моя, жена…" (И.Розенфельд).

Похожие строки можно встретить почти у каждого из участников сборника-кассеты, и это не может не заряжать надеждой на возрождение России в Поэтическом Слове.

Евгений Лукин. Sol oriens: Стихи.— СПб: ООО "Издательство "Царское Село", 2003. — 160 с.

Если это и вправду стихи, то те, которые И.С.Тургенев обозначал как "стихи в прозе", а точнее сказать — это лирические, философские и иного рода миниатюры, которые, перекликаясь неоднократно возни- кающими на протяжении книги темами и образами, создают ощущение своеобраз- ной музыкальной мелодии или того, что Виктор Шкловский называл "рифмами прозы". Некоторые строчки наверняка будут растащены собратьями на цитаты или эпиграфы к своим опусам. Ну, к примеру, такие, как: "Родословная — это свидетельство кровной причастности каждого к истории своего Отечества". Или же: "Как хороши, как свежи были булки…"

Во многих миниатюрах Лукина (например, "Рюмочная на Фонтанке", "На русской печи" и других) можно обнаружить прямой "след" влияния поэтики Велимира Хлебникова — к примеру, такого его стихотворения, как "Сад".

Ванцетти Чукреев. Я тоже посетил сей мир: Роман в новеллах. — Московская организация Союза писателей России, 2003. — 138 с.

Писатели патриотического крыла наконец-то начинают писать свои воспоминания о прожитом или же романы на биографической основе, и это очень хорошо, так как книжные прилавки завалены такими книгами, как "На виртуальном ветру" Андрея Вознесенского, "Волчий паспорт" Евг.Евту-шенко и мемуарами других деятелей культуры либерального лагеря, тогда как воспоминания писателей-патриотов оставались по большей части никому неизвестными.

Роман Ванцетти Чукреева — одна из тех книг, которые восполняют этот пробел, воссоздавая на своих страницах живую атмосферу эпохи социализма.

Николай Полотнянко. Симбирский временник: Новые стихи. — Ульяновск: "Симбирская книга", 2003. — 88 с.

Книга ульяновского поэта Николая Полотнянко составлена главным образом из стихов, посвященных истории и историческим деятелям ульяновской земли, и это еще раз показывает, что в народе сегодня идет усиленное осмысление того пути, что прошла Россия. И кто знает, может быть, именно в постижении прошлого таится ответ на то, как нам жить и что нам делать сегодня. Во всяком случае, хорошие стихи этому не помеха, так как они помогают нам смотреть на мир фолософски: "Одуванчик сорвал я на жесткой меже, / Белый шар на упругой и розовой ножке. / И проклюнулось зябкое чувство в душе. / И она встрепенулась волнующе дрожко. // Я подул. И, летучим мелькнув серебром, / Надо мной лепестки закружились высоко. / Так, наверно, когда-то Вселенной ядро / Разлетелось на звезды от выдоха Бога…"

Женщина на Олимпе: З.А.Богомолова. Жизнь. Творчество. Эпоха.— Ижевск: Издательский дом "Удмуртский университет", 2003.— 416 с.

Книга посвящена личности и литературной деятельности известного российского литературоведа Зои Александровны Богомоловой, исследовательницы творчества таких деятелей литературы и культуры удмуртской земли как Михаил Коновалов, Кузебай Герд, Кедра Митрей, Геннадий Красильников, Михаил Петров, писавшей также о русской поэзии Удмуртии и ее влиянии на национальную удмуртскую поэзию.

В издании приводятся тексты Президента Удмуртский Республики А.А.Волкова, председателя Государственного Совета Удмуртской Республики И.Н.Семенова, а также депутатов Госдумы, общественных деятелей, ученых, писателей и всех, кто знаком с З.А.Богомоловой и ее творчеством.

 

Николай Переяслов ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

Всe больше и больше убеждаюсь в том, что обновление русской литературы совершается не столько на страницах столичных флагманов журнального дела, сколько в таких изданиях как петрозаводский "Север", ростовский "Дон", самарское "Русское эхо" и ряде других региональных и областных литературных журналах нашего времени. Спору нет, "Наш современник" был и остается лидером среди литературных "толстяков" патриотического направления, но не потому ли главным образом, что его рейтинг подпирают своим плечом и именем такие писатели, как Валентин Распутин? Но даже его авторитет не сможет прибавить журналу чувства литературной свежести, если на остальных страницах не будет и намека на поиск новых имен и новых направлений. Слава Богу, в одиннадцатом номере журнала за 2003 год появилась давно ожидаемая всеми новая повесть Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана", которая уже успела вызвать своей ГРАЖДАНСКОЙ ПОЗИЦИЕЙ достаточно активные и неоднозначные отклики, но вот станет ли она событием в ЛИТЕРАТУРНОЙ ЖИЗНИ страны — это еще вопрос. Да, повесть наполнена кричащей болью за происходящее сегодня с Россией и ее народом, кажется, что писатель писал ее своими собственными слезами, но вот ЛИТЕРАТУРНОГО СОБЫТИЯ при этом, ЛИТЕРАТУРНОГО ПОТРЯСЕНИЯ почему-то не ощущается. По сути дела, поведанная Распутиным история повторяет в своей основе тот сюжет, который мы могли не так давно видеть в фильме С.Говорухина "Ворошиловский стрелок", только там дед мстил за изнасилованную внучку, а здесь — мать за изнасилованную дочку. Существенное отличие только в том, что повесть В. Распутина выходит далеко за рамки самой уголовной истории и затрагивает проблему качественного изменения всего русского народа, "остывания" в нем тока крови. Если в фильме Говорухина все четко разделено на "черное" и "белое", на чистую бедную школьницу и грязных богатых скотов, считающих, что им все позволено, то в истории с распутинской героиней все далеко не так однозначно. Да, над ней тоже надругались, применив грубую силу, но разве, бросая школу и идя торговать на рынок, где всем заправляют кавказцы, она не предполагала, что рано или поздно ей придется лечь под одного из них, обеспечивая себе право работы в их ларьках? И что — ее мать в этом случае тоже взяла бы обрез и пошла стрелять из него в обидчика? Вряд ли…

Я повторяю: повесть Валентина Распутина порождает своей гражданской позицией самые серьезные размышления о судьбе русского народа, но в ЛИТЕРАТУРНОМ ОТНОШЕНИИ она воспринимается весьма-таки скучновато и "прошловеково".

Гораздо более свежие пути ищут для себя авторы журнала "Сибирские огни", в восьмом номере которого за 2003 год опубликованы сразу два весьма оригинальных произведения — роман Виталия Снежина "Похороны Бостода Доба" и антиутопия Василия Скидана "Яблочко". Не стану утверждать, что они поднимают более насущные проблемы, чем повесть Распутина, скорее уж — более философские, но вот с точки зрения художественного приема читать их интереснее и увлекательнее.

Что касается романа В.Снежина, то основная его новизна выражается в перенесении на русскую почву творческого метода таких западных писателей как Ф.Кафка, Д.Фаулз и Ф.Ницше. Волей случая герой его произведения Мартын Белозерцев оказывается в далеком городишке, где разыгрывается некое таинственное действие, напоминающее одновременно сюжет и кафкинского "Замка", и фаулзовского "Волхва". В идейном плане в романе происходит нечто, похожее на раскрутку знаменитого ницшевского утверждения "Бог умер", не случайно ведь и в самом названии романа — "Похороны Бостода Доба" — прослушивается как бы искаженная насморком фраза "Похороны Господа Бога", хотя полной четкости в такой теме быть, конечно же, не может, наоборот — всё теряется и размывается в некоей мистической дымке. И чем сильнее приехавший к своей невесте Мартын пытается приблизиться к постижению этой окутывающей его тайны, тем решительнее город ограждает эту свою тайну от его понимания, провоцируя тем самым еще более упорное желание героя докопаться до прячущейся истины. В чем же она, спрашивается? "Бог не умер, — говорит ему местный философ. — Он просто уменьшился в размере! Мы сами его создали, и он сошел к нам с надписью на лбу: "Я, вашими молитвами, самостийный Бог Дивнодольска!.."

Туго закрученная спираль интриги расцвечена скрытыми цитатами, перекличкой с другими авторами и просто красивыми метафорами ("В окно влез радостный мандарин солнца", "Ритмично нарезал тонкие ломти времени будильник" — и тому подобные). Автор хоть и не выводит таких острых ситуаций, какие мы видели в повести Валентина Распутина, но вся рассказанная им история — это спор со своими литературными предтечами и коллегами. Так, например, опровергая позицию Чингиза Айтматова, в романе которого "Тавро Кассандры" эмбрионы в животах беременных женщин, боясь столкновения с реальным миром, не желают появляться на свет, Виталий Снежин изображает город, "благотворные изменения" в атмосфере которого привели к появлению симптома под названием "хохот эмбриона", заключающегося в том, что "некоторые из младенцев, предчувствуя небывалую радость явления в мир, еще в утробе начинают широко улыбаться. Когда же до родов остается несколько дней, их совершенно невозможно унять. Широко разевая рот и вздрагивая всем телом, они хохочут целыми сутками, не останавливаясь…"

Однако причин для особой радости у приходящих в этот мир, честно говоря, не так уж и много, и об этом красноречиво говорит опубликованная в этом же номере "Сибирских огней" повесть-антиутопия Василия Скидана "Яблочко", показывающая, как "сжимается историческое время" и как "культура помогает людям быть личностями, а цивилизация старается сделать их массой". Действие в повести происходит в те дни, когда практически уже весь мир оказался под пятой США, и даже в Россию введены "миротворческие" силы НАТО, так что, казалось бы, глобализм одержал свою окончательную и полную победу. Но как капитализм, по словам Маркса-Энгельса, выращивает сам себе могильщика в лице пролетариата, так и глобализм растит себе судей в самих своих недрах. Вот и главный герой повести — сын главаря глобалистов Макса Фришмана — Артур вместо продолжения дела своего отца уезжает в воюющую Россию и становится борцом с глобализмом…

Не знаю, почему, но "серьезные" литературные журналы типа того же "Нашего современника" страшно не любят фантастику, не любят мистику, не любят никакие другие жанры, хотя бы немного выходящие за те критерии, что очерчены произведениями Белова, Личутина или Распутина. Поэтому авторы, творческий вымысел которых не укладывается в указанные параметры, вынуждены искать себе трибуну на страницах таких журналов как "Русское эхо" (Самара), "Дон" (Ростов), "Сура" (Пенза), "Странник" (Саранск), "Если" (Москва), "Кириллица" (Н. Новгород), "Север" (Петрозаводск), "Отчество" (Рязань), "Южная Звезда" (Ставрополь), "Всерусскiй Соборъ" (С.-Пб), а также некоторых других их провинциальных собратьев. Не представляю, в каком из московских журналов патриотического толка смог бы, к примеру, опубликовать свой роман "Безымянный Зверь" самарец Евгений Чебалин, а вот "Север", "Отчество" и "Русское эхо" (в отрывках) рискнули и вынесли на суд читателя это откровенно сложное, спорное и дерзкое произведение. Но это — роман, посвященный тайне появления "Протоколов сионских мудрецов", гибели П.А.Столыпина и роли евреев в истории России, а что говорить о поэме Александра Ахавьева "Smoke on the water"? Но редакция журнала "Сибирские огни" не побоялась отвести в девятом номере за 2003 год несколько страниц для этой чисто игровой вещицы, в которой ведомый лирическим героем "МИГ-21" прорывает времена и сваливается на четвертый эскадрон знаменитой Чапаевской дивизии. "И вот, когда из слез, из темноты, / Из неуверенности в следующем шаге / Раздался часовой: "Пелевин, ты?..", — / И эхо тытыдыкнуло в овраге, // Предвосхищая первый майский гром, — / Так вот тогда я, поборов усталость, / Шагнул вперед. Четвертый эскадрон, — / Вернее, то, что от него осталось, — // Застыло темной массой у костра…" Сразу скажу, что мы не найдем здесь ни социальных проблем сегодняшнего времени, ни мотивов "гражданственного звучания", ни других важных в общественном понимании вопросов, но зато встретим эхо стихов Беллы Ахмадулиной, тень Виктора Пелевина, перекличку с некоторыми другими поэтами, а также несколько оригинальных поэтических образов типа метафоры: "И междометья с пересохших губ / срывались, как пожарные с карнизов". Этого, наверное, мало, чтобы надеяться на то, что данные строки спасут Россию, но, как заметил однажды критик Валентин Курбатов, красивые стихи уже сами по себе, независимо от их содержания, можно считать православными, потому что красота — это как раз и есть форма существования Бога в нашем грешном мире.

Думаю, уже нельзя не видеть того, что современная литература патриотического направления почти стопроцентно переместилась сегодня из категории искусства в категорию идеологии. Допустив приоритет содержания над формой, проза наших толстых почвеннических журналов фактически подменила собой публицистику, и это (при их несомненной идейной правоте) не могло не привести к оскучнению печатаемых в них произведений и снижению уровня "читабельности" самих этих журналов. Читателю ведь, помимо всего прочего, хочется, чтобы написанное писателем было не только правильно, но еще и интересно…

Стремлением к такой вот "интересности" давно характеризуется и выходящий в городе Саранске молодежный литературный журнал "Странник", в шестом номере которого за 2003 год опубликована фантастическая повесть Натальи Рузанкиной "Возраст, которого не было", исследующая давнюю нравственную проблему, заключающуюся в поиске ответа на то, обязательно ли надо проживать каждому из нас тяжелые периоды жизни и истории или же, если это возможно, их стоит каким-либо образом перескакивать, оказываясь сразу в своем "светлом будущем". Об этом, как мы помним, размышлял в своем "Бегстве мистера Мак-Кинли" Леонид Леонов, задумывались многие другие писатели. Вот и герой повести Н.Рузанкиной — хромоногий восьмиклассник Венька Сырцов, — желая одним махом перескочить через несущий одни обиды "подлый" подростковый возраст и оказаться сразу в своем счастливом завтрашнем дне, изобретает себе прибор хронофаг (помогающий "вырезать" несколько предстоящих лет жизни и перенестись таким образом сразу на некоторое время вперед), с помощью которого он и похищает из реального времени нравящуюся ему одноклассницу, чтобы очутиться с ней за 13 лет от текущего момента и стать там ее мужем. Но всё оказывается не так просто, и его подружка предпочитает остаться в своем возрасте, чтобы испытать все выпавшие ей по судьбе трудности, но прожить свою реальную жизнь без пропусков. Потому что там, в этих украденных Венькиным хронофагом 13 годах жизни, остались умершая без нее бабушка, разрушенная без нее страна и не пережитая ею настоящая любовь...

В этом же номере "Странника" помещен и мастерски отточенный рассказ (или, как обозначил его сам автор — романс) Вячеслава Дегтева "Шафран заката", хотя, может быть, и настолько мастерский, что ему перестаешь верить. Литературный блеск тоже имеет свою негативную сторону — на каком-то этапе он как бы уже перевешивает собой правду реального чувства. Вот автор рассказывает нам устами лирического героя, как он впервые в своей жизни произносил признание в любви — и тут же не удерживается от того, чтобы не прилепить к описываемой ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ СЦЕНЕ упоминание о некоем по-северянински пылающем над ними "шафране заката". А вот он уже с болью говорит о том, что судьба не удалась и ничего в ней, кроме этого признания, по сути, не было, — и опять, словно чертик из табакерки, выскакивает перед нами пошловатой рифмой этот самый "шафран заката", золотящий ему спину… Да ну какой там, прости Господи, шафран, если фактически просрана жизнь, а любовь прошла мимо?! Когда человеку больно, он говорит о боли, а не щеголяет красивостями, тут я, пожалуй, буду на стороне Распутина с его верностью правде жизни. Да и вообще, игра игрой, но литературное произведение не должно быть зализано до безжизненного лоска, не случайно поэт Геннадий Иванов написал в том же номере "Странника", воскликнув вслед за классиком: "Поэзия должна быть глуповата — / Как волны, травы, ветки, облака… / Про них не скажешь, что ума палата, / Зато без них — пустыня и тоска".

В качестве своеобразного "оазиса", спасающего литературу от превращения в подобную "пустыню и тоску", можно назвать ежемесячный журнал фантастики "Если", десятый номер которого за 2003 год почти целиком направлен против серости. Один из рассказов так и называется — "Серый фон", и герой его учится жить, не сливаясь с этим фоном, а учиться различать все цветовое многообразие жизни. Да и во всех других произведениях этого номера персонажи восстают против подчинения своей судьбы застандартизованности и серому цвету.

Подобный бунт против однообразия характеризует также многие произведения, появляющиеся в уже упоминаемых выше журналах "Дон", "Север", нижегородская "Кириллица" (не могу удержаться и не помянуть добрым словом об опубликованном здесь в последнем номере за 2003 год романе Юлии Беловой "Клан", посвященном семейству Кеннеди!) и иных, не чурающихся ни фантастики, ни других отступлений от реалистических канонов, изданий. И кто знает, может быть, именно в них, а не в столичных "толстяках", подготавливается сегодня еще не наступившее завтра нашей отечественной литературы?..

P. S.

Этот обзор был уже завершен, когда, опрокидывая все мои выводы, передо мною лег последний (11-12) номер журнала "Молодая гвардия" за 2003 год, и меня окатило девятым валом великолепной поэзии, прозы и иных литературных жанров. Центральное место в журнале занимает роман Валерия Рогова "Претендент на царство", в котором удивительным образом сплетаются времена Древней Руси и наши дни. Подобно скальпелю, взрезающему гнойную опухоль, вскрывает тему троцкизма роман Николая Кузьмина "Возмездие", с которым "рифмуется" очерк Михаила Антонова "Капитализму в России не бывать", исследующий ту же тему. Актуально и остро читаются интервью Владимира Бондаренко с Валентином Сорокиным и Марины Переясловой с Владимиром Крупиным, ни на кого не похоже подает свои дневниковые записи 1992 года Николай Коняев. А уж стихи, стихи… "Не замерзают родники, / Зимой забывшие о тропах. / Они как будто тайники, / Лежат в серебряных сугробах…" (А.Пшеничный); "Первое слово — тяжкое слово. / Русь превращается в тело Христово. / Души загубленных реют над нею. / Сам я от скорби и горя немею. / Вижу: пределов иных населенье / Жаждет, чтоб Русь принесла искупленье…" (В.Иванов); "Эту ночь у судьбы, как смуглянку украв, / В клеверах с ней устроив постель, / Буду слушать неясные шепоты трав / И тебя, горевой коростель…" (Вл.Топоров) — так бы и не останавливался до конца.

Синтезируя все поднятые в статьях, романах и интервью темы, на последних страницах журнала мощным и страшным аккордом взлетает мистическая кантата Юрия Воробьевского "Сердце зверя", обнажающая сатанинскую изнанку большинства процессов мировой истории.

Закрывая дочитанный выпуск "Молодой гвардии", я понял — современная русская литература творится не по какому-то одному конкретному адресу, а на пространстве всей России и всех ее изданий. И, думается, она еще явит себя изумленному читателю во всей красоте своей формы и полноте своего содержания. По крайней мере, я в это — верую.

 

Алексей Шорохов РУССКИЙ ВОПРОС (О повести Валентина РАСПУТИНА “Мать Ивана, дочь Ивана”)

"Затопили нас волны времен,

и была наша участь мгновенна!"

Александр Блок

Валентин Григорьевич Распутин в полной мере обладает удивительным даром, отличающим русского совестливого писателя от беллетриста западного образца — каждым своим крупным произведением он овеществляет в слове, делает зримой самую жгучую боль своего времени. И она начинает жить, двигаться, болеть в нас уже по-другому, как получившая самостоятельное бытие. Подчеркиваю — в каждом крупном произведении! Закономерность даже для русской литературы редкостная.

Я думаю, что в первую очередь это обусловлено другим редкостным дарованием писателя — его литературное творчество на всем открывающемся сегодня пути внутренне непротиворечиво и цельно, чего нельзя сказать даже о таких крупных художниках, как Толстой и Лесков. И у этой непротиворечивости Распутина есть свое объяснение: в силу сословных и временных условий формирования личности художника, ему не пришлось тратить значительную часть жизни на поиск и обретение "русского пути", как тем его предшественникам, которым мешало барство или социал-демократическое воспитание. Крестьянский сын, носитель тысячелетнего русского этоса, он самим местом и временем своего рождения — одного из пиков Русской цивилизации, победившей во Второй мировой войне, — был поставлен на этот путь. Ему оставалось только с него не сворачивать. Что, безусловно, требовало (и требует!) большого мужества. Но мы сейчас о другом — чтобы в достаточной мере осознать новую повесть Распутина, нужно прежде всего уяснить тот очевидный факт, что становится она понятной во всей своей полноте только при взгляде на нее через все предшествующие знаковые повести писателя. Именно здесь он договаривает начатое в "Живи и помни" и, особенно, в "Прощании с Матерой".

1. ЗАТОПЛЕННАЯ ПОЧВА

То, что происходит с героями новой повести Распутина — семьей Воротниковых — становится последней каплей русского исхода, после которой или должно что-то происходить, или уже не может произойти нечего.

Этой последней капле дано, наконец, доплеснуться до нашего сознания, оглушенного визгом и лязгом нового времени. Дано для того, чтобы понять: русского человека вне почвы нет! Достаточно вспомнить факты: только в годы революции Россию покинуло свыше пяти миллионов человек — и где они, что с ними сталось? Уже во втором поколении их потомки не знали русского языка, и всеми силами старались слиться с окружающими их народами! Вы что-нибудь слышали, например, о "русской диаспоре" в США? А ведь по численности эмигрировавших туда в разные эпохи русские уступают, пожалуй, только ирландцам! И это говорит отнюдь не о какой-то там слабости или "размытости" русского типа, как нам сегодня втолковывают иные "доброжелатели" — применимо "к самому непокорному на свете народу" такие измышления смешны! — нет, это говорит только о том, что, лишившись почвы, русские теряют и свою великую национальную силу. Вспомним хотя бы расхожий фольклорный мотив, когда русскому богатырю, чтобы победить противника, нужно было обязательно коснуться земли и набраться от нее своей удивительной силы. А его враг, наоборот, всеми силами старался не допустить этого и приподнять богатыря на воздух, оторвать от родной почвы. И это не просто красивый образ, это — цивилизационный диагноз! Заданный в самом начале нашей истории и на тысячу лет вперед!

В повести Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана" мы видим итог русского исхода — начавшегося в годы революции и коллективизации, и окончательно свершившегося в послевоенные десятилетия, когда крестьянская Россия перестала существовать, и количество городского населения впервые за последнюю тысячу лет нашей истории превысило ее население сельское. Тот самый "народ", который два последних столетия являлся для русской литературы синонимом национальной идентичности… исчез, растворился в сутолоке больших городов.

Итог этого исхода двоякий. С нравственной точки зрения он характеризуется онтологический растерянностью: "что же мы за народ", "почему с нами это происходит", "что в нас сломалось"? — спрашивают себя герои повести. С точки зрения национальной итог русского исхода оказался не более утешителен — сильно "посмуглевшие" в городах потомки Иафета* (что было бы невозможно в крестьянской России при стопроцентном русском населении деревень) и сами-то не очень озабочены своей национальной идентичностью. Они — фон повествования, потому что недавние выходцы из деревни и еще хотя бы в детстве заставшие "норму" муж и жена Воротниковы уже, пожалуй, исключение в окружающей их городской жизни. Во всяком случае, в центральных губерниях русский исход совершился на одно-два поколения раньше.

*По статистике каждая пятая москвичка выходит замуж за кавказца.

Как же будет жить народ с затопленными родительскими могилами и церквями, с затопленной тысячелетней почвой, с "затопленной памятью"? — спрашивает нас Распутин в "Прощании с Матерой". В своей новой повести он показывает, как живет этот народ.

2. ЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ ПОДМЕНА

Справедливости ради, надо признать, что послевоенная советская цивилизация, "коммунизм переварившая" и тайком под интернационалистский галдеж узаконившая многие основополагающие принципы цивилизации русской, сколько могла, камуфлировала цивилизационный переворот, происшедший после оттока русских из деревни. Во всяком случае, на уровне носившихся в воздухе фраз о "народе-труженике", "трудовой доблести", официальной пропаганде труда производительного.

Таким образом, лишенные русской почвы новые жители больших городов, в их числе и Тамара с Анатолием Воротниковы, еще не сталкивались в них с резким, чуждым им воздухом, потому что до них там уже "надышали" — русский воздух буквально вдыхался предшествующими поколениями русских людей в искусственную, безвоздушную оболочку советской эпохи. Однако всему бывает конец. И в 90-е в России было легализовано то, что фактически сложилось уже к началу 80-х. Сделано это было по-русски, одним махом, потому у героев повести и возникает чувство обвала, оползня, при наступлении "новой жизни". Приглядись они пристальнее, как и все мы, к тому, что забурлило в восьмидесятых, заметь все возраставшие аппетиты оборотистых людей "новой формации": партийных и комсомольских чиновников, руководителей производств, работников торговли и сферы обслуживания, с их жаждой легализовать и преумножить свое незаконное и в русском, и в советском понимании благосостояние, увидь все это герои повести — может быть, и не стало бы для них последующее такой неожиданностью. Но уж — пока не грянет, не перекрестимся! И это тоже наше.

Поэтому наиболее неотступное ощущение, преследующее отца и мать, Анатолия и Тамару Воротниковых, — это ощущение нового, резко чуждого воздуха, принесенного "новой жизнью". Это дух торгашеской цивилизации, которая, почти не таясь, воцарилась в последние годы советской власти: дух спекуляции, наживы, блата, взятки. Оказалось, что "в стране победившего социализма" продаются и перепродаются не только заморские джинсы и подпольные видеокассеты, но и места и должности, научные степени и положение в турнирной таблице, и еще очень и очень многое. Однако не всё, и стыдливо. Возможность продавать всё, и в открытую — для героев повести, как и для большинства из нас, стала шоком. Произошло то, что можно назвать цивилизационной подменой — на канонической территории земледельцев, потомков Иафета, в открытую воцарился и манифестировал себя торгашеский дух потомков Сима. И ничего удивительного, что именно семитские народы (в первую очередь арабы и евреи) почувствовали себя "в новой политической и экономической реальности", как рыбы в воде. Этим объясняется и невиданный доселе наплыв в крупнейшие русские города (именно города!) выходцев с Кавказа и из Закавказья. И даже вековая ненависть между потомками Сима (арабами и евреями), сложившаяся из-за жестокой и опять-таки многовековой их конкуренции в торговле, даже эта ненависть оказалась забыта. Просто поделили сферы: сверхприбыльная торговля сырьевыми ресурсами и "образом жизни" — у одних, продуктовые и вещевые рынки — у других.

Именно рынок как модель современного мира становится центральным местом в повествовании Распутина. До последней возможности противостоявшая стихии рынка крепкая русская семья Воротниковых тоже оказывается втянутой в его всепоглощающее жерло, и так же, как в общенациональной жизни, в жизни семьи это столкновение цивилизаций — побеждающей рыночной и потерявшей себя земледельческой — заканчивается катастрофой. Мотыльком упорхнувшая на запах халвы и блеск всесветной толкучки старшая дочь Воротниковых, Света — смята и изнасилована "человеком рынка", торгашом-азербайджанцем, скорее всего и в Россию-то прибывшим нелегально, да только чувствующим себя в ней "победителем", хозяином "новой жизни", который и на таможне кому надо сунет, и в прокуратуре. Стало быть, не подзаконным ничему. И насилующим, и взятки сующим в открытую. Происходит это, напомню, в стране, где 80% населения продолжают оставаться "паспортными" русскими.

И дело не в отчаянном порыве матери, застрелившей дикаря-насильника, а в том, о чем Тамара Ивановна постоянно себя спрашивает: что, разве не видела она, куда всё это ведет? Разве не понимала, к какой жизни потянуло ее дочь? И отвечает сама себе — не видела! В каком-то нравственном обмороке жила все эти годы.

Но слишком просто было бы этим "нравственным обмороком" объяснять все наши беды. В одной из своих статей Сергей Кара-Мурза спрашивает — разве мог бы ельцинский режим просуществовать почти десять лет, если бы на то не было негласного согласия всего общества. И отвечает — нет, не мог бы! Значит, не только 2% олигархов, не только 20% чиновников всех уровней, но и большая часть населения сумела пристроиться в "новой жизни"! Получила возможность "иметь". Одни больше, другие меньше. Чиновники с торгашей, торгаши с рядовых граждан, те друг с друга: врачи с больных, учителя со школьников, преподаватели со студентов, и т. д. Даже бомж у Распутина, приютившийся в семейном общежитии, получил возможность "иметь" — сдает на ночь не принадлежащую ему комнату. А что в ней будет, кого будут убивать-насиловать — его не интересует. Даже своеобразную философийку придумал.

Державу буквально растащили по чуланам и перепродают — и не только Чубайсы и Абрамовичи, но и прапорщики Петровы, механизаторы Ивановы, лесники Сидоровы. Налицо парадокс: в целом жизнь стала хуже, а каждый в отдельности стал жить лучше. Такая вот плата за отказ от небесного статуса, земного могущества и исторической перспективы.

Памятуя о сказанном выше, о том, что определяло русскую цивилизацию на протяжении тысячи лет, такой легкий переход большинства русского народа в услужение чуждой торгашеской цивилизации не может не пугать!

3. ДВА ПУТИ

И здесь было бы нелишне вспомнить о том, что лежит в основании любой цивилизации, что канонизирует те или иные принципы ее, накладывая печать неповторимости на целое. Я говорю, разумеется, о религии. Вспомним, что сынам Иафета, населившим 1/6 мировой суши, было заповедано евангельскими притчами именно возделывание своей земли! И именно русские землепашцы (7/8 населения страны) в качестве сословного определения усвоили себе определение религиозное: крестьяне! Где всякий русский без труда расслышит первоначальное "христиане".

Для сравнения заметим, что Коран отнюдь не так приветствует земледельческий труд, и, напротив, благословляет торговлю. Это не говоря уже о Талмуде, по которому едва ли не единственно важным делом являются ростовщические операции. Поэтому, когда потомки Сима, воспитанные этими религиозными учениями, занимаются торговлей и финансовыми спекуляциями — они занимаются своим. И ни о каком уважении к неприспособленным и неискусным в умении наживаться "чужакам" (а именно так воспринимается ими коренное население России) речи быть не может! Ведь русские не торгуют, а распродают, пока им есть что распродавать, — остатки державной плоти: большую и малую госсобственность, должности, звания. И сами того не замечают, как более сплоченные и искусные торгаши-перекупщики занимают уже не только рынки, но и посты в администрациях, кафедры, должности, подтягивая к себе своих бесчисленных чернявых родственников. Отсюда парадокс номер два: оставаясь в численном большинстве, русские оказались в своей стране эмигрантами, которые вынуждены приспосабливаться к чуждым цивилизационным нормам. И мучительные внутренние монологи русских героев повести Распутина разбиваются об эту бесцеремонную, невесть откуда свалившуюся на них действительность. А ведь Тамара Ивановна и ее сын Иван, наиболее часто задающиеся такими вопросами, это еще лучшие, те, кто еще пытается понять происходящее, не выгнуть душу в угоду "новому"! А большинство и не думает, выгибается (каждый на свой манер), и даже — вспомним слова Кара-Мурзы — не без удовольствия от своего сиюминутного колбасного-шмоточно счастья! Не понимая, что состязаться в умении наживы с теми, кто занимается этим уже тысячелетия — бессмысленно, и что уже их же детей и внуков, потерявших землю и недра, должности и перспективу образования, ждет неизбежное физическое рабство и вымирание!

Великий русский филолог, Федор Иванович Буслаев приводит в одном своем сочинении древненовгородскую легенду о "благочестивом" купце-ростовщике, перед смертью покаявшемся и оставившем все деньги на строительство собора. Так вот, когда мастера, расписывавшие этот собор, спрашивают у епископа, где им изобразить благодетеля, епископ твердо отвечает — в аду! Таким страшным грехом для наших предков было ростовщичество, нажива на несчастии, богатство из пустоты!.. Взглянув на торжество окружившей нас "банковской цивилизации" поневоле задумаешься — то ли наши предки чего-то не понимали, то ли мы очень далеко от них ушли…

Что же дальше будет с народом, в историческое одночасье (за без малого столетье) лишившимся и родной почвы и родного воздуха, оказавшимся, как рыба на суше, в новой, агрессивной для него действительности? — спрашивают себя герои повести. И один ответ перед ними возникает: или же произойдет большая "встряска", которая вернет на место загулявшие русские головы, или же наше место займут более приспособленные к воцарившейся у нас всесветной барахолке чужаки. Распутин не говорит об этом открыто, но подводит нас к этому выводу. А нам — нам только и остается вспомнить, как Господь лечил русских от исторического беспамятства. Офранцузившихся — французами в 1812 году, онемечившихся немецкой социал-демократией — немцами в 1941-м. Глядя на отнюдь недвусмысленные маневры вдоль российских границ наших нынешних "стратегических партнеров" — можно предположить, что и обамериканившихся русских ждет то же лекарство.

И здесь впору задаться вопросом, почему Небо не дает забыться, исчезнуть именно России — ведь многие великие царства и цивилизации и при гораздо меньших испытаниях и потрясениях канули в Лету? Ответ на этот вопрос будет только один — потому что только Россия на сегодняшний день, как и сто, и двести лет назад, несет в себе полноту Христовой веры, и должна являть ее обезумевшему миру до самых последних времен, должна свидетельствовать о Христе! Именно поэтому: Россия без Христа Богу не нужна! Как об этом сказал покойный владыка Иоанн.

В строгом соответствии с этим в повести открывается и второй, мирный путь излечения русских от онтологического беспамятства, постигшего всех нас — он указан в образе сына Тамары Ивановны, Ивана. Это то самое поколение молодых русских людей, которым сегодня по двадцать три — двадцать семь лет, их, разумеется, меньше, чем оглушенных "ящиком" и "свободой" их сверстников, однако присутствие этого поколения в нашей жизни уже чувствуется. Писатель о нем только намекает в конце повествования, и здесь нужно отдать должное художественной совести Валентина Григорьевича: он их не знает, не знает в таком целостном и всепроникающем знании, как Тамару и Анатолия, — и умолкает. Осмелюсь продолжить там, где поставил точку художник: у меня много друзей, кумовьев, просто "родственников по духу" в этом поколении. Им по двадцать пять — двадцать девять лет, но у них уже по двое (чаще по трое) детей, по выходным и праздникам они всей семьей в церкви, утром и вечером — на молитве. Они знают, для чего и зачем они здесь, почему они — русские. Даст Бог, к своим сорока-пятидесяти годам они вырастят и воспитают по пять-семь крепких духом и телом русских мальчиков и девочек, те — своих. Это — и есть та будущая Россия, о которой пророчил Св. Серафим Саровский. А зрители "Фабрики звезд" и "Последнего героя" — вымрут. Сами собой, без СПИДа и эпидемий. Просто потому, что, посмотрев "ящик", они идут выгуливать своих тысячедолларовых пудельков, а их место у пульта занимает одно единственное, изнеженное и обреченное чадо. Жизненный минус.

Что же касается распоясавшихся "гостей", то поставить их на место смогут только Иваны и воспитанные ими дети, и сделать это будет не так трудно, как представляется многим сегодня, — ведь дикари отравляются комфортом западной цивилизации гораздо быстрее. Необходимо просто помнить, что полтора века назад, когда русские покоряли среднюю Азию и Закавказье, у нас в центральных губерниях было в среднем по семь-восемь детей в семье, у туземцев — три-четыре.

P.S. Кстати, у Распутина в конце повести Иван едет строить храм в родовом своем селе, то есть возвращается на землю. Он еще не определился, что будет дальше. Но, помня о том, что прокормить большую семью в городе практически невозможно, а также о той немыслимой хрупкости и уязвимости, которая характеризует современную городскую цивилизацию, несложно предположить, что движение назад, на землю станет еще одним из признаков становления России новой. А земли, доставшейся от предков, у нас еще, слава Богу, много!

 

Ольга Славникова ВСПЫШКА РЕАЛИЗМА

В силу возрастных ограничений (в конкурсе участвуют авторы до 25 лет), премия "Дебют" могла остаться второстепенной, как бы состязанием в юношеском разряде, и не оказать влияния на положение дел в литературе. Но получилось иначе. Вот уже четвертый год премия "Дебют" вводит в литературу больше имён, чем все остальные литературные процессы вместе взятые.

Можно было ожидать, что первый "Дебют" по количеству и качеству имён останется самым мощным: четыре года назад существовал огромный невостребованный ресурс авторов и рукописей. Но вот прошло четвёртое подведение итогов конкурса, а лавина претендентов не иссякает — возрастает. И, надо сказать, не только количественно, но и качественно. Из 42 тысяч конкурсантов (а столько прислано работ в 2003 году) примерно тысяч восемь таких, с кем можно реально работать и дальше. А из этих восьми тысяч мы отобрали только 20 финалистов и только 5 лауреатов. Во многих случаях победитель выявлялся фотофинишем. При прочих равных шансах — победила провинция. Но наша главная задача сейчас — не оставить без внимания тот пласт из восьми тысяч талантливых молодых людей. О формах работы с ними мы сейчас думаем.

Когда прочитываешь такое количество рукописей молодых авторов, как этого требует "Дебют", выявляются литературные тенденции. Например, такая: закончилась мода на постмодернизм. В свое время он поработал неплохо. Разрушил неработающие, как казалось, культурные конструкции и из обломков соорудил как бы нечто своё. Обвалил иерархии. Что такое проза Владимира Сорокина, на какой энергии она работает? Это как ядерный взрыв, когда происходит неуправляемый распад вещества. Но вещество было не "от Сорокина", не им выработанное: советская литература, русская классика,— большие стили аккумулировали творческую энергию значительных, а иногда и очень значительных писателей. Ядерный взрыв, распад — тоже форма приватизации. Сорокин сумел — ну и молодец. Однако сегодня постмодернизм (за исключением, быть может, отдельных брэндовых его представителей) не вызывает у молодежи интереса. Более того: наблюдается активное неприятие постмодерна со стороны "новых искренних" под предводительством лауреата премии "Дебют" 2001 года Сергея Шаргунова.

Началось то, что я бы сейчас назвала вспышкой реализма. Каковы причины этого поворота? Молодое поколение пишущих стремится привлечь к себе внимание. И они имеют на это право. Способ первый: сбросить что-то крупное с корабля современности, чтобы эффектно плюхнулось. Способ второй: погромче крикнуть, даже оклеветать себя, чтобы читатель содрогнулся. Такова литература "молодых негодяев". Помню, в 2001 году пришла рукопись от одной девицы. Называлась "Исповедь проститутки". Я прочла и сразу поняла, что девушка невинна. То есть представляет себе "это" чисто теоретически.

Но сегодняшние молодые — они умные. Они поняли, что жесткий эпатаж в больших дозах уже не работает, а в сбрасывании классиков с корабля современности преуспели старшие товарищи. Значит, нужно просто рассказать правду о себе, о своем поколении. Правду, какова она есть. Чтобы самому было важно то, о чем пишешь. Чтобы было интересно читателям. А как это сделать? Да, пожалуй, только в форме реалистической. Между прочим, реализм — одна из самых условных ис ложных художественных систем, в которой ещё поди да сделай что-нибудь...

В нашем очень коротком списке финалистов есть весьма симптоматичные вещи. Вот, скажем, "Пришлые люди" Андрея Коротеева — это новая деревенская проза. Но самое крупное открытие "Дебюта" — Николай Епихин из Воронежа. Меня поразило, что у этого автора так много воздуха в рассказах, так много пространства между словами, — что настоящую прозу и характеризует. Я боюсь захваливать, Епихина на самом деле уже и так забросали комплиментами, а ему ещё нужно многому, как в литературе, так и просто в жизни, учиться.

В прозе сейчас существуют два глобальных, как мне кажется, подхода. Условно говоря, "астафьевско-распутинский" пакет и нечто такое "битовское" с хорошей прививкой и модерна, и постмодерна. У того и другого подхода есть пространство для развития. Могут ли они быть синтезированы в целое? — не знаю… Там принципиально разная конструкция героя. Герой реалистической прозы — сам по себе живёт, сам по себе говорит, сам по себе движется. А в прозе с прививками модерна и постмодерна герой — инструмент автора. Это принципиально разные вещи. Надеюсь, что молодая литература, развиваясь, может полноценно заполнить собой и то, и другое пространство. Реализовать и те, и другие возможности.

Очень интересен как "другая возможность" роман Адрианы Самаркандовой из Киева "Гепард и львенок". Это женская полемика с Набоковым. Роман "Лолита", написанный от лица Лолиты.

Лауреат "Дебюта-2003" в номинации "Крупная проза" Владимир Лорченков — это нарождающаяся новая молдавская проза. Повесть "Хора на выбывание" написана по-русски, и на вручении лауреат сказал важные слова о том, что Россия, уходя, оставила бывшим союзным республикам подарок: свой язык. Но по методу, по материалу эта проза принадлежит европейской, а вернее — европейско-балканской культуре. Если говорить об аналогах, то ближе всего кинематографический: фильм Эмила Кустурицы "Подполье". Есть аналоги и литературные. "Хора на выбывание" написана в том же жанре политической фантасмагории, что и роман Александра Проханова "Господин Гексоген".

О тенденциях реализма в молодой литературе проще всего сказать: новое — это хорошо забытое старое. Но это будет неточно. Есть творческие и читательские потребности, которым отвечает именно реалистическое письмо. Оно очень жизнеспособно. И свидетельствует о зрелости "дебютного" поколения — быть может, слишком ранней. Зрелость выражается еще и в том, что молодые авторы понимают в литературе не только слово "можно", но и слово "нельзя". В искусстве надо знать правила, которые хочешь нарушить. Без закона нет свободы — как всем уж теперь ясно, после лавины наших "свобод".

Но существует разница между законом и табу. На одном из наших "дебютовских" дискуссий поднимался вопрос: какие табу есть у молодого поколения? Было высказано мнение, что под запретом сегодня сентиментальность, любовь, "чувства добрые" и т.д. Но сами финалисты "Дебюта-2003" эту идею опровергли. И все согласились, что таких запретов в литературе молодых нет, но якобы табуированные темы просто очень трудны для освоения. Написать рассказ о любви — самая сложная задача для писателя не только юного, но и весьма зрелого. Да и написать вообще о хорошем человеке, чтобы это было художественно убедительно, достоверно,— гораздо труднее, чем написать о плохом. Кухню с тараканами описать проще, чем прекрасный закат, который тебя поразил.

А теперь о конкурсе поэтическом. Почти каждый талантливый человек начинает свою работу со словом со стихов. Стихи — это как минимум треть материалов "Дебюта", т.е. более 14 тысяч присланных в прошлом году работ относились к номинации "Поэзия". Но примерно половина наших поэтов на самом деле прозаики. Они сами об этом пока не знают, но это так. У прозаиков более сложная метаморфоза, как у бабочки: сперва личинка, потом куколка, только потом — взрослое существо. Многие авторы стихотворений, присланных в "Дебют", через какое-то время войдут в творческий кризис, то есть "окуклятся". Некоторые выйдут из кокона, иные погибнут.

Но четыре финалиста "Дебюта" в номинации "Поэзия" — несомненные поэты. Сначала скажу о лауреате. Марианна Гейде — поэт многоуровневого, философического направления. Может быть, ей не достаёт непосредственности чувств. Но у Марианны это искупается непосредственностью взаимоотношений со словом, что у начитанных авторов происходит не так уж часто.

В конкурсе "Дебюта", как и вообще в современной поэзии, дефицит на лириков. Елена Шерстобоева из Иркутска — лирик, по крайней мере, в потенциале. У москвича Ильи Кригера такой идеал: роман на одну страницу. Илья пытается очистить свою поэзию от эпитетов, вернуть слову его изначальную, суверенную емкость. Конечно, этот филологический прагматизм ему в чем-то мешает. Но ставит он перед собой такие сложные задачи, которые не по плечу и более опытным стихотворцам. Анастасия Афанасьева — умная, очень умная. Пытается казаться защищённым, хладнокровным человеком. И правильно делает.

Каждый поэт стоит на плечах множества других поэтов. Поэзия растет, как коралловый риф — это впитывание, вбирание в свое поэтическое пространство множества голосов. поэт вынужден быть уже чревовещателем: так много других поэтов в нем говорит. Сейчас под нами огромный культурный пласт. Но на очень большом может нарасти и небольшое, но тоже стать частью этого большого. И иметь право на существование. На появление больших поэтов остается всё меньше и меньше шансов. Потому что каждый чистый лист, условно говоря, уже исписан, поэтическое пространство организовано так, как его организовали предшественники. Но унывать не стоит. Всякая попытка написать стихотворение или рассказ включает надежду на чудо..

Ольга СЛАВНИКОВА, координатор литературной премии "Дебют"

 

Николай Епихин ДВЕ НОВЕЛЛЫ

ДЯДЯ ВАСЯ

Астров хорошо сказал когда-то: "Те, которые будут через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно — те, быть может, найдут сред- ство, как быть счастливыми…"

Наполовину прочтя предложение, я подумал, что Чехов закончит мысль так: "Те, которые будут через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, и не подумают, что их, может быть, самих будут презирать за то же самое",— что-то подобное мелькнуло в мозгу. И тут я дочитал предложение до конца и понял, что Чехов сказал хорошо о хорошем, а я — плохо о плохом.

Мне мой дядя часто говорит: "Вот умру я — хоть приди на мою могилу, помяни, вспомни, что я кирпич клал, дверь с тобой ставил, рамы менял… Умру я, а ты выпей за меня",— и иногда плакал.

А я после часто думал: "Не должна наша жизнь быть такой, чтобы я помнил его за то, что он помогал мне дом восстанавливать, потолки менять, душ строить. Буду помнить его, конечно, и за это, но больше за самое главное — за то, что говорил вот это и плакал, за то, что я чувствовал в те короткие минуты его душу. Не скажу: светлую, чистую. Душа всегда светла и чиста".

Однажды, перед пасхой, мы поехали с ним вдвоем чистить и подкрашивать могилы родственников.

Мы вышли на нужной остановке и зашагали по аллее к кладбищу. Дорога предстояла длинная и в гору. И хотя я был с дядей, которого давно не видел и которого очень любил, мне было скучновато и хотелось побыстрей прийти домой и лечь спать.

Тогда я глубоко ощущал бесцельность моей жизни, и сердце никак не отпускали хандра и желание хоть что-то делать. Но я знал, что люди, у которых есть цель и которые действительно, казалось бы, счастливы, — глубоко несчастны. Я им сочувствовал — потому что у большинства из них цели эти были глупые, пошлые и фальшивые, что-то вроде того: украл, выпил, в тюрьму, или: поел, поспал, снова поел, или: деньги, большие деньги, очень большие деньги. Банкиры, чиновники, бандиты, юристы — вот те, которых я презирал и которых тихо ненавидел. А когда-то я им завидовал и хотел жить их романтической жизнью… Эх, молодость,— загубили тебя взрослые, загубило подражание им.

Мы шли по мягкой тропинке, покрытой влажным грунтом и прошлогодними листьями. Грело солнце, воздух был прозрачным и свежим, небо — ясным.

Мой дядя — человек молчаливый и говорит со мной только когда напивается, трезвый сам редко начинает разговор. А тут вдруг сказал:

— Долго идти. Если будем молчать, то устанем и красить не сможем.

— Я уже давно устал. И пить хочется.

— Да. Как говорят: в дороге и иголка тяжела.

Я не понял и спросил, что эта поговорка означает.

— Ну как что? Значит, что трудна долгая дорога. Вот сейчас тебе дать иголку — и ты начнешь ее перекладывать из одной руки в другую: устанут пальцы держать.

— А вот у тебя сумка,— сказал я,— не тяжела?

— Нет,— сказал дядя,— когда в дороге разговаривааешь, она короче. Ну и сумка — легче.

Он протянул мне горсть семечек.

Мы шли и щелкали семечки. И я тогда подумал: "А хорошо все-таки так идти",— и на меня навалилась другая скука, не та, что была в начале пути. Она быстро заполняла всего меня, впитывалась в деревья, стены забора, который шел справа, в сырую дорогу, смешивалась с небом и воздухом. Наверное, это была тоска сродни той, которую я почувствовал в детстве, после смерти дедушки. Он лежал за стенкой в гробу, а я сидел с братьями на кровати. Мы разговари- вали об инопланетянах. Сережа, двоюродный брат, сказал, что они похищают людей, а через много лет те возвращаются, ничуть не постарев.

Я сидел в углу, возле грядушки, и водил ладонью по ковру. Это был мой любимый ковер. Каждый раз, когда просыпался, я видел его, и мне было тепло и уютно, и я не хотел вылезать из постели и долго обводил пальцем фигурки, изображенные на нем.

— А отчего бог не оживит бабушку?— вдруг сказал Сережа.— Если захотеть, всё обязательно сбудется.

— Глупости,— сказала Ира. Она была самой старшей из нас и поэтому думала, что имеет право запрещать нам фантазировать,— ничего не будет. Нет бога — так в "физике" написано.

"Ну, написано, наверное,— подумал я,— это ничего не значит",— и попросил бога оживить дедушку.

Потом гроб закопали, и я не мог понять, зачем мы живем, если всё равно умирать. В автобусе я поду- мал, что мама тоже умрет, и мне стало одиноко, хотя я сидел у нее на коленях. Тогда я ощутил сильную боль. Думаю, все через нее когда-то прошли, а потом забыли.

И вот теперь я шел с дядей и чувствовал боль, похожую на ту. Она выедала изнутри по чуть-чуть мою душу. Забор, дорога, небо, пропитанные ей, завладевали мной. И, самое страшное, никто не мог избавить меня от нее: ни дядя, ни отец, ни мать.

— Ну вот и пришли, я же говорил, что вдвоем дорога вдвое короче,— сказал дядя, указывая сумкой на центральные ворота кладбища.

Где-то в глубине, среди старых, ржавых оград, новых свежевыкрашенных могил, была могила моего прадеда. В земле, на которой я стоял, лежали останки людей. Смерть умирила и уравняла их всех. Кто раньше спорил за кусок хлеба или женщину, кто жил ради Бога или денег, лежали теперь как мертвые, в земле. Им не нужно ничего, и только я и дядя ходили, пока живые, над ними, смутно задумываясь о том, что когда-нибудь...

— Скоро вербы распустятся,— сказал дядя. Он грабил, а я выдергивал сорняки и колючки. Это давалось мне с трудом. Иголки протыкали тряпку, которой я обмотал руку, кололи и жгли. Я вытаскивал траву тремя пальцами, чуть заметно сжимая ее, но даже так руке было больно.

Дядя, наконец, разозлился на меня и кинул грабли в сторону со словами: "На, грабь". Он взял у меня тряпку, обмотал ею руку и быстро и резко стал выдергивать траву. Дядя брал в пучок много травы, работал всей ладонью, не останавливаясь ни на полсекунды. Наверное, поэтому он не чувствовал боль — или он просто привык не обращать на нее внимания.

За оградой я увидел шмеля, который не жужжал, а просто переползал с одной травинки на другую. "Не может взлететь",— подумал я и взял его на листик сурепки и отнес в посадки, через дорогу. Я положил лист с насекомым в высокую траву и стал озираться. Вокруг меня не было ничего необычного: небо, деревья, ограды, дорога. Но что-то смутное, почти забытое, тронуло меня, и я страшно загрустил, представив, что вот эта изрытая, неровная, виляющая дорога тоже смотрит на меня и вздыхает.

"Она давно здесь,— подумал я,— столбы, провода, вон машина едет… Бутылка валяется. Интересно, кто из нее пил?" Я поднял пластиковую светло-белую бутылку. Вмятины, ломаные линии, крышки нет. Внутри — капельки воды. Я долго смотрел на нее и ничего не видел. Зрачки расширились, перед глазами плыло и мерцало. О чем я тогда думал? Да ни о чем. Просто смотрел тупыми, бессмысленными глазами, а в голове было так же пусто, как в бутылке. Вдруг я перехватился, взяв бутылку за горлышко, и швырнул. Ветер подхватил и отнес ее в посадки. А я пошел к дяде. Он начинал красить памятник.

После работы я сидел на скамейке и смотрел, как дядя суетится. Он раскладывал на железном столике куски хлеба и сала, яйца, соленые огурцы, укроп. Дядя поставил чекушку самогона себе и бутылку гази-ровки для меня.

Он налил прозрачную семидесятиградусную в стакан и посмотрел на меня ожидающим взглядом. Я чувствовал, что он счастлив. Могила была убрана и покрашена и смотрелась аккурат не лучше и не хуже других убранных и покрашенных могил, дядю окружала природа, воздух был влажным, свежим, лицо омывал чуть заметный ветерок. Чего еще желать моему дяде? Разве что того блаженного состояния легкой дремоты и усталости, которое бывает обыкновенно после приема спиртного? Так он его давно предчувствовал и поэтому был не просто счастлив, а погружен в счастье с головы до пят.

— Будешь? — как бы спросил он, показывая бутылкой на стакан с самогоном.

— Нет, — ответил я.

— Ну и хорошо,— сказал дядя, улыбаясь не только губами, но и всем лицом.

За последние полгода он меня раз пятьдесят спросил то же самое, и я всегда говорил "нет", а он всегда смеялся.

"Надо когда-нибудь сказать "да",— подумал я,— а все-таки приятно слышать: "Ну и хорошо" — чувствуется какая-то надежда, что ли".

Дядя выпил, съел несколько кусков сала. Я смотрел, как он надламывает хлеб сухими загорелыми пальцами. У него были грязные, измазанные в краске руки, впрочем, как и у меня, но мы, ничуть не брезгуя, ели руками. "На природе всегда есть хочется", — часто говорил дядя, и я ему не на шутку верил и старался съесть как можно больше.

Сало было свежим, просоленным, с широкими прожилками мяса — как я любил.

— Хорошее, — сказал я.

— А у нас больше есть дома нечего,— сказал дядя,— холодильник пустой.

Я знал, что он если не врал, то преувеличивал: я часто бывал у него и заглядывал с его сыном в холодильник.

— Не знаю,— сказал я,— может, счастье не в том?

— Нет, Коля, не понимаешь ты еще, в чем счастье.

И я действительно не понимал.

Однажды друг сказал: "Нет, не счастливая жизнь у меня. Весь в долгах, в грязи, в мерзости, предатель-стве, обмане. Вон Ванька Ревин тоже говорит, что он несчастлив: с Наташкой проблемы, не знает она пока, любит его или нет, а он ждет, ревнует, переживает. Но что бы он там ни говорил, он, наверно, самый счастливый человек на свете".

— Счастье...— продолжал дядя.— Вот у меня зарплата две с половиной, у начальника — сто, минимум. Он идет в магазин, продукты, закуска. Сыну "волгу" купил, себе другую, дочь за границей учится. Вот у него — зарплата, а у меня — тьфу, а не зарплата. Я захожу в магазин, думаю: ой, всё дорого, что б подешевле взять… А были б деньги — захожу: так, мне то-то, то-то и вот этого. На цены не гляжу, деньги дал — и пошел.

— А сколько для счастья нужно?— спросил я.

— Тыщ десять в месяц — и хорошо.

"Так мало",— подумал я и представил, как бы я нашел кошелек с деньгами или лучше чемодан, и мы бы с дядей пошли в магазин.

Я сидел на скамейке и глядел на дядю. Голова слегка гудела, в ней бегали мысли, приятные, новые. Ветер бил в спину и казалось, что он продувает голову — такие страшные, тоскливые и в то же время завораживающие, манящие были эти мысли.

"Почему мы сидим здесь вдвоем, окруженные могилами, трупами, городом и небом? Мы загнаны в эту никому не нужную точку вселенной со своими философиями и переживаниями, потерями и неудачами. Мы, наверное, оттуда сверху кажемся жалкими и мелкими. Ужасно. Но вот я сижу здесь, ем сало, пью газировку. И мне приятно сидеть здесь, есть, пить, разговаривать с дядей, смотреть глубоко в небо, на траву или вот хоть на дядин ботинок. Приятно здесь. И дядя мой хороший, он просто не всё понимает…"

"Что,— думал я,— наша жизнь? Это сходить в магазин и поесть? Неужели мы тут сидим, и дядя не чувствует, как хорошо тут? Не в смысле того, что мы на кладбище. А в том смысле, что тут нет магазина. Еда, правда, есть, но она какая-то не такая, не с той функцией".

Дядя встал и сказал:

— Ну что, пора.

Я вышел за ограду. Дядя взял сумку с остатками еды и краски и стал прощаться.

— Ну, до свидания, отец!— сказал он.— Вот, внук пришел со мной, племянник мой,— он поцеловал фотографию, поправил цветок на памятнике и вышел вон.

Его небритое лицо было теплым и спокойным.

— Ну, выполнили долг — и хорошо,— сказал дядя,— и ты не забывай меня, приходи на могилу. Как мы за-ботимся о них, так и о нас будут заботиться.

— А мой отец говорит, что я к нему даже на могилу не приду, а мне обидно.

— Значит, плохо помогаешь ему на кладбище.

— Наверно. Но я не знаю, долг это или просто обязанность.

Дядя угрюмо взглянул на меня и махнул рукой. Я подумал, что это означает: ничего, не страшно, скоро поймешь, привыкнешь.

Этой зимой автобус, на котором работал дядя Вася, продали. В тот день он не поехал к себе домой, а пришел к моему отцу — выпить с горя. Его сестра, моя мать, готовила макароны, отец крутился в курят-нике, а я сидел дома и читал рассказ Чехова "Дуэль".

Вдруг я услышал за дверью, что мама стучит по доске ножом. Потом туда вошел отец и сказал:

— Ну что, Вась, зерно брать будем?

— Ты что, не видишь, человек расстроен,— сказала мать.

— Что случилось, Вася?

Дядя зарыдал и стал всхлипывать. Я услышал скрип кровати: наверное, отец сел рядом с дядей. А мать сказала:

— Автобус продали.

— Автобус?— сказал отец,— ну ничего, за сколько?

— Хватит,— сказала мать,— человеку плохо, а ты ерунду спрашиваешь.

— Ну ничего, пошли, выпьем щас. Поедим,— говорил папа,— телевизор посмотрим. А это всё ерунда. На "газели" будешь ездить. С работы ведь не уволят?

— Нет.

— Ну и хорошо. У меня тоже КамАЗ отобрали. Попереживал, попереживал…

Я приоткрыл дверь. Дядя сидел на кровати, обхватив лысую голову руками. Его лоб и нос сморщились, а сам дядя казался маленьким мальчиком, у которого отобрали любимую машинку.

У меня сжалось сердце, и я почувствовал какую-то пустоту, которую нужно было чем-то заполнить. Я лег на диван и продолжил читать — и эта пустота посте-пенно исчезла.

О ЧЕМ ГРУСТИМ?

Эта зима была холодная, морозы — настолько сильные, что овчарку, которую все ее восемь лет жизни держали на улице, запускали в дом — погреться. Я жил один, на краю города. Родители приезжали на выходные и в праздники. Моя мать родилась здесь и, наверное, ее, как и меня, тянет в эти богом забытые места, к которым до сих пор нет путевой дороги и где с одной стороны леса, с другой — поля, а с третьей — трасса на юг, за которой тоже леса, поля, такие широкие, что в них можно утонуть, как в море.

Был понедельник, тринадцатое число. Днем я поехал в университет. Вернулся в шестом часу вечера. Открыл дверь. С кухни выбежала на улицу собака по своим собачьим делам. Где-то за стенкой лилась вода. "Соседи купаются",— подумал я и, не разуваясь, прошел в зал к холодильнику.

Через час после того, как поел, я пошел на кухню посмотреть, как дела у Волчка. Он сидел, насторожившись, и смотрел куда-то в пол и как бы прислушивался. Где-то за стенкой, казалось, шумела вода. Я приоткрыл крышку подпола и расстроился. В трубе образовался свищ, и из него хлестало.

Я протянул переноску, подключил настольный ночник и положил его рядом с отверстием в полу. Подпол кухни наполовину был затоплен. Я приготовил целлофан и скотч, лег животом на пол и попы- тался намотать кусок целлофана на трубу, но мощ-ный поток холодной воды бил по руке и не подпус- кал к свищу.

Я накинул фуфайку и пошел к соседу по дому — моему дяде, Володе.

Он открыл дверь. Я спросил:

— У вас воду можно перекрыть, чтобы ко мне не шла?

— Нет,— полупьяно сказал дядя,— тогда и у вас и у нас звонить будет. Понимаешь? И у вас и…

— Да нет, я не про телефон. А про воду. Трубу у меня прорвало. Дом затапливает. У вас кран есть, который перекрывает воду?

— А отца что, дома нет?

— Нет.

— Ну, может ты сходишь за чекушкой?

— Да какая тут водка?! Дом, говорю, сейчас затопит.

— Ну проходи, нет у меня его...

Он провел меня в ванну и показал, что есть только краны, которые находятся над ванной и умывальником.

— Нету у меня крана,— сказал дядя. А там в колодец надо лезть, но тогда воды ни у вас, ни у меня не бу- дет. И у Васи, через дорогу, тоже.

— Да… — сказал я, — может, службу вызвать?

— Да она приедет через пять часов.

— А где колодец?

— Да вон, пошли, покажу.

Оказалось, что колодец находится напротив нашего дома. Он был прикрыт колесом от КамАЗа. Дней восемь назад оттепель расплавила снег, а потом ударили морозы, и оно пристыло к земле и люку. Я попробовал отодрать колесо руками, но ничего не получилось. Принес лом и две монтировки. С помощью них мы легко подняли колесо.

С люком было трудней. Дядя матерился и искал некую точку опоры.

— Их здесь четыре, — говорил он.

С помощью лопаты мы очистили от снега и песка половину люка, но пресловутую точку опоры так и не нашли.

Я светил фонариком и пытался рукой нащупать эту точку.

— Ее нет,— сказал я. Где-то на этом участке она должна обязательно быть,— я провел указательным пальцем по кромке люка.

— Но ее нет,— сказал дядя,— люк, что ли, такой? Их должно быть четыре…

— Ясно, что не пять,— сказал я и отвернулся — мне стало смешно.

Через полчаса мы, наконец, нашли точку опоры (и не одну). Пришел сосед, дядя Витя, помог открыть люк — держал фонарик.

Дядя залез в пустой, чистый колодец, завернул нужный кран, и я пошел домой. Под полом кухни было не меньше пяти тонн воды, хоть рыбу запускай или сам плавай. Я стал откачивать ее глубинным насосом. Вода лилась в сад и постепенно растворяла снег, образуя неровную мутную массу. Я стоял и смотрел, как из шланга течет вода. Дверь в дом была раскрыта, свет в коридоре — включен. Шел снег. Казалось, что он падал только в том месте, откуда брызгал свет — рядом с окном и входом.

"Какой красивый,— подумал я,— и не скажешь, что с неба. Вон, как валит — как заведенный". И тут я вздрогнул. Мне припомнилась одна история, случившаяся ровно год тому назад. Тогда, пятнадцатого числа — на следующий день после Старого Нового года — я должен был сдавать экзамен (его назначили на четырнадцать часов). А добираться мне до университета, включая ходьбу и проезд,— около часа. Я вышел из дома в половине первого: хотел приехать до двух и зайти в аудиторию одним из первых.

Я шел по улице, параллельной моей. Падали белые хлопья, руки без перчаток не мерзли, и мне было приятно идти вместе со снегом и думать, что я хорошо выучил вопросы и, наверное, сдам экзамен на отлично.

Вдруг меня остановила старушка. Она почти плакала и причитала, а возле нее бегала маленькая дворняжка и смотрела то на нее, то на меня.

— Вода в доме хлещет,— сказала бабушка,— позвони куда нужно, сынок.

Я сказал, что у меня нет телефона аварийной службы и нет даже телефонной карты. Но бабушка не понимала и все просила позвонить и вызвать "водников".

— Иди, пожалуйста, сынок, посмотри, може сам что сделаешь?

Я попытался отказаться: мол, спешу на экзамен. Но тут мимо нас проходил парень моего возраста. Старушка кинулась к нему со словами:

— Пойдем, помоги нам.

Парень даже не посмотрел в ее сторону.

Тогда я подумал, что он большой негодяй и что я должен остаться.

Я приоткрыл низкую деревянную калитку и пошел по тропинке к дому. За мной завиляла собака. Вход в дом был со двора. На порог лилась вода. Я открыл дверь и увидел коридорчик с пустой вешалкой, дальше — узкий проход в комнату. В комнате стоял облезлый стул, на видной мне стене висели деревянные часы с гирей, пол был залит прозрачной водой. Это всё я видел три секунды, а потом в комнату забежала собака и стала выть. Она была какая-то черно-синяя, с белыми полосками у рта и маленькими ушками.

Старушка пыталась забраться на порог. Она одо-лела три ступени, а с четвертой, самой высокой, никак не могла справиться. Бабушка ухватилась за мою руку. Я видел, что ее ноги были слабы и боялся, что она упадет или умрет.

Пол в коридоре покрывала вода в пять сантиметров. Я наступил в воду и почувствовал, что мои старые сапоги на замке промокают.

Старушка показала, куда надо идти. Я прошел в комнату. Налево была ванна с открытой дверью. Оттуда шумела вода: сорвало кран. Я сел на облезлый стул и сказал, что не знаю, что делать.

Бабушка ничего не поняла и заплакала.

— Помогите, пожалуйста. Помогите, пожалуйста,— причитала она,— а рядом, в воде, сидела дворняжка и смотрела на меня печально и одиноко.

У собаки была наклонена голова. Ее грустные глаза блестели, в них слышалась какая-то тоска, которую она не могла рассказать, а только показать: вот она есть в моих маленьких ушках и неподвижном хвосте, в том, что я старая, усталая и никому не нужна, кроме хозяйки.

Мне стало тяжело на душе: я не знал, как помочь; и что-то грузное, какое-то отчаяние, безысходность, бессилие, сдавливало мне грудь и горло. У меня закружилась голова, я захотел сесть, но понял, что уже сижу и встал, держась за стол.

— Нужно вызвать аварийную,— сказал я,— у вас есть соседи, от которых можно позвонить?

— Я ничего не знаю,— старуха схватила меня выше локтя и заплакала,— помогите, пожалуйста, помогите, пожалуйста.

Мне было больно на нее смотреть, я чувствовал усталость. Что-то тяжелое то подкатывало, то отпус- кало в моем воображении. Это не было просто ощущение старости, того, что я буду, как эта бабушка, дряхлым и одиноким. Это не была только жалость к старухе, к ее нищему существованию и обрушавшейся на нее беде. Я, наверное, в тот миг в первый раз задумался о том, что не всё так просто. Может, я чуточку понял, зачем мы живем. Вернее, понял, что наша жизнь — пуста и безысходна. Именно безысходна (то есть потерянная, какая-то не такая, фальшивая), а не бессмысленна.

"Вот она стоит и просит меня о помощи,— думал я,— да, я могу ей помочь: купить карточку, вызвать аварийку или пойти к дяде Васе на работу, нанять там сварщиков, еще как-то. Но я не знаю, помогу ли я себе, избавлюсь ли от того чувства, которое гнетет меня?"

С ее веснушчатого носа капала вода. Старушка облизывала тонкие изрытые губы и дрожала.

"Ей холодно,— подумал я,— может умереть".

Я помнил эту бабушку с лета. Я часто проходил мимо ее дома. Она сидела на скамейке, положив руки на костыль, а ее собачка кувыркалась в траве. Старушка всегда будто улыбалась, глядя на своего пса, и поэтому казалась счастливой.

Теперь же она дрожала и плакала, а маленькая дворняжка сидела рядом и как бы дрожала и плакала вместе с ней.

"У нее, наверно, никого нет, кроме этой собаки. По крайней мере, никого ближе этой собаки. Сейчас им обоим тяжело. И мне тоже нелегко — но это пустяки, потом решу, что с собой делать".

— У вас изолента есть? — спросил я.

— Я к соседям схожу, принесу.

Старушка ушла. Собака осталась со мной. Она уже тряслась от холода и оттого, что намочила лапки, и теперь они, наверное, зябли.

— Да, такие вот дела, — сказал я вслух.

Собака подошла ко мне и уткнулась носом в мою ногу.

— Ничего, ничего.

Старушка вернулась с мужчиной, лет пятидесяти, в рабочем грубом костюме желто-серых тонов, в засаленной фуражке. В руках у него был огарок свечки, газовый и рожковые ключи. Он дико матерился.

Я помогал ему: держал свечу, подавал ключи, соглашался со всем тем бредом, который он говорил.

Когда мужичок перекрыл воду, он сел на обшарпанный стул, на котором я недавно сидел, и закурил. Маленькая собачка смотрела в его лицо. И я чувствовал, что она глядит на него так же, как полчаса назад глядела на меня: печально и осторожно.

Он посмотрел ей в глаза и причмокнул губами.

— Всё, бабка, затопило тебя. Теперь каток в коридоре будет,— он встал,— бог тебя наказал. Плохо богу, говорю, молилась. Грех на тебе, бабка.

— Ты иди,— сказал он мне, докурив,— теперь тут уж делать нечего, трубы надо менять.

— А кто будет? — спросил я.

— Сын ее… или зять. На выходных.

— Но сегодня вторник,— сказал я.

Мужик отвернулся от меня и закричал на старуху:

— Плохо богу, бабка, ты молилась. Наказал он тебя.

А бабка, наверное, давно ничего не слышала и только плакала. И казалось, что ее рябой нос тоже плачет: с него капала вода. Собака встала и застучала когтями по полу. Повиливая телом, она вышла вон. Я — за ней. Во дворе я нагнулся и протянул руку к животному. Дворняжка завиляла хвостом и подняла кверху узкую мордочку с маленькими ушками. Ее черная шерсть с синим отливом блестела. На нас падали белые хлопья, и нам было очень хорошо тогда: может быть, оттого, что мы с ней знали намного больше, чем знают другие. А может, мне это показа- лось — и собака не ощущала то же, что ощущал я. Но это не страшно. Главное, что я чувствовал тогда то, что могла чувствовать она, он, ты, мы…

 

Марина Струкова КОЛОВРАТ

***

Шли бойцы встречь восходу

и противнику встречь,

и седой воевода

вел с товарищем речь:

"Что-то сердце томится,

видно к смерти спешу,

коль погибнуть случится,

об одном попрошу —

жил я честно и смело

и на ясной заре

ты сожги мое тело

на высоком костре.

Чтоб дубы вековые

занялись до звезды,

чтоб друзья боевые

ударяли в щиты,

чтоб высокое пламя

озаряло века,

чтоб склоненное знамя

колыхало шелка…

Не искал я богатства,

только славу одну,

верил в ратное братство

и родную страну.

Мед пролейте из чаши

вы в костер, не спеша,

чтоб за здравие ваше

там хлебнула душа.

Долго, други, живите,

крепко бейте врага.

Красных девок любите

да косите луга,

стройте грады, станицы,

чтоб не взять нипочем,

и родные границы

раздвигайте мечом".

Засадный полк

Засадный полк,

уже пора!

Подобьем алого ковра

лежат поверженных тела,

от стаи стрел под солнцем мгла.

Ладонь на рукоять меча

метнул, проклятие шепча.

Кровавой злобы пелена

уже глаза заволокла.

— Стоять, — рычит вожак, — нельзя!

Еще чуть-чуть… Молчат друзья.

Обугленная пустота

в груди,

и цель твоя проста —

всех вырезать до одного

врагов народа твоего.

Мы — полк последнего суда,

остался миг до слова "Да!"

Эх, словно сброшена гора…

— Засадный полк, вперед.

Ура!

***

Смотрят пращуры строго

с неба в нашу толпу.

Выбирающий Бога,

выбирает судьбу.

Нас осталось немного.

Память веры храня,

выбирай себе Бога,

что по крови родня.

Перед кем не остаться

одному в нищете

и с врагом не брататься

в черномазой орде.

Перед кем не виниться,

к алтарю не ползти

и в тюрьме не томиться —

быть на воле в чести.

Крыша нашего храма —

это солнца лучи,

стены нашего храма —

это наши мечи,

песен тайные силы

и завеса зари,

наших предков могилы —

во степи алтари.

Длится Рода дорога,

где не место рабу,

выбирающий Бога,

выбирает судьбу.

***

За строкой строку по черновику

слово о полку, слово о полку,

о тебе и мне, молодой стране,

о святой войне, будущей весне.

Волком в бурелом, соколом в зенит

слово полетит, слово зазвенит.

Лентой по венку, кровью по виску

слово о полку, слово о полку.

Сквозь закон врагов, на призыв богов

я к тебе прорвусь, Рыцарская Русь.

Не без пули ствол, не без искры тол,

не без водки стол, не без песни дол,

не без цели жизнь, не без солнца высь,

не без гнева грусть, Рыцарская Русь.

Не без славы весть, не без права месть.

Все равно мы есть, верность наша честь.

Рыцарская Русь, за тебя я бьюсь,

светит с черных лат красный Коловрат.

Искрой по клинку на моем веку

слово о полку, слово о полку.

ДОЛГ

Дали сузились в клок округи,

что Отечеством всё ж зову.

Поздно мы порешили, други,

что не будем сдавать Москву.

Чужеземцы да иноверцы…

Каганат здесь или орда?..

Но кричит, выгорая, сердце:

"Лучше поздно, чем никогда!"

Смело, горестно и нелепо,

сквозь презрительную молву,

красный флаг поднимаем в небо —

мы не смеем предать Москву.

Эта истина выше страха,

эту веру не подкупить.

Размахнулся, так бей с размаха,

лучше сгинуть, чем отступить.

Пусть серебряная дорога

пропадает в расстрельном рву…

Воля нации — воля Бога.

Мы должны отстоять Москву.

КазаЧьЯ

Здесь края чужие, лживые,

смерть за каждым валуном.

Собрались друзья-служивые

над убитым казаком.

Кто его в разведке выследил,

не узнать в краю чужом,

кто из чащи в спину выстрелил,

кто по горлу вел ножом.

Принимал он смерть суровую,

повстречал врагов один.

Верил он в Россию новую,

крест да меткий карабин.

Свет зари — вином на скатерти.

Виден дом среди ракит.

Никогда не скажем матери

то, что сын ее убит.

Чтоб не плакала потерянно,

не лила горючих слез,

скажем — сын сейчас у Терека,

где стоит казачий пост.

Как лихой боец он славится,

шлет ей радостную весть,

там в станице есть красавица,

там враги в аулах есть.

Сердце горестно сжимается,

мы утраты не простим.

Потеряли мы товарища

и жестоко отомстим.

Где теряли мы товарища,

и песок от крови ал,

там цветок огня-пожарища

над Кавказом расцветал.

***

Укротитель Кавказа идет среди гор.

Укротитель Кавказа не парламентер.

Он пришел, чтобы этой землей завладеть,

на чеченского волка ошейник надеть…

Это только красивые фразы, мой друг,

но мишенью тебя видят люди вокруг,

сам врагом укрощен и Кремлем обречен,

ты с землей обручен, подлецом обличен.

Укротитель Кавказа, ты молод и прост.

Укротитель Кавказа, ты встал в полный рост.

Но замыслил облаву не на дураков,

видишь, волк не боится трехцветных флажков.

Эх, лихая тоска, брось бойца да покинь…

Ты сумел бы пройти от снегов до пустынь,

но препятствует власть с головою пустой,

то толкает вперед, то командует: стой!

Нет, довольно раздумьями душу терзать,

лучше мысли связать и упрямо сказать,

и сказать себе, не сомневаясь вовек,

глядя взглядом, где смешаны пепел и снег:

— Укротитель Кавказа идет среди гор.

Укротитель Кавказа не парламентер.

Я пришел, чтобы этой землей завладеть.

На чеченского волка ошейник надеть!

Оружие — народу!

Забудем про книги и споры,

про власть без царя в голове.

Ты купишь оружие скоро,

есть черные рынки в Москве.

Коварством чужого народа

захвачена наша страна,

унижена наша свобода,

без смелости — обречена.

Оружие — высшее благо

на этой всемирной войне.

Оно без отваги — отвага,

с отвагой— отвага вдвойне.

Покой обойдется дороже,

чем правых побед торжество,

мир — нашему дому, и все же

готовьтесь к борьбе за него.

Листовок мятежные фразы

нам в жизнь воплощать суждено.

Везут автоматы с Кавказа

все дешево,

и решено —

отбросим бессильные споры,

Россия сказала: "Пора!"

Ты купишь оружие скоро

и станешь сильней, чем вчера.

***

Жетон он сорвал и отбросил в траву,

и вспомнил друзей и родную Москву.

Пускай его не опознают,

о смерти вовек не узнают.

Он рос, как и все, слушал панк у пивной,

его во дворе называли шпаной,

но время пришло, и основой судьбы

он выбрал высокую ярость борьбы.

В кольцо озверевшие "чехи" берут,

не знаете, гады, насколько он крут,

не быть ему в вашем зиндане —

контрактнику в черной бандане.

Навстречу взметнулся — гранаты в руках,

и вспыхнуло солнце над ним в облаках,

и дрогнули горы от взрыва,

и сходит лавина с обрыва…

И снова затих раскаленный Кавказ,

лишь клонятся травы в полуденный час,

ущелье туманом клубится,

да ворон к добыче стремится.

 

Константин Паскаль ТИШИНА

***

Катятся дни, словно камни замшелые

В яму бездонную.

Где же оно, бытие совершенное,

Свету подобное?

Над бездорожьями, над пепелищами

Голос простуженный:

— Слышишь ли, матушка, пасынка нищего?

Дорог ли?.. Нужен ли?..

Помнишь, как мы уходили с молитвами

В дальние стороны?

Там, где крепили Державу великую,

Празднуют вороны.

Там, где полки умирали холеные

С честью и славою,

Нынче деревья стоят опаленные,

Церкви безглавые.

Тяжкою ношею помыслы грешные,

Паче деяния.

Так и скитаемся, всюду нездешние,

Без покаяния.

Матушка, есть ли дорога к спасению,

Как распознать ее?

— Только одна. Что ведет к Воскресению

Через Распятие.

ТИШИНА

Я держу в руках бушлат простреленный

И боюсь поверить тишине.

Неужели быль о смутном времени —

Это о тебе и обо мне?

Где закрыл ты очи васильковые,

Что искал с мечом в чужих краях?

Слышишь, это Русь — солдатка вдовая

Плачет о таких, как ты и я.

Ты нашел приют под глыбой каменной,

Я живу, чтоб выполнить приказ.

Может, вправду дьявол неприкаянный

Поселился где-то среди нас?

Может, это он рукой небрежною

Раскидал границы по стране,

Чтобы мы, от крови одуревшие,

Не вернулись больше к тишине?

В этой тишине поля ухожены,

Колосятся спелые хлеба.

На краю деревни бревна сложены —

Значит, будет новая изба.

Где Ока лежит косою девичьей

На подушках заливных лугов,

Спят в лесной глуши Иван-царевичи,

Сторонясь Иванов-дураков.

Там стоит церквушка за околицей,

Там сиренью пахнет за версту.

И поют старушки-богомолицы

Славу вознесенному Христу…

Завернулся месяц рваным облаком,

Поклонилось небо тишине.

И звонит о ком-то старый колокол.

Может, о тебе и обо мне?

РАДОНИЦА

Благая весть! Христос воскрес из мертвых!

Мне эта весть дороже всех вестей.

Сегодня праздник всех святых и смертных,

Сегодня принимают всех гостей.

На утренней заре в холодном поле

Сижу один и никого не жду.

Прости, Господь, за скромное застолье,

Благослови нехитрую еду.

Потеют огурцы в железной миске,

В газете — хлеб, в стакане — самогон.

Сегодня пью за всех ушедших близких,

Кто был мне другом и кто был врагом.

Эх, знали б вы, как мне вас не хватает,

Как страшно воет на ветру стакан!

Так воет волк, отбившийся от стаи,

Ломая зубы о стальной капкан.

Простите, за кого не расплатился,

Простите, за кого не догрешил…

Спаси, Господь, пока я не напился,

Я свой черед еще не заслужил.

Ты отведи меня к святому Храму

И с миром упокой детей своих.

Прими их, Боже, — правых и неправых,

И сбереги, пожалуйста, живых.

С ушедшими друзьями понемногу

Моя душа уносится во тьму…

Я ставлю свечи и молю у Бога,

Чтоб не остаться в поле одному.

Я ВЕРЮ В ЗНАМЕНА

Я верю в знамена.

Их цвет кровяной

Навеки оправдан

великой войной.

И сколько б знамен

ни меняла страна,

Священной

останется

эта война.

Я видел солдат

той далекой войны:

Они и сегодня

знаменам верны.

Воскреснув однажды,

они и сейчас

Готовы

отдать

свои жизни за нас.

Я видел,

как вновь умирали они

Теперь уже в наши

бесславные дни,

Когда на развалинах

павшей страны

Держали удар

ветераны войны.

Под свист негодяев

и смех дураков

Они целовали

знамена полков

И падали замертво

в землю лицом —

Солдат

за солдатом,

боец

за бойцом…

А души взлетали с распятой земли,

И ангелы знамя Победы несли…

……………………………………………

Я знаю —

исполнится дедов завет,

Я верю

в знамена грядущих побед!

И если потомки

Отчизну спасут,

Свершится

Истории праведный суд.

* * *

Жара. Деревня дышит зноем,

Земля в мазуте и в пыли,

Покрылись травы желтизною,

И солнце плавится вдали.

Ни ветерка, ни капли с неба,

Ни слова, ни одной души…

Перемешались быль и небыль

В моей классической глуши.

Здесь леший в раскаленной чаще

Визжит, гонимый комарьем,

Здесь по ночам в росе звенящей

Русалки ходят босиком.

И только дедушка-водяник

Не кажет носа из пруда,

Да месяц, одинокий странник,

Плывет неведомо куда…

За ним и я, навстречу звездам,

Бреду усталый и больной

Туда, где сон и свежий воздух

Накроют легкою волной.

Но передышки час недолог —

Чуть заалеет свет зари,

Уже выходят на пригорок,

Бранясь спросонок, косари.

* * *

Бросить всё — наплевать и вернуться!..

Убедиться, что всё как всегда:

Что по-прежнему капает в блюдце

Из разбитого крана вода,

Что всё так же луна за окошком

Проплывает, нема и легка,

И домашняя сытая кошка

Сладко дремлет под песню сверчка.

Тишина деревенского дома.

Мерный шаг запыленных часов.

И такая разлита истома,

Что не нужно движенья и слов.

О, забытое царство покоя —

Остановка на бренном пути...

Но уходим и машем рукою,

Чтоб покой никогда не найти.

 

Виктор Просекин КАПЕЛЬ

***

Выткан вечер из легкой прохлады

С теплым запахом зрелой весны,

Мирно тянется пестрое стадо

С недалекой степной стороны.

В ясном небе случайная тучка

Одиноким темнеет пятном

Всё пришло! И равнины, и кручи

Вновь пропитаны майским теплом

Долгожданную негу вдыхая,

По ожившим полянам бреду,

Все богатства зеленого края

Изумрудятся в общем саду.

Всем простор — синим крошечным волнам,

Что бегут по камням на мели,

Птичьим стаям, что в воздухе вольном

Не забудут о тверди земли.

И с величием гордой царицы

Нас чарует сегодня она,

Все живое, спеши покориться —

На земле и под небом — весна!

ЗЕЛЕНОЕ ПЛЕМЯ

В темных недрах июльского сада

Отыскал я недолгий покой.

С веток резво сорвется прохлада

Торопливой хрустальной волной.

Удрученно кивает кустарник

Желтизною макушек своих,

Я для них — незадачливый странник,

Что-то ищущий в дебрях чужих.

Зелень полнится бодростью сочной,

Жизнью истинной воздух пронзив.

Опускаюсь устало на почву ,

Что из пор благодатью сквозит.

Пусть точеные струйки травинок

Осторожно щекочут лицо,

Я с природой сплетусь воедино

Под ее непорочным венцом.

Тихо ропщет зеленое племя,

Тонкий шепот — не глупая чушь

Здесь не нужен я даже как пленник,

Мой поклон непонятен и чужд.

В их спокойствии груб я и странен —

Догадавшись, стыдливо притих...

Но прошу вас! Загадочный странник,

К вам, чужие, пришел... от чужих.

Обреченно вздыхают аллеи,

Полыхая огнем молодым.

О бесчинстве ветров сожалея,

Но не смея противиться им.

ДОЖДЬ

Словно прозревший, что кается спешно,

Карой небесной увидевший гром,

Горько, навзрыд, обо всем — безутешно,

Я, в подражанье, могу лишь о нем.

Кто так жестоко порвал эти струны?

Скудная музыка — шелест и плач

Воздух очищенный дарят к утру нам

В липких объятьях сырого тепла.

Что беспокоиться? — влажно и нежно,

Но накануне здесь кто-то страдал!..

Может, от этого так безутешно

Знал, что не вспомнят. Так было всегда.

Так зачастую — дается кому-то

Счастье за муки. Но муки... других —

Видно усталый Господь перепутал,

Ткнув судьбоносным перстом не на них.

Вдоль, поперек этот люд перемешан,

Глуп и забывчив, и всё нипочем,

Так я стараюсь, о них безутешно...

Слушаю дождь. И пока — лишь о нем.

СЕНТЯБРЬ

Тонет шаг во всклокоченных хлопьях,

Взор блуждает в развилке ветвей,

Осень смотрит на нас исподлобья

Желтоглазой печалью своей.

Слишком буйно костры развела ты,

Было б красочней медленно тлеть,

Погляди: золотые заплаты

Липнут нехотя к старой земле.

И, предчувствуя скорую дрему,

Обреченная осень поёт,

Что бездумная страсть к золотому

Прежде времени к смерти ведёт.

***

Блекнут листья в рассветах морозных,

Всё прозрачней холодная синь,

И под тяжестью выцветшей бронзы

Осыпается осень с осин.

Тонкий иней небрежно набросил

На деревья свои кружева...

Отчего же торопится осень

Так стремительно век доживать?

Недовольное солнце над лугом

Прячет в тучи смутившийся лик.

Целый мир одинок и испуган,

Словно дряхлости ждущий старик.

Ты наивно, беспечный сентябрь,

Завещал по наследству красу.

Возвратись! Ненадолго хотя бы —

Я тепла для души запасу.

А ноябрь — наследник по крови,

Не расслышал упрёк от меня,

Собираясь остатки сокровищ

На серебряный блеск обменять.

***

Снегопад пришил к равнинам сумрак

Колдовскими ниточками мглы.

Сеют облака из ватных сумок

Влажные осколки белых глыб.

По тугим ступаю я наростам,

На плечах влеку сыпучий дым.

Тихая, смягчившаяся поступь

Оставляет каплями следы.

Петь привычной нежностью не буду,

Дорогое каждый знает сам,

Можешь снегопад не видеть чудом,

Если так... привычен к чудесам.

Тонкость, мелодичность...

Муза, спрячь их!

Безответен зов словесных нег,

Чувства загрубели и у зрячих —

Так же, как черствеет старый снег.

Ставит шаг печать в пушистой влаге,

Вновь и вновь... А мысль не так нова:

Словно на податливой бумаге

Строю непонятные слова.

***

Размеренно потрескивает печь —

Поёт душа бревенчатого дома!

Спокойная, отрывистая речь,

Простой язык, с рождения знакомый.

Без вычурных загадочных причуд,

Но тайною окутаны, как дымом,

Горящий разговор огни ведут

Об их секрете, бережно хранимом.

То всколыхнутся яркой синевой,

То лепестками алыми сияют,

И, становясь пахучей сединой,

И темноту, и холод разгоняют

***

Света!

Побольше света

В маленькие наши горницы!

Нету!

Терпеья нету

Дальше жить душе затворницей.

Стонет!

Россия стонет,

Словно вьюга безутешная.

Тонет —

В немом поклоне

Увядающей черешнею.

Мысли.

Чужие мысли —

Разве они нам учение?!

Скисли.

В тоске зависли

Мы над бездной, и нет спасения!

Знаем?

Да нет, не знаем,

Что хотим — войны ли, мира ли?

С краю,

Стоим над краем,

Эту яму сами вырыли...

***

Мне тяжко песней родину ласкать —

Давным-давно мелодии пропели.

...Скопившаяся снежная тоска

Сползает наземь вялою капелью.

Я не дивлюсь проталиной — межой,

Которою зима с весной граничит,

Веселый март, болезненно чужой,

Весь в суете оттаявших привычек.

Сырая даль стеклянной наготой

Мутнеющую впитывает влагу,

Устал я видеть именно такой

Весеннюю певучую отвагу.

Беднеют, серебра лишаясь, нивы,

Шершавостью встречая пустоту,

И вольничают серые разливы,

И в свете всё, но только не в цвету.

А солнце бьет снега каленым жезлом —

Земли и неба грустная вражда,

Весна, конечно, вовремя воскресла,

Но нынче я ее совсем не ждал...

 

Максим Свириденков БЕЛЫЕ ПТИЦЫ

ОБНАЖЁННАЯ, СТОЯ возле огромного распахнутого окна, Медея ела апельсин. Озорные солнечные зайчики играли в догонялки, носясь друг за другом по ее смуглому телу

Медея смотрела на узкую поло

ску моря, видневшуюся сквозь щель в отвесных скалах, окружавших дворец. Искала глазами корабль, на котором должен был приплыть Язон. Она, чародейка, точно прочла в книге судеб, что через несколько часов он появится в её дворце, и впереди у них две ночи — таких же, как те две, которые уже были.

Небольшая жёлто-красная птица пролетела над её плечом и врезалась в огромное зеркало, стоявшее в спальне. Зазвенели осколки. Медея побелела, но не вскрикнула.

Разбитое зеркало могло означать только одно: боги предупреждают её. Но нет, Медея не откажется от Язона. Она, колхидская царевна, сама выбрала, чтобы всё было именно так.

Во дворце её постоянно преследовало чувство одиночества. Никто не мог быть на равных с дочкой грозного Ээта. При жизни его считали бессмертным богом. А когда умер, то Апсирт, старший брат Медеи, объявил народу, что царь Ээт отправился погостить на Олимп, но по-прежнему остаётся правителем Колхиды.

Власть перешла в руки Апсирта и Медеи. Чувство одиночества стало сильнее. Даже брат стал казаться чужим. Он становился всё больше похожим на отца: безразличным ко всему, кроме воли богов и военной славы.

Царевна решила быть жрицей Гекаты — чёрной богини подземного царства, встречаться с которой опасаются даже жители Олимпа. От неё Медея надеялась получить счастье. И, наконец, Геката предложила ей:

— Я могу изменить твою судьбу! Что выберешь — четыре ночи с самым красивым и смелым? Самые сладкие, самые горькие ночи, в которые ты навсегда забудешь об одиночестве. Или же выполнишь то, что предначертали тебе боги? Твоего брата через четыре года убьют в очередном походе. Враги двинутся к Колхиде многотысячными полчищами. Но ты! Ты сумеешь стать мудрой правительницей и победить. К концу твоего царствования люди Колхиды станут самыми счастливыми. Неужели ты будешь противиться такой воле богов?

Слова Гекаты застучали в висках Медеи. Но она вспомнила, как казнили обвинённых в заговоре против её отца военачальников. Поглазеть на казнь, словно на праздник, сошлось множество народа. А их, вчерашних героев, не убивали сразу. Но пытали огнём и расплавленным металлом.

И глядя на казнь, Медея вдруг заплакала. До этого она не плакала никогда — разве что в самом раннем детстве. И не заплачет никогда больше. Но тогда… Царь Ээт заметил слёзы дочери и приказал слугам отвести её во дворец. Грозный властитель Колхиды не мог стерпеть, что его дочь плачет, видя, как казнят тех, кто решился восстать против него.

Уже подойдя к дворцовым воротам, Медея вдруг услышала, как дрожал голос самого смелого из казнимых. Однажды этот человек спас царя Ээта, заслонив его собой от удара меча. Теперь смельчака пытали изощрённее других, но при этом старались, чтобы умер последним. И вот, он взмолился:

— Ээт, я спас тебе жизнь, дай мне смерть, — слова гордого героя войны болели и хрипели.

— Посягнувший на мой трон не может умереть легко! — громогласно провозгласил Ээт.

И стоны казнимых потонули в одобрительных возгласах народа…

Медея вдруг отчётливо поняла, что Геката права. Но неужели ей, царевне, всю жизнь задыхаться в стенах дворца? Пусть будут четыре дня счастья, а за них она заплатит любую цену.

Глядя на мёртвый оранжевый комочек, Медея повторяла эту фразу, как заклинание. На миг ей почудилось, будто она видит двух больших белых птиц, летящих рядом, и осколки бледного неба.

НА БЕРЕГУ РОСЛИ КИПАРИСЫ. Ветер доносил их запах до гор. Осколки лучей падали на белоснежные вершины кавказских гор. А Язон вспоминал свою первую встречу с Медеей.

Тогда он, единственный законный наследник царя Иолка, вынужден был скрываться в окрестностях города. Сидя возле ночного костра, смотрел в небо, словно надеялся увидеть там судьбу. Взгляд застыл на созвездии Дракона. И на мгновение почудилось, будто это настоящий дракон зло смеётся, глядя в упор своими багровыми глазами. Язон сжал рукоять меча, но не отвёл взгляда. И не заметил, как землю стало обволакивать серебряно-красным туманом.

Костёр зашипел и потух, как будто на него плеснули водой. Вместо глаз дракона, Язон увидел большие чёрные глаза обнажённой девушки. Он был не в силах сдвинуться с места и заворожённо смотрел на неё.

Она стояла, слегка расставив ноги. Босиком на остывшей ночной земле. Но красавице, возникшей из ниоткуда, вовсе не было холодно.

Геката сделала так, что у героя и царевны пропали все мысли, пока их тела не оказались рядом...

Герой и царевна долго лежали, обнявшись, и тихо разговаривали.

— Расскажи, как ты стал изгнанником,— попросила Медея.

— Откуда ты знаешь, что я изгнанник?— возразил Язон. — Может быть, я простой бродяга?

— Я знаю о тебе гораздо больше, чем ты думаешь.

— А я не знаю даже твоего имени.

— Моё имя — Медея. Расскажи, как ты оказался здесь? Твоего отца свергли?

— Да. И я сам до сих пор не понял, почему это произошло.

Слушая Язона, Медея словно сама увидела, как он, неожиданно разбуженный, идёт по дворцу. Со всех сторон странный шум, суета.

А в тронном зале на месте царя коварный дядя.

— Он же твой брат,— только и произнес Язон.

— Племянник, ты не ценишь, насколько я милостив с тобой и с твоим отцом. Вы оба будете жить. Его я оставлю в городе простым жителем. А ты можешь наследовать трон. Но для этого должен признать законность моего царствования и взять в жёны мою дочь. Оракул предсказал, что у меня не будет сыновей. Ты признаёшь мою власть?

— Нет. Ты самозванец!

— Тогда я убью тебя. Стража, взять его!

Из многочисленных входов, ведших в тронный зал, высыпали охранники. Язон схватил массивный подсвечник и ударил подбежавшего первым. Но их было слишком много. Язон понял, что отступать некуда, а силы не равны. Он продолжал сопротивляться, пока не ощутил, как его пронзает холодная сталь. Ещё секунда, и всё будет кончено.

И вдруг ослепительно яркий свет залил всё вокруг. Крики затихли. Воздух наполнился смолистым ароматом. Дворец поплыл и исчез. Рана Язона перестала болеть.

"Неужели так приходит смерть?" — подумал он и увидел стоящую над ним богиню Афину. Она улыбнулась и исчезла. Язон понял, что лежит на зелёной траве, а рядом шумит река...

Дослушав его рассказ, Медея поняла, что не случайно так много похожего в их судьбах. Она поцеловала Язона в шею и вдруг, высвободившись из объятий, сказала, что ей пора.

— Неужели я останусь один?

— Ты будешь ждать меня, — ответила Медея.

Чары Гекаты снова перенесли её в Колхиду. Язон разжигал потухший костёр, чтобы согреться от утреннего холода и с тоскою вдыхал запах травы. Зачем трава пахнет мёдом, если рядом нет Медеи? А звёзды уже начинали гаснуть. Край неба чуть дрожал, словно рассвет махал рукой.

Геката убеждала Медею отказаться от новой встречи с героем. Тогда в судьбе колхидской царевны ещё могло сбыться предначертанное богами. Но Медея уже не могла забыть Язона.

Только через месяц чёрная богиня сделала так, что они снова оказались вместе. Лето уже умирало. Трава стала жёстче. Но любящие не чувствовали этого... Весь мир для Язона стал вдруг смуглым, как кожа Медеи, и наполнился её запахом — запахом мёда…

— Теперь мы сможем быть вместе, только если ты приплывёшь ко мне в Колхиду,— грустно сказала она.

— Значит, я обречён. У меня нет корабля, нет золота. Я царь без трона…

— Но ты хочешь приплыть ко мне?

Он не ответил, но стал целовать её волосы, плечи так, что она всё поняла.

— Завтра появится корабль и люди, готовые сложить голову за тебя,— глаза Медеи лихорадочно заблестели.— Расскажи им легенду про золотое руно. Та страна, где оно хранится, будет навеки богата. Завтра все поверят, будто золотое руно в Колхиде. И ты отправишься за ним, если дашь клятву, что без него не вернёшься в Иолк...

— А где на самом деле золотое руно?

— Пусть это выдумают поэты…

СОЛНЦЕ ГОРЕЛО В ЗЕНИТЕ, когда "Арго" остановился в колхидской бухте. Из бухты виднелся возвышавшийся над скалами дворец… А ветер уже доносил всё ближе и ближе лошадиное ржание. Из-за холма появился большой отряд хорошо вооружённых всадников.

Во главе отряда был Апсирт. Он властно окликнул аргонавтов:

— Кто вы, чужестранцы, и зачем приплыли в нашу землю?

— Я Язон, сын царя Иолка. Со мною мои друзья, все они отважные герои и совершили немало подвигов. Мы приплыли не для войны. Пусть же царь Ээт вспомнит о законе гостеприимства и примет нас в своём дворце.

Задумался на минуту сын Ээта, потом сказал:

— Язон, мы примем с миром тебя и твоих спутников. Но берегитесь, если кто из вас мыслит недоброе против царя Колхиды.

— Мы приплыли не для войны,— повторил Язон.

— Дайте лошадей моим гостям,— приказал Апсирт.

Увидев Язона, Медея с трудом сдержалась, чтобы не броситься к нему, и сказала, гордо глядя на гостей:

— Чужестранцы, я, дочь царя Ээта, рада приветствовать вас в своём дворце. Но мой отец сегодня не спустится встретить вас. Он гостит у богов на Олимпе. В вашу честь мы с братом устраиваем пир. Слуги уже накрывают столы. Веселитесь и ни в чём себе не отказывайте.

Во время пира Язон старался как можно меньше смотреть на Медею, но куда бы он ни глянул, перед глазами стояла только она: её лицо, руки, волосы…

Когда они, наконец-то, оказались вдвоём, Язон с тревогой сказал:

— Мои люди хотят, чтобы завтра я потребовал у царя Ээта золотое руно.

— Хорошо. Мой отец уже давно там,— Медея смотрела на горные вершины.— Правителем страны по-прежнему считается он. Но всю власть делим мы с братом. Завтра пир продолжится. И на столе будет особое вино…

— Ты хочешь отравить моих спутников?!— воскликнул герой.

— Нет! Но Геката сделает так, что после этого вина вам всем покажется, будто царь Ээт вернулся с Олимпа,— Медее стало очень обидно, она грустно посмотрела на Язона. Он, не слушая её, стал целовать. Но мгновения теперь ускользали всё быстрее. Пора было расставаться.

— Сейчас пир закончится, — сказал герой. — Я должен вернуться со своими людьми на корабль.

— В полночь приходи к скалам возле дворца. Там тебя будет ждать моя служанка.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ В РАЗГАР ПИРА к аргонавтам вышел царь Ээт. Даже Язон не мог поверить, что перед ним не настоящий властитель Колхиды, а видение, созданное колдовством. Что уж говорить о других аргонавтах! Все они были поражены роскошью одежд и величественностью царя.

Язон рассказал Ээту о своей клятве привезти в родную землю золотое руно. Царь нахмурился, долго молчал, а потом произнёс:

— Чужестранец, я отдам тебе золотое руно. Но, чтобы получить его, ты должен отправиться на заросшее полынью поле, посвящённое грозному богу Аресу. Вспашешь это поле моим тяжёлым железным плугом. В плуг запряжёшь медноногих быков, дышащих огнём. А засеешь пашню не золотыми зёрнами пшеницы, а зубами дракона, из которых вырастет страшное войско. Если ты победишь это войско, я отдам тебе золотое руно.

Повисло молчание.

— Я согласен, — ответил Язон.

Когда аргонавты удалились из дворца, Апсирт сказал Медее:

— Сестра, для чего было устраивать такое? Неужели ты готова на всё ради этого чужестранца?

— Но я его люблю, — воскликнула Медея, не понимая, почему брат задаёт ей вопросы, ответ на которые и так понятен.

— Безумная! — зло ответил Апсирт. — Это не простой человек. Я чувствую, он пришёл захватить наше царство. И я боюсь за тебя. Я убью его.

— Не смей!

— Так будет лучше для всех.

— Для кого — для всех?

— Ты меня не понимаешь.

— Я не хочу тебя понимать.

— Думаешь, что-то может быть дороже трона? — Апсирт удивлённо уставился на Медею.

— Дороже трона — любовь и свобода, — ответила она, с вызовом глядя ему в глаза.

Апсирт вдруг весь сжался и показался Медее маленьким-маленьким. Печально произнёс:

— Прости, сестра. Ты права, но я не могу ослушаться богов.

Она увидела, как Апсирт достал из-за спины громадный рубин, в котором заключалась её колдовская сила. Этот рубин был надёжно спрятан в тайнике в спальне царевны. Но богиня Афина почувствовала ревность, когда узнала о любви Язона к Медее, и помогла Апсирту найти тайник.

На мгновение Медея удивлённо замерла. Этого мгновения хватило, чтобы Апсирт произнёс заклятие, от которого отливающий кровью камень рассыпался на осколки.

Царевне показалось, будто слова брата доносятся до неё откуда-то издалека, словно со дна колодца:

— Сестра, теперь Геката больше не послушает твоих просьб. Ты отправишься в темницу, где тебя будет охранять дракон! Так приказывают мне боги…

ОЧУТИВШИСЬ В ТЕМНИЦЕ, МЕДЕЯ сразу подумала о Язоне. Чтобы спасти любимого, она собрала остатки сил и стала внушать ему свои мысли. Для этого ей не нужно было силы рубина.

Ночью в чёрных одеждах Язон пришёл к реке и сделал всё, что внушила ему Медея. И тотчас же по ночному небу ударил гром. Послышалось тревожное уханье, стоны, как будто стонала сама ночь. Запахло серой. И явилась грозная Геката.

— Смертный, зачем ты позвал меня?— голос богини мрака напоминал рокот пробуждающегося вулкана.

— Геката, не гневайся на меня,— ответил Язон, без страха глядя на неё.— Мне нужна твоя помощь.

— За помощь ты должен отдать мне свою душу, — сказала Геката, и её глаза загорелись блуждающими огнями.

Словно падая в пропасть, на дне которой только пустота и туман, он сказал:

— Я согласен.

— Не соглашайся так скоро,— возразила чёрная богиня.— Подумай, ведь ты отдаёшь мне душу. Но даже если я помогу тебе, твоё счастье с Медеей продлится не дольше дня.

— Даже один счастливый день стоит много.

— Ты уверен, герой?— спросила Геката насмешливо.

— Уверен, — твёрдо сказал Язон.

— Что ж, тогда я помогу тебе. И твоя душа останется твоей. Я дарю её тебе за то, что тебя любит Медея, а ты любишь её больше, чем вообще возможно любить. Теперь уходи, откуда пришёл! А с утра пойдёшь во дворец...

ЯЗОН НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ ТАКОЙ толпы людей. Казалось, будто всё население Колхиды собралось возле поля Ареса, чтобы увидеть, как герой попытается совершить обещанный подвиг. Язон с тревогой посмотрел на древнее солнце. Оно было в зените. В воздухе стоял запах жары и пьяного алоэ.

Солнце палило жарче и жарче. А Язон должен был ждать, стоя перед толпой возле поля, и не мог даже отойти в тень. Наконец, появились слуги. Вчетвером они с трудом тащили плуг. Язон поднял его один, но почувствововал, насколько тот тяжёл. И ему стало ясно, сколь чудовищной должна оказаться сила быков, для которых этот плуг ковался.

— Герой, начинай! — прогремел голос Апсирта.

Язон взял в руки крепкий стальной щит и уверенно ступил на поле.

Не успел он сделать и трёх шагов, как на него выбежали громадные медноногие быки. Животные были вдвое крупнее своих обычных собратьев.

Весь народ замер. Никто не мог произнести ни звука. Но у каждого пришедшего к полю Ареса в голове пронеслось, что разъярённые быки неизбежно разорвут героя. На Колхиде тогда вряд ли был тот, кто не слышал об этих страшных животных. Но только сейчас люди увидели, насколько они свирепы и огромны. В стоящей тишине каждый удар их копыт раздавался, как удар грома.

Апсирт нервно подёргивался, предвкушаю скорую гибель героя. Лишь Язон, закрывшись щитом смотрел на приближающихся быков так бесстрашно и дерзко, словно был бессмертным олимпийским богом. Но вот, подбежав, быки ударили в его щит.

Сталь загудела. Герою показалось, что всё внутри него оборвалось, захотелось кричать — отступить. Но Язон почувствовал, что он скорее умрёт, чем сделает хотя бы единственный шаг назад. И тогда нестерпимая боль, пронзившая всё его тело, не убила, а заставила бороться и придала силы.

Быки давили на щит так яростно, что ноги героя уходили в землю. Зрители не верили собственным глазам. Людям чудилось, что в небе застыло солнце, застыли облака, как будто сами боги смотрели с высоты на этот поединок.

Мускулы Язона напряглись так, что, казалось, вот-вот лопнут. Но быки уставали и рычали глуше и глуше. Собрав последние силы, он схватил их за рога и, накинув железную цепь, запряг в плуг. И тут раздался гул тысяч человеческих голосов. Люди, минуту назад кричавшие: "Смерть чужестранцу!" неистовствовали от восторга. Даже Апсирт от удивления не мог произнести ни слова. А оставшаясь в темнице Медея сначала содрогнулась, услышав возглас, но потом всё поняла, и по её щекам потекли радостные слёзы. Ведь Геката обещала ей четыре ночи с Язоном. А у неё их было только три...

И ВСПАХАЛ ЯЗОН ПОЛЕ, и засеял его зубами дракона. Но вот, из земли стали прорастать вооружённые тяжёлыми мечами воины.

Первый тут же бросился на героя. Язон легко увернулся от его выпада. По рядам зрителей прокатился гул. И уже зазвенели мечи. И через миг оружие первого воина было выбито у него из рук. А к герою уже спешил второй, третий, четвёртый…

И вдруг Язон понял, что начинает двигаться помимо своей воли. Его меч стал ударять с такой чудовищной силой, что от его ударов оружие из рук противников отлетало на несколько метров, а через миг туда же летели и их головы.

Но вот Язон почувствовал, как отяжелел меч в его руке. И увидел, что стоит один среди убитых.

И тогда послышались громкие восторженные крики. Толпы колхидцев неистовствовали, прославляя героя. Но всё мрачнее становился Апсирт. Придя во дворец, взмолился он, глядя на закатное солнце:

— О Гелиос, дед мой! Если и будет моя сестра Медея счастлива с Язоном, то пусть их счастье продлится не дольше ночи. А потом пусть разгневаются на них все самые жестокие боги, чтобы Медея и Язон не узнали больше ничего, кроме страдания, и забыли даже о том коротком счастье, что у них было…

По закату плыли тучи. Приближалась гроза.

От вспышки молнии облака стали кровавыми. Пошел дождь. Но Язон не ощущал холода дождевых капель. Он спешил к Медее.

 

Руслан Бычков СУДИЯ ГРОЗНЫЙ

Роман Михаила Елизарова "Pasternak" — это самое православное произведение актуальной и потенциальной русской литературы (говорим, "потенциальной", потому, что, честно говоря, сомневаемся: можно ли написать что-либо "более православное"). Утверждая так, мы вполне отдаём себе отчёт в проблематичности самого понятия "православная литература". Неслучайно Достоевский — один из немногих русских писателей, к коему без натяжки приложимо определение "православный", — столь он стремился вырваться за границы собственно "литературы". С полной основательностью в своё время Мережковский заметил, касаясь романа "Бесы": "Тут действительно есть что-то, что переступает за черту искусства". Понимание того, что в глазах Православия всякая "литература" и "литературность" ставятся под вопрос, присутствует и у автора разбираемой книги: "человеку, приучившему себя однажды питаться "художественным", опошленным бытием, "божественное" становится не по вкусу. Чтение растворяет личность, она живёт чужими эмоциями, отдавая душу на растерзание бумажным, но от этого не менее пагубным страстям. Литература схожа со склепом, в котором страница за страницей, камень за камнем замуровывается дух..." (Своего рода символом этого "склепа" становится в романе демонический фантом "Пастор Нак"/ "Pasternak").

Справедливо мнение Владимира Бондаренко о том, что "нынешняя самая высшая православная правда" — это не елейная псевдо-смиренная проповедь непротивленчества обрушившейся на Россию лавине Зла, с "благочестивыми" ссылками, что всё, мол, "в руце Божией",— самая высшая православная правда есть правда о силовом сопротивлении злу, о православно-осмысленном беспощадном Русском Бунте (осколки такой правды Бондаренко находит у столь различных авторов как В.Распутин и А.Афанасьев, в фильмах "Брат" и "Ворошиловский стрелок" и т.п.). Неплохо об императиве Бунта сказано и у Елизарова: "...дух страны погребён под сатанинскими испражнениями. И кому-то нужно было это убирать. Просто уже не оставалось времени быть гласом, вопиющем о вреде нечистот. Их проще всего было самому смыть, как в уборной". Но Михаил Елизаров идёт ещё дальше (и в этом, на наш взгляд, то самое, что придаёт роману "Раsternаk" его православную окачествованность, единственность и уникальность). Он с изумительной духовной проникновенностью указывает на ту экклезиологическую инстанцию, что, действительно, правомочна благословить на сечу боевую с многовидными супостатами. Это — Катакомбная Церковь. Ибо официальная церковь погрязла в соглашательстве с миром сим, превратившись из Воинства Христова в "религиозный департамент" безбожного государства, приучая свою паству забывать, что "религия... оружие против невидимого и безжалостного врага", а из духовной врачебницы превратившись в коммерческо-политическую организацию, в "комбинат религиозных услуг"... Наш приятель волхв Велеслав не без меткости заметил как-то, что если бы к нему в капище повалили "нью рашнз" освящать "Мерседесы", то он бы, пожалуй, усомнился в истинности своей языческой веры. Сказанное позволяет понять, почему у Елизарова на борьбу с новым духовным миропорядком Антихриста ополчается странный союз: катакомбный православный иерей Сергий, русский язычник Льнов (по профессии киллер, особо нежно относящийся к топору, именуемому "Мень") и полууголовник-атеист Лёха Нечаев (sui generis анти-"Федька Каторжный", "стоящий не за Православие, а за самого себя"). Получается некое опричное братство, сложившееся независимо ото всех "границ", прочерченных миром сим...

Славные деяния сего братства святого террора, живописуемые в книге, исполняют православного читателя ея чувством духовного восторга. В массе, индуцированной "мещанским вуду-коктейлем из кабалистики, ламаизма и изнасилованного христианства", вдруг высверкнули искры (пусть малые, но предельно-горячие) того Огня, который пришел низвести на землю наш Спаситель. Наш Христос — не "их христос". По изъяснению древнего толкователя на повествование Евангелия о проклятии Иисусом бесплодной смоковницы (Мк. Гл. 11): "рассмотрим и повествование о смоковнице: ибо здесь является по-видимому нечто странное и жестокое... Доселе часто Иисус творил чудеса, но только на благодеяние людям. Но ученики ещё не видели, чтоб Он сделал кому-либо зло. Теперь, дабы показать ученикам, что Он может и казнить, и что, ежели захочет, может в один час погубить намеревающихся распять Его, Он являет силу свою над бесчувственным деревом" (блж. Феофилакт Болгарский). Христос аутентичного Православия — это не только Благий Человеколюбец, но и Грозный Судия. Лик Христа-Карателя явственно проступает за строками взятой нами в рассмотрение книги. Сие — знак высшего качества. Сие — и свидетельство того, что "тут действительно есть что-то, что переступает за черту искусства"... Потому-то мы предположили, что ничего более православного в русской литературе написано в обозримом будущем не будет. Ибо тем, что сказано, — литература, собственно, исчерпывается. Дальше — начинаются уже действия по преднамеченной схеме...

 

Олег Головин ХОДОРКОВСКИЙ РАССТРЕЛЯН? (Новогодняя фантазия)

Утро первого января 2004 года наступило для известного телевизионного журналиста Михаила Леонтова не так, как у всех нормальных людей, к обеду, а необычно рано, в 9.30 утра на его даче в Николо-Прозорово. Что потревожило покой телевизионного мэтра, не мог понять и он сам: ни гостей, ни родственников в доме не было, сторож, он же истопник, он же старший по хозяйству, Василий спал в своей избушке, и значит, в доме стояла тишина… Да и голова шумела совершенно привычно, без хулиганства.

Михаил сел на постели, почесал небритую щеку, посмотрел на голые ступни, пошевелил пальцами и понял, что сон прошел бесповоротно, и никакие средства не заставят его вернуться.

— Однако,— пробормотал Михаил и еще раз почесал небритую щеку,— это уж совсем никуда не годится: не спать в законные выходные.

Пройдясь по дому в одних трусах, Михаил поставил чайник и включил телевизор. Первый канал уже запустил повтор "Иронии судьбы". Михаил Леонтов как раз заходил в ванну, когда Барбара Брыльска поливала из чайника перепившего Женю: "Ну что же вы хулиганичаети-ети…"

"Етить твою мать, Костя,— подумал Михаил,— ну сколько же можно, ведь ощущение такое, что реально День сурка. Я вчера засыпал — она его поливала, проснулся — та же сцена…"

С этими мыслями Михаил ополоснул лицо холодной водой и вымыл рот.

Чайник на кухне засвистел. На экране Ипполит вручал подарок своей невесте.

Михаил вспомнил о вчерашней встрече и вернулся в каминную: на диване лежал подарок Гаранта Конституции — короткий самурайский меч, который вчера вручили в Кремле.

— Чувство юмора, однако,— Леонтов ухмыльнулся правой стороной лица. Названия меча он не помнил, но Костя Стэрн сказал вчера уже после встречи, что это специальный меч для харакири.

Ипполит с Женей толкались в дверях и шумели. Михаил поискал пульт и переключил на НТВ.

— Тогда уйду я!— Надя сделала гневное лицо и сверкнула глазами…

— Однако!!!— Михаил с мечом в одной руке и пультом в другой застыл на середине комнаты. Палец уверенно нажал на другую кнопку. РТР. "Ирония судьбы" здесь шла с опережением на полчаса, как и положено на главном телеканале страны. "Если у вас нету тети, то вам ее не потерять",— заливался молодой Мягков. Палец с интересом, больше похожим на панику, продолжал путешествовать по кнопкам. Комедия Эльдара Рязанова с разницей в несколько эпизодов шла также на СТС, ТНТ и ДТВ. Остальные каналы ничего не показывали.

— Вот она, мечта русского народа: чтобы всем было хорошо, чтобы всем поровну. И необходимость в рекламе отпадает,— резюмировал телевизионный мэтр и сел за компьютер, чтобы поделиться своими размышлениями с Борисом Березовским.

Однако, что думал Михаил Леонтов этим утром, Борис Абрамович так и не узнал. Когда тележурналист открыл Яндекс, его профессиональный взгляд скользнул по последним новостям.

Новость была всего одна: МИХАИЛ ХОДОРКОВСКИЙ РАССТРЕЛЯН.

Слабеющая рука тележурналиста защелкала "мышью". Подробности сообщали все ведущие информагентсва и интернет-ресурсы. Подробности были скупы.

БЫВШИЙ ГЛАВА НЕФТЯНОЙ КОМПАНИИ "ЮКОС" X@??????@??????? ????X@????????????@?@???????@d``f@????@@??@?????????@?@?????????????X@???@??????????@b@??????@d``h@????@?@????????????@?????????@?b@OV??????????@??????vR\ ????????@???@???????@????????@??@????????@?????????@?@???????@????@???????????@????? И БЫЛ ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ В 8.30 ПО МОСКОВСКОМУ ВРЕМЕНИ.

Среди других новостей, которые передавали информагентства, не было ничего примечательного. Владимир Путин с семьей вылетел на горнолыжный курорт "Красная поляна", по дороге посетив с подарками и поздравлениями шахтерский поселок, детский дом и воинскую часть. Мэр Москвы Юрий Лужков, открывая первый день народных гуляний на Красной площади объявил о том, что Правительство Москвы в новом году начнет реализацию проекта постройки Летней резиденции Деда Мороза в подмосковном поселке Переделкино. Саддам Хусейн потребовал предоставить ему иракских адвокатов…

"Иронию судьбы" на РТР прервал выпуск новостей, в котором сообщили, что в Москве и области в ближайшие два дня ожидаются сильные снегопады, в связи с чем водителей просили воздержаться от пользования личным транспортом.

Никто не комментировал новость номер один. Михаил Леонтов в оцепенении досмотрел выпуск новостей, еще раз пошелкал по телеканалам, выключил телевизор и взял в руки мобильник. Руки тряслись. По светящемуся мертвенным светом телефонному дисплею пробегали фамилии и имена: АКОПОВ, ДОБРОДЕЕВ, БОРИС, БЕЛКОВСКИЙ, ВОЛОШИН, КОСТЯ, ЛЕСИН….

Впервые в своей жизни Михаил Леонтов не знал, кому позвонить. И все-таки остановился на Косте. Минуту вслушивался в далекие гудки. Наконец ему ответили.

— Привет, с праздником еще раз…

— Да уж, да уж, спасибо…

— Как встретил?

— Да я по этому поводу и звоню. Ты новости слышал?

— Ты про Ходора? Через полчаса в новостях будет сюжет. Раньше не успели дать: праздничная сетка.

Стэрн не стал врать. Михаилу казалось, что сейчас его ничто не способно удивить, однако он удивился…

— И что?

— Я тебя не понимаю?

— Ну ты представляешь, что

теперь будет?!

— Придется официально объявить об отмене маратория на смертную казнь… Но я слышал, что решение начали готовить еще в декабре после взрыва у "Националя".

Голос телеведущего с взволнованного эротичного хрипа сорвался на глухой визг:

— Кость, хватит дураком прикидываться, ты понимаешь о чем я! Это же — п….ц! Блокада!

— Миш, ты проспись, а потом звони. Если вдруг блокада начнется!

Связь оборвали.

Михаил Леонтов, по-прежне

му в трусах, несколько раз прошелся по дому, то и дело подходя к монитору и просматривая обновляеющиеся новости интернета.

Молчали правозащитники. Молчали западные издания. Молчал даже Венедиктов.

Когда Михаил наконец вынул из холодильника бутылку водки, хлопнула дверь на террасе, и в комнату вошел сторож Василий.

— Ну, с наступившим! А я-то думал, вы спите, ничего не приготовил.

Михаил опрокинул стакан и посмотрел на своего "домоправителя".

— Ходорковского расстреляли… Вот ведь.

Василий начал хлопотать у плиты.

— Совсем не стало порядка. А вот такие тоже, когда я в Луге жил, фермера одного зарезали, а у евойного работника язык вырезали. Ну ничо, будет еще порядок… Путин сказал, будет…— продолжал Василий, разбивая яйца над сковородкой.

Михаил Леонтов поставил стакан на стол и вышел из кухни. Дойдя до постели, он лег и накрылся одеялом с головой.

Его разбудил телевизор. Барбара Брыльска голосом Пугачевой пела песню "На Тихорецкую состав отправится…". Гитарные аккорды отзывались в раскалывающейся после вчерашнего голове. В кухне гремели посудой.

— Василий… — осторожно хриплым голосом позвал мэтр.— Василий!

— Иду, иду…

Василий вошел в комнату с чашкой, испускающей горячий и жирный аромат.

— И что вам не спится? На часах и десяти нет, а вы проснулись. Отдыхали бы, чай Новый год, праздник.

Увидев, как хозяин вытирает пот со лба, Василий снова заохал:

— Да у вас не температура ли?! А я говорил вчера: виданое ли дело после бани без штанов по лесу ходить…

 

ИЗ ПОЭЗИИ XXI ВЕКА (Антология “Дня Литературы”)

Обещанного, говорят, три года ждут. А значит, пришло время собирать антологию русской поэзии нового, XXI века. Перед вами — первый её выпуск в версии “ДЛ”.

ОЛЬГА КОЗЕЛЬ

* * *

Дорога — бугор на бугре.

Известное дело — Расея.

Так траву ещё при царе

Косили в верхах Енисея.

Так лился туман или стон,

В обитель — роптать на судьбину —

Сплавляли неласковых жён,

И — вниз по реке — древесину.

Так тянет смолой костерок

В полях, величая Купалу.

Так ехал Бестужев в острог,

И Меньшиков ехал в опалу.

* * *

Как малый пострел, за повозкой бегущий в пыли,

Как старый казак, на войну провожающий сына,

Ты смотришь с укором на белую прядку земли,

Не смея, как прежде, промолвить: моя Украина!

Пусть ценят за доблесть и пусть не желают добра,

Мы смертной гордыней своею гордимся по праву.

Но слышен на склонах взволнованный голос Петра,

И дикие розы впотьмах окружают Полтаву.

И если любить, то лишь шум малоросских ветров,

Ковыль Запорожья, могилы и память о Сечи,

И посвист ночной подгулявших степных гайдуков,

И шляхетских жинок покатые полные плечи.

Там панская дочь собирает во ржи васильки,

И жаркие посулы небо вплетает ей в косы,

Там точатся к бою и, звонкие, гнутся клинки,

Там тяжбы и свадьбы, и зреют в ночи абрикосы.

ДЕТИ

Вокруг Игнатьева — леса.

Бродя по ним в полдневном свете,

Вдруг чувствуешь: на два часа

Реальней приближенье смерти.

И вот, кляня сто первый бор,

И вечный времени излишек,

Я набредаю на костёр

И деревенских ребятишек.

Я вспоминаю "Бежин луг",

Своё назвав негромко имя,

Вхожу в ребячий этот круг

И заговариваю с ними

Об урожае, о кино,

О том, что снега нынче мало,

О подвиге под Ведено

Прославленного генерала.

"Пусть генералы и умны, —

Мне мальчик говорит спокойно, —

Не верю я в конец войны,

На свете не кончались войны…"

На костерке дымится снедь.

Жужжит у щёк морозец колкий.

Обыкновенный русский снег

Заносит мокрые просёлки.

Сестре Вере

Мне хоругвь не вносить в алый свет алтарей,

До святынь не достанешь рукою…

Но вдохни эту пижму и этот кипрей,

И узнаешь, что это такое.

И военная гарь, и молочная Гжель

Сотни раз повторялись на свете,

Только мы-то с тобой из нездешних земель,

Мы — иной современности дети.

Лишь в ладонях согрей золотую свечу

И сожми, как штурвал самолёта.

Мне на правду плевать, и я верить хочу,

Что отец мой шагал с пулемётом.

И я верить хочу — мне на правду плевать,

Что я крови несмешанной, русской,

И что время когда-то отправится вспять:

Сотня лет — и изменится русло.

СЕВЕРНЫЕ СТАРУХИ

У Белого моря веков испокон

Глядят тебе вслед из белёсых окон.

И нет никого — только чувствуешь взгляд,

Как будто не люди — деревья глядят.

Но мастер чужой стародавней поры

Безмолвную душу упрятал в стволы.

И вырезал руки, надбровья и рот

Из дерева древних забытых пород.

Их корни в трудах от зари до зари:

Что мёртво снаружи, то живо внутри.

Их песни, преданья, их мать и отец

Бессмертны в изгибах древесных колец.

Они просыпаются в раннюю рань.

Резная кровать. На окошке герань.

Часы. Покосившиеся косяки.

На выцветшем снимке сыны — моряки.

ДМИТРИЙ МАЛИНА

МОСКВЕ

Что пучеглазая? Сверкаешь вся золотом?

Тыщей моторов ревешь каждый день?

А знаешь, как хочется по Манежной молотом?

Или спалить тебя, как Ольга Искоростень?

Как ни взгляну на тебя, всё-то ты улыбаешься,

Во все тридцать два золотых расплылась,

Ну скажи ты мне, дурочка, чем ты бахвалишься?

Что складищами жира за кольцо разлилась?

И это та златоглавая, за которую насмерть?

Под пули, не думая, за которую...

А теперь застелила все вывесок скатерть?

Нет, подождите, я вам устрою...

Я вам устрою, а ну-ка — руки!

Руки прочь! Руки! Руки, сказал!

Ты не подумай, я не со скуки,

Просто надо, чтоб кто-то тебя наказал!

И я приговариваю тебя к расстрелу,

Смеешься, смотришь как на глупца?

Ты лучше подумай, сколько язв расползется по телу,

Сколько крови прольется по жилам-улицам!

Пойми ты, глупая, еще не поздно!

Это не произвольно, это поллюция!

Но если ты исцелиться сама не способна,

То остается одно — революция!

И она придет, ее величество грянет!

Вот только немного утрется, почистится

И перед контрольным в глаза тебе взглянет...

Что, страшно? Так может, еще не поздно очиститься?

Смеешься, проклятая? Пыхтишь заводами...

Ну что ж... ты сама приближаешь его,

Смейся, но помни, под двенадцатью потами

Мир доживет до 2017-го!

* * *

Сегодня я буду жадно курить

И слушать, как мне поет ночь,

Гениальное "тихо", не надо мудрить,

Земное сегодня прочь!

И я убежден, что я не последний

Из племени могикан,

Которые плачут над пеплом наследий,

Для которых спасенье — стакан!

Мы — мечтатели? Да! И мы этим живем!

Потому что в наших мечтах

Мы дышим душой, мы летим, мы поем

И в любви признаемся в стихах!

Мы идем босиком по песчанкой косе,

Закатав по колено штаны,

Со счастливым лицом — ведь теперь насовсем,

Так домой возвращались с войны...

И абсолютно никто не сможет мне помешать,

Я все предрассудки растер в порошок,

Я крылья надену и буду летать,

Вызывая у обывателей шок!

Сегодня я долго и жадно курил

И видел сквозь неба рванье,

Как меха выдували в кузнице крыл

Отдельный комплект для нее...

* * *

Дым-искуситель люстру обсасывает,

Я с дивана на линолеум капаю,

Мозг захмелевший мысли разбрасывает,

Буквы, как иглы, бумагу царапают,

Моторы шумят, подошвы стаптываются,

Барышни ржут, каннибал-город,

Есть еще гордые, те упираются,

Но и их уже крепко держат за ворот!

Как не напиться, господа-товарищи,

Люди добрые, россияне, граждане,

Чует душенька мировой пожарище,

Сушит душеньку жажда мне!

А я бы вам вылепил такое словище!

Такое теплое! Такое райское!

Я величал бы его ЛЮБОВИЩА!

И водрузил у метро "Первомайская"!

Нет, до дверей бы донес! Поднатужиться!

Кричат: "Грыжа будет!" Да черт с ней, с грыжей!

Ведь мне эта московская улица дороже,

Чем тысяча сотен парижей!

Но луна — верный пес — заливается лаем,

Вертясь вкруг хозяина, планеты-калеки,

А мы, романтики, потихоньку сдыхаем,

Никому ненужные в ХХI-ом веке...

* * *

Еще одна ночь,

Рассвет

Заливает городу уши,

Гони его прочь,

Кричи "нет"

И слушай меня, слушай...

Еще один день,

Провалом,

Я все ближе к отметке "20",

То коряга, то пень —

Слалом,

Мне грусто даже смеяться...

Еще один год...

Много?

Да сколько их еще будет?

Заткните свой рот,

Ради Бога!

Сегодня скольких не разбудят?

Еще одна жизнь...

Достойно?

Погасла спокойно в постели...

Вчера нажрались...

А войны?!

Да что вы там все охренели?

Еще одна смерь...

Печально?

Плевал я! Слюной поэта!

Хочу умереть

НАХАЛЬНО!

Бабахнуть как, елки, ракета!

СЕРГЕЙ ЗАЙЦЕВ

ЗВОНАРЬ

Разрушен храм и идолы, как встарь,

Резные очи пучат на ветру…

Разрушен храм, лишь ты один, звонарь,

Стоишь на колокольне поутру.

По свету фонарей, как по мосту,

Я ухожу в начало всех начал.

Звон тихо приручает пустоту,

Как ты к рукам верёвку приручал…

Звони звонарь! Сквозь мёртвую метель

Доносится призывный звон святой…

Я в грешные уста возьму свирель,

Чтоб разбудить уснувший мир с тобой.

Нам Вера не позволила уйти.

Нам с колокольни нет ступенек вниз…

Но если тебе скажут — нет пути —

Ты просто улыбайся и крестись…

Крестись и помни — ты один, как встарь,

Стоишь на колокольне поутру…

Пока жива душа — звони, звонарь!

Я за тебя, мой брат, опять умру…

НАДЕЖДА

Обескровленное небо

Затекает в лопухи…

Пенье птиц, дыханье хлеба,

Плеск медлительной реки,

Шелест трав сквозь ветра песню

Слышишь, мой священный дуб?

Но, скажи мне, что чудесней

Звука похоронных труб?

И в притихшем летнем шуме,

Я услышал древний гул…

Может, Бог ещё не умер?

Может быть, он лишь уснул?

НЕПОБЕЖДЁННЫЙ

Провожающим взглядом окинь

Застывающий миг.

Пахнет небом седая полынь.

Ветер к сердцу приник.

Пахнут лужи осенней водой.

Пахнет вечностью даль.

Одиночества запах собой

Дополняет печаль.

Ты герой ненаписанных саг.

Побеждённый герой.

Для себя бесконечный варяг;

Для варягов — чужой...

Ты повержен. Потерян твой щит.

Меч не чувствует рук.

Верный конь рядом мёртвый лежит.

Смерти белый паук

Подползает. Лишь ветра порыв

Шепчет сердцу: "Очнись...":

Облака расступились, открыв

Бесконечную высь...

ЛАРИСА КЛЕЦОВА

РОМАН

Она стройна. У неё револьвер.

Он — страстный, оголённый нерв.

Она наливает аперитив...

Итак — детектив.

Ну — кто? Кого? На камине кровь.

Не надо! Лучше уж про любовь.

Итак, она — королева грёз.

Он — не воспринимает её всерьёз.

Она твердит ему про любовь...

Ну вот, опять на камине кровь...

Теперь — в традициях реализма:

Они — строители коммунизма,

Их жизнь с убийством — несовместимы:

Конечно, где тут найдёшь камины?

* * *

Страшно смеяться над каждым стихом,

Где, "словно алые розы

Пахнет закат" и "по небу легко

Катятся летние грозы",

Где "к сентябрю наступает тоска,

Небо сливается в щёлку..."

Вдруг

Палец, которым крутил у виска,

Металлически щёлкнет?

* * *

Он, временами, кричал.

Он кричал временами.

Не разверстым от ужаса ртом,

Не сухим, воспалившимся горлом,

Забывая тяжёлый язык.

Крик. Беспомощный. Голый.

Так кричат только... маме,

Возвращаясь к началу начал.

Он кричал ВРЕМЕНАМИ!

Он, временами, кричал.

КОНСТАНТИН КОЛЕННИКОВ

* * *

Мать-земля питает силой,

Солнце раскаляет кровь —

Заиграла, забурлила

Дикими ручьями вновь.

Унесите мою душу,

Огнедышащие звери,

На свирепых ветров сушу

Под звезду гипербореев.

Возвращусь железной волей

В переплавленное тело

Перекованное болью,

Ослепляющее белым.

Чувствовать потоки лавы,

Разгоняемые сердцем,

Раздавить величьем славы

Ползающего иноверца.

* * *

Константину Васильеву

Красное из серого,

Свеча из темноты,

Впечатленья первого

Скорбные цветы.

Новыми побегами

Вечной благодати,

Резаными нервами

Уцелевшей знати,

Лебедем поднялся,

Пламенем пророс,

Яростно назвался —

Великоросс.

Витязи вернулись,

Девы дождались,

Среди мертвых улиц

Появилась жизнь.

* * *

Разрываются всплески,

Расцветают бутоны,

И жемчужные блески

Обрамляют короны

Нас, встающих

Из пен океана,

Поднимающих

Лица в клубах фимиама

К солнца золоту,

Неба лазури.

Все! Оковы расколоты

Бриллиантовой бурей.

Травы заповедные скошены

Жаждой дня,

Покрывалом брошены

В жар огня.

Красной нитью прошита

Белизна одежд.

Безвременье прожито

Без надежд —

Кончилось проклятое,

Выжила душа.

Снова, как когда-то,

Боги не спеша

С солнцем поднимаются

На рассвете,

Людям улыбаются,

Мы —

Их дети.

МАРИЯ СМИРНОВА

ЧТОБЫ ЖИЛИ

Я ночь обыскала следами

Как самых любимых — телом

Кусала зиму дыханьем

Роняла ее и ела

Где плакали ноздри лани

Морозной тоскою прелой

Я ночи обмыла раны

Небытия пределом

Фонарных столбов дрожанье

Под схватку рубцов в огнях

На встречных лбах — расставанье

Отсвечивает меня

И в снеге слоновой кости

Рукой разгребала кровь

Земля не простит, не спросит

Зачем мне глаза богов

Невидящие живое

Зачем я пришла туда

Где души вскрывают боем

Сургучом свинца со лба

* * *

Когда закончатся все ртутные туманы

В моих бумажных рыхлых небесах

Я выверну погрешности карманов

И покажу что руки без греха

Когда болезни жестко и трусливо

Уйдут из тела, словно из одежд

Я вымолю все почести Годивы

И обрету все площади надежд

И город не уместится на птицах

Несущих в вышину его гранит

Когда на улицах останутся молиться

И тишина снегами зарябит

Когда вязь неба унесет ветрами

И атмосферы хлынут как река

Я разобьюсь под детскими руками

Стеклянною пещеркой мотылька

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Тени, хмурые ели

Тени погоду съели

Бродят в ночной усталости

Мальчики, накачанные старостью —

Забавы и сломы века

Жестокого человека

Сквозь взрытые тени — странное

Стотысячно безымянное

Бродит присохшим светом

Будущее планеты

* * *

Я хотела бы видеть цветы на твоих губах

Я хотела бы их целовать и срывать

Как мала моя просьба — пусть только цветут всегда

Я хотела бы знать что губы твои — весна

И глаза мои — жизнью напиты вдвойне

Потому что жила и цвела на войне

Потому что не знала что где-то ты

Мне оставишь такие живые цветы

Даже там было небо, но его никто не просил

Каждый траву густую и талые росы косил

Каждый слишком жестоким был в ласке своей

Это тоже война я тоже была на ней

Я хотела бы знать что на сердце твоем любовь

Больше страхов, смертей и даже цветов

Что мы вместе уснем на сплетенных снах

И истомах и вечности — губы и тело в пах

В пух и прах — назови ручейком, рекой

Всё равно я достану до млечных вершин рукой

Телом гибким которое хочет знать

Что на сердце твоем и моем одно — весна

ВЕРА ОКТЯБРЬСКАЯ

* * *

Светлое имя твое

Нежно в ладони возьму…

Не уронить бы…

В мрачных туманах снов

Голубизну небес

Не потерять бы…

Тихо шепчу: прощай…

Взглядом твоим дышу…

Не умереть бы…

* * *

Под темным покрывалом ночи,

В окне, раскрытом на восток,

Душа, разорванная в клочья,

Неясно тлела между строк…

Холодный ветер ныл и мучил,

И кровь по капле выжимал,

Волной огня безумно-жгучей

В тиски объятий зажимал;

И черный дождь хлестал жестоко;

Душили тучи; грызли сны, —

Скрывая где-то на востоке

Рассвет и проблески весны…

И полумертвая от боли,

Душа чуть тлела между строк…

Надеждой лишь, усильем воли

Роняла взгляд свой на восток…

* * *

Желтых листьев предсмертная вялость

Погружается в сон наяву.

Только я позабыла усталость

И могильный покой не зову.

Я иду, наступаю на лужи,

В бесконечное небо смеюсь,

И никто мне сегодня не нужен,

Ничего я теперь не боюсь!

Я иду, никому не мешаю,

Солнце, солнце, сильнее пали!

Я сегодня такая большая,

Как Земля, даже больше Земли!

Облака от меня уплывают,

Но за ними уже не гонюсь…

Я сегодня такая живая,

Что увидеть тебя не боюсь.

НОЧНОЙ СНЕГ

Над зимою — ночь. А над ночью — снег.

Белый снег, белый снег — смерть.

Человек уснул. Не разлепишь век.

Перестань же, метель, петь!

Всё вокруг мертво.

До утра мело,

Замедляя секунд бег…

И лицо твое было так бело,

Как вот этот ночной снег.

И трава мертва,

Но пришла весна,

Тут же белый налет стерт…

Только ты едва оживешь от сна —

Ты не так, как трава, мертв.

ПОЕДИНОК

Перчатка брошена в лицо Судьбы.

Обнажены сверкающие шпаги.

И я уже не сдамся без борьбы —

Мне хватит и уменья, и отваги.

Лови, Судьба, мой пламенный привет!

Другие пусть терзаются от лени

И молятся бессилию газет —

Я не желаю падать на колени!

Настороже — следит за взглядом взгляд —

Она и я. И пропасть под ногами.

В такие выси птицы не летят,

А мы стоим заклятыми врагами.

Мне не нужны ключи от городов,

Мне не нужны богатства и палаты!

Но за бездушность прожитых годов,

За жизнь свою я требую расплаты!

Я лишь себя себе хочу вернуть!..

Теперь я знаю тайну Злого Рока:

К ленивым, немощным Судьба жестока,

Но сильный сам свой выбирает Путь.

СЕМёН МАНКЕ

* * *

Тебя уберегу я, обещаю.

Пусть будет жить совсем невмоготу,

Ты прозвучишь от края и до края,

Былую набирая высоту.

И, как при наступающем приливе,

Потоком слов в залив моей души

Нахлынешь, — горький, строгий, шаловливый,

От немоты счастливо разрешив.

Сольюсь с тобой. Твоею частью стану,

Благословлю желанный этот миг,

Мой милый, мой любимый несказанно,

Мой русский, небом дышащий язык!

В ВОЕНКОМАТЕ

Была медкомиссия третьего дня,

И на сердце камень лежит у меня,

Да не оттого, что с повесткою, —

В скопленье по пояс разделанных тел

Случайно, случайно его разглядел,

И в мире не стало вдруг места мне...

Худесенький, слабый, сутулый чуть-чуть,

Росточком не вышел, и страшно-аж-жуть

Ему на конвейере, холодно...

Какая там армия, коли в быту

Затуркан за эту свою "мелкоту",

Какая там армия! Полноте!..

И тихо меня прошибает озноб,

И тихо стучится мне мысль об лоб,

И сердце сжимается горестно...

Погибнешь ты в детях, попомни слова,

Россия, Россия! Ты так неправа,

Ты так неправа, так бессовестна...

* * *

Из квартиры той, что мы снимаем,

Руку протяни, — как на ладони

Пол-Москвы, Коломенское, речка...

Ветер, книгой брошенной листая,

Вечерком застанет на балконе

И накинет думки мне на плечи...

Всю шоссе версту исколесили, —

В пробке набиваются машины

В белую и красную полоски —

Так вот и тебе, моя Россия,

В сердцевинке дней, как этой сини,

Не хватает чьей-то тихой слезки...

Не хватает чьей-то тихой грусти

О просторах этих и о людях,

Что тебя, Россия, любят с детства...

Пусть струится в каждом захолустье

Чистый родничок христовых судеб,

Что тебе достался по наследству,

Не найдут прощенья царь и царство

То, в котором в материнском лоне

Рвут на части тысячи младенцев,

То, в котором старикам лекарства

Даром не прописаны в законе,

Равно, как гробы и полотенца...

Я хочу спросить у власть имущих:

Неужели вам бояться Бога —

Не к лицу, не к месту и некстати?

То, что вы в ответе за живущих,

За их взгоды и за их тревоги,

Может обернуться вам проклятьем!

Каждый день и каждый голос в Думе,

Подтолкнувший нас в болото быта,

Вам дорогу вымостит иную!

Слышится в лихом дебатов шуме

Шабаш непристойный, неприкрытый,

Сатаны стоящий одесную...

Ночь в свои права давно вступила,

Пол-Москвы за ужином согрела,

Пробка рассосалась постепенно...

Две полоски флага разлучило —

Но душа останется нетленна,

И однажды чудом воскресенья,

Ожидаемо и неизбежно,

Станем мы на солнечной поляне...

Взыщется со всех, кто в ослепленье

Жил в больной России безмятежно,

Помните об этом, россияне!

 

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

ШТАН Д`АРТ

"Не всякий, кто надел штаны,

Достоин титула мужчины".

Николай ПЕРЕЯСЛОВ

Не "Пифагоровы штаны",

Не те, что в "Облаке..." воспеты, —

А что для носки нам даны,

Мне интересны как поэту.

Штанами улицы полны,

Они повсюду ходят чинно.

Куда ни глянь — одни штаны.

Но все ли в тех штанах — мужчины?

Мои раздумья нелегки,

Как уяснить — увы, не знаю,

Но я давно подозреваю:

Не все, кто в брюках, — мужики!

Вон, впереди: понять хочу —

Не отклоненье ли от нормы?

Ну не мужские это формы!

О содержаньи уж молчу...

А вон! А там!.. Я увлечен

Так изученьями своими,

Что самому мне нипочем —

Задрав штаны, бежать за ними!..

А коль читатель удивлён:

Что, мол, за тема у поэта?

Так поясню в ответ на это:

Я ж титулом — не обделён!