Владимир Бондаренко ГЛАЗЬЕВ ДЕРЖИТ УДАР

На самом деле удар держит всё русское патриотическое движение. Ибо девять процентов граждан России, проголосовавших за глазьевский блок "Родина", голосовали не за прокоммунистические взгляды одних лидеров блока, не за пропутинские позиции других его лидеров и даже не за государственнические позиции всего блока в целом.

Голосовали за блок "Родина" не отколовшиеся коммунисты, как думали кремлевские политтехнологи, поначалу не давившие Сергея Глазьева. И не отколовшиеся от "Единой России" обыватели. Неожиданно для политтехнологов на выборах проявился русский фактор.

За "Родину" голосовали русские люди, впервые поверившие, что на политической сцене России возможно появление цивилизованного русского национального политического движения. Поверили в это и наши враги, подсчитавшие, что при положительном развитии русского национального блока потенциал его уже в ближайшие годы мог бы вырасти до 30 процентов. Именно осознав серьезность перспектив глазьевского движения, они и решили нанести по нему смертельный удар.

С русскими патриотами любого направления власти в России традиционно не церемонятся. Подняло голову РНЕ. Потянулись к баркашовцам молодые ребята во всех городах — и в течение двух лет спецслужбы успешно уничтожили перспективную русскую радикальную организацию.

Развернул Эдуард Лимонов заманчивую программу национал-большевизма, в главных положениях своих, несомненно, русского патриотического движения, стала его партия расти как на дрожжах — и при всех государственнических лозунгах НБП, наши спецслужбы и иные государственные структуры не стали привлекать "нацболов" к активной работе на русских окраинах, среди русских диаспор СНГ, а, напротив, начали планомерное удушение этой независимой и непослушной партии через аресты ее лидеров и разгромы штабов. В конце концов, "лимоновцев" выселили из арендованного ими подвального бункера, сославшись на неуплату за два последних месяца аренды...

Сергей Глазьев и Эдуард Лимонов — во многом разные люди, но есть между ними нечто общее. Оба — независимые русские лидеры, поставившие своей целью организацию легального русского политического движения.

Конечно, в глазах многих и многих Сергей Юрьевич Глазьев — куда более респектабельный, опытный политик, блестящий экономист, возможный претендент на высокий пост в новом путинском правительстве. Не исключено, что многие сторонники "Родины" и шли в блок в надежде на будущие политические дивиденды. Был момент, когда Сергея Глазьева почти разрывали на части: коммунисты выдвигали в лидеры НПСР, а из кремлевской администрации предлагали заманчивое министерское кресло в будущем правительстве.

Глазьев предпочел пойти собственным, независимым путем, формируя новое для России лево-патриотическое движение, опираясь и на русскость, и на православие, и на социальность. Я уверен, если бы в Государственной Думе новый блок "Родина" просто занимался, как и было обещано, защитой русских национальных интересов, его авторитет рос бы в обществе со стремительной силой. И, с самых первых его шажков, лидер у блока был один — Сергей Глазьев.

И если бы блок "Родина" поддержал на выборах президента России своего собственного лидера, тот с неизбежностью занимал бы второе место и мог состояться второй тур выборов. Вместо этого началась умелая травля Сергея Глазьева, началось уничтожение блока, как единого целого. Работали и "засланные казачки", работали и купленные за посты и немалые деньги бывшие сторонники Глазьева, бывшие русские патриоты.

Впрочем, того, что произошло, не предвидели даже наши враги. Я лично не понимаю Сергея Бабурина и его сторонников, вошедших в блок "Родина" лишь благодаря Глазьеву почти за неделю до выборов — можно сказать, чудом попавших в Думу. Я не очень надеялся и раньше на Юрия Скокова и его интернационалистов. Блок вполне мог состояться и без них, избиратели "Родины" голосовали не за их программу, а за Сергея Глазьева. Но путь к путинизму скоковцев был хотя бы логичным, объединение с ними можно назвать ошибкой Сергея Глазьева, пусть даже неизбежной. Но и про них я могу сказать: не они пригласили к себе Сергея Глазьева, а сами пошли под его лидерское знамя. Всё-таки блок формировался у всех на глазах — и это был глазьевский лево-патриотический русский блок. А потому отказ от своего лидера — это прямое предательство.

Такого прямого предательства я никогда не ожидал от Сергея Бабурина. Неужели так лаком пост вице-спикера, что и честь уже не дорога? Вынужденный уход Глазьева с поста лидера фракции "Родина" — это не просто удар лично по нему как политику. Это убийственный удар на годы вперед по русскому национальному движению, по всем нам. Вот, мол, чего мы все, русские патриоты, стоим — нас ждет тотальное разобщение и дальнейшее умаление русской нации и русской культуры. Мы несостоятельны как единая политическая сила, у нас не может быть своего "Руха", своего "Саюдиса", своего Ле Пена. Уверен, назначь правительство на завтра перевыборы, нынешний блок "Родина" без Глазьева никогда бы не одолел пятипроцентную планку — не за предателей голосовали русские патриоты во всех городах и весях.

И опять русским в политике надо начинать с нуля. Подниматься и, забыв о своих ранах, заявлять о своем существовании. Сергей Юрьевич Глазьев умеет держать удар. После снятия с поста лидера фракции и скандальной смены всех табличек на его кабинетах, он 6 марта провел съезд своего движения и, вновь утвердив все свои государственные, социальные и национальные цели, будет предпринимать шаги к их реализации.

Глазьев остается активным действующим политиком, лидером и в Думе, и вне Думы, что бы ни предпринимали против него различные шестерки, скользящие по путинской орбите.

Пусть нынешний блок "Родина" будет подпевать Владимиру Путину — это его смерть, превращение в один из филиалов "Единой России".

Нелепа и смешна была погоня за брендом "Родина". То, что становится брендом, товаром, коммерческим знаком, сразу теряет политическую силу. Была партия "Родина" и во власовском движении, много таких организаций и в эмиграции. Кстати, и радиостанция американской разведки "Свобода" тоже когда-то называлась иначе. От этого они не становятся русскими патриотами. И мне искренне жаль Сергея Бабурина, так печально продолжающего, а может быть, и заканчивающего свою политическую биографию. Когда-то он был лидером, теперь стал марионеткой в чужих руках.

Таких, как Сергей Глазьев, немного в русской политике. Он уцелел, он будет развиваться дальше. А на ошибках учатся. Не надо опираться на ненадежных спутников, на людей без убеждений. Не надо торопиться.

Кстати, теперь понятнее ошибочность его предложения коммунистам идти на выборы широким блоком. В идеале это всё прекрасно. Но вся та, извиняюсь, стая, которая разгромила русский патриотический блок "Родина", те же самые люди, те же самые партии,— они бы за неделю до выборов так же торгашески, так же предательски развалили бы этот единый блок, и коммунисты вообще не дошли бы до выборов.

Сергей Глазьев прошел испытание грязнейшей политикой. Он остался чистым и независимым лидером. А значит: всё впереди.

 

БЕГЛЕЦ ИЗ РАЯ (О творчестве Владимира ЛИЧУТИНА размышляет Алла БОЛЬШАКОВА)

— Алла, вы недавно сказали, что в этом году ваша серия "Феноменология литературного письма", посвященная современной прозе, пополнится книгой о Владимире Личутине. Что побудило вас обратиться к его творчеству?

— То, что величайший наш филолог, академик В.В.Виноградов называл "литературным артистизмом". Личутин — казалось бы, писатель-традиционалист — в каждом своем новом произведении предстает иным Личутиным: в конце 90-х это исторический роман "Раскол", а в начале нынешнего века — книга размышлений о русском народе "Душа неизъяснимая", роман о любви и метаморфозах национальной жизни "Миледи Ротман" и, наконец, уже подготовленный к печати ультрасовременный роман "Беглец из рая".

Сейчас в художественной литературе, при всех ее метаниях от неоклассицизма до постмодернизма, наблюдается некая усталость. Используемые авторами приемы и художественные средства как бы лишились жизненной энергии, из них ушло философское содер- жание, а ведь прием — это не только прием или средство, но и философия жизни. Я с надеждой и любопытством наблюдаю за прозой новых авторов — таких, как Борис Евсеев, Юрий Козлов, Сергей Сибирцев, Вячеслав Дёгтев, Юрий Поляков. Мне кажется, творчество Владимира Личутина как бы соединяет этих прозаиков с писателями предшествующего периода.

Национальное самопознание, освоение русскости как текстовой данности — через чтение прозы Личутина и других писателей его плана — побуждает нас к переоткрытию русской словесности в начале нового столетия...

— Всё это так, но ведь Личутин был Личутиным и в предыдущие периоды — в веке минувшем, если позволите... Что же изменилось, и изменилось ли?

— Да, изменилось многое: и система наших критериев, оценок литературы, да и текстовая ситуация также. Оказалось, мы еще недостаточно знаем и "прошлого" Личутина, еще советских времен. В каких только "рангах" не побывал наш "благополучный писатель"?! Слыл и антисоветчиком, и апологетом религии, и антисемитом, и черносотенцем... Так, в 70-е "завернули" "Фармазона" как антисоветский роман, а "Любостай" — как религиозный.

Полудетективная история произошла, к примеру, со "Скитальцами". В 1982 г. публикация романа была приостановлена уже на стадии "чистых листов" (!); довод — "антисоветчина". Бывший тогда завотделом прозы Николай Утехин (кстати, автор интересной книги об эпических жанрах) запустил роман в печать, а сменивший его литчиновник — зарезал. На защиту многострадальных "Скитальцев" (вот уж вещее название!) встали Феликс Кузнецов, Вячеслав Смирнов, но и после этого нашелся новый контраргумент: мол, роман "религиозный". Под давлением "сверху" атеистические спецы от науки написали отрицательные рецензии. В довесок роман был объявлен и "антирусским"(?!). В общем, четыре года шла малопонятная возня вокруг издания — в итоге решили сократить первую часть, и в неурезанном виде книга вышла лишь спустя 20 лет. В подцензурной ситуации былых годов не была допущена к печати и изданная лишь в 2000 г. книга размышлений о русском народе "Душа неизъяснимая" (лишь первые главки ее опубликовала в 80-х "Советская Россия").

Так что сейчас возникли реальные основания для настоящего разговора об этом недюжинном писателе — с опорой на возможно полный корпус его текстов.

— Каково, на ваш взгляд, место Личутина в современной русской литературе? Входит ли он в какую-то когорту или, говоря вашими словами, сохраняет "феноменологическую независимость"?

— Как это ни странно, Личутин заинтересовал меня поначалу не сам по себе, а из-за моего увлечения "деревенской прозой". Безусловно, его нельзя назвать "деревенщиком" в прямом смысле слова — скорее, это писатель-маргинал: даже на деревню, откуда его корни, он смотрит глазами переселившегося в город человека. Но, по большому счету, с крестьянской ветвью в отечественной словесности ХХ века его сближает идея русскости, которую он отстаивал еще в эпоху "советской многонациональной". Писатель с удивительным, поистине певческим даром, он представляет собой совершенно самостоятельное явление русской языковой, художественной культуры. Он удивительно свой в любом времени, хотя и не задерживается ни в одном из его периодов. Наверное, это тип, говоря бердяевскими словами, "русского странника". Как у Гоголя: "Но мимо, мимо!" Вот так и Личутин, некогда (в 80-х) отнесенный к так называемой "московской школе", куда входили А.Афанасьев, А.Ким, В.Маканин, А.Проханов и другие. Если не ошибаюсь, лишь В.Бондаренко подметил тогда его отдельно и наиболее точно определил его художественную доминанту — память национального прошлого и "пространство души".

— Что, по-вашему, сближает Личутина с писателями "новой волны"?

— Не задавленное идеологической цензурой свободное слово, восстановление национальной истории, образа России в предельно полном объеме. Я, может, скажу крамольную вещь, но все нынешние наиболее значительные прозаики вышли из идеализма "деревенской прозы". Подобно пронзительному певцу русского народа Виктору Астафьеву (я знаю, Владимир с этим сближением может не согласиться, но истины это не меняет), Личутин пишет именно о душе, о предмете трудноуловимом, действительно неизъяснимом через простые, внеобразные части речи, но на поверку составляющем наше национальное всё. "Русский человек живет мечтою,— пишет Личутин.— Без нее он, как туес берестяный без дна: сколько ни лей в него, а всё впусте. Безрадостна, тускла жизнь без мечтаний, и даже из крохотных грез, из неясных задумок, что мерещат впереди, и выстраивается вся грядущая дорога". С другой стороны, если те же "деревенщики" все-таки с опаской поглядывали на мистические свойства русской души, а поколение прозаиков "новой волны" всё больше объективизирует собственный духовный мир, свои фантазии, грезы и т.д., то Личутин-то как раз бесстрашно погружается в доступные ему (может, в силу генетического кода) архетипические бездны народных поверий и суеверий, легенд и мифов. Складывается диковинный образ "зазеркального мира", мира русского двоеверия (язычества и христианства) — точнее, двукультурия,— где властвуют "последние колдуны", невидимые (или видимые лишь на миг) природные силы, исконно восполнявшие мнимое одиночество русского человека. Неизбывно наивная и великая вера его в чудо, объявленная некогда "пережитком", сохранилась и посейчас греет душу людскую в нынешние смутные, иррациональные времена. Уйти от этого — значит отказаться (в который уж раз?) от понимания себя, своего национального "я".

— Может быть, это и есть возвращение "скитальцев" русской литературы из "духовного странничества" и — одновременно — ментального "подполья", внутренней, духовной эмиграции — к самому себе?

— Обычно новизну Личутина усматривают в его близости классической линии отечественной словесности. Отчасти это верно. Но я о другом. Ведь подлинное новаторство писателя — всегда в открытии (причем выстраданном, прочувствованном только им!) своего героя. Даже когда мы говорим о той или иной Традиции, желая возвысить до нее и через нее писателя, надо помнить: без Тургенева не было бы Базарова, как без Достоевского — Раскольникова и Карамазовых. Не могло быть и не было бы без Пушкина — Татьяны, без Н.Островского — Павки Корчагина, без Астафьева Мохнакова и Костяева — не было бы... Но можно сказать и по-другому: без этих героев не было бы и самих писателей. Вот и у Личутина, казалось бы, неожиданно возникает эдакий фантом в разломах нынешнего межстолетья. Я имею в виду героя "Миледи Ротман", "бывшего" русского, "нового еврея" — Ваньку Жукова из поморской деревни. Героя, в родословную которого входят и чеховский Ванька Жуков, неумелый письмописец, казалось бы, навеки исчезнувший во тьме российской забитости (но письмо-то его дошло до нас!), но и, в своем скрытом трагизме,— солженицынский (маршал) Жуков — герой росийской истории во всех ее падениях и взлетах. Вероятно, стоит задуматься над этой внезапной мутацией. Задуманный изначально природой как сильная волевая личность, личутинский герой не обретает искомого им благоденствия ни на русском, ни на еврейском пути, обнажая общероссийский синдром неприкаянности, бездомности, вытеснивший лермонтовское "духовное странничество". На точно вылепленный автором образ "героя нашего времени" падает отсвет России... после России... России, обратившейся в "миледи Ротман". Можно сказать, перед нами — совершенно новый абрис женской души России.

Феномен раскола, отраженный заглавием основного личутинского романа, в "Миледи Ротман" разрешается гибелью оступившегося (на мираже болотного островка, очарованном, заманивающем месте) героя. Расщепление мира на бытие и небытие уносит и жизнь Фисы, жены "домашнего философа" из повести былых лет. Дуализм внешнего и внутреннего, тайных помыслов и скудных реалий пронизывает судьбы персонажей в романной тетралогии "Фармазон"; проявляет себя в истории героев "Скитальцев" о России XIX века. Ведь диалектика русского пути такова: за расколом следует новый (пусть не всегда удачный) синтез и затем новое расщепление национальной судьбы, новое бегство из "рая"...

— Вы имеете в виду готовящийся к публикации в журнале "Наш современник" роман "Беглец из рая"? О чем он?

— Время действия — переход от Ельцинского к Путинскому правлению (хотя политика дана лишь телевизионным фоном). Главный герой, Павел Петрович Хромушин, в прошлом диссидентствующий студент, а ныне философствующий профессор психологии,— человек рефлексии по своему статусу и жизненной ситуации. Ведь это бывший кремлевский советник, "беглец из рая", пишущий докторскую диссертацию об антисистемах-химерах. И главная проблема романа — "человек и система" — сколь вечна для человеческой цивилизации, столь и актуальна в нынешний период слома даже не советской, проблема ставится шире —русской цивилизации и конструирования новой. Ключевое для романа понятие "рай" включает не только библейские, но и натурфилософские, и политические смыслы: архетипический мотив ухода людей из зеленого рая матери-Земли, Руси-Деревни в урбанизированный ад техногенной цивилизации. Многое в романе связано с проникновением именно в архаику человеческого бессознательного, даже первобытных инстинктов. Не случайно одним из важнейших предметов художественного осмысления в романе становится феномен убийства. Можно сказать, Личутин написал роман-размышление в весьма неожиданной для него форме — психологического детектива.

— И каков же главный вывод?

— Рай на земле невозможен, он всегда обращается в свою противоположность. Система — в антисистему, герой — в антигероя, и чтобы не стать таковым, последний вынужден бежать из "рая".

— Можно ли самого Личутина назвать беглецом из рая?

— Для меня это несомненно.

Беседовал Геннадий ИВАНОВ

 

Наталья Кожевникова ДРУГОЕ СОЛНЦЕ

***

В неоглядной земле я стою на краю,

И за ветром пшеничным пылится дорога.

Ни в горах, ни в морях, ни в аду, ни в раю

Не найти мне другого венца и порога.

И пока сеет солнце свой набожный свет

Сквозь гремучую пыль, застелившую небо

(В ней период распада три тысячи лет

И не меньше), — и пыль эта в меде и хлебе,

А в земле поднимается наверх вода

По корням, перебитым полуночным взрывом,

И беспечно, безбедно гудят провода

Над рекой, над судьбой, над тоской и обрывом —

Мне не страшно идти до конца, до креста.

Слышишь? Колокол будничный звякнул во мраке,

Засветилось звездою окно у моста,

И заплакал ребенок в промозглом бараке...

***

"Ты помнишь?" — я тихо спросила.

"Всё помню, — ответ прозвучал, —

Какая жестокая сила

Качала наш поздний причал —

Полберега, лодку, поляну,

Палатку в холодной росе.

Куда ни пойду и ни гляну —

Остались отметины все".

"Ты помнишь! Но где твоя радость

В исходе веселого дня,

Вчерашняя спелая сладость

Клубники у свежего пня,

Тень солнца над донной рекою,

Терновника жалящий цвет?"

Руками глаза я закрою —

Что было — того уже нет!

"Не плачь", — небеса просвистели,

"Смирись, — тихо выдохнул лес, —

Мы многого тоже хотели,

Но нет в этой жизни чудес".

Другая придет. И, сверкая

Крылами и гибкой спиной,

Пройду я, слезу утирая,

И ты зарыдаешь за мной!

***

"Я в жизни только раз сказал "люблю"..."

Ю. Кузнецов

Ты в жизни столько раз сказал "люблю",

Ты слово это вывесил средь поля.

Его трепали ветры, весны, воля!

Потом ты встретил милую свою.

Рассек, молниеносный, грудь ее,

Где сердце обезумело тугое,

Ударил гром и ты забыл — свое.

И солнце в небеса взошло другое.

Ты ад найти осмелился в раю,

Ты день прогнал обратно ночью пылкой!

И хочешь ты теперь сказать "люблю",

А губы сводит жалкою ухмылкой...

***

Перелесок, дорога, тишь,

Голубая Полынь-звезда.

И не знаешь — живешь? Летишь?

Или падаешь в никуда?

Нет ни времени, ни границ,

И лишь долго хранят небеса

То ли ангелов, то ли птиц

Осторожные голоса.

***

Лишь легкая лодка на вольной воде,

Да солнце и небо, да радостный случай —

Два дня и две ночи в счастливом стыде

Пред миром, где правит татарник колючий,

Где зыбкою строчкой колеблется дым

Над мазанкой сирой...

Я помню, как милость —

Нечаянно чайка крылом молодым

Коснулась души и, упав, преломилась

На тысячи звуков и брызг над водой.

И тут же, стремительно, в сини небесной

Возник перехватчик и мертвой звездой

Зловещие знаки расставил над бездной...

***

Качни мою лодку, степная река.

Я вижу и так сквозь закрытые веки,

Как с гулом и треском проходят века,

Монахи, поэты, бойцы, дровосеки —

Меж жизнью и смертью, любовью и злом,

В серебряном мареве мерно качаясь...

И белая рыба плывет под веслом,

Любить разучившись и выжить отчаясь.

Я ЖЕНЩИНА ТВОЯ

Возьми меня как птицу золотую,

Влетевшую в твой мир, и приголубь,

Я женщина твоя, и я тоскую

Без рук твоих и сумеречных губ.

Бунтую и сама себя караю,

Я пламя твое трогаю рукой —

Бесстрашно — и сама на нем сгораю,

Теряю все — печали и покой.

Глаза не закрывай, а я закрою —

Так стыден, так блаженен этот миг,

Когда за шуткой, ласкою, игрою

Мелькнет любви жестокосердый лик.

Сжигающий законы и одежды,

Пленяющий — да Бог ли ей судья?

И все твои сомненья и надежды

Качает моя белая ладья.

Я женщина твоя, и все отныне

Твоей зарей и тьмой освящено —

Твои эдемы, горы и пустыни,

Потерь печальных горькое вино...

 

ЮРИЮ БОНДАРЕВУ — 80! ОФИЦЕРСКИЙ ВЫЗОВ РУССКОГО КЛАССИКА

Юрий Васильевич Бондарев — пожалуй, из всей славной когорты писателей окопной правды, из всех авторов лейтенантской прозы до сих пор остается по духу своему — офицером. Офицером был и Владимир Богомолов, но там была иная — смершевская закваска, и как бы правдиво ни превозносил подвиги смершевцев славный разведчик Юрий Богомолов, высшая правда войны все-таки остается не за ними, а за миллионами таких, как Юрий Бондарев, за безусыми солдатиками, лейтенантиками, добровольно шедшими в бой и умиравшими за Родину.

Сейчас, спустя десятилетия, можно, конечно, выделить из общего потока великой литературы о войне и прекрасную прозу о нашей разведке и контрразведке, тому примеры рассказ "Иван" и роман "Момент истины" Владимира Богомолова. Но я знаю резко отрицательное отношение героев прозы Юрия Бондарева, да и других фронтовиков, того же Виктора Астафьева и Евгения Носова,— к местным армейским смершевцам, которые не врагов ловили, а среди своих врагов находили и "весьма успешно". Для Юрия Бондарева "смершевец" — скорее отрицательное понятие. Близкое к фашисту.

Можно уже отличить и чисто лейтенантскую прозу. О студентиках, попавших на фронт взводными и ротными и гибнущих там в первом же бою. Это проза самого Бондарева, Константина Воробьева, Григория Бакланова.

Героям Юрия Бондарева отвратительны и неприятны многие приблатненные герои с финкой за голенищем, того же Виктора Астафьева. Сравните, как рисует этих приблатненных громил Юрий Бондарев и как ими восхищается в романе "Прокляты и убиты" Виктор Астафьев.

Скажу честно, сам отслужив в армии, и не где-нибудь, а в стройбате, я прекрасно понимаю Юрия Бондарева, полностью на его стороне. Да и защитники Астафьева, тот же Валентин Курбатов или Леонид Бородин, попади они в армейской жизни в окружение этих шпанистых булдаковых и шестаковых, абсолютно аморальных и развязных типов, вряд ли стали бы на их сторону.

Бондаревские герои, бондаревская среда — от начала и до нынешнего восьмидесятилетия — это благородные, воспитанные на идеалах и высокой русской литературе русские интеллигенты. Такие были, такие есть, пока живы Юрий Бондарев и его соратники. Надеюсь, такие и будут, воспитанные на бондаревских книгах в том числе.

Все свои поступки и в жизни, и в литературе Юрий Васильевич всегда соотносил с понятиями чести и достоинства русского советского офицера.

Он уже давно вошел в классику русской великой литературы ХХ века. Его романы "Горячий снег", "Батальоны просят огня", "Берег", "Выбор", "Игра" и другие еще найдут самого широкого читателя, Россия начинает поворачиваться к прозе Юрия Бондарева. России нужны герои. Без героев нация обречена на вымирание и колонизацию чужими народами. Значит, что бы и кто бы ни говорил, Юрий Бондарев и сегодня в свое восьмидесятилетие — в самом авангарде современной русской литературы.

Я поздравляю Вас, Юрий Васильевич, желаю здоровья и новых книг. Я равняюсь на Вас.

Всегда Ваш Владимир Бондаренко

 

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ЧТОБ НЕ ИССЯК "КАСТАЛЬСКИЙ КЛЮЧ"

Одна из очередных литературных "горниц", регулярно проводящихся в Союзе писателей России, была посвящена обсуждению новых книг известного иркутского поэта Андрея Румянцева — в частности, его поэтического сборника "Воздух любви и мечты" и книги стихов и эссе "Лицом к свету". В разговоре о творчестве поэта приняли участие писатели Валентин Распутин, Николай Переяслов, Геннадий Иванов, Сергей Перевезенцев, Николай Дорошенко, Александр Дорин, а также другие его коллеги по литературе и земляки-иркутяне. Особое внимание у большинства выступавших вызвала вторая часть книги Андрея Румянцева "Лицом к свету", имеющая название "Кастальский ключ" и состоящая из нескольких отдельных критических эссе, посвященных творчеству Пушкина, Гоголя, Вампилова, а также размышлениям над некоторыми сторонами поэтического творчества. В частности, очень важными всем показались его мысли о книге Николая Васильевича Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями" и наблюдения над ролью и эволюцией эпитета в русской поэзии. В ходе живого и по-настоящему заинтересованного разговора был высказан ряд существенных замечаний, касающихся непосредственно творчества обсуждаемого автора, а также несколько, как говорили ранее, лирических "мечтаний",— в частности, относительно того, что материалы "Кастальского ключа" было бы очень полезно издать под эгидой Министерства образования РФ в виде отдельного пособия для учащихся средних школ, и что само творчество Андрея Румянцева давно заслуживает выдвижения на какую-либо из литературных премий Союза писателей России.

РУССКИЙ ПСАЛМОПЕВЕЦ

В один из последних дней февраля в Союзе писателей России прошел юбилейный вечер поэта Николая Беседина, посвященный его 70-летию. Поздравить юбиляра пришли известные русские писатели Юрий Пахомов, Валерий Рогов, Семён Шуртаков, Анатолий Парпара, Николай Дорошенко, Светлана Вьюгина и другие друзья и коллеги по Союзу писателей России. Со словами приветствия к юбиляру обратился председатель СП России Валерий Николаевич Ганичев, отметивший большой вклад Н.В.Беседина в современную русскую поэзию, в частности — его полновесный религиозно-философский роман в стихах "Вестник" и уникальный цикл поэтических переложений псалмов Давида, получивших в трактовке Беседина истинно русское звучание.

В заключение юбилейного заседания перед его участниками выступил народный артист России Вячеслав Кобзев, блистательно исполнивший несколько песен, в том числе — и на стихи виновника торжества.

Вёл вечер критик Николай Переяслов.

МЕСТО ВСТРЕЧИ — ЦДЛ

В Малом зале Центрального Дома Литераторов состоялась презентация первого тома семитомного собрания сочинений известного московского поэта, прозаика и переводчика, члена СП России и сотрудника "Литературной газеты" Виктора Широкова. Издание осуществляет Пермское книжное издательство "Реал", в первый том, получивший отдельное название "Дом блужданий", включено шесть повестей.

Активное участие в обсуждении книги приняли критик Николай Переяслов, под председательством которого и проходила эта встреча, а также Юрий Кувалдин, Нина Краснова, Сергей Мнацаканян, Андрей Яхонтов, Сергей Рокотов, Ольга Журавлёва, Виктор Зуев, Сергей Сибирцев, Надежда Горлова и другие московские писатели, высказавшие своё мнение о творчестве Виктора Широкова и поделившиеся с собравшимися некоторыми из эпизодов своей дружбы с автором. А Анатолий Шамордин порадовал собравшихся несколькими из своих замечательных песен, включая высоко ценимую литературной публикой "Утоли мои печали, утоли", написанную им на стихи Виктора Широкова.

"МАРЬИНСКАЯ МУЗА" — ДЛЯ ВЛАСТИ НЕ ОБУЗА

В последнюю субботу нынешнего февраля отметила свой пятилетний юбилей литературная студия "Марьинская Муза", созданная в феврале 1999 года по инициативе писателей Николая и Марины Переясловых при поддержке администрации районной Управы Марьино города Москвы. За это время несколько участников студии стали членами различных писательских союзов, одна из них оканчивает Литературный институт имени А.М.Горького, многие выпустили сборники своих стихов и прозаические книги или же опубликовали свои произведения в журналах "Наш современник", "Москва", "Золотое перо", "Наша улица" и других изданиях. В 2001 году при моральной и материальной поддержке главы районной Управы Марьино Николая Николаевича Лобанова в издательстве "Палея-Мишин" вышел коллективный сборник участников студии, получивший одобрительные оценки московской критики.

Всё это свидетельствует, как минимум, о двух вещах. Во-первых, о том, что стремление к художественному самовыражению народа посредством литературного творчества с наступлением рыночной экономики отнюдь не угасло, и, во-вторых, что московские власти нисколько не стали глухи к проблемам творческих людей и стремятся оказать им всяческую посильную помощь.

Об этом и говорили, оценивая прошедшие пять лет существования "Марьинской Музы", основатель студии — секретарь правления Союза писателей России критик Николай Переяслов, её нынешний руководитель — член СП России поэт и прозаик Геннадий Милованов, заведующая библиотекой № 30, при которой всё это время работает студия, Ольга Васильевна Безгина и представитель районной Управы Марьино Светлана Георгиевна Сорина. А члены студии читали свои стихи, пели песни и высказывали поэтические пожелания. К примеру, такие, как у Вадима Винникова: "...Так что, друзья, поднимем этот тост / за "Марьинскую Музу",— он не прост, / в нём для Управы скрытые намёки — / пришли давно для НОВОЙ КНИГИ сроки..."

Что ж, может быть, уже и правда пора готовить новый выход марьинцев к читателям? Думается, что они этого заслуживают.

ПИСАТЕЛЬ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ…

И еще одно мероприятие прошло недавно в Союзе писателей России — на этот раз здесь состоялось обсуждение нового романа Валерия Рогова "Претендент на царство", опубликованного в журнале "Молодая гвардия" и почти одновременно с этим вышедшего в частном издательстве Валерия Шашина "АГУМАА".

Поговорить о новом произведении известного московского прозаика пришли Олег Шестинский, Юрий Пахомов, Николай Сергованцев, Владимир Личутин, Ямиль Мустафин, Геннадий Иванов, Александр Дорин, Николай Дорошенко, Александр Власенко, Светлана Вьюгина, Николай Беседин, Марьяна Зубавина и ряд других писателей. Вёл обсуждение Николай Переяслов.

Написанный с огромным публицистическим зарядом, большой художественной убедительностью и в то же время не лишенный высокой поэзии, роман В.С. Рогова затрагивает одну из самых щекотливых и даже опасных сторон нашей безумной сегодняшней действительности — проблему взаимоотношений коренного населения России и всё активнее оккупирующих её мусульманских народов. Сюжетная канва романа охватывает сразу несколько разновременных пластов, погружаясь то в историю княжеских родов, то во времена Батыева нашествия на Русь и разорения Рязани, а то опять возвращаясь в наше время. Автор пристально вглядывается в прошлое, пытаясь понять, насколько губительно для России и сегодняшних русских повторение периода "феодальной раздробленности" или "монголо-татарского ига". Жизнь показывает (и художник это цепко отслеживает), что страшен не столько сам по себе чужак, даже если он агрессивный, сколько — наше пассивное отношение к его вторжению в жизнь России и к тому, что происходит сегодня с нашим Отечеством! Увы, мы не защищаем свою Родину ни оружием, ни молитвой. Не отстаиваем её при помощи законов. Мы опустили руки и смотрим, как на Руси воцаряются иноверцы и чужестранцы, подгребая под себя наши рынки, наши земли, наших женщин, нашу власть и будущее наших детей и внуков. Так значит, они и есть — реальные претенденты на НАШЕ царство?..

В определении жанра произведения Валерия Рогова указано, что это — роман-предупреждение. Однако "предупреждение" — это то, что оповещает нас о том, что нас еще только ОЖИДАЕТ ВПЕРЕДИ, а ситуацию, описанную в "Претенденте на царство", можно наблюдать вокруг нас уже и СЕГОДНЯ. Так что, читая писательское предупреждение, не перестаёшь думать о том, как бы этот роман в скором будущем не превратился для нас (по причине нашего же бездействия) из предупреждения — в ЭПИТАФИЮ…

О ТОМ, ЧТО ТРЕВОЖИТ

Довольно непростая атмосфера складывается сегодня в Санкт-Петербургском писательском отделении Союза писателей России, руководитель которого — прозаик Иван Иванович Сабилло — не сумел найти нужный уровень взаимоотношений со своими молодыми коллегами. Дело в том, что некоторое время назад в Санкт-Петербурге группой молодых писателей, членов СП России, был создан новый литературный журнал "Всерусскiй Соборъ", который весьма быстро обратил на себя внимание и критики, и читателя, и духовенства, и деловых кругов России. Но вместо того, чтобы обрадоваться этому факту (ведь после потери питерскими писателями — кстати, не без вины того же И.И.Сабилло — журнала "Аврора", они в течение нескольких лет вообще оставались без своего печатного органа!) и оказывать новому изданию всемерную поддержку, Иван Иванович, похоже, испугался того, что создатели журнала "обойдут его на повороте" и станут в глазах остальных писателей авторитетнее, чем он сам, а потому и не придумал ничего лучше, как начать борьбу со своими молодыми коллегами, поставив тем самым крупнейшее отделение Союза писателей России под угрозу раскола.

К сожалению, аналогичную картину можно наблюдать почти везде, где появляется новое литературное издание. При этом образуются как бы два "параллельных центра" — с одной стороны, это редакция журнала, вокруг которой группируются, главным образом, молодые и творчески активные авторы, а с другой, писательская организация, вокруг которой "занимают оборону" те, кому почему-то боязно менять давно сложившуюся иерархическую систему. Так было в Нижнем Новгороде, когда там начал издаваться журнал "Нижний Новгород" и молодые писатели пошли за редактировавшим тогда его Валерием Шамшуриным, а ветераны сомкнулись вокруг руководившего в то время организацией Владимира Половинкина. Так случилось в Твери, где часть писателей сплотилась вокруг журнала Михаила Петрова "Русская провинция", а часть — осталась с возглавляющим областную организацию Евгением Борисовым. То же самое наблюдается ныне в Брянске, где до сих пор длится противостояние между журналом "Десна" и областной писательской организацией. Нет единства и между писателями Краснодарского края, где к служившим предметами раздора журналам "Кубань" (Виталий Канашкин) и "Родная Кубань" (Виктор Лихоносов) добавилось после смерти Петра Придиуса еще и кресло руководителя краевой организации...

Хуже всего, что во многих из этих случаев люди продолжают по старинке уповать на Москву, ожидая директивного разрешения конфликтов подобного рода секретариатом СП России. Тогда как, может быть, всего-то и надо — собраться всем вместе и ЧЕСТНО поговорить о своих делах, выяснив, что же мешает и что может помочь жить дальше без интриг и противостояний. Потому что главное дело писателей — это всё-таки не борьба друг с другом, а творческое служение России и народу, и на этом направлении, слава Богу, ориентиры у большинства из нас пока еще общие — православная духовность, спасение души рядового человека и сохранение единства Родины. Вот и надо руководствоваться ЭТИМИ ОРИЕНТИРАМИ, а не своими амбициями да придуманными обидами.

ДЕСЯТИЛЕТНЕЕ СТРАНСТВИЕ

Ровно 10 лет исполняется нынешней весной молодежному литературно-художественному и публицистическому журналу "Странник", который выпускает в городе Саранске его главный редактор Константин Смородин при поддержке его соучредителей, среди которых, помимо непосредственно коллектива редакции, значатся Министерство печати и информации Республики Мордовия, Администрация Октябрьского района г. Саранска, типография "Красный Октябрь" и Государственный комитет по делам молодежи Республики Мордовия. Надо отдать должное учредителям — журнал, кажется, выходит без больших перебоев и в достойном полиграфическом исполнении, включая многоцветные обложки и цветные вкладки с репродукциями лучших мордовских художников. Да и содержательная сторона издания держится на достаточно высоком уровне, журнал регулярно представляет своим читателям образцы увлекательной детективной прозы, захватывающих мелодрам, неординарной фантастики. За миновавшее десятилетие на его страницах было опубликовано немало глубоких литературоведческих и философских статей, исторических исследований и множество замечательных стихотворений.

Созданный на земле Мордовии, журнал остаётся открытым для всех талантливых авторов Российской Федерации, выступая таким образом как издание всероссийского масштаба и значения.

Секретариат Союза писателей России и редакция газеты "День литературы" поздравляют редакцию, учредителей и авторский актив журнала "Странник" с первым десятилетием своего существования и желают им дальнейшего успеха на ниве популяризации современной русской литературы и воспитания молодых читателей!

НОВЫЕ КНИГИ

Валерий Воронин. Миссия посвящённого: Трилогия (Роман-хроника).— Севастополь, 2002.— 462 с., 9 ил.

Роман крымского писателя Виктора Воронина "Миссия посвящённого" состоит из трех книг — "Земля Анх", "Сон императора" и "Камень Алатырь", в которых удивительным образом смешались временные пласты различной исторической глубины и дня сегодняшнего. Однако созданное автором произведение — это не просто роман с включением рассказов о прошлых столетиях, но поистине "Крымская Книга Тайн", подводящая читателя к новой ступени познаний. Кто сказал, что истину нужно искать только в книгах Карлоса Кастанеды или Паоло Куэльо? Хранимые в глубинах нашей отечественной истории сакральные знания настолько глубоки и всеобъемлющи, что их хватит на переустройство всего мира, надо только быть готовыми их принять.

Книга Виктора Воронина "Миссия посвящённого" как раз и подготавливает читателя к принятию таких сакральных знаний и отчасти приоткрывает их ему. А кроме того, она очень интересно написана и читается лучше, чем произведения упомянутых выше Кастанеды и Куэльо, хотя и не уступает им по глубине и таинственности.

Собор стихов: Стихи-свидетельства о пути ко Христу, написанные поэтами Кузнецкого края.— Кемерово, 2003.— 448 с., ил.

Очень оригинальный поэтический сборник, которому бы, пожалуй, естественнее было появиться в вечно философствующей столице, нежели в рабочем Кузбассе, однако он был задуман и издан именно там, показав этим самым, что поэты шахтерского края способны не только воспевать в своих стихах процесс добычи угля, но и размышлять в своем творчестве о Боге. Впрочем, эта тема постигается кузнецкими авторами не в лоб, а посредством открывания Божьего присутствия в окружающей нас земной красоте, как это, к примеру, происходит в стихах Любови Никоновой: "Мчится поезд по далям ореховым, / мимо ласточек и облепих. / Много разных пространств я проехала, / много разного видела в них. // Что же светит за далью, за чащею, / озаряя с земли небосвод? / Метафизикой русской горящею / путь стократный меня обдает. // Уж рассеялись братья-ровесники. / Уж не видно ровесниц-сестёр. / Только ангелы, Божие вестники, / входят с трепетом в русский костёр..."

Среди участников сборника — Александр Ибрагимов, Борис Бурмистров, Сергей Донбай, Виталий Креков, Любовь Никонова, Михаил Федосеенков и другие кузбасские поэты.

Валерий Шамшурин. Сталинский сокол: Роман. — Нижний Новгород: Издательство "Книги", 2004. — 400 с.

Созданный замечательным нижегородским поэтом Валерием Шамшуриным роман "Сталинский сокол" рисует перед читателем образ знаменитого русского летчика Валерия Чкалова — покорителя довоенного неба, мастера сверхдальних перелетов и героя в самом достойном понимании этого слова. Сегодня, когда от отечественной истории остались одни только "рожки да ножки", когда всё в нашем прошлом оказалось осмеяно и опошлено, книга Валерия Шамшурина о Чкалове выступает в качестве самого настоящего источника живой воды, показывая нам, что за нашей спиной не пустыня, а множество сильных и мужественных людей, положивших в основание российского государства не только свои дела и подвиги, но и сами свои судьбы.

А еще книга В.Шамшурина показывает нам Валерия Чкалова не таким, каким он отлит в бронзе памятников, а просто живым человеком — чувствующим, понимающим, любящим, таким, каким он, наверное, и был при своей жизни…

Максим Амелин. Конь Горгоны: Третья книга стихов.— М.: Время, 2003.— 128 с. (Поэтическая библиотека).

Трибуной для поэтических выступлений молодого московского поэта Максима Амелина служат, в основном, литературные журналы так называемого "либерального" направления — "Новый мир", "Знамя", "Новая юность" и другие. Однако прочесть его новую книгу было бы нелишне и представителям крыла патриотического, так как она демонстрирует собой мощную концентрацию эстетической энергии, воплощенной как в самом оформлении сборника, так и в форме заключенных в нем, точно в сосуде, стихов. Красивая квадратной формы книжечка состоит из тщательно выписанных стихотворений, раскрывающих вовсе не плоскостной и не примитивный (как обычно думается о поэтах либерального толка) мир тридцатилетнего автора. "Господи, суди мои дела / паче несодеянного мною: / есть на мне вина — сожги дотла, / если нет — казни любой иною / карой, — благо выбор их велик, / но без очных ставок, без улик..." — с истинно православной готовностью к Божьему суду пишет поэт.

Венчает книгу оригинально

выполненная в виде рифмованного повествования с параллельным комментарием "Весёлая наука, или Подлинная история о знаменитом Брюсе, переложенная стихами со слов нескольких очевидцев".

М.И.Кодин. Трагедия Старой площади.— М.: Фонд содействия развитию социальных и политических наук, 1999.— 340 с.

Очень своевременной на фоне совершившейся недавно в Тбилиси "бархатной революции" воспринимается вышедшая в 1999 году книга бывшего заместителя Председателя Центральной Контрольной Комиссии КПСС Михаила Ивановича Кодина, в которой довольно много внимания уделяется ушедшему ныне в отставку "седому лису" — Эдуарду Амвросиевичу Шеварнадзе и, в частности, его и А.Н. Яковлева антикоммунистической деятельности в начале 90-х годов. В книге также производится честный анализ действий руководителей августовского путча 1991 года, вплоть до оценки "пресловутого "Лебединого озера" по всем каналам телевидения вместо четких, ясных пропагандистских передач в поддержку ГКЧП", "дрожащих рук Янаева" и его "прерываемого спазмами голоса", а также приводится много другой важной информации из жизни руководства страны в 90-е годы. Думается, что книги такого рода относятся к не устаревающим и еще не раз будут востребованы исследователями нашей смутной эпохи.

Олег Шестинский. Ничуть не лукавит душа: Сборник прозы и поэзии.— Тула: "ИНФРА", 2003.— 135 с.

Изданный при спонсорской поддержке творческого объединения "Маска" малоформатный (84х62/32) сборничек стихов и прозы Олега Шестинского успел как раз к его недавно отмеченному 75-летию и представляет собой весьма симпатичную с эстетической точки зрения книжечку, в которую вошли такие из написанных им в последнее время прозаических новелл как "Бессмертные серые глаза", "Серафима", "Костёр любви" и другие, а также лучшие стихотворения последнего периода.

Редактор книги — известный тульский поэт, главный редактор и издатель альманаха "Прикосновение" Олег Пономарёв.

Владимир Гревцев. Это мне суждено: Стихи.— М.: ЗАО Редакция газеты "Патриот", 2003.— 128 с.

Творчество Владимира Гревцева — это почти стопроцентный образец политической, гражданственной или даже баррикадной поэзии, говорящей (а чаще — кричащей) о нестерпимой боли за поруганную Родину и её истребляемый предателями народ. Именно эта боль переводит некоторые его стихотворения из категории искусства в категорию обвинительных протоколов, занося на скрижали истории и Вечности имена и деяния разрушителей великой Российской Державы. "Жили мы, не пряча глаз от Вия, / Шли сквозь мор голодный и расстрел. / Странно мне, что мы еще живые, — / Видно, спьяну, Вий не досмотрел" ,— пишет он в одном из своих стихотворений и, не удовлетворяясь созданной при помощи поэтического образа узнаваемой аллегорией, приводит далее еще и уточняющие координаты своего персонажа, чтобы уж ни у кого не оставалось сомнений, о ком ведётся речь: "Он ушел, тот Вий по кличке БОРЬКА — / Отдохнуть под старость захотел…"

Наверное, кто-то посчитает стихи Владимира Гревцева излишне публицистичными и чрезмерно "впаянными" в те времена, о которых он в них пишет, но зато они честны и не пустословны и являются живыми свидетельствами того, что происходило в эти страшные годы с нами и со страной: "Нам хотели устроить концлагерь, / Хищной проволокой обнеся. / Но свобода багряные флаги / Ветром полнила, как паруса! // Без воды, без тепла и без света, / Но с решимостью и правотой — / Стала площадь у Дома Советов / Самой вольной в России землёй!.."

Из века в век. Сербская поэзия: Стихотворения / Перевод с серб.; Составл. С.Н.Гловюка, И.М.Числова; Предисловие В.Г.Куприянова.— М.: Пранат, 2003.— 672 с. (Серия "Из века в век. Славянская поэзия XX-XXI").

Из века в век. Белорусская поэзия: Стихотворения / Составл., предисл., примеч. к книге А.К.Кожедуба, Л.Н.Турбиной; Предисловие В.Г.Куприянова. — М.: Пранат, 2003.— 704 с. (Серия "Из века в век. Славянская поэзия XX-XXI").

Дело, за которое не так давно взялся поэт Сергей Гловюк, представлялось поначалу не просто непосильным, а почти заведомо обреченным на провал — выпустить в переводе на русский язык поэтические антологии всех славянских народов? Утопия!.. Но вот вышел год назад первой ласточкой небольшой томик переводов македонских поэтов, потом — сербских, белорусских, на очереди — поэзия Украины… То, что удалось сделать Сергею Гловюку и его единомышленникам, кажется просто невероятным! Подобный труд может быть оценен только по прошествии какого-то времени, тем более что он еще не завершен, и готовятся к выпуску новые тома переводов. Но уже и сегодня голова кружится от одного только простого перечисления имен переведенных на русский язык поэтов, так как даже в самой "тонкой" — в македонской антологии — представлены произведения сразу нескольких десятков авторов, в сербской их уже около сотни, а в белорусской — более ста поэтов! При этом стихи даны параллельно — на языке оригинала, а рядом — в переводе на русский.

Вот — еще один наглядный пример действительного, а не декларируемого союза между братскими славянскими народами. Пока власти колеблются да никак не могут решиться на какие-то ощутимые интеграционные шаги, поэты живым делом доказывают, что подобный союз это не просто слова, а реальное и взаимообогающее друг друга в духовном плане сотрудничество.

А.Е.Лебедев. Историческое наследие России как основа народа и государства: Очерк.— Москва: Издательство ООО "Новый Стиль-Р", 2003.— 80 с.

Изумительно красиво изданная книжечка, умудрившаяся на довольно скромном пространстве соединить весьма насыщенную содержанием информацию и довольно большое количество иллюстраций. Написанная кандидатом экономических наук, председателем Правления АКБ "Национальный резервный банк" и одновременно — председателем Благотворительного резервного фонда и президентом Национального инвестиционного совета, книга показывает, что для современных экономистов России духовность и культура являются точно такой же базовой наукой, как и экономика. Казалось бы, какое дело сегодняшним финансистам до православных церквей, монастырей и старинных усадеб? Ан, нет! Александр Лебедев убедительно показывает, что они имеют ничуть не меньшую ценность, чем золотовалютный запас государства, и что их потеря была бы такой же трагедией, как и пропажа золотых слитков.

Павло Гiрник. Коник на снiгу: Збiрка поезiй.— Киiв: Факт, 2003.— 136 с.

Известный украинский поэт Павло Гирнык, пишущий на украинском языке, является одним из очень немногих в сегодняшней Украине истинных продолжателей традиции Тараса Шевченко, не чурающихся в своих стихах ни выражения настоящей боли за ближнего, ни исповедания настоящей веры. Его стихи ранят читателя своей сопричастностью к реалиям нашей нынешней жизни, читать их — это все равно, что помогать в больнице санитарам ухаживать за беспомощными ранеными:

Не напророчь ни смерти, ни войны.

Чурайся слов — речений сатаны.

На всё есть воля — не твоя, а Божья.

Жизнь мнилась вечной. Но — всё позади?..

Стоит девчушка в белом бездорожье

и держит свечку у своей груди.

И всё к глазам подносит свой платок.

А взгляд — бездонней, чем реки исток...

Но что ж темно так? Господи, Ты слышишь —

ведь это дочь Твоя идёт сквозь тьму?!

Ну что ей — я? Ей надо помощь — свыше. А я — ну разве только обниму...

Жизнь так страшна, бездумна и нелепа,

и за окном — не буря, так война.

Без слова нам — труднее, чем без хлеба.

Не будет Бога — будет сатана.

Дитя, душа, монашенка, бродяжка,

сиротский птенчик, залетевший в даль.

Не для тебя ль открыта каталажка,

чтоб ты узнала слёзы и печаль?

Боюсь, всю жизнь тебе ходить в обносках,

ловя спиною ругань или смех...

Такой вот, блин, безрадостный набросок: Ребёнок. Свечка. Похороны. Снег.

(Перевод с украинского Н.Переяслова)

Александр Шиненков. Дом: Книга стихотворений.— Нижний Новгород, 2004.— 170 с.

Вышедшая с благословляющим предисловием Валерия Шамшурина книга талантливого нижегородского поэта Александра Шиненкова объединяет стихи, написанные им в течение нескольких последних лет. Надо сказать, что Шиненков — автор яркий и запоминающийся, его стихи отличает если и не идейная четкость, то, по крайней мере, ощутимая пассионарная энергия, которой сегодня частенько не достаёт многим из наших молодых (и не молодых) поэтов. "Тешить ведьму кочергой?.. / Или выбрать долю злую: / Заплутав, махнуть рукой, / И пойти напропалую!.. — пишет он в стихотворении "Январская канитель", очень точно выражающем его творческое кредо: — Я люблю тебя, метель, / Не земная, суетная — / Вдоль и поперёк хмельная, / Продувная канитель!.."

Впрочем, самозабвенная отдача себя во власть стихии не мешает поэту давать четкие характеристики тому, что произошло с человеческой душой на пороге третьего тысячелетия: "Над пустыней двадцатого века / Волчий вой — то душа человека! // Санитары вперяются в муть: / "Озверела, едри её суть!" / Холка дыбом! Сама — за флажки, / И чужой не жалеет башки!"

Александр Вишневецкий. Золото, пистолет и летяга: Проза.— Тула: ООО РИФ "ИНФРА", 2003.— 222 с.

В новую книгу тульского поэта, автора двух поэтических сборников и соавтора учебного пособия "Земля Новомосковская" Александра Вишневецкого собраны его небольшие лирические рассказики и небольшая тоже по объему повесть-фантасмагория "Хочу… в деревню". В созданной Вишневецким художественной реальности будничная жизнь России нередко переплетается с отзвуками народных верований (домовой в повести), а то и откровенно кафкианскими мотивами (рассказ "Тварь Божья"), сквозь которые то и дело прорывается поэтическое видение окружающего мира: "Напротив, на черном клочке отогревшейся земли, бойко подпрыгивал знакомый воробей и отстукивал клювом по сухой ветке: "Юстас — Алексу, Юстас — Алексу..."

Подобные литературные опыты, несомненно, заслуживают и читательского внимания, и дальнейшего продолжения.

Рукопись: Литературно-художественный альманах. Выпуск 5. / Гл. ред. И.А.Елисеев. Худ. ред. А.Г.Булатова.— Ростов-на-Дону: Издательство "Булат", 2003.— 132 с.

Выходящий в Ростове альманах "Рукопись" объединяет на своих страницах поэтов и прозаиков из разных городов и регионов Российской Федерации — тут есть представители и Москвы, и Адыгеи, и, конечно же, Ростовской области. Среди помещенных в сборнике произведений обращает на себя внимание рассказ Татьяны Бихеле (Пошибайло) "Один день Дениса Ивановича", новеллы Любы Рубановой, а также стихи ряда участвующих в альманахе поэтов, в том числе хорошо известного московским ценителям прозы и поэзии Виктора Зуева. В числе подаренных им этому изданию стихотворений выделяется небольшое ироничное восьмистишие под названием "Еще раз про любовь": "Небеса закатаны, как брюки / Атмосферный столб — без атмосферы. / Боже мой, что толку в этой скуке, / Если нет примера — для примера? // Ну, а мне, к примеру, что за дело, / Что глядишь ты, в общем, обалдело, / Или, может быть, не обалдело, / А скорее, вовсе не глядишь..."

Созвучие-II: Альманах.— Москва: Издательство "Димитрейд График Групп", 2003.— 244 с., ил.

Красиво оформленная в нежных бело-голубых тонах книга объединяет под своей обложкой произведения участников литературного объединения "Литцех-XXI", существующего при библиотеке №213 муниципального района Выхино-Жулебино. Книга снабжена напутствием члена Союза писателей России Семёна Парщикова и обстоятельным предисловием руководителя литобъединения Ирины Кружковой. Среди участников сборника — самобытные авторы Юго-Восточного Административного Округа города Москвы, по большей части работающие в жанре поэзии, но есть и интересные обрацы прозы, как, например, рассказ Галины Дмитренко "Заколдованный замок", каждое слово в котором начинается на букву "з": "Затмевая звёзды, занималась златоглавая зарумянившаяся заря. Заиграла, зацвела зеленоцветная Земля. Звонко запели, засвистели, залетали зарянки, зяблики. Заспанные звери заурчали, залаяли, зарычали. Заревел заблудший зубр. Зубр заунывно звал..." — и так далее.

Хорошее впечатление производят произведения Надежды Бек-Назаровой, Татьяны Корзо, Ирины Кружковой, Натальи и Леонида Ромодиных, Ирины Лесной, Михаила Ястребова-Пестрицкого да и многих других "литцеховцев".

Андрей Петухов. Память о службе: Повесть; рассказы.— С.-Пб: Издательство "Борей АРТ", 2003.— 176 с.

Составившие книгу молодого санкт-петербургского писателя Андрея Петухова повесть и рассказы во многом носят автобиографический характер и посвящены проблеме так называемой "дедовщины" в Российской Армии. К сожалению, это отвратительное явление продолжает бытовать во многих из наших воинских частей еще и сегодня, в дни, когда наши ребята героически гибнут в боях с чеченскими боевиками. Об этом говорит в предисловии к книге Петухова и известный русский прозаик Юрий Поляков, опубликовавший в начале перестройки повесть "Сто дней до приказа", посвященную этой же теме: "Своей повестью я стремился помочь армии избавиться от гнусного явления, хотя ее издание в 1987 году в "Юности" и вызвало кое у кого нескрываемое раздражение,— пишет он.— Горько, что сегодня, несмотря на смену эпох и гласность, "дедовщина" не ушла из армии. Напротив, она стала еще более живучей, приспособившись к новым временам..."

Завершает книгу документальное исследование автора "Дедовщина в армии и на флоте: история явления, пути борьбы с ним", которое, хочется надеяться, хотя бы немного поможет нашим воинам очиститься от этого унизительного недуга. Потому что, по большому счету, Российская Армия заслуживает все-таки не осуждения, а славы и почета.

Геннадий Иванов. Знаменитые и известные бежечане.— М.: Полиграфсервис XXI век, 2003.— Выпуск первый — 224 с.; выпуск второй — 280 с.

Поэт Геннадий Иванов издал два тома очерков о своих земляках — людях, так или иначе связанных с Бежецким районом Тверской области. В издании представлен и Собор Бежецких святых, в который входят древние князья и монахи, и Герои Советского Союза, которых их в небольшом Бежецком районе 14 человек, и поэтесса Ахматова, и отец и сын Гумилёвы, и учитель многих великих русских художников Чистяков, и живописцы Тыранов и Самохвалов, и создатель первого оркестра русских народных инструментов Андреев, и романист Шишков, и знаменитая мать Мария (Кузьмина-Караваева), и друг Пушкина Плетнёв, и ракетчик Григорьев, построивший космодром в Плесецке, и современный промышленник Алексей Смирнов, и руководитель известнейшего детского хора Виктор Попов, и другие известные люди.

Обе книги проиллюстрированы цветными и чёрно-белыми фотографиями.

Евгений Карасев. Песни блудного сына: Стихи.— Тверь: Издательский дом "Тверская Жизнь", 2003.— 208 с.

Евгений Карасев не заканчивал Литературного института, он, как говорится, поэт-самоучка, но уже и саму его судьбу можно было бы смело отнести к жанру драматической поэмы. Вот что говорится о нем в издательском анонсе к "Песням блудного сына": "Автор этой книги в прошлом особо опасный рецидивист: семь судимостей, двадцать лет за колючей проволокой. Творчество этого стихотворца настолько просолено жизнью, что соль инеем проступает в его строчках..." И это действительно так — стихи такого рода, как его знаменитая "Проверка", нельзя выдумать "из головы", их надо пережить, вынести из зоны, как запрещенную тетрадку, сохранить в памяти от забвения. Таковы же "Северная сага", "Запретная полоса", "Последняя сигарета": "Как монахи, веревкой / обвязавшись, бредут, / так и годы-воровки / на кичмане идут. // Изменили товарки / и жиган молодой. / Верны только овчарки / и этапный конвой..." Наверное, к книге Евгения Карасева можно предъявить целый перечень претензий, имеющих отношение к ритмике и версификации его стихов, но зато она убедительнейше показывает собой, как поэзия может не на словах, а на деле вернуть человека к нормальной одухотворенной жизни.

Вот за какие стихи и надо давать Государственную премию, а не за песенки Розенбаума.

 

Борис Левин ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО “КОРЕННЫМ НАРОДАМ”

Уважаемый господин редактор!

В международном журнале "СЕВЕР", в рязанском журнале ОТЧЕСТВО", потом в московском издательстве "ВЕЧЕ" напечатан роман "Чебалина" "БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ". На него уже появилось с десяток рецензий и отзывов, в том числе из Америки, Финляндии, Белорусии и т.д.

Больше молчать и не замечать выхода этой книги неприлично и глупо, хотя нам забивали это в мозги в NN-скиx местах. Глупо хотя бы потому, что это действительно этапный роман "Чебалина" об истории взаимоотношений славянства и евреев.

Я беру фамилию автора в кавычки, потому что не верю в его единоличное авторство. За ним, естественно, стоит группа, если не сказать "банда" ученых, поставивших себе целью вбить очередной клин между евреями и остальным человечеством.

Чебалин как литератор, отлично владеющий языком, лишь обработал и слепил предоставленные ему материалы в роман.

Какие у меня доказательства? Они есть — здравый смысл. Если логически подумать: может ли один писатель владеть академически-профессиональными знаниями в абсолютно разных областях — в генетике, древней истории евреев, евгенике, медицине, генной инженерии, проблемах реинкарнации, технологии пыток ЧК—ОГПУ, шумерской мифологии, в загробной жизни, в безотвальном земледелии и т.д.?

Ответ один: не может. Это абсолютно нереально, если иметь в виду высочайший научный уровень современной информатики, который заложен "Чебалиным" в эпизоды романа.

Именно поэтому, беря автора в кавычки, я обращаюсь к той команде, которая стоит за ним, имея в виду еврейский вопрос и роль евреев в древней и современной цивилизации.

Вы выпустили в свет страшную вещь, страшную потому, что она написана талантливой рукой. Не менее талантливой, чем та, которая написала людоедскую фальшивку — пасквиль "Протоколы сионских мудрецов".

Разница небольшая: если последние вышли без авторской фамилии, то "Безымянный Зверь", прикрывшись Чебалиным, запустили в население академики и русские силовики от неофашизма.

После прочтения романа я не могу отделаться от него уже несколько дней, осмысливая нашу жизнь. Если сделать сальдо-бульдо от этой книги, то ее воздействие на психику сильнее, чем от "Малого народа" Шафаревича и книг Григория Климова. Их набор антисемиток в сумме слабее "Безымянного Зверя", потому что последний, базируясь на научной платформе, воздействует не только на мозг, но и на подкорку: на рефлексы. Он будит в нас ненависть к самим себе — будит изнутри.

Итак, я, Борис Левин, живущий в России, суть потомок исторически сконструированных хищных паразитов. Их сотворила раса полубогов, прилетевших с планеты Мардук.

Из этого вытекают последствия нашей деятельности: "раскачивание имперской лодки" и "сильные потрясения" (по Столыпину): революция, Гражданская война, голод, миллионы смертей, пятая колонна и т.д. Итог — распад российского государства в конце XX века.

Наивно отрицать ударную роль еврейства в социальных катаклизмах Российской империи, затем СССР и Росии. Факты упрямая вещь. И было бы страусиным идиотизмом замалчивать или замазывать катализаторство семитского этноса в российских процессах.

Да, мы были спущены с цепи в правительстве Ленина, Троцкого, Свердлова, мы организовали Гражданскую войну и голод, мы рулили в Совнаркоме, в ЧК, ОГПУ и НКВД, отправляя на смерть миллионы крестьян, рабочих, инженеров, мы сажали на кол Прохоровых (по "Чебалину").

Но, выписывая эти факты, "Чебалин" почему-то не желает строить баррикаду и различать кучку евреев, которые вырабатывали и осуществляли истребительную стратегию ГУЛАГа — и сотни тысяч рядовых евреев-ашкенази. Они гнили там же вместе со славянами, татарами, грузинами, чувашами, мордвой. Они вместе возводили и наращивали силу России в КБ и лабораториях, на кафедрах и проектных институтах.

Да, самый короткий ваш анекдот: "еврей-слесарь" или "еврей-пахарь". Но жизнь в России строили не только эти рабочие категории, но и еврейский композитор Дунаевский, физики-ядерщики, архитекторы, певцы, парикмахеры, часовщики, конструкторы. И они, несмотря на родственную кровь с Берией-Фириным-Коганом-Берманом-Раппопортом, были ненавистны последним, как и слесари-пахари. Потому что Россия стала их родиной, а Тора-Талмуд не смогли научить их плевать в колодец, из которого они пили. Как и моего деда. Мой дедушка, искусный часовщик, не вернулся с Колымы только за то, что позволил себе неосторожно прочитать соседу стихи Мандельштама про Сталина.

И у меня, его потомка-"паразита", есть своя кошерная ненависть к тем главарям ГУЛАГА, хотя они и евреи, — как и у господ "Чебалиных".

Как и у этих господ, у меня мало почтения к известным нынешним личностям: Гусинскому, Березовскому, Авену, Абрамовичу и прочей компании, высасывающей из недр безвозвратно общее (в том числе и мое) богатство.

Тысячи врачей, учителей, инженеров-евреев, отчисляя свои гроши в синагогах для Израиля, в настоящее время перебиваются с хлеба на воду, как и русские — вследствие вашей пассивности, раздробленности и наплевательства к своей судьбе, своим женам и детям. Но вас, коренных народов, миллионы, а евреев в России 1-1,5 процента.

И что теперь? Нам-таки снова поднимать вас, как в 17-м, стряпать революцию, организовывать расстрельные тройки и новые ГУЛАГи? Значит, надо делать это, если вы, коренные, не способны защитить самих себя.

Повторяю: вас миллионы. И вы безропотно и тупо из года в год голосуете за тех же перекрашенных вампиров, которые сосут из вас и из нас кровь — теперь прикрываясь патриотической болтовней.

На мой взгляд, автор изначально взял неправильную ориентацию, воспаляя читательскую злость на разнице между "нашими" и "не нашими", между "паразитами" и "Творцами". Хотя, ради объективности, надо признать, что в число "наших" мастерски встроены колоритные фигуры и евреев: контрразведчика Рачковского, фельдшера Фельзера, его дочери и даже лешего Ича (Адама).

Тем не менее, в конечном итоге авторы во многом добились своей цели: теперь мыслящий абориген, проткнутый "Безымянным Зверем", станет через микроскоп отыскивать в соседе и сослуживце черты кровососущего паразита-еврея: чтобы распознать и отреагировать. Чем? Как всегда — примитивным зоологическим антисемитизмом.

Я не собираюсь приклеивать авторам ярлык антисемитов и подводить под уголовную статью о "разжигании". Всю эту гнусь мы уже проходили в 20-30-ых годах при Свердлове и Троцком, хотя Российская империя никогда не была акцентировано антисемитской, как Испания при Торквемаде, Англия при Ричарде или Германия при Гитлере. Сейчас это обрело статус Закона на деньги олигархов, закупивших с потрохами продажных депутатов. А за всем этим всего-навсего страх перед разгорающимся намерением отобрать у них наворованное.

Моя цель иная. Дело "Чебалиным" сделано. "Безымянного Зверя" уже не изъять и не затолкать обратно в рукопись. К тому же я не литератор, а любитель-графоман, и мое восприятие книги, как толкователя, может быть субъективным и неполным, вследствие зашифрованности многих эпизодов романа: например, отношения лешего Ича и Фельзера, изгнание Адама и Евы из Эдема, вербовка в шоу-бизнес птичницы Анки неким био-роботом Мелким, оживляж той же Анки березовой кровью и т.д.

Но? являясь все-таки внимательным читателем, замечу, что большинство линий сюжета оборвано на кульминации и логически не завершено.

Значит, вполне возможно продолжение, или оно уже готово. И если оно состоится, то пора обратиться к "автору": ХВАТИТ НАС РАЗДЕЛЯТЬ! Мы, рядовые ашкенази и сефардим, т.н. "люди семитской национальности", врастали в Россию не одно поколение. У нас с вами единые интересы и цели: сильная, богатая, самостоятельная Россия. У нас с вами общие враги: продажные чиновники на самых верхах, дебильные Законы и бандитская Америка.

Посаженный, наконец-то, в "Матросскую тишину" Ходорковский и клоун Жириновский вызывают у нас с вами общие чувства, так же, как и наглая порнография и голые задницы всех этих мосек с "фабрики звезд".

Так, может, есть смысл искать не разницу в составе наших кровей, а точки соприкосновения в нашем историческом сожительстве? Может, есть смысл сколачивать общий фронт против разрухи, предательства и воровства в верхах, используя нашу историческую пассионарность, — если вы сами, коренные, уже потухли и погасли?

Я уверен, что мою точку зрения разделют тысячи простых евреев, замордованных, как и вы, людоедскими реформами, что состряпал для нас мировой финансовый кагал. И мне как еврею, больно и обидно за это и за вашу покорность.

Обращаясь к "Чебалину", хочу знать: вы согласны с этим? И будет ли продолжение романа с учетом нашего пожелания?

Борис ЛЕВИН

Р.S. Надеюсь, вы понимаете, что я не могу указать свой настоящей адрес.

 

Евгений Чебалин У “ЗВЕРЯ” ПОЯВЛЯЕТСЯ ИМЯ (Открытый ответ любителю кавычек)

Господин Левин!

Редакция "Дня литературы" передала мне Ваш зубодробительный опус с просьбой прокомментировать его.

Признаться, поначалу отнесся к этому через пень-колоду, поскольку практически никогда не комментирую отзывы на свое литературное дело: одни пишут, другие препарируют написанное,— каждому свое.

Но, впитав и усвоив Ваш критический манифест, посчитал нужным ответить на него обстоятельно и подробно. Поскольку за ним вспухло, скорее, не частное мнение г-на Левина, а некий ашкенази-сефардимский болючий фурункул на лит-ягодице России. На которую она всегда инстинктивно избегала плотно садиться.

Но вот смаху села "Безымянным Зверем", и — резануло и потекло.

Поскольку еврейский нарыв в России вызрел донельзя, то молчать о нем, как Вы верно отметили, глупо.

Прежде всего, давайте условимся в предстоящем диалоге о терминах: кто "мы" и кто "вы", кто "наши", а кто "не наши". Вы категорически изрекаете: "Хватит нас разделять! Мы, рядовые ашкенази и сефардим... врастали в Россию не одно поколение."

С этим трудно спорить. И, вознамерившись выпиннуть к такой-то фене этот "наш-ненашенский" раздрай из терминологии, я с удивлением обнаружил у Вас самого неистребимую тягу к этому раскорячиванию между "нашими" и "ненашими":

"ВАС, коренных народов, миллионы, а ЕВРЕЕВ в России 1-1,5 процента...

НАМ-таки снова поднимать ВАС, как в 17-м?

ВАС миллионы, и ВЫ бездарно и тупо из года в год голосуете за тех же перекрашенных вампиров, которые сосут из ВАС и из НАС кровь...

используя НАШУ историческую пассионарность — если ВЫ сами, коренные, уже потухли и погасли."

Так что, г-н Левин, не будем пока отрекаться от этой градации, коль она засела даже в Вашем примирительном сознании и прет из него непроизвольно, круша сожительский пафос Вашего послания.

Но — по порядку.

1.

Призывая нас к некоему сен-симоновскому соитию, замешанному на утопиях Фурье и Кампанеллы, Вы тут же отказываете нам, коренным, в историческом приоритете на своей территории, которую мы обживали костями и кровью своих пращуров. Отказываете тем, что берете слово " коренным" в кавычки. Вы даете отлуп славянину, татарину, чувашу, мордвину в исконном праве быть хозяевами на своей земле.

Вам не кажется, что и здесь помимо вашей воли выпирает коллективно-еврейская психология хазарина и "Вечного жида", дом которых там, где набились кошелек и брюхо?

2.

Очень любопытен Ваш тезис об авторстве " Безымянного Зверя":

"Я беру фамилию автора в кавычки (опять?!), потому что не верю в его единоличное авторство. За ним, естественно, стоит группа, если не сказать "банда" ученых... "Безымянного Зверя", прикрывшись Чебалиным, запустили в население академики и русские силовики от нео-фашизма".

Это, конечно, льстит. Если за "Тихим Доном" Шолохова ваши критические лит-живодеры увидели некоего белогвардейского офицера Крюкова, то за "Безымянным Зверем" Вы обнаружили уже целую банду академиков и силовиков от нео-фашизма.

Вас и Ваших коллег, г-н Левин, подводит неистребимый инстинкт планетарных "мессионеров", запущенных Яхве в туземные племена.

Туземец вдруг стал излагать в романе генную инженерию, астрономию, историю межпланетных пришельцев, технологию безотвального земледелия: тем самым нагло вторгся в запретную информационную привилегию сионских мудрецов. А значит произошло недозволенное дрыгание писательской куклы. Которую, конечно же, дергают за ниточки и чревовещают за нее нео-фашистские кукловоды. А она лишь водит пером по бумаге да плямкает губами.

Не стану разубеждать, если Вы настаиваете на этом варианте. Вам, "мессиям", конечно же виднее.

3.

О страхе.

"Вы выпустили в свет страшную вещь. Страшную потому, что она написана талантливой рукой... ее воздействие на психику сильнее, чем от "Малого народа" Шафаревича и книг Григория Климова."

Г-н Левин, при работе над "Безымянным Зверем" не было задачи стращать и запугивать кого-либо.

Было побочное намерение в меру сил, с предельной достоверностью, аргументированно встроиться в бесконечный ряд мегабайтов информатики о роли жидовства на планете.

Если же говорить о воздействии подобного рода сведений на психику, то позвольте процитировать куда более весомые, чем "Безымянный Зверь", высказывания умных мира сего, начиная с I века до новой эры.

Диодор (I в.до н.э.): "Жиды не смешиваются с другими народами, а смотрят на них как на врагов".

Тацит (II в.н.э.): "Они презирают всё то, что нам свято, и делают то, что вызывает в нас отвращение".

Мартин Лютер (XVI в.): "Нет и не было под солнцем более кровожадного и мстительного народа, чем жиды. Они душат и уничтожают остальное население на том основании, что считают себя Богом избранным народом".

Мария-Терезия (XVIII в.): "Я не знаю худшей чумы для государства, чем жидовское племя".

Вольтер (XVIII в.): "Эта маленькая нация не скрывает своей непримиримой ненависти ко всем остальным народам. Ее представители всегда жадны к чужому добру, подлы при неудаче и наглы при удаче".

Гёте (XIX в.): "Они имеют веру, благославляющую их на обкрадывание чужаков".

Наполеон (XIX в.): "Всё жидовское дарование сосредоточено на лихоимстве и вымогательстве. С Моисеевых времен все жиды — ростовщики и угнетатели. Философскими учениями жидовского характера не изменишь, для них нужны исключительно специальные законы".

Ференц Лист (XIX в.): "Настанет день, когда для всех народов, среди которых живут жиды, вопрос об их поголовном изгнании станет вопросом жизни или смерти, здоровья или хронической болезни, мирного жития или же вечной социальной лихорадки".

Евгений Дюринг (XIX в.): "Враждебность, питаемая жидами ко всем остальным народам с незапамятных времен, носит интернациональный характер, а потому и решение жидовского вопроса лежит на обязанности всех государств. Жиды угрожают не тому или иному народу в отдельности, а всему человечеству".

Лагард (XIX в.): "Это чуждое тело вызывает в живых организмах других наций болезни, гниение и смерть. С трихинами и бациллами не ведут переговоров и не перевоспитывают их, а стараются уничтожить как можно скорее".

Достоевский (XIX в.): "Нахлынет всем кагалом еврей и наступит такая пора, с которой не только не могла бы сравниться пора крепостничества, но даже татарщина".

Подобные мнения можно цитировать тысячами страниц — так же, как приводить тысячи международных примеров, когда доведенный жидовщиной до полной нищеты и вымирания народ взрывался истреблением и изгнанием евреев из своего государственного организма.

Вы, г-н Левин, конечно, можете сказать, как говорилось у вас веками, что всё это — антисемитизм и зависть туземных дебилов к умным и удачливым евреям.

Именно поэтому есть смысл обратиться к точке зрения самих евреев, высказавшихся по этому "страшному" вопросу: отчего такая исторически закостеневшая, поголовная во все времена ненависть к сынам Израиля?

Целесообразно привести цитату из древнейшего еврейского манускрипта: Вавилонского талмуда:

"Один из учеников спросил рабби Кахана: "Что значит гора Синай?"

— Гора, на которой снизошла ненависть к другим народам.

Это же сказал и рабби Иозе бен Ханима:

— Пустыня Синай, где снизошла ненависть к народам мира".

Таким образом, весь многовековой антагонизм народов мира к евреям в виде так называемого "антисемитизма" (в том числе и "Безымянный Зверь") есть элементарный ответ, защитная реакция на ваш социальный паразитаризм и зоологическую ненависть к гоям (не-евреям).

Наглядной иллюстрацией сказанному являются: древнейшая книга талмудиста Эйзенменгера "Талмуд о других народах", книга почетного профессора израильского университета Я.Каца "От предрассудка к уничтожению...", книга сиониста Шахака "Классический иудаизм", книга Брафмана "О внутреннем замкнутом мире евреев".

Все они перессказывают кодекс еврейских законов "ГАЛАХОЙ", которому веками следовало подавляющее число еврейских общин вплоть до ХХ века. Вот некоторые выдержки из них:

"Если еврей имел половые сношения с женщиной, хотя бы это была девочка 3-х лет, то женщина должна быть убита, как животное... еврея же надо наказать кнутом.

Толкователь талмуда Маймонид утверждает: часть турок, северные кочевники (славяне), черные и желтые, а также похожие на них не являются человеческими существами, они ближе к животным.

Проходя мимо нееврейского кладбища, надо проклинать мать умерших.

Язычники — подобны собакам, делать им добро — грех.

Имя Христа писать с прибавлением: да исчезнет имя нечестивца.

Проходя мимо церкви христианской следует плевать на нее".

Накопилась огромная мировая литература, начиная с древне-христианских времен (а также книги историков и новых времен В.Даля и Тревер-Ропера), свидетельствующая о похищениях, ритуальных пытках и убийствах еврееями христианских младенцев.

Сам Шахак характеризует еврейское общество, как "одно из самых замкнутых и тоталитарных в человеческой истории".

Весьма своеобразно отношение в этом обществе к чужой собственности, которое пронизывает еврейские общины с древнейших веков до настоящего времени. Суть этого отношения сформулирована Кагалом как Хезкат Ишуб: собственность окружающих гоев распределяется (продается) Кагалом подчиненным ему евреям.

Получаемое таким образом от Кагала право собственности называется Хазак.

Вот некоторые образцы хазака времен средневековья: "...постановлено продать раввину Михелю с.р. Исаака право на владения строениями христианина немца-столяра Иоанна.

...решением представителей кагала продано было Иссаку с.р. Зева Вольфа право на владение каменными лавками, принадлежащими ксендзам Бонифатского ордена".

Это потрясающее, узаконенное бандитское право хапать чужое, пожалуй, наиболее полно и неизменно законсервировано в еврейском бытии до настоящего времени: практически ничем не отличается т.н. "приватизация" от мирового "хазака", отдавшего ЗА БЕСЦЕНОК в собственность Ходорковскому, Авену, Абрамовичу, Гусинскому, Березовскому недра и мега-промышленные объекты российских гоев, стоимостью в триллионы долларов.

К вышесказанному остается приложить список тех, (некоторых Вы уже назвали сами) кто верстал и вершил "хазак-приватизацию" в правительстве и Кремле: Абрамов, Левин, Кириенко, Клебанов, Рейнман, Чубайс, Меламед, Раппопорт, Уринсон, Браверман, Леваев, Коган, Абрамович, Мамут, Фридман, и прочие каганята столь же пахучего хазаковского замеса.

Все они и их дела с точностью до микрона вписываются в постулат талмудического знатока, раввина Иосифа Клуни, полагающего, что "любая гойская территория подобна ничейному озеру, в котором только еврей может закидывать сети, приобретая это право от кагала".

Но в это же "ничейное озеро" без спроса у Клуни давным давно забрасывают сети и иные паразитарные " рыбаки" — из числа коренных народов и цыган, сидящих на наркобизнесе. Это тоже отражено в первой и второй книгах.

Так что не кровяная градация и не словесный набор "Малого народа" или "Безымянного Зверя" страшен, г-н Левин, а ДЕЙСТВИЯ, их породившие.

Впрочем, охотно верю в Вашу непричастность к хапковому " хазаку", Вам от этого пирога едва ли достались даже крохи — Вам и сотням тысяч Ваших единокровных сородичей, делающих ныне в России, как и мы, гои, свой маленький гешехт непосильным надрывом.

4.

Именно потому не следует опасаться того, что "...теперь мыслящий абориген, проткнутый "Безымянным Зверем", станет через микроскоп отыскивать в соседе и сослуживце черты кровососущего паразита-еврея."

Не станет. Сорок лет назад мне, студенту Грозненского педагогического института незачем было отыскивать в сокурснике Алике Портере черты кровососущего, когда мы спина к спине дрались с тремя чеченцами, ни с того ни с сего харкнувшими на нашу сокурсницу Наташу.

Потом мы смывали сопли и кровь с физиономий в умывальне общежития и прикидывали, где стрельнуть трояк на подарок в день рождения Эдика Эйдлера — студента нефтяного института, бархатного баритона, только что спевшего в народном оперном театре партию Евгения Онегина.

Мне незачем отыскивать эти черты в нынешнем Александре Борисовиче Портере — заслуженном враче, живущем в Питере. Так же, как и в педагогах Божьей милостью Алле Левиной, и, мир ее праху, Полине Липкиной; в ее сыне Юре — "челноке", не столь давно надрывавшему спину на баулах, мотавшемуся за рубеж — как и моя дочь, как сотни тысяч педагогов, инженеров и врачей, оттесненных государством к мусорным бакам; в медсестре с золотыми руками и добрейшим сердцем Светлане Кушнер.

Абсолютно уверен, что национально и социально точное, проросшее в душе отношение коренных россиян к ТАКИМ евреям выразил в своем стихотворении прекрасный русский поэт Геннадий Сюньков:

Я знал: придется туго мне

Иль будет пуст карман,

То нет вернее друга мне,

Чем Изя Финкельман.

И я, не в жертву Бахусу,

Нисколько не хвалюсь,

Последнею рубахою

С ним тоже поделюсь.

Эти Изи, Светланы и Алики — наши и только наши. Такое же нашенство со стопроцентной уверенностью можно зафиксировать по всей России — там где общность и добрососедство бытия прорастают вовсе не из особенностей крови, а из СОВМЕСТНЫХ ДЕЛ.

"По делам их судите их!"— было сказано раз и навсегда и никем еще не опровергнуто.

5.

Я без колебаний расписался бы под Вашим следующим тезисом, г-н Левин, если он выпущен из вас искренне:

"У нас с вами единые интересы и цели: сильная, богатая, самостоятельная Россия. У нас с вами общие враги: продажные чиновники на самых верхах, дебильные законы и бандитская Америка".

Но вот какая оказия, г-н Левин: подобными обтекаемыми перлами патриотического колера, поднимаясь на лысую гору депутатского шабаша, сейчас трещат практически все кандидаты в депутаты — подобно груженым ослам, взбирающимся на холм.

Поэтому я бы дополнил и расширил этот перечень. У нас с Вами должно быть еще немало единых интересов:

— мускулистая, национальная коренная культура — в том числе и еврейская;

— жесткое пропорционально-национальное представительство в органах власти, в том числе и в Кремле;

— государственная рента с земельных недр, пропорционально идущая на нужды всех коренных наций — в том числе и еврейской;

— пропорциональность вузовских квот для всех абитуриентов коренных народов — в том числе и евреев.

У нас с вами есть немало и общих врагов. Одного из них Вы обозначили вполне определенно: Америка. Есть и второй: иудаизированное правительство Израиля. Это — не мое дополнение.

Привожу обширную цитату известнейшего израильского публициста Исраэля Шамира, ныне читающего лекции в университетах Станфорда, Беркли, Бостона, Вашингтона:

"В Америке происходит активная иудаизация всей жизни, всех важнейших жизненных постулатов. ВОЗНИКЛА НОВАЯ ХАЗАРИЯ. Сверхзадача нынешнего еврейства: иудаизировать весь мир.

В Израиле возникает очаг средневекового расистского государства, где гой — не человек, юридически лишен полноты прав. Это влияет как яд на весь мир.

Мы начинаем находить общий язык с палестинцами... чтобы создать новую Палестину на обломках идеи еврейской исключительности. Она нигде не нужна.

Я видел, как на демонстрациях с обвинениями против Буша встретились две ранее враждебных силы: неонацисты и левые радикалы. Они же должны были друг друга перестрелять. А они в борьбе против господства тоталитарной иудаистской идеологии объединились. Я тоже хочу, чтобы Израиль прекратил свое существование. Чтобы на его обломках было создано единое палестинское государство, где бы жили и евреи и арабы и другие нации".

6.

На планете идет объединение самых различных, порой даже враждебных сил. Но они зримо и грузно сплачиваются и сливаются против тотального иудаизма, вползающего в народы под гадючьей шкурой "Хазака".

Вот и Вы, г-н Левин, зовете нас к единству. Может искренне, а может оттого, что Россия, по статистике Юнеско занимает в мире по "антисемитизму" СЕМНАДЦАТОЕ место. Пока семнадцатое. И вы явно не хотите, чтобы эта цифра стала уменьшаться, обвиняя "Безымянного Зверя" в подталкивании к иссякающему цифроряду: 16, 15, 14, 13 и т.д.

Но подталкивает к этому не "Безымянный Зверь", а живоглотная стратегия прожидовленного американского правительства и финансово-еврейский кагал — "новая Хазария" (по И.Шамиру), устроившая из России скотомогильник, приравнявшая 70% ее населения к скоту — в точном соответствии с Торой, Талмудом, Шулхан-Арухом, Протоколами сионских мудрецов, кодексом законов "Галахой".

Именно они порождали и порождают исторически устойчивый антижидовизм.

Вы этого не хотите. Я тоже не хочу. Именно потому тема паразитарного жидовства занимает в романе едва ли пятую часть.

Она могла быть еще меньше в объеме. Но литератор, рискнувший углубиться в историко-социальные пласты России, не может не затронуть эту тему, вековечно пронизывающую эти пласты гнилью еврейского вопроса.

Уходить от темы совсем или не видеть ее в курино-опасливой слепоте — значит профанировать, более того — проституировать саму литературную работу. Не хочу пополнять и без того смачные шеренги проституток в штанах, с коими за анальные лит-услуги расплачиваются зеленью Соросы и Букеры с Ходорковскими.

Что же касается Вашей обостренной реакции на "Безымянного Зверя"...

Вы, г-н Левин, как и многие из Вас, патологический аллергик к этой проблеме. На лугу благоухают сотни разновидностей цветов, среди которых затесались два-три стебля цветущей амброзии. Но у аллергика, вдохнувшего ароматический букет, тут же начинают слезиться глаза, вспухает нос, из коего текут обвинительные сопли: он унюхал аллерген и отреагировал лишь на амброзию.

Вокруг нас на планете миллионы зафиксированных признаков сосуществования с нами не только евреев, но и паралельного и инопланетного миров: от Стоунхенджа и плато Наска до карты Пири Рейса, от Сфинкса у пирамиды Хуфу до полтергейста, от домового, явившегося бабке в заброшенной деревне — до стокилометровых шахт на километровой глубине в Африке, прорубленных за 10 тысяч лет до Р.Х.

Кто мы и кто творил на планете до нас? Кто и как соорудил баню на 500 мест, которая нагревалась одной свечой? Зачем и кому надо уводить пытливую мысль человечества от создания Perpetuum Mobile и фотонного двигателя? Кому выгодно в шизоидно-директивном восторге вопить про "черный квадрат" Малевича и сортирно-выгребную прозу Сорокина? Кому надо иерехонски трубить про идею Большого Взрыва во Вселенной и молчать про онкологические метастазы в организме человечества: от Бильдербергского клуба до Трехсторонней комиссии? Чья сатанинская воля замалчивает или профанирует научные открытия в области энергии вакуума, эффекта несимметричности и неритмичности пульсации Вселенной, а также кокретные РЕЗУЛЬТАТИВНЫЕ ОПЫТЫ по трансформации неживых элементов природы в органические?

Уже достигнуты зафиксированные ЮНЕСКО факты воскрешения из мертвых и примеры материализации информативных посылов коллективной воли огромных масс людей.

Но об этом — могильный молчок власть имущих, свирепо и тупо сдерживающих озарения человеческой мысли, прорывающейся к подпитке от информ-поля Вселенной. ТАК КТО ЭТИ ВЛАСТЬ ИМУЩИЕ И КТО ЗА НИМИ СТОИТ?

Об этом и многом другом первая и вторая книги "Безымянного Зверя". Вторая практически сделана, хранится в сейфе издательства, идет чистовая шлифовка ее. И Ваш призыв к нашему этно-симбиозу давно присутствует в них, сшивая романы близкими мне по духу евреями Фельзером, Рачковским, Анкой, Ичем.

И суровой дратвой поразительной русской сверхтерпимости.

 

Алексей Меняйлов ВСЕЯСВЕТНЫЙ БУКОВНИК

Я ЕЩЁ ЗАСТАЛ ЛЮДЕЙ, которые даже после войны получали по двадцать рублей от государства за каждого обученного грамоте человека. На фоне почти поголовной неграмотности 19-20 века мы вдруг узнаём, что в 9-10 веке была как раз наоборот чуть ли не поголовная грамотность. Доказательство — берестяные грамоты. Даже не в гигантском количестве их дело. А более — в качестве записей в них. Ведь в основном это — письма. И содержание их весьма бытовое. Простая швея пишет простому кузнецу. А ведь это простой рабочий люд, не князья, не дьяки, а как бы низший класс. Вопрос: значит, всё у нас уже было? В той нашей, древней истории. Так куда же это исчезло? Всё то, что нам подарили Кирилл и Мефодий,— это что? — благодеяние или нечто иное? По времени явление поголовной неграмотности совпало именно с этим "подарком". Это вполне объяснимо. Ведь для многих не секрет, что существовал — назовём его условно — древний Буковник, который позволял познавать жизнь. Современная азбука не даёт возможность узнать что-то более голых букв. Мы только с их помощью прочитываем логический смысл слова. Буковник же позволял не только увидеть смысл слова, но и познакомиться с обширной философией, которая чуть ли многовитковой спиралью вилась вокруг этого слова.

Теория всегда обслуживает какие-то задачи. Таблица Менделеева — химико-физические законы компонует в единое целое. А Буковник?.. Один мой знакомый коллекционировал слова, которые можно прочесть наоборот и таких слов было достаточно много. Я долго не понимал этого увлечения, воспринимал его как фокус, как случайное вроде бы совпадение. Лишь позже понял, что всё не так просто. Пример: вал и лава. Слова эти объединяет значение "нечто неодолимое" (девятый вал, поток лавы). Вот пример слова, которое читается наоборот, но означает, в сущности, одно и то же.

А как соединить слово и волос? Что меж ними общего? Древние жрецы говорили о двух жизнях: низменной и возвышенной. Низменная жизнь — реки, дороги (кстати, дорога и город — слова, прочитываемые наоборот: город это то, что непременно стоит на дороге, города никогда не стоят сбоку дороги). Чтобы соединить волос и слово, нужно понимать, что кроме нижней жизни существует и верхняя, выстроенная по закону Девы — закону наших славянских предков. Начало пути обучения — буква, буковник. Из букв состоят слова.

Захотел я, предположим, узнать смысл какого-то словосочетания. Взял компьютер, прогнал пару романов. Выписал соответственно все слова, в которых встречается ЖД и ДЖ. Удивительные слова встречаются: одежда и надежда, например. Казалось бы, какая связь между этими словами. Никакой на первый взгляд. Но, обращаясь к истории грехопадения, видим, что одежда — символ деградации человека. На примере Порфирия Иванова мы знаем, что у человека есть такие гигантские возможности, что он может обходиться практически без избыточной одежды. Так вот, буква Н передаёт значение либо отрицания, либо начала (юный и нет соединимо в одном понятии). Этому анализу можно научиться при некоторой тренировке и постижении тайн Азбуковника. Итак, Н — это отрицание, значит надежда — это не-одежда. Т.е. надежда — это духовное самосовершенство. Надежда человека в духовном самосовершенстве. Одежда — вхождение в тему. Одежда-надежда — здесь заключена некая философия, и без постижения её невозможно соединить эти слова. Если выбрать из пары романов 20-30 слов (а там их не так много с ЖД), то ясно, что такое звукосочетание означает ещё и нечто низменное. Например, вождь — это человек, властвующий, скорее, на низменном уровне. Александр Македонский, Гитлер, Наполеон, Троцкий, Ельцин и другие — несть им числа — все они вожди, то есть люди, рядом с которыми толпа совершенно сходила с ума, фанатела, готова была громить любого врага. Главное, что уже разговаривать с этими фанатиками, переубеждать их было практически невозможно: они были в полной психоэнергетической власти тех, кто их вёл. Вот что такое вождь.

А если мы с помощью Буковника расшифруем слово жид, то получается "дух пищеварения". Извините, пожалуйста, по русски это проще — ж…па. Но и более мягкое попа — "низ низа" расшифровывается по Буковнику. Итак, жид — это жизнь, посвящённая не только пищеварению, но и каким-то низменным процессам, связанным не только с ним. Вывод: буквы здесь не просто буквы, а они передают основные постулаты веры наших предков. Веры и осмысления того, что существует низменный путь и путь возвышенный. Существуют определённые этапы в познании, существует противостояние низменного и возвышенного с победой возвышенного в конце всего. Это есть и во многих священных писаниях — и в Библии в том числе. Благодаря Буковнику мы узнаём, что наши предки были настолько масштабны и сильны, что делали так, что любой текст, составленный из слов Буковника — являлся своеобразным священным писанием. Вот это была мощь!.. До сих пор идёт схватка между разными направлениями веры — в какой из них писание священнее. Но, оказывается, есть уровень, на котором спор бесполезен. Вот он — язык. И можно говорить, что это — самое древнейшее и самое глубокое учение, которое даёт основание утверждать, что наши предки были намного выше нас в своей возможности постижения мира.

По сакральному Буковнику рок — это взрыв восхождения, совершенствования. По любому современному словарю рок — это нечто ужасное, то, что преследует человека. Некие внешние силы не дают человеку себя реализовать. Человек захотел стать властелином мира, а они ему мешают: или камень на голову свалится, или гражданин какой другой помешает влезть во власть, сам претендуя на неё. Здесь интересно то, что такое толкование рока существовало в Древней Греции уже две с половиной тысячи лет назад. И нет никаких других источников (кроме нашего Буковника), которые бы толковали иначе. А по Буковнику — это, всего-навсего, взрыв совершенства. Древние наши прародители руши знали, что существует судьба и существует рок. Есть люди, которые прекрасно понимают закономерности нашей жизни и смогут благодаря этому построить и свою жизнь. Они смогут достичь своей цели, и не колотясь головой о какие-то препятствия. Рок — это как раз удары головой о препятствия. Но есть и другой тип людей, на сегодняшний день самый распространённый. Они не имеют ни малейшего представления о реальном устройстве жизни, составляя иллюзорные планы и разгоняясь в ту сторону, которую они себе наметили, с ударом бьются о препятствия, во-первых, потому что они и сами по своим внутренним качествам не способны достичь этой цели, а главное, существует воля провидения, через которую не перепрыгнешь. Несколько раз ударившись о препятствия, получив урок и поняв, что их жизнь неверна, они, наконец-то, меняют свою концепцию жизни. Отсюда и получается, что рок — это взрыв совершенствования. На этом примере мы видим, что глубина познания нашими русскими предками жизни намного мощнее, чем самых лучших, самых умных и возвышенных греческих философов. Потому что у них — греков — рок это такое препятствие, такая внешняя нехорошая сила, которой человек постоянно проигрывает, ничему, практически, не учась. Он смиряется. Их философские учения таковы, что просто напросто надо лежать и ничего не делать, как Диоген в бочке. Итак, знание Буковника позволяет осмысливать эту проблему рока и судьбы глубже и, соответственно, жить полноценнее.

Но тема Буковника всё-таки книжная. Все книги начинаются с буквы, а кончаются Волосом Девы — того философского расширения слова, которое ведёт не только на первую ступень посвещения, но и предоставляет возможность дальше продвигаться по этому пути.

Так какой практический путь можно увидеть в этом достижении? Ясно, что алфавит не создался из нечленораздельных криков во время ловли мамонтов, что это наоборот проявление сверхвысокого интеллекта, который мог охватить всю планету. И если человек поймёт, что наши предки были более развиты и были мощнее нас, то он решит, что и учиться есть смысл только у тех, кто что-то собой представляет. А в таком случае получается, что для всякого мыслящего человека, который ищет истину, священным писанием может служить любой текст, который есть вокруг, и его собственная голова. Вот и обнаруживается общий язык для всякого, кто ищет познания. Этим самым мы приобретаем гигантские возможности, гигантскую силу…

 

Владимир Винников О РУССКОЙ АЗБУКЕ

Очередная "давно назревшая" реформа русского языка временно отошла на второй план — говорят, под влиянием "самой" супруги президента РФ Людмилы Путиной. Что ж, правила политического "пиара" надо соблюдать и в большом, и в малом. На самом же деле сторонникам и адептам реформы по-прежнему не терпится "завершить начатое дело", и сомнений в том, что после выборов 14 марта эта проблема вновь окажется на повестке дня различных органов российской власти, практически не остаётся. Скорее всего, "новаторы-реформаторы" опять будут ссылаться на необходимость пересмотра правил русской орфографии и пунктуации в сторону их упрощения для "оптимизации педагогического процесса". Но благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. В данном случае, дорога в "пиджин-русиш" (по аналогии с "пиджин-инглиш") — еще дальше от "Слова о полку Игореве", от Пушкина, Толстого и Шолохова, от истории и культуры нашей Родины...

"Аз есмь Альфа и Омега"

Откр., 1:8, 22:12

СовременнаЯ русскаЯ азбука, как и любой алфавит,— графический образ языка. И, что самое важное, — образ системный. Поскольку язык служит действующей моделью мира для той или иной человеческой общности, его графическое воплощение неминуемо содержит в себе основные принципы этой модели (или этих моделей). Как нет в мире двух одинаковых языков, так нет в нем двух одинаковых алфавитов — именно как знаковых систем. Более того, можно сказать, что смена письменного начертания для того или иного языка неминуемо связана со сменой системы ценностей соответствующего народа, со сменой его понимания мира и своего места в мире — иными словами, с изменением народного духа.

В этой связи можно привести множество примеров, но из-за нехватки места и времени ограничусь характеристикой наиболее доступного нам алфавита — современной русской азбуки. Как известно, в нынешней форме она существует (если отбросить незначительные текущие изменения) с 1918 года, то есть уже около столетия. Эта трансформация русской письменной системы была уже не первой — во всяком случае, известна "гражданская реформа алфавита", предпринятая Петром I в 1708-1710 годах. В результате русская письменность, до того основанная на церковнославянской кириллице, приобрела выраженный "латинский", аристократически-дворянский характер. Подобно тому, как "для русского человека петровской эпохи это был конец симфонии светской власти и церкви", реформа 1918 года устранила "аристократические" яти и фиты, знание которых, по известной формуле, "отличало человека образованного", и утвердила материалистический принцип "соответствия живому языку", т.е. звукам речи, который отстаивал еще В.К.Тредиаковский в XVIII веке: "писати по звонам".

Однако язык как система, несомненно, умнее своих пользователей: и каждого в отдельности, и, смею утверждать, даже всех вместе. Поэтому современная наша азбука — вопреки, а может быть, напротив, благодаря своему сугубо фонетическому характеру — предельно обнажила основные принципы русского миропонимания и миростроения, сделав их доступными даже не слишком изощренному взгляду среднеобразованного человека.

Главный из этих принципов — принцип троичности. Начертательная матрица нашей азбуки может быть представлена в виде квадрата 2х2, образованного тремя горизонтальными и тремя вертикальными линиями:

В этот квадрат с девятью "узловыми точками" на пересечении линий и вписываются практически все русские буквы (возможно, за вычетом диакритики, отличающей и от й и е от ё). Причем для некото- рых из них (например, о, а, ж, р или л) в рамках данной матрицы имеется несколько параллельных начертаний — даже при введении определенных ограничительных условий, о которых речь пойдет ниже.

Следует заметить, что та же самая начертательная матрица используется и в алфавитах на основе латиницы — однако несколько иным образом. Самым существенным отличием стоит признать тот факт, что ни одна латинская буква в принципе не задействует срединную вертикаль на всю ее длину, как это происходит при написании русских букв ж, ш или щ. Единственное возможное исключение, латинская буква I, воплощает в себе принцип вертикали как таковой и для нее нет никакой разницы, какая именно вертикаль внутри матрицы ею заполняется. Кроме того, в латинице существует и буква Y, которая, несомненно, использует срединную вертикаль — однако, только до половины и снизу.

Этому отличию можно приписать фундаментальный смысл, связанный с нарушением принципа Троицы в католической церкви, официальным языком богослужения которой длительное время служила именно латынь. Однако внутреннее пространство и внутреннее строение начертательной матрицы, несмотря на разницу его использования и освоения остается, тем не менее, общим и для латиницы, и для кириллицы,— равно как и принцип письма слева направо.

Среди важнейших ограничительных условий начертания букв в рамках указанной матрицы следует признать а) максимально возможную протяженность буквы, что связано с принципом троичности, и б) обязательное прохождение соединительных линий через ближайшие "узловые точки". Иными словами, та или иная буква не должна ограничиваться частью матрицы, если есть возможность вписать ее во всё внутреннее пространство последней. То есть, скажем, буква с пишется здесь только как , а не

Точно так же буква о должна выглядеть здесь как , а не

Что касается второго ограничения, то оно исключает возможность прямого соединения "узловых точек" через "силовую линию". То есть буква к, например, не может писаться в следующем виде: , — но зато допустима сразу в нескольких иных вариантах:

, или , или

Само собой, на первый взгляд все эти условия могут показаться "каббалистикой", лишенной какого-либо смысла, однако если рассматривать данные "узловые точки" и "линии" в том качестве, в котором они являются своеобразной проекцией реальных, хотя еще не освоенных нами силовых сущностей и взаимодействий, подобные ограничения будут определяющими для силовых, энергетических характеристик любого написанного слова.

Ведь в процессе письма начертательные матрицы, заполненные буквами, накладываются одна на другую — подобно тому, как это происходит в суперпопулярной компьютерной игре "Тетрис", разработанной, кстати, русским программистом, нашим соотечественником. И в результате подобного наложения формируется некий "силовой профиль" записанного слова. Исследование данных структур, не исключено, может привести к результатам, сопоставимым с результатами исследования атомного ядра. Впрочем, то же самое соображение — и в еще большей степени — должно касаться звучащей речи.

С системной точки зрения весьма интересно и то обстоятельство, что указанная матрица, даже с учетом различных вариантов написания той или иной буквы является чрезвычайно избыточной по отношению к реальной азбуке — по крайней мере, в ее рамках возможно существование еще нескольких десятков виртуальных, не соответствующих звукам русского языка "букв". И эти "пустоты", возможно, в "силовом" смысле не менее значимы, чем заполненные той или иной буквой. Более того, устранение некоторых "устаревших" букв — например, "юсов" или "яти",— тоже переформирует эту, пока условную для нас, "силовую" структуру русской азбуки.

Вторым важнейшим проявлением принципа троичности в современной русской азбуке является и закрепленное в ней количество букв — 33. Цифра эта соответствует как числу лет земной жизни Господа нашего Иисуса Христа, так и числу позвонков человеческого скелета, что явилось одной из формальных основ для 33-градусной системы посвящения масонов шотландского ритуала, в практике которых, как известно, широко используется символика "черепа и костей". Не исключено, что реформа русского правописания 1918 года, осуществленная по рекомендациям "комиссии Фортунатова", в неявном или сознательно скрытом виде воплощала именно эту символику. Однако "пути Господни неисповедимы" — в результате наша система письма приобрела четкую структуру из десяти гласных, распределенных на пять пар (а/я, о/ё, у/ю, ы/и, э/е), двадцати согласных и трех "служебных" букв (й, ъ, ь), по происхождению и функциям своим являющихся краткими, редуцированными гласными. То есть на две согласные буквы в современной русской азбуке приходится одна гласная (также проявление принципа троичности), а на десять согласных и гласных (три буквенные троицы плюс еще одна буква) — одна "служебная".

При этом употребимость их сочетаний в русском языке является весьма различной, а некоторые буквенные сочетания вообще не встречаются на письме. Исследования в данном направлении до сих пор остаются в зачаточном состоянии, как правило, не выходя за рамки статистического анализа. Между тем в сочетании с указанной выше методологией "силового профиля" слов они также могут приобрести совершенно иное значение.

Речь идет о перспективе проникновения в, если можно так выразиться, самые тонкие органы "народного духа", или, вернее, "народной души". И здесь аналогия 33 букв современной русской азбуки с 33 позвонками человеческого скелета выглядит уже не просто аналогией, но первой ступенью исследования. Ведь подобно тому, как естественные органы человеческого тела крепятся к костям скелета, центральное место среди которых занимает позвоночный столб, так и гипотетические пока для нас сверхъестественные органы народной души должны "крепиться" к "костям" русского языка, роль которых выполняют звуки и соответствующие буквы.

А на расположение, протяженность, мерность и даже функции этих органов должны указывать те самые буквенные сочетания или их отсутствие, о которых было сказано выше. Наконец, сама последовательность букв в системе русской азбуки, связанная с их собственными, ныне, к прискорбию, "выведенными за штат" именами-названиями ("Аз буки веди где добро есть" и так далее), а вовсе не со звуками, которые они обозначают, также способна указывать и определять собой особенности указанного "скелета".

И подобно тому, как палеонтолог О.Кювье мог по единственной кости ископаемого животного восстановить весь его облик, по сочетаниям букв внутри слов русского языка в принципе возможно установить его сверхъестественный облик, что, разумеется, выходит за рамки интересов академической филологии столь же далеко, сколь далеко создание атомного реактора выходит за рамки аристотелевской физики.

В некотором смысле, это — задача, обратная установлению "силовых профилей" слов русского языка, а потому неизбежно связанная с ним и даже неотде- лимая от него. Отсюда совершенно ясно, что вынесенные в эпиграф данной статьи строки из Откровения Иоанна Богослова должны пониматься не только в метафорическом смысле (слова об этом, "Аз есмь Начало и Конец", также, согласно Откровению, сказаны Иисусом Христом), но и в прямом, алфавитном, "азбучном", если угодно, смысле. При этом нам придется даже признать некую форму присутствия Бога в буквах греческого и других богослужебных языков, языков Священного Писания, включая церковнославянский и — в несколько редуцированном виде — русский, о чем уже говорилось выше.

Помимо главного принципа троичности нашей азбуки, соответствующего как православному, так и славянскому миростроению, в наследии святых Кирилла и Мефодия, каким оно дошло до нас, можно отметить и другие принципиальные характеристики — например, уже упомянутый выше принцип письма слева направо или "посолонь", или "по часовой стрелке" утвердившийся во всей христианской культуре. При этом стоящие выше и левее знаки получаются более "древними", чем стоящие ниже и правее. Иными словами, ход времени на письме соответствует реальному движению солнца по небу и в этом смысле — реальному ходу земного времени. Этот же ход, если принимать на веру постулаты современной астрономии, противонаправлен естественному вращению Земли с запада на восток, против часовой стрелки. В результате внутри полученной системы координат левое четко соотносится с западом и началом текущего времени, а правое — с востоком и "полнотой времен". Процесс письма при этом выступает как своего рода движение во времени с целью достижения "полноты времен", а пишущий вольно или невольно выступает в качестве человека, плывущего по течению, по времени — к вечности. Что, в свою очередь, не противоречит и даже, более того, в полной мере соответствует христианской и — шире — библейской (вспомните Ноев ковчег) символике корабля спасения на волнах временного бытия сего. Соответственно, написание слов как таковых сопровождается особого рода наслаждениями и особого рода опасностями, познание которых, кстати, и отличает писателя от просто грамотного человека.

 

Николай Переяслов ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

"ФОРУМ", 2003, № XXVIII-XIX

Юбилейный — вышедший в свою 10-летнюю годовщину — номер международного журнала "Форум" открывается великолепным стихотворением Игоря Ляпина "Такие суверенные". Я до сих пор не могу понять, на чем строится поэтика стихов этого автора — на первый взгляд, они напрочь лишены какой бы то ни было характерной для современной поэзии образности, а вот поди ж ты — берут за душу так, что затмевают собой все самые что ни на есть офигенные метафоры! Казалось бы, уж проще-то и написать невозможно, а читаешь — и строки являются будто не с листа, а из собственной души: "Большой отель, дорожка к озеру, / В шезлонгах нежатся тела. / Не то совет, не то симпозиум — / Сама Европа позвала. // Здесь шведский стол, манеры светские, / Здесь люди важности полны. / А мы — такие все советские, / Хотя и нет такой страны. // Её следы, как запорошены, / Ведут в неведомый туман. / Но журналист с Днепропетровщины, / Смотрю — какой он, к черту, пан!.. // ... // ...В словах и чувствах откровенные, / Своё бессилие кляня, / Сидим такие суверенные, / Что даже больше, чем родня".

Ну, а еще не перестает поражать бесовская пунктуальность в очередной уже раз перепечатанного плана Алена Даллеса, показывающего, что всё произошедшее и продолжающее происходить с Россией — это отнюдь не ошибки наших доморощенных политиков, а скрупулезно осуществляемая программа разрушения нашего Отечества западными спецслужбами. Особенно поражает слепота многих из моих коллег по искусству, смыслом творчества которых стало стопроцентно соответствующее плану Алена Даллеса "изображение и прославление через литературу, театры и кино самых низменных человеческих чувств". Не это ли мы видим сегодня в книгах Баяна Ширянова, Владимира Сорокина и других новомодных авторов?..

"ГРАНИ", 2002, № 202

Ну, наконец-то мне помогли разобраться в довольно-таки запутанных перипетиях судьбы кинорежиссера Андрея Тарковского, а главное — в особенностях его не менее сложного для понимания творчества! И сделала это редакция журнала "Грани", извлекшая из своих архивов и напечатавшая блестящую статью Вадима Нечаева "Человек, который видел ангела", в которой увлеченно и страстно говорится о многих, остающихся до сих пор за рамками отчетливого осмысления, нюансах творческой манеры этого кинохудожника. "Зритель, идя на фильм Тарковского, должен заранее отказаться от привычного восприятия не только кино, но и жизненных событий, — пишет в своей работе Вадим Нечаев, анализируя непривычный для массового кинозрителя стиль режиссера. — И самые, казалось бы, простые вещи: вода, огонь, земля, небо — имеют в фильмах Тарковского особое, мистическое значение..." И далее, в связи с персонажем по имени Писатель из фильма "Сталкер": "Функция писателя — быть в испытаниях и в чувствах на стороне униженных и оскорбленных, критиковать технику и технократов, напоминать о духовных ценностях, о Боге и ангелах, о совести..."

Статья прочитывается безотрывно, практически на одном дыхании, потому что, хотя она и посвящена разбору киноработ одного только Андрея Тарковского, поднятые в ней проблемы понимания нестандартного творчества касаются всех неординарно мыслящих художников.

В этом же номере "Граней" помещена еще одна интересная исследовательская работа — литературоведческая статья Бориса Романова "Распятый в мирозданье", посвященная теме "Даниил Андреев и духовная поэзия". С одной стороны, работа Романова раскрывает суть творчества Даниила Андреева как "последовательное противостояние всей советской мифологии", в противовес атеистической идеологии которой он "последовательно и страстно сакрализировал мир", а с другой — она показывает неотрывность поэзии этого автора "от самых глубинных основ нашей словесности", говорит, что "его литературная родословная не представима вне традиции русской духовной поэзии..."

Пожалуй, это самые захватывающие материалы данного номера "Граней",— в публикующемся здесь же дневнике Беллы Ахмадулиной "Нечаяние" уже чувствуется некоторое манерничанье, хотя он и посвящен такой любопытной стороне жизни поэтессы, как ее отношения с глубинной Россией и незамутнённым русским языком. "Я всегда была слухлива к народным говорам и реченьям: калужским и тульским, разным по две стороны Оки",— пишет она, иллюстрируя свою "слухливость" примерами живой русской речи, которой ее в течение нескольких лет потчевала вологодская хозяйка "тетя Дюня", у которой она, соскучившись по русскому северу, снимала часть дома.

Стоит также отметить материал Святослава Забелина "Как драгоценные шкатулки", рассказывающий о Русских Церквях в Европе.

"СИБИРСКИЕ ОГНИ", 2003, № 11.

Проза журнала представлена сразу несколькими окончаниями — романа Станислава Вторушина "Дым над тайгой", цикла миниатюр Владимира Балачана "Вешки" и романа-исследования Станислава Золотцева "Искатель живой воды", а также таежной былью Альберта Урмана "Свирепый секач", к которым примыкают отрывки Алексея Декельбаума из книги о кругосветном путешествии на яхте "Сибирь". Всё это носит традиционный характер и не выпадает из привычного для современной сибирской прозы ряда.

А вот в поэтической тетради одиннадцатого номера "Сибогней" наблюдается явное пристрастие к Мандельштаму и поэтам серебряного века. Как, например, у Станислава Михайлова: "Ну, здравствуй, ласточка, уж век я беспробудно / Не пил, не плакал, не тобой дышал. / Пошли, судьба, вакхического бубна / Безумье сладкое под плёткой в восемь жал..." Или же как у Владимира Светлосанова: "Громада двинулась... надулись паруса... / Редеет облаков... (остановись, цитата! / Прекрасна ты, как в море полоса / Светящейся воды, как "Лунная соната", / Как Млечный путь...) Печаль моя светла... / Печаль моя жирна... Две-три случайных фразы / Меня преследуют... Лежит ночная мгла / На холмах Грузии... Жирны и синеглазы / Стрекозы смерти... Как лазурь черна!.. / О боже, как!.. Одной тобой полна / Печаль моя... — Цитата есть цикада / (Цикуты нет, когда она нужна)". Хотя тут, пожалуй, смешались голоса чуть ли не всех поэтов прошлого, — видно, что автор вообще любит побаловаться строчками из чужих стихов, и надо признать, что это нисколько не портит его собственных творений, а только придает им дополнительную пикантность: "Новосибирск. Хоть имя дико, / Но мне ласкает слух оно. / Здесь я родился и, гляди-ка, / Живу уже давным-давно..." Не знаю, как другие, а я такие стихи читаю с удовольствием. Хотя это, конечно, и не Ляпин.

"СЕВАСТОПОЛЬ", 2003, №№ 19, 20

Севастополь всегда являл собой форпост Российского государства в Крыму, отбивая атаки вражеских эскадр, посягающих на нашу землю, — вот и журнал с таким гордым именем продолжает эту героическую и славную миссию, отстаивая территорию русского языка и русской культуры в условиях откровенно недружественного окружения. Воспоминания об осаде Севастополя в конце 80-х годов XIX века, главы из книги о. Георгия (Полякова) "Военное духовенство России", повесть Владимира Шигина "Штирлиц XIX века", повесть Людмилы Пивень "Ферма кентавров", документальные рассказы о Гумилёве и Высоцком, стихи поэтов Крыма и другие материалы — вот только малая часть того, что составляет богатую и очень мало известную в сегодняшней России литературу крымских писателей, печатающихся в журнале "Севастополь".

"НАШ СОВРЕМЕННИК", 2004, № 1

В этом номере журнала запоминаются, прежде всего, две вещи — это довольно любопытная повесть бывшего военного врача Юрия Пахомова (Носова) "Африканские сны", рассказывающая о впечатлениях автора от семи его поездок в Африку, где, оказывается, постоянно присутствовали наши военные советники и специалисты, участвовавшие во всевозможных военных конфликтах, а также пламенная статья афонского монаха Афанасия "Слово святогорца", в которой он пытается пробудить в нас наши патриотические чувства и подвигнуть хотя бы на какие-то РЕАЛЬНЫЕ действия во спасение Родины. Не могу удержаться и не посетовать на то, что, показывая небывалую гражданскую смелость фактом опубликования столь опасного с политической точки зрения манифеста как "Слово святогорца", редакция "Нашего современника" в то же время не нашла в себе отваги перешагнуть через застоявшиеся художественные принципы и напечатать повесть Юрия Пахомова в ее полном виде — такой, какой я ее читал в рукописи, где автору во время его путешествий по Африке постоянно является образ поэта Николая Гумилёва, ведущего с ним довольно интересные беседы. Ну что же это, право, за страх такой перед всем, что хотя бы на миллиметр выходит за границы единственно допустимого для журнала метода реализма? Всё-таки третье тысячелетие на дворе, литература-то развивается…

Помимо отмеченного, обращает на себя внимание еще большая подборка материалов, посвященных памяти Юрия Кузнецова, и статья Сергея Куняева "Умрёт Толстой. Что тогда?" — хотя, чем ближе к ее финалу, тем дальше автор отходит от того полемического посыла, с которого он свой разговор начинает.

"СЕТЕВАЯ ПОЭЗИЯ", 2003, № 2

Журнал представляет публике ту часть современных российских стихотворцев (по большей части, молодых), которые обитают не на страницах привычных печатных изданий, а главным образом на просторах Интернета — на сайтах Стихи.Ru (www.stihi.ru), Поэзия.Ru (www.poezia.ru), "Самиздат" Мошкова (zhurnal.lib.ru), "Термитник Поэзии" (termitnik.org) и многих других, свободных для размещения чьих бы то ни было произведений, пространств всемирной паутины. "В отличие от Марса (где, как известно, жизни нет), жизнь на планете Поэзия бьет ключом, чего не скажешь о бумажном варианте существования", — несколько, может быть, и задиристо, но вместе с тем и справедливо замечает в своем выступлении Леонид Малкин, и с этим нельзя не согласиться, так как существование поэзии (да и вообще всей литературы) в системе традиционных печатных журналов становится действительно всё более и более самодостаточным явлением. Сегодня практически не только писатели-"демократы" не замечают писателей-"патриотов" и наоборот, но и писатели ОДНОГО И ТОГО ЖЕ лагеря уже почти не читают и не откликаются в печати на произведения друг друга. Разделы критических обзоров и рецензий в журналах "Москва", "Наш современник" и "Молодая гвардия" практически вымерли, писатели творят, словно в вакууме — без обратной связи не только с читателями, но и со своими же товарищами по творческому союзу.

А вот в Сети авторы получают отклики на свои труды практически мгновенно! Не всегда, правда, профессиональные и не всегда содержательные, но зато — чуть ли не через пять минут после "вывешивания" своих произведений на сайте. И число читающих иной раз несоизмеримо с тиражами печатных изданий. Так что игнорировать существование Интернета как новой среды обитания русской литературы сегодня и глупо, и непрактично. Тем более что среди авторов сетевой поэзии встречается довольно много интересных и умных литераторов. По крайней мере, не меньше, чем среди авторов печатных изданий.

"РУССКОЕ ЭХО", 2004, № 18

Выходящий в Самаре ежеквартальник открывается поздравительными словами к 75-летию прочно связанного с этим городом творческими и дружескими узами поэта Олега Шестинского, за которыми следуют простые и, как всегда, великолепные рассказы Владимира Крупина из его цикла "Возраст времени", а также произведения лауреатов Всероссийской литературной премии имени А.Н. Толстого (учреждена администрацией города Сызрани и правлением СП России) Сергея Лыкошина (содержательное и остро публицистическое интервью "Сердце — Отечеству, жизнь — государю, а честь — никому") и Ивана Никульшина (чудесная короткая повесть "К последнему пределу").

Чистотой и незамутненностью восприятия родных просторов подкупает повесть Александра Малиновского, повествующая о путешествии автора по одной из небольших речушек родной Самарщины. Оказывается, что и здесь, прямо, как говорится, у себя "под боком", можно открыть ничуть не меньше оснований для восторга и удивления, чем при путешествии по какой-нибудь, скажем, экзотической Амазонке или Миссисипи!..

Как всегда, хороши стихи известного самарского поэта Бориса Сиротина, отмечающего в эти дни своё 70-летие (о чем пишет в посвященной этому событию статье поэт Анатолий Ардатов). "Свободный от любви, покоя ты едва ли / Достиг, на сердце груз неведомый неся. / Ты Реку так любил, но льды её сковали, / Ты Липу так любил, но облетела вся..." — пишет он, встречая пору своего очередного возраста.

Едва ли не самым интересным материалом номера можно считать главы из книги самарского журналиста Виталия Добрусина "Украденные звёзды", посвященные его встречам с Александром Солженицыным и Александром Лебедем. Прочитав их, хочется ознакомиться и со всей книгой, которая должна выйти в свет нынешней весной в Самаре.

"ВСЕРУССКIЙ СОБОРЪ", 2004, № 1 (10)

Первый в этом году номер издающегося в Питере литературного журнала "Всерусскiй Соборъ" на высоком уровне продолжает традицию, заявленную редакцией в его предыдущих выпусках — это современная жизнь России и мира, показанная сквозь призму литературы и Православия. Журнал носит откровенно дискуссионный характер, вызывая читателей на обсуждение ряда религиозных, политических и эстетических тем. На данный момент в нём, пожалуй, не совсем достаёт пока хорошей современной прозы, но зато много довольно крепкой поэзии и интересных очерков. Если в дальнейшем у журнала появятся еще и хорошо обеспеченные материалами разделы дневников, эссе и воспоминаний, то он обещает стать одним из заметнейших почвеннических изданий современной России.

 

Виктор Широков ЛОВИТВА

"Прежде, чем закидывать удочку, нужно надеть на крючок приманку, какую угодно, судя по роду рыбы... Можешь ловить и без приманки, так как все равно ничего не поймаешь".

А.П.Чехов

1.

В преддверии старого Нового года старший редактор отдела рекламных публикаций газеты "Макулатура и жизнь" Иван Сергеевич Крысин подводил очередные нерадостные итоги. Заканчивался високосный, будь он трижды неладен. И хотя лично для него год прошел без членовредительств и больших потерь (впрочем, и без больших приобретений — утрата отчима не в счет), Иван Сергеевич, как, наверное, и большинство из нас с вами, дражайший читатель, был все-таки рад распрощаться с недавним прошлым.

Надо заметить, что последние три дня Крысин провел в постели, то ли болея гриппом, то ли страдая черной хандрой, потому что жизнь шла не по писаному, денег хронически не хватало, и впереди была очередная полная неясность. Он смотрел телевизор, временами засыпая под натужно веселое бормотание людей в музыкальном полированном ящике, перечитывал Чехова, чьи творения не брал в руки лет тридцать-сорок, и перебирал в голове всякую всячину, в том числе и свои многолетние отношения с женщинами. Сколько же раз они, бедные, попадались на одну и ту же удочку! И порой без всякой приманки.

Жена его, горячо любимая Софья Петровна Мамочкина, почти месяц находилась в санатории. Тётка её Калерия Леонардовна выползала из его бывшего кабинета, превращенного сейчас в старушечью спальню, лишь в туалет и на кухню, также валяясь на продавленном диване и без конца слушая последние известия по всем телепрограммам да скрупулезно отслеживая, любимые "мыльные" сериалы.

Иван Сергеевич был полностью предоставлен самому себе, дочь и далеко продвинутый зять временно обиделись на него за слабую подготовку новогоднего празднества и скудные подарки, только многочисленные кошки да американский коккер-спаниель Фил грели душу, а то и почему-то постоянно зябнущие ноги, пристроившись поверх одеяла.

За время непонятной болезни Крысин оброс серо-бурой щетиной, неухоженные волосы на голове торчали в разные стороны, со лба широким клином врезалась в остатки когда-то модной прически коническая лысина, одним словом, владелец этих немыслимых красот, присовокупляя мутные глаза и обвислые щеки, не мог взглянуть на свое отражение в зеркале без отвращения. А совсем недавно, кстати, он был полон сил и энергии, надежд на будущее и порой зело ретив с прекрасным полом.

Ни с того ни с сего ему вспомнился яркий солнечный день, когда он, студент престижного вуза, вывалился после успешно сданного экзамена на улицу вместе с коллегой-поэтом Гришей Адамовичем и тут же рядом с шашлычной, которую сегодня давно снесли, разбив сквер, встретил стайку девиц, среди которых узрел землячку, то ли Риту, то ли Римму, которая, как оказалось, также была на очередной сессии. До этого он, сталкиваясь с ней в родном городе, и не помышлял ни о каком флирте. Но сегодня солнце и успешная сдача, экзамена подстегнули Ванюшу, к тому же приглашение Адамовича в гости вечером подразумевало приход с дамой, которой у Ивана в столичном городе, как на грех, не было.

Точеная фигурка Риточки-Риммочки в светлом, почти прозрачном платьице выше колен, стройные ножки в туфлях на высоком каблуке; магия лебединых рук, сражающихся с ветром, который норовил поднять скромное одеяние и наподобие парашюта понести владелицу оного на край света; беломраморные щеки, сегодня, видимо, от весеннего солнца пылающие жарким румянцем; черные смеющиеся глаза; сочные клубничные губы; дивное-дивное лицо богини в обрамлении жгуче-антрацитовых волос, волнисто ниспадающих на плечи, всё это женское великолепие вогнало в Ивана заряд неукротимой радости и беспричинного веселья.

Потом была условленная встреча в метро, поездка к Григорию, свечи, сухое вино, чтение своих и чужих стихов и далеко за полночь разъединение попарно (у Гриши, естественно, была своя подруга) по разным комнатам. Неожиданно охотно до этого принимавшая знаки внимания Рита-Римма дала Ивану отпор. Впрочем, отпор не был основательным, с криком, царапаньем, каким-то холодным упрямством, которое не раз парализовало нашего героя в аналогичных ситуациях. Отпор, казалось, ослабевал под яростным мужским нажимом. Надо сказать, алкоголь в сочетании с никотином (а Иван Сергеевич до сих пор не курит, кроме компанейского баловства) приводил Крысина как бы в сомнамбулическое состояние, когда он продолжал действовать достаточно разумно, хотя и непредска- зуемо, совершенно не осознавая себя при этом и не помня потом о происшедшем в деталях.

Когда Ваня очнулся, было еще сумрачно. За окном брезжило, очевидно, скучное раннее утро. Вчерашняя прелестница Рита-Римма лежала рядом, неподвижная, холодная, безгласная, слава Богу, что не бездыханная. Взгляд её был направлен в потолок, в одну только ей известную точку. Она даже не накрылась одеялом. Платье и белье её были в беспорядке. Непонятно, сколько времени она могла провести в подобном состоянии. Видимо, три-четыре часа, пока удовлетворивший похоть мужчина варварски храпел рядом.

Иван обратился к ней с маловразумительной речью. Он тут же перепугался донельзя. Перед его мысленным взором пронеслись живописные картины возможного возмездия. Почти заискивая, он попытался расшевелить её прикосновениями, уговорами, хотя невольной наложнице было явно не до любви и ласки. Кое-как он заставил её подняться и одеться, вернее, привести одеяние хоть в какой-то терпимый вид. Дверь в соседнюю комнату была прикрыта; скорее всего, Адамович с подругой дрыхли еще без задних ног.

Каким-то наитием Иван и Рита-Римма отыскали обратный путь к метро. По дороге разговор не получался, только ближе к метро спутница стала вяло отвечать на вопросы и, наконец, разговорилась. Оказалось, у нее через месяц должна была быть свадьба. Вряд ли Рита-Римма была девственницей, хотя чем черт не шутит. И сегодня Крысину было не по себе от возвратившихся воспоминаний. А тогда Ивана просто охватил безотчетный панический ужас, он боялся не только возможных неприятностей вроде мордобития от ревнивого жениха, его вообще страшила возможная огласка, ему было мучительно неудобно перед истерзанной спутницей, мутило от самого себя, жалко-трусливого и все-таки способного во хмелю на насилие. Скорее всего, его просто донимало похмелье, которое он тогда редко испытывал по относительной младости лет, крепкой печени и нечастого злоупотребления С2Н5ОН.

В метро он простился с Ритой-Риммой и практически больше с ней никогда не разговаривал да и видывал не более двух-трех раз на протяжении ближайшего полугода. При каждом таком столкновении, неизбежном при встрече обмене взглядами, мраморная богиня обычно густо багровела, но оставалась такой же недвижной и безгласной, как и тогда, на кровати у Адамовича. А через полгода Иван навсегда переехал в столицу.

2.

Ощущение жалкого, замызганного, второсортного качества собственной жизни не оставляло его никогда. Вообще Крысину часто казалось, что не только судьба у него второсортная, но и сам он лакейской крови, несмотря на официальное дворянское происхождение: все ухватки у него лакейские, равно как и усы хохлацкой скобкой, и удлиненные бачки. Вылитый Смердяков по наружности, Смердяковченко. В юности, когда он подрабатывал санитаром на "Скорой помощи", он попал как-то по вызову в ночной барак, где в холодной комнате, на полу вповалку спали несколько пар, среди которых он узнал официанта из модного кафе "Космос", всегда вальяжно-медлительного, элегантно отглаженного на службе, а ночью же подшофе и неглиже выглядевшего как придавленная гусеница, как жалкий голый червяк, почти не шевелящийся на рыболовном крючке искусного рыболова-искусителя…

"Да, жалок человек и темны дела его, Господи", — подытожил Иван Сергеевич многомудрые свои раздумья. — "А все-таки экий шалун и хват был я в свое время. Впрочем, почему это был, у меня внутренней энергии и сейчас хоть отбавляй".

Действительно, в звёздную пору всенародной тяги к стихам и юный стихотворец Крысин сподобился некоторого признания и благодати восторженного общения с массовой аудиторией. Как-то судьба и желание подзаработать очередные семь рублей по линии бюро литературной пропаганды забросили его в очередной заводской Дворец культуры, где он вместе с двумя ныне покойными провинциальными витиями должен был услаждать слух тогдашних любителей отечественной словесности. Вечер вела высокая крутобедрая выпускница ленинградской высшей школы профсоюзов. Поэтическая троица традиционно выпила перед выступлением бутылку водки под пару карамелек. В то время Ивану подобной дозы было за глаза, и в непременном разговоре о бабах под распиваемую поллитру он, поддавшись на провокации коллег, брякнул, что легко уговорит пленительную администраторшу. Её мускулистый круп многократно мелькал перед распаленным водкой и солёным словом воображением каждого из литературной троицы. Меns sana in corpora sana1. Действительно, подойдя в перерыве к крутобедрой крашеной блондинке, он спьяну лихо пересказал ей условия своего пари, и услышал в ответ благосклонное сетование на то, что зря, мол, они не пригласили её на выпивку. Дело было слажено одним махом, и возбужденный Крысин едва дождался окончания вечера.

После выступления он вместе с белокурой сильфидой вожделенно забежал по пути в винный магазинчик, приобрел пару бутылок крепленого вина и почти сразу же, благополучно миновав престарелую вахтёршу заводского общежития, оказался в комнате, где и проживала выпускница высшей школы профсоюзов. Её товарки по комнате, простые труженицы, работали во вторую смену, и помех не предвиделось. После совместного распития одной из бутылок Иван приступил к решительному штурму и неожиданно получил отказ. У сильфиды оказались банальные месячные. Однако решительному визитёру показалось недостаточно одних полупьяных поцелуев и жарких объятий, и он завалил мощную деву на ближайшую койку. Конечно же, сопротивление было в большей степени кажущимся, и всё получилось о'кей.

Через день он встретился с "потерпевшей". Вернее на следующий день. В воскресенье. Они долго гуляли по огромному городу. Стояла бесснежная солнечная погода, и все-таки через час интенсивной прогулки, а больше стояния с обжиманием замерзли ноги, посинели и потекли носы, зазнобило руки. Иван попытался было читать стихи, но спутнице это было явно "до лампочки", разговор крутился вокруг мелких бытовых проблем, главная из которых была — где. Было явно чем, было — кого, но — катастрофически негде. Один из вечных русских вопросов. Спутница сказала, между прочим, что у нее есть любимый человек, с которым она давно и регулярно живет и за которого — надо же! — через месяц собирается замуж.

Становилось всё холоднее. Пить на улице было нелепо. Идти в общежитие было нельзя, там отдыхали подруги. Пригласить крутобедрую сильфиду домой к маме Ваня не отважился. Он поприжимал могучую администраторшу к накренившимся от старости и провинциальных снегов вперемежку с дождями заборам и разочарованно простился. Почему-то они тоже больше никогда не встретились.

3.

Прошли годы. Иван Сергеевич обрюзг, обзавелся чиновническим брюшком, успел жениться и развестись и, собираясь жениться на Софье Петровне Мамочкиной, на тот момент работал мелкооптовым распространителем печатной продукции в очередной шарашкиной конторе, гордо именовавшейся ЗАО "Сибирь". Так случилось, что его послали в долгосрочную командировку по Уралу весной, и очередной роковой-сороковой день рождения пришелся у него на чужой город Глазов. Задачи были решены быстро, вернее, не решены, а только обозначены пунктиром. Ни друзей, ни знакомых у него в этом удмуртском городе не было. День рождения выпал, получается, никакой. Подарков не предвиделось. С деньгами было туговато. И все-таки он купил водки и плодово-ягодного вина, местной вареной колбасы, но пить и есть не хотелось.

Он вышел из гостиницы на центральный проспект и бесцельно фланировал вдоль него около получаса. Вернее, не бесцельно, подсознательная цель была: познакомиться и развлечься. Он чуть было не зашел в центральную городскую библиотеку, где должны непременно обретаться прекрасные незнакомки, которые никак не попадались снаружи, как вдруг заметил на другой стороне улицы остановившееся авто, из которого грациозно выпрыгнуло стройное гибкое прелестное создание лет двадцати и определенно двинулось к библиотеке. Машина тем временем умчалась восвояси.

Иван Сергеевич не менее определенно двинулся на перехват и последующий штурм. Малозначащие первые слова были произнесены изголодавшимся штурмовиком с тем гипнотическим напором, который обычно помогал ему при знакомстве. Создание, благожелательно помахивая локонами, назвалось ныне позабытым именем и послушно развернулось в сторону от библиотеки.

Крысин двинулся, увлекая новую спутницу, к гостинице. Спустя несколько минут он уже знал, где она учится, знал, что она пару лет замужем и имеет годовалую дочь Ольгу, знал, что привёз её к библиотеке муж, который работает водителем и чрезвычайно ревнив, знал, что у нее сессия и завтра предстоит важный экзамен, и времени на общение соответственно нет. Иван Сергеевич в свою очередь изложил некоторые на его взгляд свои выигрышные данные, почти не сочиняя и не набивая себе цену, сказал, что у него почти юбилейный день рождения и пригласил к себе в номер — отметить этот прискорбно-радостный факт. Последовал вежливый отказ, повторявшийся потом по дороге неоднократно. Идти оказалось не близко, не менее пяти-шести троллейбусных остановок и весь путь занял минут тридцать-сорок. Разговор по ходу был сумбурным. Чтение стихов перемежалось взаимными уговорами, преследующими прямо противоположные цели. Спутница к концу пути жалобно попискивала и по-рыбьи открывала ротик. Ненакрашеные губки казались доступными. Возможно, она действительно испытывала неподдельный страх, она, например, наотрез отказывалась садиться в попутный троллейбус, но все-таки шла в нужном направлении почти в сомнамбулическом состоянии. В этом состоянии она миновала гостиничного швейцара и, поднявшись на лифте на седьмой этаж, прошла по коридору в номер, следуя за Крысиным след в след мимо дежурной по этажу и уборщиц.

Крысин чувствовал себя, как рыболов, подсекший наконец-то редкую диковинную рыбу, которая, стремясь на свободу, вот-вот сорвется с крючка и уйдет в таинственную спасительную глубину. Но рыба всё не срывалась и даже подсачник, как оказалось, не понадобился, вот она, растопырив плавники и, раздувая жабры, лежит у него на ладонях.

Спутница, зайдя в номер, отказалась от вина и водки и, так же негромко поскуливая, позволила уложить себя в постель, роняя по дороге части своего оперения.

Сам акт физической близости почти не доставил Ивану Сергеевичу наслаждения, хотя облегчение принес. Мучившее с утра мощное внутреннее напряжение ушло, рассосалось, и некая умиротворенность завершением процесса уговаривания, доведение до логического конца, словно быстро и удачно сложившийся пасьянс, радовали юбиляра.

Было быстрое прощание, проводы, и Крысин, вернувшись в номер, тотчас же забыл о визитерше. Предстоял вечерний отъезд, новые хлопоты в следующем по пути следования городе. И с глазовской прелестницей он больше не виделся. А, вернувшись в столицу, чуть ли не в том же месяце женился на Соне Мамочкиной, отбив её у заведующего аптекой, что в годы лекарственного дефицита было поистине подвигом, свидетельством неукротимой доблести и умения одерживать быструю победу, то есть поистине подарком судьбы. Впрочем, Соня сама была дважды разведена и имела взрослую замужнюю дочь, которую Крысин принял как родную и очень ждал от нее внуков.

Зять подарил ему на свадьбу спиннинг с блесной, которым Иван Сергеевич не умел пользоваться, так же, как и компьютером, но, боясь признаться в своем неумении, принял подарок с благодарностью и постоянно изыскивал отговорки, почему он так и не опробовал драгоценный подарок.

А знакомиться с женщинами он разучился, словно никогда и не умел. Писать стихи наконец-то забросил и только иногда, перечитывая Тютчева или Чехова, он ловил себя на том, что при чтении губы его округляются по-рыбьи, и немое повторение чужих слов наполняет его каким-то особенно сладостным чувством, когда хочется петь и плакать, выбегать в дождь и купаться в реке в летнюю грозу, чего с ним, к сожалению, никогда не происходит.

На самом деле всякая рыбья любовь кончается заливным. К сведению любознательных, желатин сейчас вовсе не дефицит и всегда есть в продаже, стоит он к тому же на удивление недорого.

1. В здоровом теле — здоровый дух (лат.)

 

Валентина Ерофеева ДВА РАССКАЗА

ПТИЦЫ

Ты убил меня... Меня теперь нет... Размазанная, растерзанная, изуродованная... Но агония ещё длится. И я, может быть, успею кое-что сказать тебе. На прощание... И прощение...

Ты убил меня. Убил блистательной, беспощадно-жадной кистью художника. Обнажил, содрав, сорвав всё, веками обволакивавшее и спасавшее от чужих, не только не любящих, но, как оказалось, яростно и презренно ненавидевших меня глаз.

Гротескно, раблезианским мазком размазана и расплывается кровавым ноющим пятном моя грудь. Она теперь не принадлежит мне — она принадлежит той женщине, которая на твоём полотне. Не принадлежат мне и ноги — "ножки" мои, вожделенно обласканные любившими меня (средь них был и ты). Обласканные, несмотря на их лёгкую "слоновость" — никогда, даже в ранней юности не отличалась я особой стройностью и изяществом форм: природа усердно лепила генетически выверенный тип крестьянки и весьма преуспела в этом.

Это ошибка, это антиестество, что я попала в иной лагерь — почти антиподов. И ты поймался на эту ошибку. И оттого изумлённо мстительно сметаешь меня всю — и как тип, и как антипод.

И теперь, безобразно распухшие, растекающиеся всеми цветами радуги "ножки" мои — тоже там, на том полотне. И вся я — изуродованно раздутая, развороченная, кровоподтёчная — на нём же.

Ты убил меня, распяв и вывесив на всеобщее обозрение.

Но я — птица. Ты об этом, может быть, ещё не знаешь. Не догадываешься. Ах, в каких высотах я, летая, купалась! На каких сияющих вершинах отдыхала! Знаешь, иногда я завидую сама себе. И недоверчиво соображаю — я ли это? А может, какой-то туманный призрак глубокого сна, из которого никак не выйду, не выпаду, не вылечу — не вытянет меня, в конце концов, хоть кто-нибудь из него…

Да, я — птица. Птица Феникс. Ты знал таких когда-нибудь? Наверное, знал. Но призабыл — так давно это было. И не обольщайся — не ты первый убиваешь меня. И всегда для этого находились весомые причины. И методы убийства были весьма разнообразны. Но твой, надо признаться, — самый изощрённый. Может оттого, что боль, причинённая мною тебе, — самая больная, самая выгрызающая.

Ведь существует вина преступника и вина жертвы. И неизвестно, чья из них весомее, коварнее, злее. Ну, а в нашем с тобой случае и того проще: "любовь" и "кровь" — просто гениально, и банально одновременно, — рифмуются.

Но я — Феникс. И, может быть, смогу ещё воскреснуть. Может быть, лимит этих самых воскрешений пока не исчерпан. Ведь ты же убил меня на взлёте, когда каждая клеточка моя пела и тосковала о тебе. Каждая клеточка впитывала тебя, ощущала тебя — всякого, воздушного и плотского, ведь ты тоже умеешь быть воздушным, как и я, но только стесняешься в себе этого. И ты, наверное, прав: сила мужчины в его тяжеловесной слабости и упёртости в землю. Мы поделили с тобой сферы влияния: я — там, ты — здесь. И не завидуй мне, что я — там, не болей этой завистью, размазывая её по полотну.

И ты скоро увидишь меня настоящую: я вытянусь пред тобою любовной тростиночкой, даже ножки мои впишутся светом в твоё новое полотно, светом и воздушною тропою к блаженству. И оно будет у нас с тобою — блаженство — всякое: духовное и плотское. Оно будет. Оно давно уже ждёт нас.

Потерпи... Скоро, скоро его срок. Но, кажется, это зависит только от меня — поиск дороги к нему. Ведь мне сверху видны все тропинки и пути, ведущие к тебе. И к нему — блаженству — ведущие. Потерпи...

Я — птица...

И сегодня ночью над моим окном запел Соловей. Ну вот — а ты так долго стеснялся этого...

ЗАГНАННЫХ ЛОШАДЕЙ...

Устала от сублимаций... Сублимируй, сублимируй… перетекай из твёрдого своего, плотского состояния в газообразное или совсем уж безвоздушно-бесплотное. Перетекай до скончания веков… Своих, чужих и вообще всейных...

Забудь о земном, телесном — только дух, душа только…

Смертельно устала... Загнала себя сублимацией этой в какой-то беспросветный угол.

А загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? Так даже фильм один назывался. Американский, голливудский, с Джейн Фондой, умницей утончённой.

Там кто-то из главных героев, загнанных, гибнет. Или оба гибнут, загнанные?.. Возможно и так, не помню уж. Фильм-то давнишний. Но великолепно, тонко и глубоко задуманный, сыгранный и снятый, что для голливудских фильмов чрезвычайная редкость. Почти все они рассчитаны на внешний эффект — и не более того…

Вот и я ощутила опасность такого гибельного исхода для себя. Сегодня ощутила. Хотя это необязательно должна быть гибель физическая. Тут какая-то иная возможна гибель, но как колпаком накрыло это ощущение — опасность эта. Но не защитным, как оранжерейное или парниковое растение, а колпаком удушливым, гибельным.

А ведь всё так блистательно, так великолепно складывалось. До сего дня, вернее, до ночи сегодняшней. И даже ночь была великолепна и блистательна. Пик был ночью — выше уж некуда. А может, поэтому и спад, что после такого пика иное уже и невозможно.

Так что же было-то, ночное? А ничего... Ничегошеньки... Был лишь сон. Сновидение. Видение любви. Какой любви? Сейчас попытаюсь вспомнить...

Странно, но этого человека я знала до сих пор постольку поскольку. Ну, видела два-три раза: познакомили нас шапочно в общей компании… И всё. Но лицо его поразило меня сразу. Даже не столько само лицо, сколько невообразимое сочетание золотисто-соломенного цвета волос и тёмного — всего остального: глаз, бровей, ресниц. Тёмных, очень тёмных. На фоне светлых волос, которые оттого чуть ли не нимбом вкруг лица ложились.

Всё… Ничего более в этом человеке, кроме лица, и не привлекло меня. Даже талант его актёрский — а он был именно актёром — меня особенно не трогал.

Да и снялся он всего лишь в нескольких фильмах, весьма ординарных. К тому же и роли сыграл второстепенные. И высвечивался в них никак уж не героем-любовником. Но вот явился же ко мне... И именно он. Вошёл в странный и нежный сон мой...

Деталей, скорее всего, и не вспомню: сны в деталях редко запоминаются. Но так... никогда... и никто... меня... не целовал... Так — не целовали... От него истекало самозабвение блаженства — невыносимое и невыразимое... Так, вообще, никто и никогда — никого не целовал... наверное... В земной жизни такое невозможно...

Тогда в какой же возможно?..

Никто и никогда... так... не целовал... меня... Больше ничего и не нужно было... нам...

Я очнулась среди ночи, вынутая из блистательного этого головокружения. Выдернутая из него насильно. Наверное, шумом каким-то уличным через открытую форточку. Или тревогой какой неведомой, может быть, даже от тебя исходящей. А если бы этого не случилось — выхода моего из сна, не знаю, что было бы с нами? — с ним и со мной. Только уж что-то более простое и естественное. Потому что нельзя было длить эту высоту нежнейшую бесконечно. Нельзя — и всё тут. Хотя она всё длилась, длилась, длилась, наплывая и накатывая волнами нестихающими и ровно интенсивными.

Наверное, это и есть счастье. То, что ровно интенсивно и не стихает достаточно долгое время — ну хотя бы минут пять. А-а? Какова формула счастья: нестихающая интенсивность?..

К утру, к еженощной нормальной бессоннице, пришло уже вне сна, в бодрствовании, осознание того, насколько мы обкрадываем себя, целомудренно опасаясь отдаваться (отдавать себя) вот так же невыносимо и невыразимо самозабвенно — и наяву.

Ах, милый друг мой, как же я люблю тебя, несчастная!.. Тебя, который, возможно, и вырвал меня из этого дивного гипнотического сна... Ты, наверное, почувствовал его на расстоянии, как ты умеешь это делать... Помнишь свой вопрос: "Сударыня, а что вы делали сегодня в четыре часа ночи?.." — "Ничего, сударь... Ах!.. — вспомнила потрясённая сударыня. — Я и забыла... Наблюдала рождение месяца..." — "Ну вот, сударыня, принимали роды, значит... Знаем-знаем...".

Наверное, и теперь ты почувствовал меня, сонно-счастливую, — с другим. И вырвал ревниво. Спас... Кажется... Или погубил, не дав естественно снизить эту невыносимую высоту непривзойдённости. Она теперь будет преследовать меня, мерещиться везде... А если на тебя её переброшу, а? Каково нам будет?..

Но всё равно я безумно люблю тебя, несчастная!.. Невольница чести, с кандалами на руках и ногах. Чести не своей — её у меня нет, потому что люблю. Любовь — превыше чести...

Невольница чести — твоей. Чести, которая превыше — любви. Потому что она — твоя.

Круг замкнулся: честь — любовь — любовь — честь. Звенья цепи вгрызлись друг в друга. Намертво. Вгрызлись в душу... В сердце... Но — я люблю тебя. А это тоже превыше. Превыше всяческой боли, страданий, терзаний. Пресветлее, пречище...

Я люблю тебя... И, засыпая сегодня, хочу провалиться в иной сон, в котором буду учиться отдаваться — отдавать себя, — но уже тебе, а не тому — в нимбе светлых волос. Отдавать себя так, как отдавались в том сне — мне. И как отдавалась в том сне — я.

Учитель мой ночной!.. Кем бы ты ни был, откуда бы ты ни явился... Спасибо!.. Спасибо за науку беcкорыстную твою... Или корыстную?.. Ах, всё равно — спасибо!..

 

Татьяна Смертина ВЕРБНЫЙ ШЁЛК

***

Меня преследует весь день

Какой-то странный махаон —

Порхает бархатная тень,

Бегу — бросается вдогон.

Легко касается плеча,

Над бровью — бликами огня.

Или душа порхает чья?

Или моя — вокруг меня?

***

Не могу весною — без венков,

Без туманных елей и болот!

Там, среди дремучих темных мхов,

Есть цветок, что для меня цветет.

Бледной зеленью бутон пронзен

И такой воздушной чистотой,

Что пред ним впадаю в лунный сон

И сама пронзаюсь красотой.

И колена тонко-белый нимб —

Пред цветком! И травяная тьма.

Вдруг роса — ее никто не сшиб! —

Так сверкнет, что я сойду с ума.

Дух болотный стоном изойдет,

И знакомая проснется рысь.

А цветок сквозь душу прорастет

И уйдет в неведомую высь.

А потом сиянье высоты

Будет молнии швырять в глуши.

Я же тонко — в бледные листы! —

Буду прятать молнии души.

***

Всё, что было предательским в мире,

Потемнело до черных глубин

И зависло, как туча в эфире,

И сплотилось вдруг в образ один:

Брови — хмурые, взгляды — опасны,

Лоб — землистый, и голос лукав.

На экранах всех теликов ясно

Он предстал, передачи прервав…

И попадали в обморок тыщи,

И заплакали тысячи враз.

На других он уставил глазищи,

Те — с ума посходили, смеясь.

Только дети и чистые девы

Равнодушно туманили взгляд,

Просто — слышали ветра напевы,

Просто — видели белый квадрат.

***

Россия потеряла путь и стремя,

И загнан конь горячий, молодой.

Как назовут малиновое время,

В котором бродим злобно по кривой?

Судить-рядить Историю нелепо.

Быть может, рок. Иль отвернулся Бог.

Воруют: из казны, души и склепа!

На флаги вновь изрезали весь шелк.

Кричим, как рыбы, — слышат только сети.

У нас к сетям, наверное, любовь.

И наркота, как дьявольские плети,

По венам хлещет, растлевая кровь:

Куда вы, девы, ангелы, младенцы?

Полет ваш ложен, погибает плоть:

Когда замрет загубленное сердце,

Убитых душ не призовет Господь.

И вот тогда об истинном полете

И о блаженстве — ввек вам не узнать.

Вы жизнь засветную — не обретёте,

Вам даже этой жизни не видать.

***

Сгорай, печаль, в огне шиповника,

Мне сумрак в сердце не швыряй.

Глазами Божьего угодника

Глядит синеющая даль.

Земля от зноя, трав и ярника —

Томится, млеет и зовет.

Подол мне рвут шипы кустарника,

И марь обманная плывет.

Паду на россыпи цветочные,

На малахитную траву.

Незагорелая, молочная,

Проникну взором в синеву.

Две сини — взгляда и небесная! —

Как будто бы глаза в глаза.

И словно стану бестелесная,

Как на шиповнике роса.

Земля, земля, зачем так мучаешь?

Не отпускаешь в скорбный час.

Хоть в небесах растаем душами,

Мы — из тебя, а ты — из нас.

Но через гриву солнца слышится:

Эй, жаркая, живи, чаруй!

И нежно бабочка-малинница

Коснулась лба, как поцелуй.

***

Окатный жемчуг, розовый, речной,

Русалочьим дыханьем замолила,

Прополоскала млечною росой

И под подушкой семь ночей таила.

Потом вонзила в смоль своих волос

И по лугам бродила средь тумана.

И мне пригрезился жемчужный гость,

Легко жемчужная открылась тайна.

И я плыла в прозрачной пустоте,

Изгибами жемчужными белея…

Я пленница жемчужины, а те,

Что в черных волосах зовут, бледнея,

Вам будут сниться, словно вербный шелк,

Который позабыть никто не смог.

***

Вся в бронзе, словно вечна, осень.

Дожди занудны и слепы.

И на вокзале бабка просит

На пропитанье у толпы.

В мощах скамейки спит девица.

Сплошная серость, сырость, грязь.

Бомжей бессмысленные лица,

Ларек сгоревший, ветра власть.

Мое пальто, перчатки, шляпка —

Всё ветром низано насквозь.

Платформа тянется, что грядка,

Где вместо роз — плывет мороз.

Сажусь печально в электричку,

Повсюду ругань, толкотня.

Всё так тоскливо и привычно,

И всё несется на меня.

Моя вуаль над бровью тонко

Дрожит и пропускает свет.

— Эй ты, Крамского "незнакомка",

Чего глядишь? давай билет! —

Протягиваю — смотрят долго.

Я взгляд свой отвожу к окну.

Скользнуть бы соболем по ёлкам —

В леса, в святую белизну…

***

Уйду, босая, в темень голой рощи,

Чело косою черной обвяжу.

Мой певчий голос среди елок тощих

Архангелов рисует полуночных,

Но я уже судьбой не дорожу.

Я только жду прекрасного мгновенья,

Когда душа взлетит сквозной парчой!

А этих мраков злые завихренья

Лишь вызывают боль и сожаленья…

Я не вписалась в карнавал людской.

В осеннем омуте осоки стон

Сквозь песнь мою — до неба вознесен!

Я вся изрезалась о жизнь и сон.

***

Быстрей, быстрей — в сорочьи дали!

Чтоб там вздохнуть, чтоб там побыть.

Быстрей, быстрей — в овал эмали,

Чтоб там свой профиль наклонить.

Потом — на сцену, чтоб зардеться,

Прочесть свой стих и розу взять.

Быстрей, быстрей — в меха одеться

И в декадентский век слетать.

Вернуться в омут камышовый —

Коснуться лилий серебра.

Потом — светёлку на засовы,

И замереть: "Как жизнь быстра!"

 

Диана Кан ОБРЕЧЕННЫЕ НА СЛАВУ

***

Зачем я вновь бумагу мучаю?

Что слезы женские? Вода!

Ты не читал стихов "по случаю"

и не писал их никогда.

Ко съездам, датам, погребениям

не приурочивал стихов.

И то сказать — хватало рвения

на то у прочих дураков.

Мне, чахшей над словесным золотом,

да вдруг понять, что рифмы — ложь!

Пусть будут скомканы, растоптаны,

раз ты их больше не прочтешь...

...Терзая алый, как пожарище,

букет кровоточащих роз,

"Где Троекуровское кладбище?" —

задам прохожему вопрос.

Нахмурится: вопрос нешуточный.

И на сторону взгляд скосит.

Пожмет плечами — мол, нетутошний.

Вздохнет и — дальше побежит.

Среди блуждающих и сутолочных

бреду с поникшей головой...

Как много на Москве нетутошних!

А Кузнецов всегда был свой.

***

Ты им кричишь: "Глядите же, глядите

(напоминая им об их позоре)

на звезды, отраженные в корыте

и гаснущие в вашем хищном взоре!.."

Заплыли телом их пустые души.

Но сытно-пойло не дается даром:

заместо платы Сатане послужат,

борясь с чужим талантом — Божьим даром.

Ссылаясь на библейские законы,

как прежде — на партийные уставы,

они поэта скопом в гроб загонят,

а в гроб загнавши, в дружбе клясться станут.

Что проку проклинать судьбу-судьбину

и заодно завистников упертых?

Они стрелять умеют только в спину.

Они любить умеют только мертвых.

***

Покуда брюзжало тайком диссидентство

в курилках, на кухнях за сытным столом —

смеялось-искрилось счастливое детство,

и синие ночи взвивались костром.

Оно отсмеялось, оно отыскрилось.

Подернулось горестным пеплом утрат…

И не объяснит, как все это случилось

уже не товарищ, не друг и не брат.

Ужель нас за то упрекнете? Едва ли!

Вы, дети великой и страшной войны,

что не холодали мы, не голодали,

что звонко смеялись и в ногу шагали,

что самое лучшее время застали

мы — дочери ваши и ваши сыны.

Вот так и живем с ощущеньем утраты

огромной страны, превращенной в туман…

Мы не диссиденты и не демократы.

Мы — дети рабочих и внуки крестьян.

Не ждите от нас покаянья — пустое!..

В своей ностальгии отнюдь не вольны

мы — дети советской эпохи застоя —

желанные чада великой страны.

***

Белы-рученьки не изнежила.

Кисет выткала парчой-золотцем

не для ухаря мимоезжего —

для хороброго добра-молодца.

Добрый молодец отводил глаза.

На войну седлая коня чалого.

По щеке моей солона-слеза

утекла — назад не ворочалася.

Вдовий плат на плечи накинула —

так из девки я стала бабою.

Добры-молодцы в смуте сгинули,

а недобрые мне не надобны.

Вопрошала я, удрученная:

"Что ж вы деете, люди русские?!."

И вплелася тоска зеленая

прядью белою в косу русую.

Называли встарь красной девицей.

Голубым очам дивовалися...

Что же нынче на свете деется?

Люди русские разодралися!

Я и белая, я и красная.

Где и жить нельзя — выживаю я.

Я двужильная разнесчастная —

баба русская ломовая.

***

Печальники и воины славянства!

В дни оскверненных свернутых знамен,

во дни раздрая, смуты, окаянства

спасает евразийское пространство

сиянье ваших солнечных имён.

Покуда незатменно в небе солнце

и льет на землю царственный покой,

то лишь ленивый всуе не смеется

над вашею божественной тоской.

Но в дни затменья да пребудут с нами

Олега щит и Святослава меч,

орлёное распахнутое знамя,

неспешная аксаковская речь.

Не из гордыни и не для забавы

над бездной, даже падши, воспарим...

Славяне, обреченные на славу

исконным славным именем своим!

 

Ольга Дьякова В ТЕНИ ЛЮБВИ

***

Ловлю от любви только тень.

Ночь ставни домов закрывает.

Но запахом дразнит сирень,

И сад всё тесней подступает.

А я отцвести не хочу.

Сквозь крышу смотрю на светила,

Где ангел проносит свечу,

Чтоб я в небеса воспарила.

***

Положила голову на стол.

Как на плахе повернула шею.

День отполирован, тих и гол.

Даже плакать ни о чём не смею.

Но лицо обращено к окну.

Мирные деревья неподвижны.

Уношусь в густую тишину,

Из груди стенания не выжму.

Вижу, как уходит человек...

Так уйдут когда-нибудь невзгоды.

Супостат, заевший бабий век,

Пошатнётся от моей свободы.

***

Словно ветер сильна.

Как звезда равнодушна.

Как в плотину волна,

Бьется сердце послушно.

Ни души — для души.

Ни руки для пожатья.

Хоть себя задуши —

Никого для объятья.

Скоро выпадет снег.

Может, выпадет счастье?

Быстрый облачный бег

Небо делит на части…

***

В ночь ветер облачный, гривастый

Обрушил дождевой поток.

Ты строил за стеклом гримасы,

Как путник, что насквозь продрог.

Так прошлое глядится в будни,

Чтоб настоящее чернить.

Да, снова полюбить нетрудно!

Но трудно снова разлюбить.

***

Поэт — осенняя любовь,

Что отпылала.

На листья красные, как кровь,

Ты наступала.

Ты мимо шла, скорей плыла,

Почти взлетала.

Он суетился у стола,

Рука дрожала.

Он был просчитан до конца

И просчитался.

Не прячет женщина лица

Пред тем, кто сдался.

***

День серый — волк среди волков

Глядит голодными глазами,

Как в небе груды облаков

Пасутся тучными стадами.

И я тепло свое влачу

Морозу жадному навстречу.

Затеплю вечером свечу

И предсказание отмечу.

Луна — что камень меловой

В тисках у туч, в плену метели.

Свет искажённый, неживой

Не долетает до постели.

Легла, молиться не смогла

И в смутный потолок глядела,

Но чудо затаила мгла

И недосказанностью грела.

Мне представлялось, что ветра

Бьют в лампы фонарей, как в бубны,

И что все ангелы с утра

День протрубят, благой и судный.

Вниз по спине годов излёт

Скользит, пронзительный и колкий,

А шорох тишину грызёт,

Как печень молодого волка.

Волк — демон и ночная тьма,

Виденье о кончине мира.

Но я охотница сама

На зверя крупного. В четыре

Ствол дерева рассёк луну,

Окно почти заиндевело.

В день Анны, встав на крутизну.

Вся стая в небо заревела.

Зверье нередко в декабре

Заходит в непроглядный город,

И вот в предутренней поре

Их зов мне слышится сквозь холод.

Сорвалось время — пёс цепной —

Вослед бессонному кошмару

И чудится, что волк степной

Бежит и рыщет по бульвару.

Как хищный блеск в его глазах

Сродни коварному прищуру,

Еще один прыжок впотьмах —

И лютый сбросит злую шкуру.

Пусть месяца желтеет зрак —

Бессильна я перед наветом.

Но знаю — самый страшный мрак

Лежит как раз перед рассветом.

 

Наталья Егорова УРОК ИСТОРИИ

ПОЭТОС

В ритмах звезд, в лучезарном эфире,

В колесе херувимовых крыл

Ты поешь и играешь на лире,

Сопрягая стихии светил.

Весь Ты — лад, и наитье, и пенье,

Блеск и риск дерзновенной игры.

И летят в бесконечном круженье

Из-под пальцев, срываясь, миры.

Мы следим за рожденьями светов,

Отвратив от земного сердца:

Ведь по-гречески словом Поэтос

Называют в Писанье Творца.

Твари Бога — в земном подражанье

Мы тревожим словами эфир:

Пусть легко наше смертное знанье.

Пусть, гордясь, презирает нас мир.

Но, на каждом крылатом творенье

Мы — поэты живому окрест,

Замыкая огонь вдохновенья,

Ставим рифму — светящийся крест.

***

Русская тройка с разбегом.

Град в рукавичке зимы.

Белые церкви под снегом.

В мареве сонном — холмы.

Ходит святитель Никола

В лисьем тулупе с каймой.

Днепр, от вьюги тяжелый,

Белой гудит глубиной.

Скрылись в пурге за рекою

Снежные крыши и сад.

Тысячу лет над землею

Тихий плывет снегопад.

Выросли дети и внуки.

Деды почили в земле.

Снова разрезали руки

Хлеб на тяжелом столе.

Вызрела слов потаенность

В чистую веру без лжи.

Вызрела уединенность

В строгую ясность души.

Как занесло нас снегами!

Выше крылечек и крыш.

Может, мы канули сами

В новозаветную тишь?

Может, в пурге изначальной,

В холоде без перемен

Дан колокольчик печальный

Вольному счастью взамен?

Кони — то шагом, то бегом.

Град в рукавичке зимы.

Белые церкви под снегом.

В мареве вьюжном — холмы.

***

Светает... Родители — в школе,

Все крыши — в блескучем снежке.

О небе, о хлебе, о воле

Летает мелок на доске.

Скажите — чего это ради —

Семейного счастья взамен,

Уроки, журналы, тетради

В минутных звонках перемен?

Но русская речь прорастала

Рядами священных имен,

И русская слава пылала

Рейхстагом в разрывах знамен.

Потом ваши нивы скосили

И веру рассыпали в прах,

Забыв, что стояла Россия

Веками — на учителях.

И в нищенской поздней юдоли

В лавине отеческих смут,

Взошел откровением боли

Неправдою попранный труд.

Свой долгий урок отбывая,

Зажжетесь вы духом на миг,

Когда вас узнает в трамвае

Забытый седой ученик,—

И скажете: "Русская лира

Поёт о любви между строк,

И полон небесного мира

Истории русской урок".

ЛИЦА

Свинцовы веки. Рот устал молиться.

Стянуло лоб терновых игл кольцо.

Кровавый пот бежит по плащанице,

Не задевая кроткое лицо.

Скорбит Христос в стоокой тьме соборной.

И вновь — свечами к Господу горят

Глаза святых на небе досок черных —

Прекрасных лиц неповторимый ряд.

И всё, что мы назвали мирозданьем —

Не россыпь звезд с туманною луной,

Но космос лиц, очерченных страданьем,

Сожженных светом, ослепленных тьмой.

Они черны, как древние иконы,

Пока Господь, придя, не снимет с них

Чужую суть ошибок потаенных,

Скрывавших книгу правды лиц живых.

Смотри — в окне обратной перспективы,

Где Божьих царств сияет миру близь,

Все счастливы, все молоды, все живы,

Все в звездный круг сошлись — и обнялись.

ОДИГИТРИЯ СМОЛЕНСКАЯ

То не верстами снежной пустыни

Мчались в облаке лебедь и гусь —

Из далекой земли Византии

Богородица ехала в Русь.

Встали сосны крестами простора.

И пока Тебя кони несли,

Собрала Ты в суму омофора

Все дороги метельной земли.

С долгих кос Ты дала нам Покровом

Расписной среднерусский платок —

Но под небушком — снежным, шелковым,

Нет в России путей и дорог.

Лишь рыдает гармонь на рассвете,

Не нашедши земной колеи.

Только церкви. И вьюги. И ветер.

А дороги — на небо ушли.

Но в свистящей пурге бездорожья

Над свечой Ты раскрыла ладонь.

Путеводная Матушка Божья,

Что Ты шепчешь? Дорога — огонь?

Над Россиею тихо и строго

Ты проходишь — в снегу и лучах,

Человеку родившая Бога.

И дорога горит, как свеча.

РУСАЛОЧКА

О том, что ни в чем никому не помочь,

Грохочет мостами бетонная ночь.

О том, что не нужен никто никому,

Сияют каналы бензином во тьму.

Откуда взялась ты, другая душа?

Ребенок путаны? Дитя алкаша?

Плод вольных, к безумию мчащихся снов?

Неясная весть параллельных миров?

Поманишь — взовьется над пеною хвост.

Нырнет. От испуга забьется под мост.

Окликнешь:"Давай с тобой рыбок стеречь!"

Невнятно мычит. Да нужна ли ей речь?

И надо ль, в себе не поняв ничего,

В другом бесконечно искать своего?

Плывет между мусора, плещет луной,

Консервною банкой играет с волной,

Из радуги нефти соломкой зари

Пускает мгновенных миров пузыри.

— "Потише! Заденем!" — кричат ей с баржи,

И хлебные крошки бросают бомжи.

 

Григорий Бондаренко АНОНС

В Живом журнале, который я не веду, заполнял тест на политические пристрастия. На заданный вопрос есть пять-шесть заданных ответов, ограда, куда нас удобно загнать, даже либертарианцев. Так вот, спросили про любимое чтение, и одним из возможных ответов был "Священное Писание". Я и нажал там кнопку, потому что св. Иоанна Златоустого читал мало, а Ницше здесь вообще не при чем. Тем более что недавно я приобрел репринтную Острожскую Библию, о которой года четыре мечтал. В итоге меня записали в национал-консерваторы, кем я, наверное, и являюсь.

Вообще, я всегда проще себя чувствовал в мире навешанных ярлыков, в мире, получившем названия, только от меня, конечно, а не от чужого дяди. В таком мире есть место и для леса без названий, но только определенное место. Во множестве мудрости, как на самом деле говорил Соборник, множество разума, но "приложивыися разуму, приложит и болезнь". Оттого-то и "жаль весь мир и человека жаль". Мы могли бы быть чем-то большим, если б знали эти настоящие названия, а так "мира ли, морока ли, стиха ли бледное отражение мы сами". Надеюсь лишь, что когда-нибудь мы узнаем эти названия.

Григорий Бондаренко

 

Дмитрий Поляков ТОСКА ПО РОДИНЕ

Многие наши люди, оказавшись на Западе, часто путают Тоску по Родине (чувство, несомненно, глубокое и сакральное) с другим чувством, тоже хорошим, но несакральным — внутренним неприятием глубокого уродства западной жизни. Не диво: Запад, особенно Европа,— место действительно глубоко отравленное и невыносимое для любой еще не мертвой души.

В Америке, благодаря ее большим пространствам, можно хотя бы спрятаться в пустыне, в горах или в лесу; и, в самом деле, находятся же там люди, которые и скитаются, и прячутся в лесах, и заседают в неких подпольях; например, те же Identity Christians, люди, приятные во всех отношениях.

А в Европе, где свободных пространств не осталось, живому человеку деться уж совсем некуда. Любой современный европейский город суть срам и самая бесстыдная пустота; а пагубная, похожая на паутину сентября, завеса тонкой педерастии витает над крышами европейских домов, над прохожими и светофорами. Завеса эта скрывает цвета настоящего неба, мертвит и преломляет солнце, из-за нее и все иные небесные светила почти не видны, но лишь угадываются с большим трудом.

Ясно, что путаясь каждодневно в такой паутине, душа слабая быстро отупеет и сама станет паутиной (офранцузится, онемечится, офинячится, и при этом приобщится геенне огненной вдвое крепче француза, немца, американца, живущих на своей земле); а сильная душа, может, и устоит, но ценой непрерывной боли и страданий.

Русский человек, живущий на Западе и не страдающий,— конченый человек. Всё это так. Но только страдание это не есть Тоска по Родине. Страдание — это всего лишь следствие некачественности окружающей метафизики и попорченности внешнего мира, окружающего человека. Тоска по Родине — это чувство более внутреннее и более глубокое; когда человек расстается со своей Землей, из души его с мясом вырезается большой кусок, и оставшаяся рана будет болеть и кровоточить. А дальше всё зависит от самой души: если душа доброкачественная, то рана будет и дальше болеть и кровоточить всю жизнь, или пока человек не вернется назад; если злокачественная, то рана со временем болеть перестанет, но зато из раны превратится в злокачественную опухоль, и опухоль будет расти и расти, пока не заполнит то, что раньше было душой.

Однако в нынешнем мире эту боль часто не чувствуешь — не потому, что ее нет, а потому что появились другие, более страшные болезни, которых не было раньше. И с этими болезнями надо что-то делать. И, превозмогая болезни, забываешь про Тоску по Родине как про непозволительную роскошь. Так человек, страдающий от инфаркта, забывает про чувство голода или совсем уж незначительную ерунду, вроде несчастной любви. Так, Тоску по Родине можно заметить, например, у некоторых авторов двадцатых годов, разбросанных по миру после революции; достойнейшие из них, например — архимандрит Киприан Керн или философ С.Л.Франк. Но это говорит лишь о том, что тогдашний мир был просто гораздо менее страшным и опасным, чем сегодняшний, так что у человека оставались силы и время и о Родине потосковать. Сегодня все по-другому: сегодня прожил день — и радуешься просто тому, что дожил. "Радуйся, пока живой"; тут уж не до жиру и не до тоски.

Я, например, еще в июле прошлого года совсем не был уверен, что доживу до октября, не попав в ад или не сойдя с ума; и то, что уже январь, а я до сих пор живой и не в аду, принимаю как самое настоящее чудо и милость от Бога. И каждый день в Ливане (а не в свинских пустотах Хельсинки), прожитый от начала до конца, от раннего утра и до поздней ночи, прожитый в работе, прожитый не в аду, принимаю как дар от Бога, то, что не должно было случиться, но случилось.

Нынешний мир отличается от мира начала прошлого столетия прежде всего тем, что вокруг нас гораздо больше бесов, чем раньше, и все они гораздо злее прежних. И с ними приходится бороться всё время, а чуть зазевался — сразу пропал и всё, конец. Без непрерывного, тяжелого кровавого бесоборчества не выжить; а всех, кто думают, что и без бесоборчества выживут, Башня Силоамская под собой погребёт; Хвостатая Звезда прилетит с моря и всех разметёт; сгинет бесследно всякий человек плюшевый, расслабленный и строгости не имеющий. И, живя ныне в городе, где зыбка грань между жизнью и небытием и очень легко пьяному или заблудшему прохожему забрести не туда и пропасть, я вспоминаю о великой сибирской реке, далеко за морем, омывающем удивительный этот город.

Сейчас там тоже зима и скоро замерзнет эта река; и, как прежде, как триста с лишним лет назад, побредет по льду протопоп Аввакум. Побредет из острога в ссылку, вверх по великой реке; побредем и мы с ним. Долго ли ещё, Аввакум Петрович? "Теперь уж до самого конца, Марковна; теперь уж, доколе свет не прейдет и время не исполнится".

Бейрут, pravaya.ru

 

Регина Григорьева НА ДОЛГИХ ПРУДАХ

***

мне ведь тоже почти ничего не известно о прочем —

ты взойдешь сквозь меня, как сквозь камни восходят деревья,

белым камешком я обозначу начальную точку

той утопии, где мы делили ночлег и кочевье,

где творились миры, безотчетные, как сновиденья, —

без событий и дат, без архивов, анналов и хроник,

где отсчет наших эр открывается мигом рожденья,

а конец приурочен к последнему хрипу агоний.

там, внутри оболочки, еше не созревшей, чтоб лопнуть,

мы блуждали на ощупь, впотьмах натыкаясь на стены,

и не знали друг друга; и прикосновение локтя

было катастрофичнее, чем столкновенье вселенных.

мы не властны в себе, нас проводят утком сквозь основу,

нас сплетают в узор, но, пока не исчерпаны числа,

непослушным ростком на губах распускается слово

и ветвится чужим, незнакомым, пугающим смыслом;

и само по себе поутру произносится "свет мой!" ,

мимо воли, само по себе говорится "да здравствуй!"

о невидимый мой! о неведомый! кто ты и где ты?

почему я на ты обращаюсь к пустому пространству?

ты — на каждое слово мое говорящий "не спорю!",

ты — на каждый мой жест отвечающий "что же, неплохо!",

в каждой капле воды — отразившийся небом и морем,

рассчитавший прибой на длину человечьего вдоха, —

погоди, дай додумать, не прячься за страхом и смехом;

кто ты? ужас? любовь? мне почудилось — я тебя знаю.

может, бог — это только глубокое вечное эхо

нас, идущих на ощупь, друг друга впотьмах окликая

***

вольно же мне так размениваться

не числить цен словесам —

так дождь бескорыстно сеется

и не замечая сам

расслаивается радугой

во всю световую ширь;

так зеркало знает ли падая

что в каждом осколке — мир;

так сад рассыпает бесшумные

бесчисленные лепестки —

а я ни о чем не думаю

я чую мудрость руки

что мнет меня и ломает

и раздает голытьбе

по крохам — и я не знаю

кто я сама себе

НА ДОЛГИХ ПРУДАХ

1.

мы спим занесенные снегом а время идет

на улице пахнет капелью и свежей бедой

на Долгих прудах потемнел и потрескался лед

и скоро захлопают крылья над талой водой

и будут на черных деревьях вороны кричать

и будет холодным цветком прорастать в наши сны

звезда до которой — не спорь! — и тебе не достать

но ближе пожалуй чем от февраля до весны

2.

ах как ты легко как изящно как искренне врешь

я верю словам а дыханию верю вдвойне

вчера была оттепель и надоедливый дождь

сегодня подмерзло и снова посыпался снег

и я как погода: сплошные циклоны, а вот —

вчерашние слезы застыли алмазной корой

а завтра, я знаю, морозное солнце блеснет.

да ладно. не стоит. не слушай, пожалуйста, пой.

и ты не заметишь как медленно я ворожу

и тело истает и голос рванется взлетев

а я этот голос несмысленным словом свяжу

заставлю блуждать черной птицей меж белых дерев

ну что же ты? пой как во тьме расцветает звезда

про стройные пальмы про запах неведомых трав

какое нам дело что где-то на Долгих прудах

изысканный мерзнет жираф

***

затерянная без вести страна —

она не помнит наши имена,

она лежит безвидна и слепа,

моя страна — пустая скорлупа,

под ребра устремленное копье,

дыра навылет, ветер сквозь нее,

почти ничто — и я почти нигде.

я зажимаю рану в пустоте,

и сквозь ладонь сочится алый мрак.

и солоно. и горько. и — никак.

МЫ

вы — вот так а мы по-иному

вы не видите нашу суть

вы ныряете в нас как в омут

вы пускаетесь в нас как в путь

вы теряетесь в нас как в чаще

вы не слышите наших фраз

вы не знаете нас настоящих

да и мы — что знаем о вас?

вам рассказывать бесполезно

вы ведете иную речь

вы бросаетесь в нас как в бездну

вы вонзаетесь в нас как меч

но швыряя нас на лопатки

в беспощадный полночный час

вы не знаете — в этой схватке

мы всегда побеждаем вас

это может последняя сука

и не может первый герой

мы рожаем вас с криком в муках

и выкармливаем собой

наша сила — иная сила

что тут скажешь — такие дела...

мне — поверишь? — недавно приснилось:

это я тебя родила

***

…не спицца, чего-то большое искрицца. слишком много всего для meня одного :-)

Me

поднять ресницы?

вспорхнуть как птица?

дождем пролиться?

чем еще случиться?

(тебе это снится)

рассыпаюсь мелким бесом-бисером

мерцающих фраз

сияющих глаз...

не хочу здесь и сейчас!

хочу всегда и везде!

а хочешь —

встретимся ночью

в темноте

на распутье путей:

как тысячу раз

до нас

проходившие мимо

во тьму из тьмы

так и мы

обнимая плечи любимых

не узнавая друг друга, мимо

пройдем,

скользнув невидящим взглядом...

а большего и не надо

помимо того что есть

сейчас и здесь

всегда и везде

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

1.

оттолкнувшись смутной тенью

от прикола от причала

по небыстрому теченью

я не помню что сначала

я иду тебе навстречу

разминемся ли не знаю

мне тебя окликнуть нечем

будет сказочка иная

впрочем в сказочке не ясно

что случится завтра с нами

а сегодня только праздник

и паренье над волнами

засыпай полночный юзер

я тебя не смею сглазить

спи дитя моих иллюзий

спи фантом моих фантазий

kinda madness баю-баю

хватит нам себя морочить

я вот тоже засыпаю

баю-bye! спокойной ночи

2.

растолковываю снова

рассыпаясь тихим смехом

это слово только слово

это эхо только эхо

о журавль моих колодцев!

о узор моих кошмаров!

это всё. а всё дается

безвозмездно то есть даром

это только корень мнимый

это только что-то вроде

*острый взгляд в упор и мимо*

silent voice without body

это зеркало такое

это небо между нами

мне легко играть с тобою

отраженными словами

 

Владимир Жуков ГРУЗИН И ЕГО СОБАЧКА (Воспоминания бабушки)

...Жили они тогда в Питере, возле Александро-Невской Лавры, на самом берегу Невы, в деревянном двухэтажном домике, отапливавшемся железной печкой-"буржуйкой". Муж бабушки недавно вернулся с войны. Он побывал в плену, потом воевал в партизанах Тито, и что-то не в порядке было у него с "органами". Позднее, при Хрущеве, оказалось, что ему уже давно полагался орден Солдатской Славы, и распоряжения давно были, но вот почему-то... понятно почему... Хотя несколько медалей (за взятие европейских городов — Берлина, Будапешта и чего-то ещё) — у него и тогда были, тут органы что-то недосмотрели. Но его все равно постоянно вызывали в НКВД. А сама бабушка была из дворян, родственники её по отцу — из белых офицеров. Так что жили они в советской стране тише воды, ниже травы.

И вот появился в квартире сосед-грузин. Пошли вечерние шумные застолья, (где он работал — непонятно), а у бабушки уже были маленькие дети, жили они тут же, в той же комнате... В общем, совместная жизнь с этим грузином в одной квартире превратилась в ад. На другой стороне Невы, на Охте, была финская деревня. Зимой финские хозяйки переходили по льду и продавали на Невском молоко (это, вроде, у Ахматовой даже есть — "с кувшином охтенка спешит"). "Охтенка", т. е. деревенская финка, а спешит она по льду Невы — на левый берег, на "Старо-Невский" проспект, продать свое молоко голодным питерцам. В основном коз они держали, на коров у многих тогда ещё денег не было.

Но вот однажды наш пьяный грузин вечером заваливается в квартиру, ведя за рога козу средней величины. Бабушка — не дипломат была: "Ты что это,— говорит, — у финки козу украл, и к нам притащил? Чтобы нас всех арестовали — за воровство?" — "Это не коза, это моя собачка! Имею право — в месте общего пользования, в коридоре,— собачку завести!" — "А где ж она у нас жить будет?" — "А вот тут, перед твоей комнатой и будет, я ей тут коврик постелю!" — "Убери сейчас же!" — "Ах так? Ты кто такая? Ты на учете в НКВД, у тебя отец расстрелян в 37-ом, а я — Грузин, соотечественник нашего Великого Вождя! Да я вот сейчас твою комнату подожгу и выкину вас всех на снег, если ещё будешь спорить!" — и уже горящую спичку к коврику подносит. Ну, пьяный — понятно. Опять же, "неукротимая гордость Кавказа" (которую так любят сейчас либералы обнаруживать в чеченских баранокрадах; этих воров они и ворами-то назвать не дадут, все воспевают их древние благородные обычаи).

Бабушка — к мужу, а муж — тихо так говорит ей: "Слушай, дура, прекрати сейчас же! Я сплю и ничего не слышу. Они сейчас хозяева, — а мы, русские, кто в плену побывал, — сейчас в Ленинграде под подозрением. Нас в любой момент могут выслать за 101-й километр. Иди домой, пусть делает что хочет". — "А если действительно сожжет?" — "Тогда уйдем. Снимем угол. Главное — молчи, и чтоб милиция не знала, ибо — что бы он ни сделал — ему ничего не будет, а нам в любом случае будет плохо. Милиция скажет, что мы спровоцировали поджог".

Грузин же смекнул в чем дело, хоть и пьян, — начал в дверь дубасить и мужа вызывать — ну ты, вояка раненый! (бабушкин муж был контужен, кажется, под Будапештом) — что струсил-то, выходи, поговорим, как мужчина с мужчиной — правда ведь, вас сжечь надо? Муж бабушки накрылся с головой подушкой и затих. Постепенно грузинский хмель взял свое.

А коза наутро сбежала (наверное, к своей финке — по льду, через речку). Финка была рада и спела свою песенку "туле-туле, пойка туле".

Петербург, pravaya.ru

 

Илья Сухарик БИСЕР

ДУРАК

Ночь, дорога, облака.

Канава грязная.

Уронили дурака,

Кто не знаю я.

Разошлись в апреле швы.

Нитка грубая.

Смотрит морда, с головы

Вся безгубая.

Я творенье неизвестного мастера,

Нарисованы глаза мои фломастером.

Руки-ноги гвоздиком приколочены,

Валяется дурак в кустах у обочины.

Лежу песню пою.

Зарос бурьянами,

Мохом, плесенью,

Травами вялыми.

Так лежу в канаве зябну и валяюсь я,

А вокруг меня октябрь разгорается.

Вода леденцами зелеными, синими.

Деревья лимонами, апельсинами.

Земля шоколадными кремами нежными.

Небо сливками белоснежными.

Плавники бы мне да жабры,

Я бы сразу в пруд.

Всех бы раков распугал

На сотни верст вокруг.

Мне на пятки бы пружины,

Зычный голос мне,

Я бы прыгал да кружил

С диким гуканьем.

Мне б пожарников пугать

Всяких пьяных.

Подосиновики рвать

На полянах.

Трогать хвостики

Поросятам розовым,

Полоскать носки

В соке березовом.

Размахнуться, да вина полный живот налить,

Не во львиную мощь, так в обезьянью прыть.

Только я непьющий.

Я совсем не пью.

Чую, обвивает плющ

Жопу голую.

Так лежу и пою злую песню свою.

Иссушает люфт душу медлительностью.

Тараканы по руке, словно током трясет,

И размокшими бычками провоняло все.

Свечерело. Полутрезвый, полусытый я.

Раздаются в коридоре шаги сердитые.

Лицо недовольным изгибом дуется,

Запахом пропитанной осенью улицы.

Запахом березы ветви срез живой,

Запахом с мороза масла свежего.

Словно темной ночью в троллейбус влезть,

Словно вдруг почуять, что согрелся весь.

Как увидеть, что вода на солнце синяя,

Как найти огромный гриб подосиновый,

Как на рассвете вдруг понять, что выспался,

Как в ладонь твою цветастый бисер высыпать.

ДАГОР ДАГОРРАТ

На берегах Замбези ночь, зима.

Дырявым фарфором онемели дома.

Метро закрыто. Я бы конечно дошел,

Но мое "дошел" еще не значит хорошо.

Хорошо, хоть холодно, а не свежо.

Кто-то мусорный ящик поджег,

Я грею руки на шершавых боках.

Мое бремя выносимо, моя ноша легка,

Ведь я ожидаю Дагор Дагоррат.

Вокруг, как останки ископаемых рыб,

Скелеты елок в чешуе мишуры.

Внизу развязались, замерзли шнурки,

Вверху утомившийся город cпит.

Я прокурен, проколот, побит и помят,

Я лелею свои сгнившие костыли,

Но сейчас я единственный выживший солдат,

Стоящий одиноким пупом земли,

И я ожидаю Дагор Дагоррат.

На замерзшей стене написано fuck,

Скрючившись, как рак, я выдуваю табак.

В разбитое окно наблюдает луна.

Во всем мире не спим только я да она.

Мне плевать на двадцать градусов и снежную пыль.

Я бомба и я готовлю фитиль.

У помойки, ссутулился, чтобы не дуло,

Прикурить от тлеющей ножки стула.

Дым выдувая и с криком "Ура!",

Я начинаю Дагор Дагоррат,

Я приближаюсь к Дагор Дагоррат,

Я прикасаюсь к Дагор Дагоррат,

Я погружаюсь в Дагор Дагоррат,

Я растворяюсь в Дагор Дагоррат.

И вот я вижу его в багровом рассвете,

В каждом стылом подъезде, в каждой старой газете,

Я читаю его в ваших следах на снегу

И в рельефе своих обмороженных губ.

Город спит, хоть новый год начался

Не месяц назад, а только сейчас.

Я сочиняю песню, у меня время есть.

мне идти еще километров шесть.

 

Владимир Бондаренко ЛИРИЧЕСКИЙ ЖЕСТ ВЛАДИМИРА СОКОЛОВА

ОН СРАЗУ ЖЕ, ЕЩЁ В ЮНОСТИ УГАДАЛ ПРО СЕБЯ ВСЁ: и то, что он станет писателем, и не просто писателем, а поэтом, и не просто поэтом, а лирическим поэтом. Позже он вспоминал: "недавно я перечитал свои тетради с первыми стихами и поразился тому, что там уже было почти всё, о чём я буду писать в дальнейшем. И московские улицы, и переулки, и первые и последние дни войны, и эвакуация, и острое чувство родины, и Ленинград осенью 1944-го, и снега, и дожди, и мечты, и любовь, и природа, и увлечение другими краями — тогда Эстонией… И многое ещё. И всё это на одной волне лиризма, без разделения "это для себя", "это для всех",— всё для души. То есть всё так, как пошло у меня в дальнейшем.

Странным, может быть, образом, но я с детства был уверен в том, что я писатель, а с отрочества, что я поэт…"

Его лирические стихи 1948 года могли быть написаны и в 1968-м, и в 1988-м. Он сразу указал своё главное направление в поэзии и не сворачивал с него, несмотря на довольно чувствительные нападки:

Как я хочу, чтоб строчки эти

Забыли, что они слова,

А стали: небо, крыши, ветер,

Сырых бульваров дерева!

Чтоб из распахнутой страницы,

Как из открытого окна.

Раздался свет, запели птицы,

Дохнула жизни глубина.

Здесь определён и его знаменитый волевой лирический жест, отличающий его лирику от лирики поэтических друзей: "как я хочу, чтоб строчки эти…" Он уравнивает поэзию с природой, со всеми красками жизни, он ценит оттенки, разные впечатления от увиденного. Он — лирик в чистом виде. Он же — импрессионист в своих стихах, передает мельчайшие оттенки увиденного. Может бесконечно живописать словом московские дворики, и каждый раз это будет иной дворик, под иным углом зрения, при ином освещении. Он по-настоящему наслаждается красками своей родины. Безраздельно предан родине и любит её, ...но с маленькой буквы, без патетики и пафоса, без всякой излишней гражданственности чувств, за что ему вечно трепали нервы директивные критики любых времен. По сути, критики 60-х—70-х годов правы, подчёркивая его любовь к сиреневым туманам и фетовскому покою, к некоей романсовости и элегичности... Жаль только, что далее эти воинственные критики, типа Аллы Марченко, перечёркивают саму возможность подобной поэзии, противопоставляя ей гражданственность и наступательность. И тем самым превращают свои рецензии в доносы властям: "К этой особенности эстетической позиции В.Соколова мне представляется необходимым присмотреться внимательнее, поскольку она, на мой взгляд, имеет прямое отношение к литературно-общественной позиции поэта — призванного мэтра направления в нашей поэзии, которое с лёгкой руки Лавлинского стали называть "тихой лирикой"…"

А у Владимира Соколова, как ни у кого другого, гражданственность была неотделима от тончайших лирических чувств, запрятана в переживаниях и ощущениях, в слиянности с природой и миром.

Что-нибудь о России,

Стройках и молотьбе?

Всё у меня о России,

Даже, когда о себе…

Повезло ему и в том, что всё-таки он никогда не был на острие шумных литературных скандалов. Потому ему и удалось определиться в своей среднерусской тишине, потому его и не сломали, подобно многим другим, тем же его друзьям-шестидесятникам. Потому он и писал в своей тиши стихи о снежной королевне, взбудоражившие всё студенчество:

Хоть глазами памяти

Вновь тебя увижу.

Хоть во сне, непрошенно,

Подойду поближе….

С первой парты девочка,

Как тебя забуду?!

Что бы ты ни делала —

Становилось чудом.

Не случайно же он записал в тетради ещё 1949 года "Поэзия одного человека гибнет для всех. Но ведь этот вечер, весь в огнях, голосах, деревьях — всем! Всем! Всем!" Это был его внутренний отпор литературной критике в тот год, обрушившейся на "ненужную лирику".

Спустя годы Владимир Соколов пишет в предисловии к своей книге стихов: "Атака на лирику вызвала во мне какое-то оцепенение. И такие состояния приходилось преодолевать. Павел Антокольский написал году в семидесятом обо мне: на него (на меня) мало обращали внимания, а он рос как вольное и крепкое дерево, вцепившись корнями в родную почву… Хочу договорить недоговоренное Антокольским: не обращали внимания — и хорошо, не мешали. Человек был очень молод. Могли и сбить с панталыку. Впрочем, сбить с панталыку молодой человек может себя и сам. Знаю одно: необходимо так обращаться со словом, чтобы оно легко и плотно облекло мысль и чувство. Цель поэзии — поэзия. А не поэтика".

Цель поэзии — поэзиЯ. Почти пушкинские слова, но, конечно, звучали они в советское время вызывающе. Если не думать о том, что же такое поэзия. А это и состояние души её читателей, и осознание красоты жизни, и радость творческого состояния, кстати, и радость дела, радость от родины и родных мест, и мужественный гражданский поступок, и даже гражданский подвиг….

Хотел бы я долгие годы

На родине милой прожить,

Любить её светлые воды

И тёмные воды любить.

И степи, и всходы посева,

И лес, и наплывы в крови

Её соловьиного гнева,

Её журавлиной любви…

Не осознавая красоту окружающего мира, невозможно заниматься никаким созидательным делом. Любое дело требует любви и самоотдачи, а значит — несёт в себе поэзию жизни. В стихах Владимира Соколова всегда присутствует естественный музыкальный ритм. Его поэзия обладает редкой музыкальностью. Но мелодика, на самом деле, скорее романсовая, нежели фольклорная. Да и весь он сам вырос из поэзии девятнадцатого века и начала двадцатого. Осколок золотого века русской литературы. Он улавливает ритмы жизни и передаёт её краски. В него надо чутко вслушиваться, чтобы насладиться красотой и свежестью слога.

Спасибо, музыка, за то,

Что ты меня не оставляешь,

Что ты лица не закрываешь,

Себя не прячешь ни за что.

Спасибо, музыка, за то,

Что ты единственное чудо,

Что ты душа, а не причуда,

Что для кого-то ты ничто…

Пожалуй, из всего круга поэтов, принадлежащих к условно называемой "тихой лирике", Владимир Соколов — единственный — всеми своими лучшими стихами полностью входит в это понятие. Всё-таки, и Николай Рубцов, и даже Анатолий Передреев часто нарушали каноны "тихой лирики", уходили за её пределы. Что уж говорить о Станиславе Куняеве или Глебе Горбовском, которых связывала с этим кругом поэтов скорее личная дружба и общность взглядов, отношение к традициям русской культуры, но никак не тихое лиричное состояние, которое они из себя скорее вымучивали, будучи по природе таланта совсем иными поэтами..

Для Владимира Соколова "тихая лирика" была почти всем — пристанищем, убежищем, крепостью, отношением к жизни. Он мог расставаться с друзьями, но и на другом литературном берегу, в другом идейном лагере он оставался в лучших своих стихах всё тем же утончённым и безыскусным "тихим лириком". Он не поэтизирует жизнь, он ищет в ней поэзию. Но одного перечисления её примет Соколову бывает недостаточно, и каждый раз он сам своим "лирическим жестом" вторгается в свою же великолепно выстроенную лирическую картину.:

Хочу я любовью неустной

Служить им до крайнего дня.

Как звёздам, как девочке русой,

Которая возле меня.

Вот, к примеру, начинается живописание словом, происходит рождение нового лирического полотна: "Чёрные ветки России / В белом, как небо, снегу". Можно такое красочное перечисление продолжать, упиваться светом, запахами, прохладой, цветовой природной гаммой, находить меткие детали, образы, сравнения, и это будет у поэта, но позже:

Между сугробами дровни

Прошелестели едва.

Белая ель, как часовня,

Ждёт своего рождества.

МенЯ всегда удивлЯла его дружба с Евгением Евтушенко — и даже не по разности их характеров. Не из-за противоположности мировоззрений. Я удивлялся, как тонкие барабанные перепонки "тихого лирика" Соколова выдерживают децибелы евтушенковского громкого рычания. Евтушенко пишет в предисловии к двухтомнику Владимира Соколова: "О Рождественском и обо мне иногда говорили как о поэтах, якобы впервые выразивших поколение, чье детство прошло во время Великой отечественной. Но это не так. За несколько лет до того, как мы только приступили к теме войны с точки зрения не воевавших, но мечтавших воевать мальчишек, Соколов уже писал:

Но в коридоре, становясь под знамя,

Мы верим ложной гибели сполна

И не догадываемся, что с нами

Играет настоящая война.

Соколов вывел нас к этой теме, и не только к этой. Его знаменитое тогда в студенческих аудиториях стихотворение о снежной королевне явилось для многих своеобразной тропинкой в лирику. Жаль только, что после эту тропинку некоторые замусорили…" Очевидно, Евтушенко имеет в виду Рубцова, Передреева и других русских национальных поэтов, "замусоривших" русскую лирику. Но эту лирическую тропинку замусорить на самом деле невозможно — по крайней мере, гораздо труднее, чем замусорить крикливое эстрадное паясничание на любую политическую тему. Евтушенко у Владимира Соколова подбирает именно такие политические, гражданские прямые идеологические выплески: "В год, особенно сложный для нас, не окрепших духом, Соколов написал:

В золотое время суток

Золотого слова жду,

Потому что не до шуток

В пятьдесят шестом году….

…Соколов знает, что поэзия — дело не шуточное, потому что не до шуток ни в пятьдесят шестом году, ни в восемьдесят первом, ни в каком другом…"

Так, вырывая цитаты из стихов и статей, обрывая строфы, легко можно представить Владимира Соколова лихим фрондёром, бунтарём-антисталинистом времён 1956 года и ХХ съезда партии. И это будет правда факта, но одновременно — большая ложь времени.

Из стихов о военном детстве был составлен первый сборник Владимира Соколова 1953 года "Утро в пути". Стихи искренние, пафосные, полные героики. Но далеко не равны они его же лирике тех лет. Если представить, что он, вместе с Евтушенко, Рождественским и другими шумными и громкими поэтами-шестидесятниками, стал бы продолжать свои пионерско-комсомольские и политически-фрондёрские темы, какого чудного лирического поэта мы могли бы потерять… Я не против самой темы о войне, о военном детстве, или о комсомольских стройках, о пламенных революционерах, но у каждого поэта своя стезя, свой талант. И очень грустно, когда поэт или прозаик начинает жить не своей, а чужой жизнью. Впрочем, об этом замечательно сказал сам Владимир Соколов.

Это страшно — всю жизнь ускользать,

Убегать. Уходить от ответа.

Быть единственным — а написать

Совершенно другого поэта.

Такое вполне реально могло случиться. При желании, любой опытный критик может и сегодня изобразить из Владимира Соколова даже не фрондёра времен оттепели, а громобойного комсомольского поэта, безудержного певца октябрьской революции. Цитат в распоряжении такого критика будет сколько угодно:

До свиданья, родные!

Здравствуй, ветер путей!

Мать-Отчизна, Россия,

Принимай сыновей.

Наши руки рабочие,

Нашей мысли полёт,

Поезд дымом нас потчует

И о том же поёт.

Может быть, это и была евтушенковщина в его поэзии? Именно этими стихами очаровывался его более знаменитый друг. В своём предисловии к двухтомнику стихов, на мой взгляд излишне "замусоренному" подобной гражданской публицистикой, Евтушенко пишет: "…всё это для Соколова те узлы сюжета истории, которые он пытается развязать… Я видел, как Семён Исаакович Кирсанов вздрогнул, услышав стих Соколова "Когда я после смерти вышел в город…" Виртуоз стиха, фокусник формы склонялся перед этой обнажённой трагической метафорой".

Я осмелюсь с уважением подметить яркость иных метафор и рифм, но склоняюсь я всё-таки лишь перед соколовской "тихой лирикой". Здесь я буду даже упрямее и ортодоксальнее Вадима Кожинова, который в книге "Статьи о современной литературе" по сути признаёт за истину евтушенковские заверения и соглашается считать Владимира Соколова "предтечей и наставником представителей и "тихой" и "громкой" поэзии сразу… Конечно, любой поэт шире поэтической тенденции. И у Николая Рубцова есть вполне эстрадные стихи типа "Я весь в мазуте, весь в тавоте", и он, как говорят, увлекался одно время стихами Иосифа Бродского. Можно и у Маяковского найти сокровенную интимную лирику. И всё-таки, не будем сотворять из Владимира Соколова комсомольского поэта или же певца индустриальных строек на основе его же публицистических стихов и политических заявлений.

Погружаясь в свою "тихую лирику" Владимир Соколов как бы очищался сам и очищал свою поэзию от всего наносного и сиюминутного. И чем тише он звучал, тем глубже и сокровеннее становились его строчки. После Афанасия Фета, по-моему, он второй поэт такого редкого и определённого дара. Не случайна же его постоянная любовь к поэзии Фета. Может быть, только в фетовской сокровенной тиши и могли быть в советское время неким дальним прозрением, пророческим откровением опубликованы такие вызывающе смелые стихи, посвящённые памяти Афанасия Фета:

Ничего от той жизни,

Что бессмертной была,

Не осталось в отчизне,

Всё сгорело дотла…

всё в снегу, точно в пепле,

толпы зимних пальто.

Как исчезли мы в пекле,

И не видел никто.

Поразительно, что при этом чисто стилистически, поэтикой своей Владимир Соколов далёк от Фета. В его собственной поэзии несомненно господствует прежде всего влияние Блока — и ритмикой, и построением строки, далее по влиянию на его поэтику следует Борис Пастернак. Но темы для своих стихов Владимир Соколов брал совсем не блоковские и, тем более, не пастернаковские. "Тихая лирика" у него была его собственная. Если кому-то покажется, что привязкой к "тихой лирике" я сужаю дарование поэта, свожу его к одной определённой группе, я не буду упорствовать, предлагаю желающим заменить этот термин на какой-нибудь другой, семантически близкий. В самом обозначении "тихая лирика" заключена, на мой взгляд, целая поэтическая вселенная. Ведь кому-то и привязка к "лирике" покажется тенденциозной и ущемляющей права поэта. Так уж вышло, что под "тихой лирикой" стали подразумевать строго определенную группу поэтов со столь определённой поэтической и даже идеологической направленностью. А вы попробуйте взглянуть на этот термин вне групповых пристрастий — и увидите, как созвучен он строкам Владимира Соколова. Впрочем, свои стихи поэт всегда писал в удалении и от друзей, и от учителей.

…родина, это ты,

с маленькой нежной буквы,

там, где лишь три версты

до паутин и клюквы.

Ты бриллиант росы,

Вправленный в венчик тесный,

Тёмная тень грозы

Над желтизной окрестной.

Вот она — самая настоящая тихая лирика без кавычек и групповых пристрастий.

Звучат, гоня химеры

Пустого баловства,

Прозрачные размеры.

Обычные слова.

Разве приверженность к прозрачности, к простоте слов, к идентичности слов и самой жизни обозначает какую-то групповую идеологическую узость? Тогда уж вся классическая русская литература является некой тенденциозной группой, с которой надо бороться. Что и делают в наше время.

Уже с конца пЯтидесЯтых он становится, на мой взгляд, первым лирическим поэтом России, таковым и остаётся лет двадцать, не менее.

Он поэт неровный. Но такими же неровными были и Фет, и Некрасов, и любимый им Твардовский, и тем более — его старший друг Наровчатов. И всё же, если выбрать из его двадцати книжек лучшую лирику и издать отдельным небольшим томиком, этот томик перевесит многие кирпичи мировой классики. По крайней мере лирики такого уровня нет у нобелевского лауреата Иосифа Бродского. Нет ни у кого из нынешних молодых поэтов.

Все чернила вышли, вся бумага,

Все карандаши.

На краю бузинного оврага

Стой и не дыши.

Сквозь туман просвечивает зелень.

Клейкая пока.

Где-то здесь, среди её расселин,

Он наверняка.

Вот! Ни с чем, конечно, не сравнимый

Сколок с пенья льдин.

Первый, пробный, но неоспоримый.

Вот ещё один.

И наконец наступила в творчестве Владимира Соколова самая звёздная пора. Шестидесятые — начало семидесятых. Что ни стихотворение, то шедевр. "Звезда полей", "Попросил я у господа бога…", "Метаморфозы", "Ученический зимний рассвет", "Нет школ никаких — только совесть", "Упаси меня от серебра", "Хотел бы я долгие годы…", "Черные ветки России", "Девятое мая", "Анатолию Передрееву", "Я забыл свою первую строчку". В это же время происходит сближение с поэтами, обозначенными как и он "тихими лириками": Николаем Рубцовым, Анатолием Передреевым, Станиславом Куняевым, Анатолием Жигулиным, с критиком Вадимом Кожиновым, идеологом этой группы. Сейчас даже странно и невозможно понять, почему национально мыслящие русские поэты объединились на основе "тихой лирики". Если "деревенская проза", онтологическая по сути своей, шла от истоков национальной самобытности, от фундаментальных основ русского национального бытия, и естественно объединила вокруг себя всех приверженцев "русской национальной партии", став центром русского литературного патриотизма, то в поэзии могло случиться всё совершенно по-другому. В поэтической патриотике могли возобладать совсем иные поэты, иной тематической направленности. Не было ранее такого господства в русской национальной поэзии фетовского направления. Ни Павел Васильев, ни Сергей Есинин, ни Велемир Хлебников, несомненные поэты национального русского направления, не увлекались подобной тихой лирикой. Ни поэты-фронтовики, от Александра Твардовского до Сергея Орлова и Михаила Луконина, прямые предшественники "тихой лирики" в русской национальной поэзии, ни Юрий Кузнецов, Татьяна Глушкова или же нынешние молодые поэты русского направления, уходить в элегическую лиричность тоже никогда не собирались. Да и в русской традиции, кроме Афанасия Фета и частично Тютчева и Анненского, тихая лирика не главенствовала.

Став одним из основных поэтических направлений, "тихая лирика" в конце ХХ века на какой-то период уже диктовала свои законы и молодым и зрелым поэтам "всея Руси". Даже Андрей Вознесенский отдал дань моде: "Тишины хочу, тишины, / Нервы что ли обожжены…"; у того же Евгения Евтушенко появилась поэма "Зима" и ряд стихотворений явно под влиянием "тихой лирики".

Вадим ли Кожинов с его безусловным влиянием на литературный процесс главная тому причина, или реакция общества даже не на "эстрадную" громобойную поэзию, а на всё усиливающуюся фальшь общества, на фальшивый пафос и общественное двуличие,— но "тихая лирика" неожиданно для себя самой оказалась в центре не только литературного, но и политического внимания. О поэтах, о которых молчали лет пятнадцать, вдруг заговорили критики всех направлений. Анатолий Жигулин вспоминал о шестидесятых годах: "…Полное невнимание критики того времени к творчеству таких замечательных поэтов, как Н.Глазков, Н.Тряпкин, В.Соколов, до сих пор остается загадкой". То же самое можно было сказать о невнимании к Николаю Рубцову, Анатолию Передрееву… Но, может быть, и здесь минусы перешли в плюсы, и невнимание до поры до времени к творчеству поэтов круга "тихой лирики" помогло состояться им как поэтам, помогло обрести мужество и зрелость? Они ценили друг друга, но при этом беспощадно указывали на слабости и неудачи. Они радовались каждой удачной строчке друг друга. Может быть, там, в этом новом кругу близких ему поэтов, Владимир Соколов и осознал себя лириком? По крайней мере, после периода сближения с Передреевым, Куняевым, Рубцовым и Кожиновым, у Соколова поубавилось газетной комсомольской риторики, так называемых гражданских стихов. Ими перед требовательными талантливыми сверстниками не похвастаешься. Станислав Куняев в своих воспоминаниях пишет о том периоде: "К Соколову Передреев относился в первые годы своей жизни в Москве с почтением и даже любовью. Да и было за что. Именно тогда, находясь в "нашей ауре", Соколов написал несколько лучших своих стихотворений, за которые мы тут же приняли его в пантеон русской классики.

Помню, как Передреев пришел в "Знамя" … и с горящими от восхищения глазами прочёл вслух стихи Соколова:

Звезда полей, звезда полей над отчим домом,

И матери моей печальная рука.

Осколок песни той вчера за тихим Доном

Из чуждых уст меня настиг издалека…

Мы с молодой щедростью упивались свободой и душевной распахнутостью этого стихотворения, а позже Передреев вспоминал другие стихи Соколова, жившие в его душе всегда:

Я всё тебе отдал: и тело

И душу — до крайнего дня.

Послушай, куда же ты дела?

Куда же ты дела меня?

На узкие листья рябины,

Шумя, налетает закат,

И тучи на нас, как руины

Воздушного замка, летят.

Особенно приводили его в восторг "узкие листья рябины", "закат", который "налетает шумя", — и самое главное то, что… называли "лирическим жестом" — некое властное продолжение жизни в стихах…"

Характерно, Что в поэзии Владимира Соколова не нашлось места для посвящений ни Евгению Евтушенко, ни поздним его либерально-демократическим покровителям. То, что он позволял себе в жизни поблажки во имя тех или иных житейских интересов, никогда не распространялось на его поэзию. В.Соколов всегда был строже к себе как к поэту, нежели к человеку. И потому так строг подбор его посвящений и посланий друзьям: Вадиму Кожинову, Анатолию Передрееву, Ярославу Смелякову, памяти Михаила Луконина, двум-трём болгарским и грузинским поэтам. Вокруг его стихотворения "Девятое мая", посвящённого Кожинову, завязалась целая полемика. Опять он не угодил недостаточной гражданственностью поэтического чувства.

У сигареты сиреневый пепел.

С братом я пил. А как будто и не пил.

Пил я девятого мая с Вадимом,

Неосторожным и необходимым.

Дима сказал: "Почитай-ка мне стансы.

А я спою золотые романсы,

Ведь отстояли Россию и мы,

Наши заботы и наши умы".

У сигареты сиреневый пепел.

Жалко, что третий в тот день с нами не пил.

Он под Варшавой остался лежать.

С ним мы и выпили за благодать.

Столь бережный подход к воспоминаниям о войне, объединенный с реальной жизнью наших дней, лишь укрепляет память о погибших героях. В конце концов это и есть лирический подход к памяти народной. И этот лирический жест "С ним мы и выпили за благодать" превращает дружескую пирушку в реальный символ памяти. Думаю, то, что называется "лирическим жестом Соколова",— пришло как единственно необходимое из той громкой поэзии о стройках, войнах и революциях, которую ему навязывали друзья вроде Евгения Евтушенко. И на том спасибо. Тогдашняя безвестность, о которой писал Анатолий Жигулин, его не пугала, в безвестности писались хорошие стихи, издавались книги, были друзья, была любовь. Не думаю, что перестроечный период, когда поэта вдруг допустили к литературной власти, дал ему нечто новое и ценное. Эта суета, насколько я понимаю, лишь озлобила его, сделала более одиноким. Подкосила здоровье. Такому тонкому лирику совсем не нужна была никакая власть. Оставалось на закате жизни лишь вспоминать с нежностью свою былую безвестность.

Безвестность — это не бесславье.

Безвестен лютик полевой,

Всем золотеющий во здравье,

А иногда за упокой.

Безвестен врач, в размыве стужи

Идущий за полночь по льду…

А вот бесславье — это хуже.

Оно как слава — на виду.

Еще более чётко определенный "лирический жест" прочитывается в печальном посвящении Валентину Никулину:

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек.

И не надо мне прав человека,

Я давно уже не человек.

Разве можно сравнить этот "лирический жест" сломленного скверным временем прекрасного лирика с былыми его же "лирическими жестами" периода безвестности? В 1963 году он же свои тихие " и степи, и всходы посева,/ и лес, и наплывы в крови/ её соловьиного гнева,/ её журавлиной любви…" окружал совсем иным властным призывом:

Хочу я любовью неустной

Служить им до крайнего дня,

Как звездам, как девочке русой,

Которая возле меня.

Такие вот метаморфозы творились не только по стране, не только вокруг жизни поэта, но и в нём самом. И так до самой смерти, пока от усталости не отрёкся от мифических и впустую рекламируемых прав человека.

Всё-таки трагичной была его "тихая лирика", и во многом от неуверенности, жившей в самом поэте. От комплекса вины за свою лиричность.

Но я же в лирике завяз

И головою. И душою.

И дальше — никуда , давясь

Её трясиной дорогою.

Когда её тщету пойму,

Я, может, стану трактористом…

Что это — очередное поражение лирика? Очередная усталость? Очередная попытка предательства "тихой лирики" во имя действенной риторики? Как долго же он боролся с самим собой и своим призванием. В настоящей поэзии за всё приходится расплачиваться сполна, и жизнью тоже.

Я забыл свою первую строчку.

А была она так хороша,

Что, как взрослый на первую дочку,

Я смотрел на неё, не дыша…

Но доныне всей кровью — в рассрочку —

За свое посвященье плачу.

Я забыл свою первую строчку.

А последней я знать не хочу.

Когда читаешь последние его избранные, изданные посмертно томики стихов и видишь в них лишь шедевры русской лирики, кажется, что и на самом деле, начиная с пятидесятых годов поэт был верен себе. Он и на самом деле был верен, только потому, что каждый раз возвращался как проклятый к своей теме, к своему призванию.

И еще как всегда великолепный трагический и в то же время лирический жест поэта:

Когда я после смерти вышел в город,

Был город послепраздничен и тих.

Я шёл Манежем.

Было — ни души.

И так светло! Лишь ветер подметал,

Как дворник, конфетти и серпантин.

Дома стояли, ясно каменея…

Ведь я же после смерти вышел в город.

А ты жива.

Цветы — твои.

Нет здесь никакого фокусничества формы, замеченного Кирсановым. Фокусничество в поэзии Владимир Соколов никогда не любил. А есть всё то же лирическое откровение.

 

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

"ДЕБЮТ" ТВОЯ ПРЕМИЯ !..

"...но вы будете, будете, а всё равно меня не забудете

и ничего не забудете, потому что ничто не забудется,

и за вашими спинами будет — когда вы будете совсем другими, и сами себя разлюбите..."

Марианна ГЕЙДЕ

вы журналы листаете, в них писанья мои встречаете,

и нечаянно замечаете, что не можете им внмиать,

а вы знаете, знаете, что когда вы меня читаете,

ничего вы не понимаете, ибо нечего понимать.

но вы будете, будете делать вид, что мозги вы трудите

не напрасно и что полюбите словеса мои на всю жизнь,

но когда вы свой пыл остудите — моментально о них забудете,

ибо нечего, вы рассудите, тут и помнить, как ни трудись...

но не стану вас агитировать, лучше всё-таки дебютировать,

если вот за такие опусы дали премию мне "Дебют",

нынче надо не дебатировать, а пописывать-эпатировать,

только вслух прошу не цитировать, не то классики вас убьют...