***
Зачем я вновь бумагу мучаю?
Что слезы женские? Вода!
Ты не читал стихов "по случаю"
и не писал их никогда.
Ко съездам, датам, погребениям
не приурочивал стихов.
И то сказать — хватало рвения
на то у прочих дураков.
Мне, чахшей над словесным золотом,
да вдруг понять, что рифмы — ложь!
Пусть будут скомканы, растоптаны,
раз ты их больше не прочтешь...
...Терзая алый, как пожарище,
букет кровоточащих роз,
"Где Троекуровское кладбище?" —
задам прохожему вопрос.
Нахмурится: вопрос нешуточный.
И на сторону взгляд скосит.
Пожмет плечами — мол, нетутошний.
Вздохнет и — дальше побежит.
Среди блуждающих и сутолочных
бреду с поникшей головой...
Как много на Москве нетутошних!
А Кузнецов всегда был свой.
***
Ты им кричишь: "Глядите же, глядите
(напоминая им об их позоре)
на звезды, отраженные в корыте
и гаснущие в вашем хищном взоре!.."
Заплыли телом их пустые души.
Но сытно-пойло не дается даром:
заместо платы Сатане послужат,
борясь с чужим талантом — Божьим даром.
Ссылаясь на библейские законы,
как прежде — на партийные уставы,
они поэта скопом в гроб загонят,
а в гроб загнавши, в дружбе клясться станут.
Что проку проклинать судьбу-судьбину
и заодно завистников упертых?
Они стрелять умеют только в спину.
Они любить умеют только мертвых.
***
Покуда брюзжало тайком диссидентство
в курилках, на кухнях за сытным столом —
смеялось-искрилось счастливое детство,
и синие ночи взвивались костром.
Оно отсмеялось, оно отыскрилось.
Подернулось горестным пеплом утрат…
И не объяснит, как все это случилось
уже не товарищ, не друг и не брат.
Ужель нас за то упрекнете? Едва ли!
Вы, дети великой и страшной войны,
что не холодали мы, не голодали,
что звонко смеялись и в ногу шагали,
что самое лучшее время застали
мы — дочери ваши и ваши сыны.
Вот так и живем с ощущеньем утраты
огромной страны, превращенной в туман…
Мы не диссиденты и не демократы.
Мы — дети рабочих и внуки крестьян.
Не ждите от нас покаянья — пустое!..
В своей ностальгии отнюдь не вольны
мы — дети советской эпохи застоя —
желанные чада великой страны.
***
Белы-рученьки не изнежила.
Кисет выткала парчой-золотцем
не для ухаря мимоезжего —
для хороброго добра-молодца.
Добрый молодец отводил глаза.
На войну седлая коня чалого.
По щеке моей солона-слеза
утекла — назад не ворочалася.
Вдовий плат на плечи накинула —
так из девки я стала бабою.
Добры-молодцы в смуте сгинули,
а недобрые мне не надобны.
Вопрошала я, удрученная:
"Что ж вы деете, люди русские?!."
И вплелася тоска зеленая
прядью белою в косу русую.
Называли встарь красной девицей.
Голубым очам дивовалися...
Что же нынче на свете деется?
Люди русские разодралися!
Я и белая, я и красная.
Где и жить нельзя — выживаю я.
Я двужильная разнесчастная —
баба русская ломовая.
***
Печальники и воины славянства!
В дни оскверненных свернутых знамен,
во дни раздрая, смуты, окаянства
спасает евразийское пространство
сиянье ваших солнечных имён.
Покуда незатменно в небе солнце
и льет на землю царственный покой,
то лишь ленивый всуе не смеется
над вашею божественной тоской.
Но в дни затменья да пребудут с нами
Олега щит и Святослава меч,
орлёное распахнутое знамя,
неспешная аксаковская речь.
Не из гордыни и не для забавы
над бездной, даже падши, воспарим...
Славяне, обреченные на славу
исконным славным именем своим!