ВСЁ НАЧАЛОСЬ, КАК И ВСЕГДА ЭТО БЫВАЕТ,— на ровном месте, из ничего, или точнее сказать, с сущего пустяка. Евгений Леонидович Тихонов вернулся домой чуть позже обычного, позже ровно на одну кружку пива, которую он выпил по дороге с приятелем, присев у какого-то столика в каком-то сквере. Пиво оказалось достаточно острым, достаточно холодным и на вкус не слишком уж отвратным. Нормальное пиво. Выпили его с пакетиком соленых сухариков, молча выпили, не о чем было говорить. Работал Тихонов на автобазе механиком, его приятель тоже работал на этой же автобазе и тоже механиком.

Рабочий день закончился, солнце садилось между домами, прохожие неслись куда-то по дурацким своим делам, и оба механика молча и бездумно потягивали пиво, время от времени бросая в рот брусочки соленых сухариков.

— А ничего пиво,— сказал Тихонов.

— Вполне,— ответил приятель.

— Сейчас домой?

— А куда же еще...

— Я тоже.

Такой вот разговор, если его можно назвать разговором. Правда, промелькнули слова, в которых при желании можно было услышать какой-то смысл, хиленький такой смысл, но всё-таки, хоть что-то...

— Может, на рыбалку в выходные?

— Можно.

— В Михайловку?

— Сговоримся, время есть.

Тут даже не важно, кто из приятелей какие слова произнес. Каждый из них мог произнести любые из этих слов. И на рыбалку они могли поехать, а могли и не поехать — их уговор, если это можно было назвать уговором, тоже не имел никакого значения. Жизнь у обоих протекала однообразная, скудная, унылая и ничего в ней, в этой жизни, особенно не затрагивало ни одного, ни другого. И эта вот кружка пива после работы по дороге домой была для каждого в общем-то самым ярким впечатлением дня.

— Может, еще по одной?— предложил Тихонов.

— Да нет, не хочется,— отказался приятель.

Посидев еще некоторое время перед пустыми кружками, оба как-то одновременно почувствовали момент, когда можно подняться и уйти. Так они и сделали. Выйдя из сквера на асфальтированную дорожку, оба одновременно и молча махнули друг другу руками и разошлись в разные стороны. До утра, когда они снова увидят друг друга в проржавевшей мастерской, забитой забарахлившими машинами.

Открыв входную дверь квартиры, Тихонов шагнул в темную прихожую и тут же, споткнувшись обо что-то, почти грохнулся на пол, но успел, расставив руки в стороны, ухватиться за куртки, висевшие на вешалке. Он чертыхнулся, оглянулся и увидел под ногами ящик из-под посылки — младший сын игрался этим ящиком, воображая его машиной, каретой, клеткой для кота и вообще всем, чем только угодно. В сердцах Тихонов поддал этот ящик, выбросив его на середину комнаты.

Средний сын, сидя на диване и положив на колени гладильную доску, делал уроки, старшая дочь пристроилась у подоконника — с чем-то она там возилась: может, уроки делала, а может — записки кому-то писала. Да, она была в том возрасте, когда юные девушки уже начинают писать тайные свои записки.

— Так,— сказал Тихонов и прошел на кухню. Жена Зинаида смотрела телевизор. Молча, неотрывно, с совершенно пустыми глазами, поскольку ничего она в эти минуты на экране не видела — а там неимоверной красоты женщины показывали блестящие, струящиеся свои волосы, лодыжки, коленки, подмышки и все остальные потрясающие выпуклости и впадины, которые, собственно, и создавали впечатление жизни достойной, прекрасной и совершенно недоступной.

— А ящик в чем виноват?— спросила Зинаида, не отрывая взгляда от экрана.

— А ни в чем,— ответил Тихонов.

— Ну и нечего,— равнодушно произнесла жена.— Тоже еще...

Когда-то, лет пятнадцать назад, Зинаида имела соблазнительный носик, который вполне можно было назвать вздернутым. В моде были такие носики, ими обладали знаменитые актрисы, певицы и даже победительницы конкурсов красоты. Но сейчас на Тихонова смотрели с лица жены только две круглые дырки — всё, что осталось от былой вздёрнутости.

Да, ребята, да! Тихоновы жили в однокомнатной квартире. Комната около восемнадцати метров, кухня — меньше пяти, санузел совмещенный, балкон не достигал и двух "квадратов", а остальное нетрудно себе вообразить. В таких случаях, как известно, жизнь определяется не характером жильцов, не их воспитанием или образованием — жизнь определяется количеством квадратных метров. Именно вокруг этого вертятся все разговоры, мечты, надежды, и даже исчезнувшую вздернутость носика Зинаиды можно отнести на счет этих злосчастных метров.

Бывает, что делать, что делать...

— Как прошел день?— спросила Зинаида, по-прежнему глядя на радужные рекламные картинки.

— Нормально,— Тихонов присел на табуретку, с трудом втиснувшись между столиком и холодильником.

— Случилось что-нибудь радостное?

— Пива с Колей выпили по дороге.

— Хорошее пиво?

— Среднее.

— Принес бы бутылочку.

— А мы разливное пили.

— Ну, что ж... Главное — было бы что ответить. Тут родня звонила. Приветы тебе.

— Чья родня?— Тихонов тоже включился в телевизионную рекламу.

Яркие разноцветные блики проносились по лицам супругов одновременно, делая их неразличимо похожими друг на друга. Конечно, Зинаида дерзила в разговоре, конечно, давала понять, что Тихонов что-то там сделал не так или не сделал, в чем-то провинился, в чем-то перед ней если и не виноват, то укорить его всё равно есть за что.

— Не моя же!— дернула плечом Зинаида и уселась поудобнее на кухонной табуретке с подкашивающейся ножкой.

— И что?

— Интересовались.

— Чем?

— Нашей с тобой жизнью.

— И что ты сказала?

— Я спросила, долго ли они еще собираются жить на этом свете.

— А они?

— Говорят: пока еще не торопимся... Послушай, Женя... Два старика живут в трехкомнатной квартире. А ты, их ближайший родственник, с семьей из пяти человек — в однокомнатной. Не кажется ли тебе, Женя, не кажется ли тебе, Женя, что они могли бы предложить нам поменяться квартирами?

— Так не делается.

— Почему, Женя? Почему?

— Потому.

— Когда им что-то нужно, ты ведь несешься...

— Не так-то я уж и несусь. Не курица...

— А Катя замуж собралась.

— Надо же...

— Но жить им негде. И так будет всегда. И мужики наши подрастают. И мы с тобой стареем. А спать нам с тобой негде.

— Спим же...

— Так муж с женой не спят. Муж с женой спят совсем иначе. Я уже забыла, какой ты. А ты забыл, какая я,— Зинаида всё так же неотрывно смотрела в экран телевизора, и разноцветные блики всё так же проносились по ее лицу, создавая игру бликов,— радостную, почти каранавальную.

— Ты права, Зина.

— А ты неправ. Так нельзя.

— А как можно?

— Как угодно,— последние слова Зинаида произнесла совершенно без всякого выражения.— Как угодно,— повторила она.— Здесь не может быть никаких сомнений, колебаний, раздумий и прочего дерьма. На кону жизнь твоих детей, Женя. Они уже сейчас убогие какие-то. К ним никто не может прийти. Поэтому и они ни к кому не ходят. Они никогда не поднимутся. У них характер людей, выросших в однокомнатной квартире с совмещенным санузлом.

— Сейчас многие ломают перегородки между туалетом и ванной. На Западе вообще этих перегородок не делают,— усмехнулся Тихонов.— Появляется больше места.

— Подумай, Женя, о том, что я сказала. Это не настроение сегодняшнего дня... Это настроение последних десяти лет.

— А мы с Колей на рыбалку собрались.

— Значит, будем с рыбой...

— В эти выходные и поедем.

— Возьми пацанов с собой.

— Возьму.

— Мы с Катей хоть дух переведем.

— Переведите,— Тихонов встал, подошел к газовой плите, открыл крышку кастрюли — на него пахнуло тушеной картошкой.— О!— обрадовался он.— Что же ты молчишь?!

СЛЕДОВАТЕЛЬ ЗАЙЦЕВ ЕЩЕ РАЗ ОБОШЕЛ ВСЮ КВАРТИРУ, заглянул в ванную, в туалет, внимательно осмотрел все три комнаты и с тяжким вздохом опустился на старенький, продавленный диван. Перед ним, почти у самых ног, лежали два трупа — старика и старухи. Старику выстрелили в затылок, и выходное отверстие полностью обезобразило его лицо. Старуха получила свою пулю в спину. Было это немного странно, но не настолько, чтобы сразу можно было понять — что же здесь, в конце концов, произошло.

Зайцев еще раз окинул взглядом комнату. Тела были распростерты на полу, скатерть со стола тоже была сдернута на пол, вокруг лежали тарелки, блюдца, недопитая бутылка водки, из которой, кажется, даже сейчас продолжала вытекать прозрачная жидкость. Из стенки были выдернуты все ящики, их содержимое было разбросано по полу — видимо, убийца что-то искал, что-то его интересовало в этих ящиках. А что можно искать в квартире двух стариков? Зайцев похлопал по дивану ладошкой, ощутив выпирающие пружины и беспомощно вздохнул.

— Ни фига не понимаю,— сказал он.— Как говорил какой-то классик, ум меркнет.

— Разберемся,— ответил эксперт с фотоаппаратом. Он уже отщелкал, наверное, целую пленку, заходя с разных сторон к распростертым телам хозяев.

— Что отпечатки?— спросил Зайцев.

— Есть отпечатки, капитан. Есть. Но разные.

— Это как понимать?

— Смазанных много. Как говорят ученые люди, не поддающихся идентификации.

— А так бывает?— поинтересовался Зайцев: пустоватый разговор был ему неинтересен.

— Всё бывает, капитан, всё бывает,— эксперт тоже разговаривал как-то механически, произнося первые подвернувшиеся слова.— Убийца, похоже, был в перчатках.

— Значит, не бытовуха,— пробормотал Зайцев.

— Какая бытовуха, если в затылок стреляют?!— хмыкнул эксперт. При бытовухах ножом полосуют, топором, вилкой... А тут всё грамотно, продуманно, можно сказать.

— А почему в затылок?— уныло спросил Зайцев.

Эксперт оторвался, наконец, от видоискателя.

— Об этом ты своего бомжару спроси. Удивительной проницательности был человек... Помнишь? Бывший звездочет или что-то в этом роде.

— Да какой бомжара, господи!— простонал Зайцев.— Только бомжар здесь и не хватало. Тогда-то всё у него на глазах происходило, много ума не надо...

— Не знаю, не знаю,— с сомнением проговорил эксперт, сворачивая свою аппаратуру.— Но вспомнился мне тот мужичок, вспомнился. А то соседи ничего не видели и не слышали, отпечатки смазаны, а те, что остались, наверняка принадлежат хозяевам. Висяк получится, а, капитан?

Зайцев молча наблюдал, как санитары выносят трупы несчастных стариков.

НА ЭТОТ РАЗ БОМЖА ВАНЮ ЗАЙЦЕВ НАШЕЛ В ПОДВАЛЕ ДОМА, возле которого три месяца назад произошло убийство предпринимателя. Ваня лежал на задрипанной кушетке, подобранной, скорее всего, на соседней помойке. Закинув руки за голову, он бездумно смотрел в бетонный потолок. Сквозь зарешеченное окно в подвал проникал слабый свет, но Зайцев, уже успев привыкнуть к полумраку, сразу увидел Ваню.

— Здравствуй, Ваня!— сказал он громко и внятно.

Бомж чуть вздрогнул от неожиданности, повернул голову, долго всматривался в капитана и, наконец, узнал.

— А!— сказал он даже с некоторым облегчением.— Решил заглянуть... Чего-то случилось у тебя?

— С чего ты взял?

— Если б не случилось, не пришел бы. Верно говорю?

— Верно,— помолчав, ответил Зайцев.— Как цефеиды? Снятся?

— Не надо,— строго сказал бомж.— Это не тема.

— Извини.

— Да ладно... Ты же не за этим сюда пришел. Кстати, котенка по дороге не встретил? Черно-белый такой, пестренький... Не попался под ноги?

— Вроде, нет...

— Котенок пропал... Знаешь, как в детских стишках? У старика и старухи был котеночек черноухий, черноухий и белобокий, чернобрюхий... и еще там какой-то. Забыл. Мы с ним тут ладили...

Зайцев помолчал, окинул взглядом помещение — неплохое, в общем, помещение: и сухое, и тихое; сумрачное, правда, но, видимо, к этому можно было привыкнуть.

— Ваня, у тебя как со временем сейчас?

Бомжара замер на какое-то время, потом как-то резковато приподнялся, сел, сбросив ноги на пол и уставился на Зайцева с неподдельным изумлением.

— Как у меня со временем?— переспросил он.— Ну знаешь, капитан... Что, совсем тебя прижало? Убили кого-то важного?

— Двоих убили. Старика и старушку. Ему в затылок выстрелили, а ей в спину. В сердце попали. Они не мучились даже. Были — и нету.

— А где?

— У них дома. В квартире, то есть.

— Хорошая квартира?— безразличным тоном спросил бомжара.

— Ничего. Занюханная немного, но место хорошее, тихое, от центра недалеко. И наследников нету.

— Так не бывает,— обронил бомж.— Найдутся.

— Я искал.

— В паспортном столе? В адресных книгах? Через милицию?

— Да,— растерянно проговорил Зайцев.— А где же еще?

— Ты у них почту посмотри. Поздравительные открытки. С новым годом там, с восьмым марта — какие еще праздники остались?

— Что ж, мысль неплохая,— с надеждой проговорил Зайцев.

— А плохих мыслей и не бывает, капитан. Бывает мысль, а бывает ее отсутствие...

— Так что, съездим на квартиру?

— Они там до сих пор лежат?

— Да нет... Трупы вывезли. Но всё остальное в неприкосновенности.

— А тебе, капитан, машины не жалко? Ты же меня при свете не видел. Да и мылся я...— с некоторой капризностью в голосе сказал бомж.

— Знаешь, Ваня, я ведь прямо оттуда приехал. По сравнению с тем запахом твой — шанель номер пять.

— А я дарил шанель номер пять,— бомж застыл, уставившись в зарешеченное окно, будто видел там картины прошлой своей жизни, где были французские духи и милая женщина, которая прижималась к нему, полная восторга и любви.— Два раза дарил...

Всмотревшись в лицо бомжа, Зайцев увидел вдруг, как две одинокие слезинки выкатились из его глаз, скользнули вниз по щекам и затерялись в седоватой немытой щетине.

— Слезливым стал,— проворчал, смутившись, бомж и поднялся со своей кушетки.— К чему бы это, а, капитан?..

Медленно, с остановками, дошли до машины. Бомжара, поколебавшись, сел на заднее сидение, постеснялся сесть рядом с капитаном. Позволил Зайцеву сделать вид, что тот не едет с бомжом, нет, а как бы доставляет его в отделение — позаботился о сохранности капитанского самолюбия.

— Садись рядом,— сказал Зайцев, обернувшись.

— Ладно, капитан, ладно,— бомжара привычно вжался в угол и как бы даже сделался невидимым — во всяком случае, заметить его присутствие в машине с улицы было трудно...

ЗАПЕРЕВ ЗА СОБОЙ ДВЕРЬ, Зайцев прошел в комнату, сел в угол у окна и закурил. Ничего здесь с утра не изменилось, только тошнотворный запах убийства немного выветрился.

— Я здесь уже бывал, ничего нового не увижу... А ты, Ваня, походи, посмотри... Чего не бывает. Вдруг озарение посетит, вдруг просветление наступит...

— Наступит, посетит,— проворчал бомж и, вернувшись в коридор, внимательно осмотрел замок. Потом уже в комнате некоторое время стоял неподвижно, рассматривая меловые контуры тел. Потом, зайдя с другой стороны круглого стола, постоял у скатерти, залитой не то подливой, не то томатной пастой, шевельнул ногой бутылку, в которой еще оставалась водка, сдвинул перекошенным своим ботинком тарелку, исподлобья посмотрел на Зайцева.— И ни одного наследника?

— Ни единого.

— Послушай, капитан... Ты всё-таки поищи здесь открытки поздравительные, телеграммы праздничные, письма... Поищи. Где-то в этих ящиках они должны быть,— бомж кивнул в сторону стенки.— А я выйду на площадку покурю.

— Кури здесь... Хозяева не возражают.

— Возражают,— бомж исподлобья глянул на капитана.— Я чую. Сигареткой угости...

Взяв у Зайцева сигаретку, бомжара заглянул на кухню, потоптался там, нашел спички и вышел на площадку. Там спустился пролетом ниже, сел на корточки в угол (усвоил где-то эту то ли зэковскую, то ли восточную привычку) и замер там с видом совершенно равнодушным и даже, кажется, сонным.

С каким-то металлическом грохотом открылась кабинка лифта, и оттуда вышел плотный мужичок с хозяйственной сумкой. Впрочем, не только сумка у него была хозяйственной — и взгляд, и повадки у него тоже были под стать сумке. Увидев сидящего на корточках бомжа, мужичок остановился и некоторое время молча его разглядывал. Осуждающе разглядывал: дескать, мало того, что по двору шастают, уже и в дом забрались.

— Ну, и что?— спросил мужичок напористо.— Как дальше жить будем?

— Даже не представляю,— честно ответил бомж.

— Переживаешь, значит?— уже с явным раздражением продолжал настырничать мужик.

— Переживаю. Обоих вот убили... Обоих.

Мужичок остановился.

— Подожди... они, Акимовы, что же, близкие твои?

Бомж промолчал.

— А я что-то тебя здесь не видел.

— И я тебя не видел,— опять честно ответил бомж.

Мужичок поставил свою сумку в сторону и присел на ступеньку напротив. Полез в карман, достал сигареты, закурил и предложил бомжаре. Тот не отказался, поскольку от зайцевской сигареты оставался лишь коротенький бычок.

— Ты что, войти не можешь?— спросил мужичок голосом, в котором уже не было ни настырности, ни осуждения.

— Да следователь там...

— Что-то он зачастил...

— Работа такая,— чуть передернул плечами бомж.

— Жалко стариков-то... Мы ведь лет двадцать с ними в этом доме живем... Жили то есть, представляешь?

— Представляю.

— Семеныч-то ко мне забегал в субботу. Водки просил.

— Пил?

— Да как... Гостя хотел приветить... А дома ни капли.

— И дал ты ему водки?

— Дал... Я говорю: неловко, мол, початая бутылка-то. А он говорит: неважно, сойдет. Схватил и побежал обратно. И всё... Пуля ему всё лицо разворотила, смотреть страшно.

— Подожди меня здесь,— сказал бомж и поднялся.— Я быстро. Не уходи.

С необычной для него сноровкой бомжара поднялся на лестничный пролет, зашел в квартиру, осторожно, не обращая внимания на Зайцева, взял с пола бутылку, за самый кончик горлышка взял и снова вышел на площадку.

— Твоя?— спросил он у мужичка.

Тот поднял глаза и подошел поближе.

— Моя вроде.

— Точно твоя?

Мужичок присмотрелся.

— Похожа. Да откуда там другой-то взяться, если он ко мне приходил?

— А сам ты где тут живешь?

— Да вот она, моя квартира, напротив. Я ж говорю, двадцать лет...

— Следователь у тебя был?

— Нет, но обещал. Грозился, можно сказать.

— Будет,— ответил бомж и вернулся в квартиру к Зайцеву.

Разложив на столе обнаруженные открытки, письма и телеграммы, тот внимательно вчитывался в обратные адреса и раскладывал всю эту почту по разным стопкам. Он даже не заметил, как бомж, взяв бутылку, куда-то с ней отлучался, а через несколько минут вернулся, положив точно на прежнее место.

— Есть улов?— спросил бомжара.

— А знаешь, Ваня, наклевывается!— охотно ответил Зайцев.

— Это хорошо,— и бомж замолчал, пристроившись в уголке дивана.

В нем была странная способность как бы выключаться из общего потока времени. Вот пристроился он на диване, затиснулся в самый угол между подлокотником и спинкой и замер — кажется, навсегда. Не было ни в его позе, ни в его взгляде, ни в выражении лица какой-то нетерпеливости, поспешности, желания куда-то идти и что-то делать. Его попросили поехать — он поехал, просили осмотреться — осмотрелся. Ему не задают вопросов — и он не лезет ни к кому со своими соображениями. Спросят — ответит, не спросят — промолчит.

— Совестливый очень,— наконец чуть слышно пробормотал бомж: похоже, для самого себя пробормотал. И только по этим двум словам можно было догадаться, что он не спит, не впал в забытье, что он о чем-то там думает. Впрочем, может быть, просто слова в его сознании, сделавшись как бы бесконтрольными, сами по себе выплывали наружу без всякой связи с происходящим.— Так не бывает,— через какое-то время добавил он.— Этого никто не сможет.

— Чего не сможет?— Зайцев, наконец, поднял голову от писем и открыток.

— Чтобы всё предусмотреть. Комета в пустоте пролетит — и то след остается. Да и пустоты никакой нет. Если пространство безвоздушное — значит, оно наполнено чем-то другим. Природа не терпит пустоты.

— Конечно, конечно,— кивнул Зайцев, не особо вдумываясь в то, что произносит бомж.— Я об этом слышал.

— Слышать мало. К этому надо прийти. Убийца здесь. Он не может покинуть эту квартиру. Он здесь.

— Будем брать?— весело спросил Зайцев, услышав знакомые, внятные слова.

Бомж не ответил, уловив насмешку.

— Тяжело ему сейчас... Я ему не завидую...

— Кому?— опять поднял голову Зайцев.

— Убийце.

— Я не понял — ты его что, жалеешь?

— Угу... Жалею.

— А старика со старухой?

— И старика со старухой.

— Ну ты даешь, Ваня!

— Стране угля!— непочтительно отозвался бомж.— Ты это... капитан, в отдельную стопку сложи открытки самые почтительные, самые регулярные.

— Это как?

— Знаешь, капитан, есть люди, которые поздравляют только с новым годом, а остальные праздники для них, вроде, и не праздники вовсе. А есть такие, что только с восьмым марта или с днем рождения... А тебе нужны такие усердные поздравители, что не ленятся со всеми праздниками поздравить, сердечно и любвеобильно.

— Почему?

— Потому что это ненормально.

— А как нормально?

— Просто позвонить. Но убийце нужны следы, доказательства его доброты и внимания.

Зайцев замолчал, уставившись в лежащую перед ним россыпь открыток и, похоже, совершенно их не видя. Потом некоторые он подвигал пальцами, другие переложил, вернул обратно и, наконец, круто развернувшись вместе со стулом, уставился требовательным взглядом на бомжа.

— Другими словами, ты хочешь сказать, что...— и Зайцев опять замолчал, тасуя в следовательских своих мозгах все обстоятельства преступления, всё то, что ему было известно к этому моменту. И еще до того, как он вышел из этого своего состояния, бомж произнес одно коротенькое слово:

— Да,— сказал он.

— Ваня, ты можешь себе представить, чтобы старика и старуху поздравили не только родители, но и дети? Чтобы из одной семьи пришли три новогодние открытки? Это возможно?

— Знаешь, капитан, я давно не получал почту... Но я бы не возражал. Такой знак внимания растрогает кого угодно. Но это ненормально. Это плохо.

— Почему?

— Это навязчиво.

— Ты уверен?

— Да,— сказал бомж.— Он не хотел видеть их лица, поэтому стрелял сзади.

— Тогда поехали к этим...— Зайцев еще раз посмотрел на открытку.— Тихоновым.

— Они далеко?

— Семь часов поездом. Автобусом шесть с половиной.

— Хорошее расстояние,— произнес бомж странные слова. Но, видимо, он придавал им какое-то значение, поскольку не стал ни уточнять, ни разъяснять суть.

— Для кого хорошее?— чуть раздраженно спросил Зайцев.

— Для тебя, капитан.

— А если бы ехать полчаса, было бы хуже?

— Хуже. Тогда не нужен повод отлучаться надолго.

— Ладно,— прервал Зайцев разговор, в котором не мог ничего понять.— Едем,— и он первым шагнул в прихожую.

Бомжара покорно поднялся, еще раз окинул комнату долгим и опять же каким-то сонным взглядом и, заворачивая носки ботинок внутрь, пошел следом за Зайцевым.

МАШИНОЙ ОКАЗАЛОСЬ ДОБИРАТЬСЯ КУДА БЫСТРЕЕ, чем поездом, поэтому уже через пять часов капитан Зайцев в сопровождении бомжа Вани нажимал кнопку звонка у двери Тихоновых.

Семья ужинала. Родители расположились на кухне, а дети использовали швейную машинку — в сложенном состоянии она действительно превращалась в небольшой столик.

— Здесь живут Тихоновы?— еще на площадке, громко и внятно спросил Зайцев, когда услышал шаги за дверью.

— Если это можно назвать жизнью,— усмехнулась открывшая ему женщина.

— Позвольте войти.

— А вы по какому, собственно, вопросу?

— У вас есть родственники по фамилии Акимовы?— всё с той же четкостью спросил Зайцев.

— Акимовы? Женя!— прокричала женщина куда-то внутрь квартиры.— У нас есть родственники Акимовы?

Из кухни появился полноватый мужчина в майке с обтянутыми плечиками. Он не торопясь нащупал ногами шлепанцы, потоптавшись, надел их, поправил плащ на вешалке, сдвинул в сторону детскую обувь и, наконец, поднял глаза на людей, стоявших у двери.

— Что случилось?— спросил он.

— Вот товарищи из милиции говорят, что у нас есть родственники Акимовы...

— Я не говорил, что у вас есть такие родственники,— перебил Зайцев.— Я спросил: есть ли среди вашей родни Акимовы.

— Акимовы?— переспросил мужчина.— Не знаю... Вот так сразу и не сообразишь...

Зайцев молча вынул из кармана новогоднюю поздравительную открытку и протянул мужчине. На открытке были написаны не только приветственные слова, но четко, внятно указан обратный адрес Тихоновых — тот самый, по которому Зайцев их и нашел.

— А, эти...— наконец, расплылся в улыбке мужчина.— Как же, как же... Не то чтобы родственники, но достаточно близкие люди... Я не исключаю, что какие-то отдаленные родственные узы между нами могут быть. А что случилось?

— Их убили. Три-четыре дня назад. Скорее даже три, в воскресенье.

— Так,— крякнул мужчина.— И причем здесь мы?

— Надеюсь, ни при чем... Но поговорить надо. Может быть, мы все-таки не будем разговаривать на лестничной клетке?

— Конечно, входите,— мужчина отодвинулся в сторону, пропуская мимо себя Зайцева и — куда уж деваться — бомжа, закрыл дверь и вслед за гостями прошел на кухню.

— Извините, в комнате детишки питаются... Если не возражаете, поговорим на кухне. Здесь, правда, тесновато, но разместиться можно. Так вы нас по открытке нашли?

— Нашли,— ответил Зайцев немного на вопрос, а немного как бы и в сторону.— Вы давно виделись с Акимовыми?

— С Акимовыми?— опять удивился хозяин. Зайцев заметил — каждый раз, когда он произносит фамилию убитых, и хозяин, и его жена почему-то впадают в искреннее удивление, будто само предположение о том, что они могли видеться, уже как-то их задевает.

— Поскольку я прочитал сегодня немало ваших поздравительных открыток, отправленных Акимовым по самым разным поводам, то я уже знаю, что вас зовут Евгением, а ваша жена — Зинаида... Правильно? Я ничего не напутал?

— Всё правильно,— кивнул хозяин.— А насчет открыток должен вам сказать...— он замолчал, поскольку сказать в таком положении было совершенно нечего.

— Я слушаю вас,— подбодрил его Зайцев.

— Открытки еще ничего не значат,— сказал, наконец, хозяин, и бомж в ответ на эти слова в первый раз кивнул головой. Просто кивнул, будто убедился в чем-то. Он как бы и не считал себя вправе что-то здесь произносить.

— Если я правильно понял,— медленно, подбирая слова, спросил Зайцев,— вы не хотите, чтобы вас считали близкими друзьями или родственниками Акимовых?

— Да нет, почему?! Дело не в том, что не хотим, просто это будет... неправильно, только и того,— хозяин даже руками всплеснул, как бы удивляясь бестолковости следователя.

— Понял,— кивнул Зайцев.— Тогда начнем разговор.

— А до сих пор что у нас было?— усмехнулся хозяин.

— Трёп,— ответил Зайцев.— Только трёп. Вы давно были у Акимовых?

— Давно. Уж не помню, сколько лет назад.

— А где вы были в эти выходные? Вчера? Позавчера?

— На работе. Я механиком на автобазе... А в выходные на рыбалку ездил.

— Хороший был улов?

Хозяин не успел ничего ответить — Зинаида поднялась с места, как-то гневно даже поднялась, почти фыркнув от возмущения. Хлопнула дверью ванной и через минуту вернулась с ведром, на дне которого лежал почти десяток рыбин, залитых водой.

— Вот. И на вашу долю хватит. А то сами наелись, соседям подарили. Куда еще, думаем...

И тут почти вскрикнул от восторга бомж. Он присел на корточки перед ведром и, запустив в холодную воду руку, вынул оттуда одну рыбешку. Потом, подняв ее почти к самым глазам, всмотрелся в нее с блаженной улыбкой, показал всем присутствующим, словно желая и их порадовать.

— Какая красавица!— прошептал он восторженно и осторожно опустил рыбешку в ведро.— Неужели такие еще ловятся в наших реках?

— Места надо знать,— кивнул Евгений.

— Ох-хо-хо!— горестно вздохнул бомж и снова уселся на табуретку в углу кухни.

— Будут еще вопросы?— повернулся к капитану хозяин квартиры.

Зайцев был явно озадачен.

— С вами кто-то еще ездил на рыбалку или вы были одни?

Тихонов помолчал, долгим взглядом посмотрел на человека в погонах, на бомжа, на собственные ладони.

— С Николаем он ездил!— вдруг выкрикнула Зинаида.— Работают они вместе! И на рыбалку ездят вместе. Спросите у Николая — были они на рыбалке или не были.

— Фамилия Николая?— невозмутимо спросил Зайцев.

— Федоров,— ответил Тихонов.

— Я, конечно, извиняюсь,— заговорил бомж,— но, может быть, вы позволите выйти на балкон, сигаретку выкурить...

— Кури здесь,— сказал Тихонов. Он почему-то сразу решил, что с этим человеком можно обращаться и на "ты".

— Да неловко,— смутился бомж.— Я уж на балконе... Если позволите, конечно...

— Пройди через комнату... Там открыто.

Сутулясь и заворачивая носки ботинок внутрь, бомж вышел из кухни, пересек комнату и толкнул дверь на балкон. Там стояли нераспечатанные пачки с кафелем, и бомж довольно удобно расположился на одной из них, присев в самом углу.

Когда он вернулся на кухню, Зайцев уже прощался с хозяевами, извинялся за вторжение, просил Тихонова подписать протокол с рассказом о рыбалке. Зинаида тоже подписала, убедившись, что там упомянута и рыба, и Николай Федоров, с которым муж ездил на рыбалку.

— А вы что, ремонт намечаете?— спросил бомж у Тихонова уже в дверях.

— Да, небольшой.

— Ванную будете обкладывать?

— Нет, на кухне плитку менять.

— Хорошее дело. Хочешь, погадаю?

— Что?— не понял Тихонов.

— Погадаю... Я ведь немного звездочет... А звездочеты, хироманты — одна шайка-лейка. Левую руку дай,— Тихонов в полной растерянности протянул ладонь.— Ну вот, видишь, как всё получается... Я примерно такой картины и ожидал...

— И чего там?— рука Тихонова явно, просто заметно дрогнула, и бомж с удивлением посмотрел на него.

— У тебя линия сердца и линия ума сливаются в одну, это, можно сказать, одна линия.

— И что?

— Выходит, то ли сердца у тебя нет, то ли ума... Видишь, сливаясь, эти линии ослабляют друг друга. Как волны. Хотя бывает и наоборот, но здесь не тот случай, очень неглубокая линия, да и по цвету бледная... А жить будешь долго.

— Пока не помру?— усмехнулся Тихонов.

— Жить будешь долго,— бомж не пожелал услышать ернические эти слова.— Но в разлуке.

— Это в каком же смысле?— Тихонов выдернул свою ладонь из немытых рук бомжа.

— Не знаю... Но разлука на твоей ладони скорая и долгая.

— Ладно, разберемся,— и Тихонов закрыл дверь, хлопнув ею чуть сильнее, чем требовалось.

БОМЖАРА ПРОИЗНЕС ПЕРВОЕ СЛОВО, когда Зайцев уже отъехал от тихоновского дома километров пятьдесят. Всё это время он маялся, вертелся на заднем сидении, вздыхал, курил, выпуская дым сквозь приспущенное стекло.

— Напрасно,— протянул он наконец с тяжким вздохом.— Всё-таки напрасно.

— Не понял?— резковато спросил Зайцев, поскольку был недоволен тем, что поездка оказалась бессмысленной, время и бензин выброшены на ветер.

— Напрасно ты его не взял.

— Кого?

— Убийцу.

— Какого убийцу?

— Ну, этого... Который стариков порешил.

— Так,— Зайцев резко затормозил и съехал на обочину.— Тебя чего, вместе с твоими мыслями умными здесь и высадить?

Бомж помолчал, тоскливо глядя на Зайцева, вздохнул, посмотрел в окно долгим взглядом.

— Капитан, неужели ты не понял?

— Я понял всё, что мне сказали. Всё, что я увидел. Что я еще должен понимать?

— Конечно, может, он и не убийца, я не могу вот так окончательно судить. Тем более, что уличать, доказывать — это твое, капитан, дело. Но тут и доказывать уже ничего не надо. Он же не сказал ни единого слова правды.

— Ты рыбу видел?

— Ну и что? Это же не речная рыба. Она прудовая. Ее можно в соседнем гастрономе купить. Речная бы не дожила до нашего приезда. Но он всё время доказывал, что ездил на рыбалку. А как долго вспоминал их фамилию? Ты ведь нашел там целую пачку. Люди старые, одинокие, они рады любой весточке из внешнего мира... Они берегут эти открытки, перечитывают их — какое-никакое, а всё утешение... Он, наверное, не подумал, что эти открытки Акимовы будут хранить годами. Он боялся, капитан, и врал всё время...

— У него, вроде, и свидетель есть...

— А что свидетель? Какой это свидетель? Меня ты попросишь — я тоже могу подвердить что угодно. Ты с этим свидетелем поговори, потормоши его хорошенько, скажи, что на кону два убийства... Он и дрогнет. Женя этот наверняка припудрил ему мозги: дескать, загулял, у бабы был, подтверди, что вместе на рыбалку ездили... Он и подтвердит. Но сокрытие или, тем более, соучастие на себя не возьмет. Покажи ему снимки, кровь, развороченное лицо старика... Дрогнет. На фиг ему в это вляпываться? И вот еще вопрос — на чем он к нам в город приехал? Не думаю, что на машине — одна нога здесь, другая там. Если поездом хотя бы в одну сторону — билет с фамилией и паспортными данными должен остаться в кассе. Если автобусом — это хуже... Но это я всё так, про запас говорю. Главное, у него на пальцах следы клея. "Момент" называется. Чтобы отпечатков пальцев не оставлять. Несколько дней он держится. С одного-двух раз до конца не смоешь, даже если и захочется... Вообще, Жене этому сейчас надо отстраниться подальше от убитых. А когда всё успокоится, когда дело закроют — он и возникнет со своими правами на ту квартиру... Семье-то видел, как тесно? А там будет в самый раз...

— Думаешь, просто работяге найти оружие с патронами? Да просто решиться на такое?

— А почему нет?— удивился бомж.— Люди каждый день идут на что-то подобное. Сделать аборт, усыпить или убить собаку, предать друга, прогнать женщину, которая тебя любит, расстрелять стариков в затылок, в спину... Это всё один ряд. Я же говорил — стеснительный убийца тебе попался.

Зайцев долго молчал, глядя перед собой на дорогу, по которой проносились машины, на темнеющее небо. Бомж молчал. Поездка для него оказалась утомительной, и он, казалось, задремал.

— У тебя всё?— спросил Зайцев, как бы очнувшись, как бы вернувшись в это место оттуда, где что-то наподобие души его носилось только что.

— Ты о чем, капитан? А, вспомнил...— бомж потер глаза, поерзал на сидении.— Еще кафель...

— Что: кафель?

— На балконе у него кафель новый сложен. Качество среднее, из дешевых плитки, но много. Я спросил у него, зачем. Он в ответ: на кухне, мол, хочет поменять. А чего там менять? У него на кухне кафель и без того хороший. Зачем ему еще тридцать метров? С расчетом на новую квартиру куплен кафель, на трехкомнатуную. Вперед, не иначе.

— Думаешь, собирался его за четыреста километров везти?

— А чего? Хозяйство у них небольшое, а машину всё равно брать. Да и цены — знаешь как растут? А ему полгода ждать, не меньше. Опять же, линия сердца у него на ладошке. И линия ума...

— Что линия ума? Что линия сердца?— почти заорал Зайцев.

— Сливаются. Ущербный он человек. И по уму, и по сердцу... Жаль.

— Про ладошку ты хорошо сказал. Это я в протокол занесу,— хмыкнул Зайцев и, включив мотор, круто развернул машину в обратную сторону.