Владимир БОНДАРЕНКО СОЮЗУ ПИСАТЕЛЕЙ — 70 ЛЕТ!

Необходим ли был Союз писателей в России? Безусловно, необходим. Сегодня с сожалением о его развале, о ничтожности влияния нынешних союзов на современное общество, говорят и пишут те, кто сам этот единый Союз писателей СССР и уничтожал. Вот и главный организатор его разрушения Евгений Евтушенко вдруг сожалеет на страницах "Литературки": "Хорошее же в том Союзе было то, что писатели самых разных направлений постоянно обсуждали в своём кругу произведения друг друга, спорили до хрипоты, а иногда — что нелегко представить сейчас — говорили друг о друге… Писатели раздроблены, развал Союза писателей СССР привёл к ненависти и взаимным оскорблениям… наши профессиональные интересы никто не защищает. Мы должны прекратить распрю, которую ведут писательские союзы, тем самым преступая нашу Конституцию, которая запрещает разжигание вражды… Необходимо создать Федерацию писательских союзов с единым уставом…, заставить государство слушать нас... Надо добиться от государства понимания, что слава России основана ещё и на литературе, а не только на военных победах."

Золотые слова. Во всём согласен с Евтушенко. Только одного забыть не могу — что главным преступником, преступившим нашу Конституцию и разжегшим такую вражду между писателями, что дело до крови доходило, был сам Евгений Евтушенко, в августе 1991 года ворвавшийся со своей бандой подручных на секретариат Союза писателей СССР и разогнавший, подобно матросу Железняку, этот секретариат. Не снимаю упрёков и в адрес наших уважаемых секретарей, легко уступивших поле боя и сбежавших из здания Союза писателей СССР. Но всё-таки был же прямой зачинщик развала Союза. Наш писательский Горбачев — он же Евтушенко.

И было обращение Евгения Евтушенко в московскую мэрию о запрете реакционного Союза писателей России во главе с Юрием Бондаревым и о передаче здания в Хамовниках либеральным организациям. Именно после этого доноса к нам в Союз ворвались в том же августе 1991 года чиновники префекта Музыкантского с постановлением о выселении из здания на Комсомольском проспекте Союза писателей России. И была трехдневная писательская оборона здания, были обращения наших депутатов в Верховный Совет. Союз отстояли… Музыкантский повинился.

Разве нынче хоть тень покаяния мелькнула на лице Евтушенко, учуявшего новый ветер и новые веяния со стороны Кремля? Разве мы учинили распрю и разогнали Союз писателей СССР? Что же. Евтушенко с подручными забыли и простили нам свои же доносы и теперь вновь пугают нас нарушением Конституции. Вновь нас же обвиняют. Нет, господа либералы, так у нас с вами никакой Федерации писательских союзов не получится. Найдите смелость, признайтесь в вами же содеянном, глядишь и мы найдем возможность для сотрудничества.

Поразительно, но в России для того, чтобы писателю свободно работать, на самом деле нужен крепкий и единый Союз писателей. Отстаивающий его интересы и перед государством, и перед обществом, и перед книгоиздателями, и перед телевидением.

И в царской России тоже всё шло к образованию писательского союза. Мы — централизованная страна, независимо от политического строя, если писатели хотят восстановить столь необходимое всем влияние на общество, на идеологию режима, хотят восстановить нравственный климат, хотят возродить книжное царство в стране, где нынче правит криминал и коррупция, рано или поздно они восстановят в тех или иных формах наш единый писательский Союз.

Союз был организован по инициативе Максима Горького и даже в сталинские крутые времена интересы писателей были более надежно защищены, чем сегодня.

Для меня загадка, почему нынешний путинский режим обходится без своей литературы, не испытывает потребности в писателях? Неужели этот режим столь не самостоятелен, что ему не нужна никакая аура духовности, никакое идеологическое прикрытие? Ведь, если бы Владимир Путин пожелал опереться на тех или иных писателей, на ту или иную литературу, то поднимая её значимость, он автоматически поднимал бы значимость и оппонентов. Почему Сталин даже во время войны находил время на книжные новинки, нередко сам определял лауреатов Сталинской премии? Ему нужен был читающий народ, ибо он ставил перед собой великие задачи. Неужели Путин и его команда напрочь лишены великих замыслов?

Когда в советское время Союз писателей был весьма уважаемой организацией, когда писатель был приглашаем на телевидение, к его мнению прислушивались, тогда и диссидентствующие писатели приравнивались к важным особам. Кого бы сегодня заинтересовал новый Солженицын? Разве кого-нибудь интересуют новые Синявские, публикующие с грехом пополам где-нибудь в Париже или Нью-Йорке свои разоблачительные книги? Значит, сильный Союз писателей необходим даже нашей новой литературной диаспоре, раскинувшейся от Америки до Израиля.

Я был всегда за сильный Союз писателей, независимо от моего места в нём. В литературе место определяется твоими книгами, а неизбежность какого-то количества литературных чиновников, управляющих любым Союзом, я признаю. Но, уверен, в сильном Союзе писателей и иерархия таланта с неизбежностью восстанавливается. Любому литературному чиновнику нужна опора на сильных и талантливых писателей. Пусть так и будет!

 

Олег БОРОДКИН ПОСЛЕ БОЯ

***

солдат без интеллекта — дуболом.

война ведь дорогое ремесло.

порою прешь в атаку напролом,

порой берешь коварством, не числом.

израильтяне в деле хороши.

но лучше всех чеченцы, это факт.

что ж, кровь врага —

лекарство для души.

расстрел же вряд ли хуже, чем теракт.

тут важно и себя не дать убить.

солдат без автомата — негодяй.

полезно после боя водку пить

за то, что не попал сегодня в рай.

солдат без алкоголя — моджахед.

солдат, лишенный формы, — партизан.

солдат с обритым черепом — скинхед.

солдат, заросший волосом,— Тарзан.

искусство нюхать порох,

знать матчасть.

в сражениях уместны ругань, мат.

с рожденья в людях

дремлет эта страсть,

в чем, собственно, никто не виноват.

РУСОФОБИЯ

в России много снега и дерьма.

вся обувь в этой дряни, не отмыть.

я, может быть, давно сошел с ума

и начал то скрывать,

что трудно скрыть.

тут всё перемешалось: снег с дерьмом,

кровь с водкой, подорожник и укроп.

и пишется подложное письмо,

и свастику рисует русофоб.

в любое время года мне плевать

на их труды, ужимки и прыжки.

напился водки — хочется блевать.

любовью занимаешься с тоски.

живешь как чисто русский человек.

такую жуть придумал русский Бог.

порой родную землю жрешь и снег.

а снег у нас на Родине глубок.

рехнулся, может быть, уже давно.

молчишь, да вдруг полезешь на рожон.

то втопчет лютый враг тебя в говно,

то вошью обернется: мал-смешон.

***

я слишком насмотрелся на чертей.

и ангелы не так уж безобидны.

а что до человеческих смертей —

мы смертны,

вечной жизни тут не видно.

как отмечал мерзавец Ф.Вийон,

любое тело сделается прахом.

и всё равно, ты слаб или силен,

отважен или весь наполнен страхом.

итак, возможно, дергаюсь я зря.

завалена лекарствами аптека,

от анальгина до нашатыря...

безделье есть призванье человека.

вот ангелы, не пьют и не едят,

не пляшут, не поют и не рыдают,

но иногда так пристально глядят,

что разом все желанья пропадают.

***

очередная дружная весна.

Бог знает кто мне что-то говорит.

не слушаю: весна, болит десна.

полуподвал на Мельникова-стрит.

пластмасса. всё поддельное кругом.

я дерево ценю, ценю металл.

люблю давить скорлупки сапогом.

мир титек силиконовых достал.

как блин, пусть будет плоская Земля.

пусть будет чёрен негр,

а белый — бел.

приятней водку пить из хрусталя.

бездействие скучнее страшных дел.

не слушаю, что шепчут и орут.

к уродам едет, едет ревизор.

маячит впереди лишь тяжкий труд,

что, впрочем, много лучше, чем позор.

***

ползу на север: Дмитров, С.Посад

и где-то Талдом, словно Китеж-град.

на север рвусь, к Москве повернут зад.

Москва — столица глупостей, утрат.

там суетимся мы и водку пьем.

мне надоел столичный культпросвет...

любимая погода — снег с дождем.

любимый цвет одежды — черный цвет.

любимое оружие — топор.

в блондинок перекрасить всех подруг.

из тесноты и пыли — на простор.

лесной кабан теперь мой лучший друг.

ну да, топор, кувалда, есть и лом.

я место подходящее нашел.

ползу на север. буду строить дом.

сто километров — это хорошо.

 

Алексей ЛАПШИН ОПТИМИЗМ — ЭТО ФАРС

Современная Россия питается прошлым. Этот тезис применим практически ко всем сферам социальной жизни, от экономики до культуры. Страна эксплуатирует остатки советской промышленности, стреляет советскими танками и буквально купается в ретро.

Есть ли вообще сегодня свое лицо у России? Кто, собственно, символизирует это государство: брутальный чиновник, клерк у компьютера, или, может быть, лояльный к властям священник с кадилом? Недавно нам объявили, что все мы хотим жить в единой России. Значит ли это, что у страны будет теперь какое-то одно лицо — скажем, того же брутального чиновника, или сохранится существовавшее до сих пор постмодернистское разнообразие типов — реальность, в которой одновременно присутствуют люди различных эпох, культурных дискурсов и стилей?

Идеологическая задача власти вполне очевидна. Новейшая трактовка русской истории объединяет национальных героев по принципу их личного соответствия государственным интересам. В результате в одной галерее могут оказаться Александр Суворов, Петр Столыпин, Валерий Чкалов, конструктор Калашников и футболист Яшин. Никогда не окажутся в этой галерее Степан разин, Емельян Пугачев, декабристы, Николай Чернышевский, Владимир Ленин...

В отличие от советского пантеона, формировавшегося на основании заслуг того или иного персонажа перед народом, нынешняя витрина героев состоит только из тех, кто отличился перед государством. Политтехнологи называют такой порядок "просвещенным патриотизмом". На самом же деле государство репрезентует себя обществу в качестве единственного настоящего субъекта истории. Меняется социальный строй, меняются люди — неизменным остается лишь государство. Национальная культура в этой перспективе отождествляется с архитектурными памятниками, мемориальными досками, нескончаемой чередой юбилеев живых и почивших заслуженных деятелей, но никак не с авангардным творческим прорывом и поиском.

Существует точка зрения, согласно которой эстетический консерватизм нынешней власти унаследован от советской эпохи. Это верно только отчасти. Начиная с 50-х или даже 60-х годов советская система действительно становится крайне консервативной. Однако совершенно неверно связывать этот консерватизм с реакцией КПСС на последствия хрущевской "оттепели". Тем более ошибочно видеть причину развития консервативных тенденций в сталинизме. Вопреки либеральным и патриотическим штампам, реакционность поздней советской власти была прямым следствием освобождения бюрократии от той инструментальной роли, которая отводилась ей в сталинском проекте. Чтобы кратко охарактеризовать этот проект, процитирую свою же статью "Сталин": "В основе большевистской философии и политики лежала техноморфная модель бытия, перенесенная в соответствии с традицией модерна на человеческое общество. Эта модель предполагает функциональный подход к индивидууму и требует его радикальной переработки в случае несоответствия той или иной системе отношений. В данном аспекте модерн не слишком далек от традиционализма, также отводящего субъекту только инструментальную роль. Для четкой регламентации человеческих функций любое модернистское общество нуждается в идеологии и защищающем официальное мнение репрессивном аппарате. Поскольку функциональная модель ориентирована на бесконечное совершенствование, все революции, порожденные модерном, закономерно стремились создать более передовую структуру управления массами. Большевистская революция достигла в создании такой структуры наибольших успехов, в первую очередь, благодаря Сталину. Партия и вождь как носители непререкаемой истины стали мощнейшим мобилизационным мифом, в течение нескольких десятилетий удерживавшим на исторической арене огромное количество пассионариев. При этом сталинское правление, в отличие от современной глобалистской диктатуры, не было "элитарным". Несмотря на культ верховной власти, ценностные ориентиры советского руководства совпадали с моральными установками большинства населения.

Сформировавшийся при Сталине социальный строй был последней попыткой вложить в холодный модернистский функционализм идеалистическое содержание. Судя по всему, в этом и заключается причина резкого усиления государства в ущерб власти Советов. Бюрократический аппарат воспринимался строителями нового общества как наиболее эффективная система управления. Советская же "демократия снизу" выбивалась из привычной логики модерна, поскольку "была по своей сути антифункциональной".

В условиях сложившейся системы критика сталинизма со стороны партийной номенклатуры не могла привести ни к чему, кроме освобождения этой номенклатуры от ответственности за возложенную на нее миссию радикального преобразования общества. Главным итогом так называемой хрущевской "оттепели" было не появление диссидентствующей интеллигенции, а укрепление позиций чиновничества — класса, который в силу своего положения всегда стремится к стабильности, а не к революции. Постепенно мощнейший государственный аппарат, созданный для построения нового общества, оказался в распоряжении безыдейной бюрократии, заинтересован- ной только в сохранении собственной власти.

Глубокое отличие сталинской эпохи от 60-х—80-х годов хорошо заметно в области искусства. Известный культуролог Борис Гройс удачно определил сталинизм как единое произведение художника-демиурга, как грандиозный проект, который по мере своего воплощения избавляется от всего лишнего и случайного. В своей замечательной работе "Стиль Сталин" Гройс убедительно показал, что искусство соцреализма ни в коем случае не было консервативным шагом назад по сравнению с раннесоветским авангардом. С этим мнением можно целиком согласиться: если авангард был революционным отрицанием старого мира, то соцреализм являлся стилем, отражавшим или, скорее, моделировавшим принцпиально новые общественные отношения. В этом смысле социалистический реализм — это искусство, возникающее после "Черного квадрата". Казимир Малевич символически закрывает своей картиной историю ветхого мира. То, что начинается за пределами "черного квадрата", происходит уже совершенно в другом измерении. Авангардистские эксперименты больше не выглядят революционным прорывом в будуще. Напротив, с позиций последовательного соцреализма они кажутся неуместными в новой реальности пережитками прошлого. При этом соцреализм вовсе не отрицает традиций. Знаменитая скульптура Ивана Шадра "Булыжник — оружие пролетариата" выполнена в манере западноевропейского реализма XIX века, однако несет в себе идейное содержание, недоступное для предшественников. Этот частный пример хорошо иллюстрирует метод соцреализма. Советский художник усваивает традицию, но не воспроизводит ее через механическое повторение сюжетов и стилей. Вглядываясь в привычные пейзажи и портреты, зритель вдруг замечает, что видит перед собой уже другое небо, другую землю, других людей.

Та же ситуация — в советском театре, кино и литературе. Как верно заметил Борис Гройс, творцы соцреализма свободно распоряжаются прошлым, поскольку больше не связаны с ним никакими узами. От старого мира новый человек берет всё, что ему необходимо для более совершенного образа жизни. Координаты, в которых ведутся интеллектуальные поиски, разумеется, определяют вождь и партия. Отсюда известное высказывание Сталина о том, что самый "последний" человек в социалистическом обществе стоит выше, чем самый "первый" — в капиталистическом.

Неудивительно, что разрушение мифа о сталинской эпохе серьезно подорвало мобилизационный потенциал советского общества. Хотя внешне социальная система оставалась прежней, сама партия фактически перешла на чисто охранительные позиции. Именно стремлением бюрократии к стабильности объясняется заметная либерализация внутренней политики. Это сочетание консерватизма и либерализации советской власти в постсталинский период кажется парадоксальным только на первый взгляд. Дело в том, что осуждение сталинизма на ХХ съезде означало отказ партийной номенклатуры от революционных методов построения коммунистического государства. С одной стороны, это привело к резкому снижению уровня государственного насилия, с другой — вынудило КПСС выступать крайне консервативной силой во всем, что касалось идеологии. Для поддержания нормального функционирования системы антиреволюционная по своей сути бюрократия должна была "приватизировать" идею революции. Понятно, что все эти изменения сказались и на содержании советского искусства. Соцреализм перестает быть художественным стилем нового общества и постепенно превращается в официоз дряхлеющей империи. Разумеется, это не значит, что советская культура сделалась однообразной и скучной. Например, в кино появляется масса произведений, которые, с точки зрения традиционной психологии, глубже и тоньше своих аналогов сталинского периода. Проблема была в том, что эти произведения уже являлись продуктом законсервированной социальной системы, утратившей связь с революцией. Многие из них были даже ближе к философии и эстетике дореволюционного времени и совсем не вписывались в каноны позднего соцреализма. В этом культурном контексте творческий конфликт Андрея Тарковского с официозом был совершенно закономерен. Этими же причинами объясняются и многочисленные экранизации классики в советском кинематографе.

Еще один показательный момент — снижение трагического пафоса соцреализма. Все наиболее мощные произведения раннего советского искусства неизменно заканчивались на трагической ноте. Вспомним романы Шолохова, фадеевский "Разгром", "Цемент" Гладкова, знаменитого "Чапаева", пятую и седьмую, "Ленинградскую" симфонии Шостаковича. Список можно продолжать еще долго. Причем нельзя сказать, что трагизм в этих шедеврах соцреализма носит некий жизнеутверждающий характер. Перед нами разворачивается подлинная драма столкновения героя с бытием, итогом которой становится смерть. В определенном смысле роман "Цемент" большевика Федора Гладкова значительно более жестокая и страшная книга, чем "120 дней Содома" маркиза де Сада.

Недалекие критики часто преподносят соцреализм 20-х—40-х годов как торжество фальшивого оптимизма в искусстве. Это ложь, даже если считать соцреализмом фильмы Пырьева и Александрова — эту высококачественную "попсу" советской масс-культуры. В действительности показной оптимизм вовсе не являлся обязательным условием для творчества. От художника требовалась лишь абсолютная уверенность в конечной исторической и философской правоте большевистского курса. Другое дело, что многие, изображавшие эту уверенность, сильно кривили душой. Что же касается лучших произведений соцреализма, то все они в той или иной степени трагичны.

Установка на большее количество позитива появляется уже после перехода бюрократизировавшейся партии на охранительные позиции.

Как и всякие консерваторы, советские чиновники боялись всего, что, по их мнению, нарушало стабильность. Отсюда — нелепые запреты и непропорционально жестокие меры по отношению к любым нарушителям спокойствия. Либерализация советской власти главным образом проявлялась в том, что населению была предоставлена возможность мирного существования в настоящем после революционных потрясений ради светлого будущего. Вместо пламенной веры в идеалы, непременно сопряженной с трагизмом, в культуре начинает популяризоваться здоровый обывательский оптимизм. Исключение составляли разве что фильмы и книги о героическом прошлом. В основном же в качестве нормы пропагандировался тип поведения среднего человека. Типичный герой этого времени — товарищ Новосельцев (персонаж кинофильма "Служебный роман"): заурядный, но бескорыстный статист советского учреждения.

Тем не менее, совершенно несправедливо обвинять всю позднюю советскую культуру в мелкотемье. Неправомерно и сравнивать ее с достижениями Запада. Не нужно забывать, что советское общество развивалось достаточно автономно от остального мира и жило собственными проблемами. Книги вроде "Голого завтрака" просто не могли появиться в СССР. Точно так же на Западе были бы немыслимы Василий Шукшин или Анатолий Иванов. По-настоящему крупные советские художники отражали жизнь своего социума ничуть не хуже, чем это делали европейские или американские авторы в отношении своих обществ.

Конечно, творческому человеку в СССР катастрофически не хватало свободы. Несомненно и то, что виноват в этом, прежде всего, политический консерватизм партийной номенклатуры. Выбрав стабильность вместо прорыва, руководители КПСС фактически остановили развитие советских людей. В результате новое общество быстро превратилось в цитадель консерватизма. Подчеркнем еще раз: во всем, что касается искусства, Советский Союз не может сравниваться с Западом в силу принципиального различия социальных систем. Нельзя упрекать советскую культуру за то, что в ней не появились свои Жан-Поль Сартр, Жан Жене или Уильям Берроуз.

Критика СССР с позиций культурологии должна быть направлена против искусственного ограничения бюрократией возможностей самого соцреализма. Возникновение советской контркультуры стало возможным именно вследствие превращения социалистического реализма в партийный официоз. В рамках искусства 30-х—50-х годов возрождение авангардизма было бы бессмысленно.

Как и следовало ожидать, попытка заморозить социальную систему, предназначенную для продолжения революции, завершилась катастрофой. После смутного времени 90-х власть в стране вернулась к бюрократии, теперь уже окончательно избавившейся от идеологических нагрузок. И снова чиновник гипнотизирует общество своим любимым словом — "стабильность". Налицо социальный закон: бюрократия всегда стремится к покою и требует позитива. Существенное отличие современной России от Советского Союза состоит в том, что чиновник сегодня заботится только о своем покое. Народу же предлагается оптимизм.

Культурное пространство посткоммунистической России очень эклектично. Философ Александр Зиновьев верно указывает на присутствие в нем по крайней мере трех основных компонентов: реанимированного монархизма, пережитков советской эпохи и агрессивного западничества. Действительно, страна как будто живет сразу в нескольких временах.

Дореволюционная Россия представлена у нас лояльным к режиму православием, ряжеными казаками белогвардейского толка, лубочными сериалами, раскрученными реакционерами вроде Ильи Глазунова.

Ощущение советской эпохи создается благодаря различным способам эксплуатации ностальгии. Самые простые из них: бесконечное повторение любимых фильмов, популяризация ретро, телевизионные встречи с тенями прошлого и т.д. Достаточно в определенный час включить ТВ или найти волну радио "Ретро", чтобы на какое-то время спрятаться от настоящего.

Присутствие "Запада" российский обыватель может почувствовать, находясь в супермаркете или в ночном клубе, рассматривая глянцевый журнал или пересчитывая валюту. Более бедные могут приобщиться к цивилизации через рекламу и созерцание иномарок на улицах. Убийственно то, что все эти компоненты культурного пространства существуют фактически виртуально. В реальности в России нет ни "Запада", ни продолжения советской эпохи, ни тем более православия. Наблюдаемый эффект "блуждающего времени" вызван процессом распада русского народа как коллективного субъекта истории. Современные русские уже явно не осознают себя единым этносом. Для жителя крупного города крестьяне из соседних деревень ментально не ближе австралийских аборигенов. Когда-то советским людям демонстрировали документальные фильмы о положении индейцев в резервациях. Сегодня россиянам в этом же ключе подают сюжеты о русских селах.

Не менее остро ощущается распад нации и в самих городах. Что общего между русским бизнесменом, интеллигентом и пролетарием? Вопрос повисает в воздухе. Мне могут возразить, что социальное расслоение было всегда и что оно не отменяет этнической общности. Однако проблема не ограничивается имущественным неравенством. Речь идет об исчезновении иллюзии единства нации — иллюзии, без которой невозможна общая историческая судьба.

Собственно говоря, разложение целого — это и есть состояние постмодернизма. Постепенно исчезают миф о человеке, миф о нации и, наконец, миф о самой личности. Остается Ничто, которое выдает себя одновременно за всех.

В России это Ничто уже имеет множество нарядов: от казацкой бурки до ультрабуржуазного смокинга. Но, как говорит некто в одном из постмодернистских фильмов Девида Линча, "в этом зале нет музыкантов. Это всё запись". Фальшь, конечно, нетрудно распознать, но далеко не каждый желает срывать с пустоты маски. Большинству всегда удобнее испытывать иллюзии, чем брать на себя ответственность за реальность.

Справедливости ради нужно сказать, что властные структуры в современной России также формируются из людей, представляющих большинство. Этим людям и вправду хочется стабильности — пускай иллюзорного, но всё же покоя. Знать правду о себе и о том, что происходит в России, они категорически не хотят. Даже располагая фактами и непосредственно выдавая негатив, такие VIP-персоны будут любой ценой держаться за оптимистическое мировоззрение.

Правда, в постмодернистском обществе у социального оптимизма есть одна важная особенность: это уже не реальное чувство и не его иллюзия — скорее, это попытки создать клон в отсутствие оригинала. Нечто подобное можно увидеть в игре актера, исполняющего пародию на пародиста.

Главная проблема заказчиков оптимизма в том, как обеспечить звучание музыки без музыкантов. Пожалуй, единственное приемлемое решение для них — включить запись.

Еще в начале 90-х человек, слушавший Бернеса, Магомаева, Ободзинского, "Песняров" или "Пламя", считался элитарным нонконформистом. Для одних это увлечение было не более чем позой, для других — формой ностальгии, для третьих — настоящим эстетическим удовольствием. Появилась интересная концепция, интерпретировавшая советскую и восточноевропейскую эстраду как музыку протеста в условиях капитализма. Интересно, что не менее нонконформистскую трактовку американской эстрады 30-х годов когда-то давал известный сатанист Антон ЛаВей. Этот симпатичный эксцентрик утверждал, что по-настоящему дьявольские мотивы слышатся не в визгливом рок-н-ролле, а в мелодиях ретро.

На фоне происходящего в ельцинской России голоса советских певцов действительно звучали как вызов западничеству и антиимперской политике власти. Почитателями ВИА и других "соловьев застоя" внезапно сделались люди, ранее не питавшие к ним никаких симпатий. Скромно оформленные виниловые пластинки "Песняров" и "Самоцветов" стали входить в "золотой фонд" музыкальных коллекций высоколобых постсоветских интеллектуалов. Вероятнее всего, этот феномен всё же объясняется ностальгией по имперскому пространству и времени. Безусловно, советская песня являлась одним из важнейших символов этого "хронотопа". Заезженные диски, старенькие проигрыватели и приемники,— все эти обломки крушения великой эпохи превратились в коллективный памятник прошлому страны и ее незадачливым гражданам.

Несмотря на свою внешнюю наивность, советское ретро несет на себе отпечаток трагедии. По сути, оно свидетельствует о перечеркнутых жизнях, несбывшихся надеждах, о тех людях, которые ушли, не узнав, что их усилия были напрасны.

Любое ретро интимно. Так или иначе, оно связано с внутренним миром человека, его личным восприятием истории и других людей. Не случайно воспоминания о событиях прошлого часто совпадают с какой-нибудь мелодией или фильмом.

Холодный Мурманск 1966 года. В ресторане моряки пьют коньяк и заказывают песни. Через тридцать лет какой-нибудь постаревший мичман, слушая радио, вспомнит этот далекий вечер и уронит скупую мужскую слезу.

В этой врожденной человеческой сентиментальности — залог популярности ретро, независящей от его реальной культурной ценности. По этой же причине ретро легко превратить в коммерческую продукцию. Именно так произошло в России после недолгого периода отрицания всего советского.

Первым удачным коммерческим проектом, построенным на эксплуатации ретро, стал музыкальный фильм "Старые песни о главном". Премьера состоялась в новогоднюю ночь и ее успех, видимо, превзошел все самые смелые надежды создателей. Население, которому к тому времени изрядно надоела второсортная западная и "подзападная" продукция, было в восторге. Затем последовали "Старые песни о главном" — 2, 3 и 4. С каждым годом ретро набирало популярность, и вскоре производство дисков и кассет с записями советских исполнителей превратилось в доходный бизнес.

Не замедлили появиться и соответствующие радиостанции. В начале двухтысячных радио "Ретро" еще было скромным проектом, стилистически напоминавшим передачи 70-х—80-х годов. Сейчас это —одна из самых раскрученных радиостанций на средних волнах, со штатом вполне современных ди-джеев, которые мало чем отличаются от своих коллег на "Европе-плюс". Помимо радио "Ретро" есть еще "Милицейская волна" и "Русское радио-2", также выпускающие в эфир преимущественно советскую музыку.

Параллельно с коммерциализацией наследия советской эстрады начинается массовый выпуск видеокассет с советскими фильмами. Как это ни странно, народ раскупает даже Гайдая и Рязанова, чьи комедии и без того постоянно повторяются на телевидении.

Объяснение происходящего лежит на поверхности. Люди нуждаются в позитиве и, не находя его в настоящем, обращаются к прошлому. Система это прекрасно чувствует и дает гражданами возможность получать заряд оптимизма от трупа. Вполне очевидно, что пришедшая мода на ретро выражает не только естественную потребность общества, но и является социальным заказом власти. Вспоминая о прошлом, как об альтернативе настоящему, система нейтрализует его через включение некоторой части этого прошлого в культурное поле современности. Таким достаточно простым образом создается выгодная государству иллюзия преемственности и мирного сосуществования поколений.

Цель этой политики — вызвать у людей ощущение стабильности. Расчет делается на инерционность обывательского мышления. Иными словами, рядовой человек должен поверить, что радикальные изменения, происходящие в социуме, не слишком влияют на его привычную среду обитания. Добиться этого можно разными путями. Один из самых эффективных и малозатратных — регулярно предоставлять населению возможность свидания с прошлым.

В целом эта стратегия полностью соответствует концепции "Единой России": могут меняться идеологии и культурные традиции, но не может измениться модель взаимоотношений государства и индивидуума. Как уже говорилось в начале статьи, государство сегодня подает себя обществу в качестве единственно подлинного субъекта истории. В конечном же итоге система стремится к полному упразднению противоречия между внутренним содержанием человека и окружающим его миром. Для этого используются любые средства: от прямого давления и шантажа до поощрения слабостей и удовлетворения желаний. Главное, чтобы индивид стал абсолютно прозрачен. Такова внутренняя логика развития бюрократического государства, претендующего на самоценность.

Анализируемая мной проблема ретро в этом смысле очень показательна. Эксплуатация чувства ностальгии в коммерческих и идеологических целях на самом деле разрушает интимную связь человека со временем. Абстрактное коллективное прошлое сливается с таким же абстрактным коллективным настоящим и становится еще одной телевизионной картинкой. Вместо индивидуального переживания истории людям предлагается некая "мифология оптимизма" — по сути, обыкновенный фарс.

Оптимизм такого рода демонстрирует крайне популярная сегодня песенка для шудр, с припевом: "Всё будет хорошо, я это знаю". Этот припев-заклинание есть апофеоз беспочвенности современной России.

 

Вадим ЦЕКОВ БЫВШИЙ Рассказ

Когда я сразу же после захвата ельцинистами Кремля в 1991 году как-то при встрече с одним из бывших секретарей ЦК КПСС в упор обвинил цековцев в том, что они предательски, без единого выстрела сдали Страну Советов оголтелым просионистским силам, то он тут же взорвался.

— Ну, хорошо! — в сердцах бросил он. — Допустим, мы сдали Страну Советов просионистским силам... Допустим! Но где же тогда был наш славный советский народ? Где были 18 миллионов членов КПСС? Где, наконец, был передовой вооруженный отряд КПСС — вышколенный КГБ? Ведь все они регулярно клялись ЦК партии в непоколебимой верности. А на поверку не удосужились оградить от этих самых просионистских сил даже нас — свою руководящую, организующую и направляющую элиту.

Совсем недавно я снова случайно повстречался с этим человеком, и у нас зашел разговор о нынешней политической ситуации в России.

— Наш народ — дурак! — сразу же выпалил бывший секретарь ЦК КПСС. — Не за тех голосует!.. Впрочем, какой с этого народа спрос? Не народ, а мерзейшее быдло!..

— Простите, простите!.. — прервал я его. — А вы-то сами, милостивый государь, откуда произошли?

— Я?.. — поперхнулся он. — Я — это совсем другое! Я — человек мыслящий и разумеющий, что происходит вокруг.

— Но коль вы уж такой мыслящий и всё разумеющий, — сказал я, — то и растолковали бы откровенно своему народу, как в Стране Советов сионистской идеологии удалось потеснить коммунистическую и какими коварными способами удалось обмануть доверчивый русский народ, ввергнуть в бездну нашу страну, еще недавно — процветающую.

— Вы мне предлагаете бросить себя в жернова нынешней политической смуты? — с дрожью в голосе произнес бывший секретарь ЦК КПСС. — Дудки! Меня по этой проблеме на мякине не проведешь! Достаточно просвещен на сей счет и знаю, что в нашей стране после русского царя Ивана Грозного никто из политических деятелей не решался в открытую вести борьбу с ветхозаветной, махрово расистской идеологией сионистов. Даже Сталин, которого, кстати, они, как и Ивана Грозного, смертельно ненавидят, громил сионистов в 30-х годах под предлогом публичных разоблачений различных политических уклонов: то правого, то левого, то еще какого-либо... В послевоенный же период в Стране Советов Сталин выкорчевывал сионистов под лозунгом борьбы с космополитизмом... А Ленин, по непонятным причинам, в своей политической деятельности вообще уклонился от активного противостояния расистской сионистской идеологии. Хотя при его жизни прошли сионистские съезды и в 1897 году в швейцарском городе Базеле, и в 1918 году в Москве, где вырабатывались врагами русского народа тактика окончательного закабаления России. И в полном собрании сочинений Ленина, состоящем из 55 томов, лишь в первых пяти томах, охватывающих период деятельности вождя по 1913 год, слово "сионизм" вскользь упоминается всего пять раз...

— Но это всё в прошлом... — вставил я.

— А сегодня что происходит? — парировал бывший секретарь ЦК КПСС. — Какой уж год минул с тех пор, как в августе 1991 года в нашей стране совершен контрреволюционный переворот, но ни одна из ныне действующих коммунистических партий на постсоветском пространстве, ни один из их руководителей до сих пор не осмелились дать публичный, исчерпывающий, актуальнейший, углубленный, исторический, критический анализ обвала Великой Социалистической Державы. До сих пор не дан ими и всеобъемлющий анализ зловещего механизма подрыва социалистической системы антинародными силами изнутри при координации и финансировании их целенаправленных действий глобальным суперимпериализмом, цепко и безраздельно управляемым нынче вездесущим и ненасытным сионизмом. Больше того, политиканствующие вожди нынешних компартий в своих демагогических, популистских выступлениях остерегаются произнести даже слово "сионизм". А коль по сию пору объективного, всестороннего, углубленного анализа происшедшей трагедии в нашей стране нет, то так и не обозначен мерзкий образ гнусного, коварного врага, приведшего нас к роковой черте. Не обозначены даже контуры этого многовекового, истинного, исконного врага!.. А как можно без конкретизации образа врага, без четкого обозначения его контуров и без знания его иезуитских, коварных приемов и методов закабаления русского и других коренных народов нашей страны сплотиться и подняться на борьбу с жестокими оккупантами? Тем более, как при этом возможно возглавить такую бескомпромиссную классовую борьбу? И о какой при этом революционной стратегии и тактике пролетарской борьбы с заклятым врагом — сионизмом вообще может идти речь?.. А вы хотите, чтобы я создал прецедент открытого боя сионистам-разрушителям в нашей стране?! Повторяю вам: дудки! Я не без головы! Я достаточно просвещен, чтобы не делать подобных глупостей. Да вы назовите мне хотя бы одного человека, который сегодня бы ринулся в открытый бой с сионистами...

— Вы действительно просвещенный человек, — не без иронии промолвил я.

— А как же! — воскликнул бывший секретарь ЦК КПСС. — Еще пятилетним мальчонкой меня просветил по сей проблеме мой дед. И случилось это так. Вбегаю я как-то с улицы в дом и, прыгая на одной ножке, весело напеваю только что услышанную мной считалку: "Два еврея, третий жид по веревочке бежит!" А дед как услышал эту считалку, сразу больно схватил меня за руку, усадил напротив себя и строго-настрого сказал, чтобы я никогда в своей жизни никому ничего подобного не говорил. А иначе я могу погубить свою жизнь, родных и близких... Когда же я подрос, то дед не раз просвещад меня на сей счет и поосновательней. И, войдя в жизнь, я уже четко, нутром знал, как вести себя, чтобы не только не войти в конфликт с сионистами, но даже напротив — расположить их к себе. Я знал, где и когда надо поддакивать им, а где — пошутковать, рассказав им в угоду скабрезный анекдот о своих простоватых деревенских родственничках... Эх, удивительнейший, мудрейший человек был у меня дед!

— И о чем же поведал вам ваш мудрейший дед? — поинтересовался я и подумал: "Это ж надо! Такое вот бесхребетнопресмыкающееся существо доползло до ЦК КПСС, процветало там и стало его секретарем!"

— Мой дед, — продолжил между тем собеседник, — просветил меня в том, что представляет собой племя ветхозаветных сионистов. И пояснил, что властвуют они, эти сионисты, в странах поселения исключительно лишь в своих корыстных целях, потому что придерживаются везде и всегда беспрекословной, заветной и святой для них заповеди: их племя в приютившей стране должно представлять собой государство в государстве, что позволяет установить жесткое централизованное раввинское управление сионистами на данной территории из одного единого центра. Что признаками этого самого "государства в государстве" является отчужденность сионистов по отношению к коренным народам, неслиянность с ними, вера в то, что существует в мире лишь одна достойная личность — сионист, а другие, мол, хоть есть, но всё равно надо считать, что как бы их и не существовало... Мой дед даже как-то в подтверждение сути идеи этого самого "государства в государстве" процитировал мне такую вот выдержку из постулатов сионистов: "Выйди из народов и составь свою особь, и знай, что с сих пор ты един у бога, остальных истреби, или в рабов обрати. Верь в победу над всем миром, верь, что всё покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между народами — всё равно, верь всему тому, что тебе обещано, раз навсегда верь тому, что всё сбудется, а пока живи, гнушайся, единись, эксплуатируй, и — ожидай, ожидай, ожидай..." А уходя в мир иной, мой дед мне с сожалением сказал, что не настали все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков существования сионистского племени на земле, и окончательное слово человечества об этом агрессивном, расистском племени еще впереди.

— Но вы, наверное, — прервал я его, — дедушкину информацию о зловредной деятельности сионистов дополнили и своими собственными познаниями, добытыми личным опытом?

— Естественно, естественно! — подхватил бывший секретарь ЦК КПСС. — Шествуя по жизни, я, безусловно, сталкивался с бесчисленными вопиющими фактами проявления наглого русофобства со стороны сионистов. Я видел, как сионисты, искусно изображающие из себя правоверных коммунистов, кучковались между собой, как беспрепятственно растили свои национальные кадры, готовясь к решительному закабалению русского народа. Видел я и то, с какой неимоверной жестокостью, беспощадно и зверски сионисты расправлялись с теми русскими, кто из принципа им перечил и стоял у них на пути. Но я всегда при этом с благодарностью вспоминал родного деда, предостерегавшего меня от опрометчивых поступков против этого жестокого расистского племени. И у меня всегда на сей счет были ушки на макушке.

— И что же это за факты, с которыми вы столкнулись, и что за выводы, к которым вы пришли? — спросил я.

— Фактов — море! — последовал ответ. — А выводы такие. Мы видим сейчас результаты сорокавековой реализации расистских установок сионистов своим соплеменникам во всем мире и, в особенности, в нашей стране! Видим, что двигает и двигало сионистами столько веков — одна лишь безжалостность к коренным народам и одна только жажда напиться их потом и кровью. И действительно, вся деятельность сионистов в странах поселения заключалась лишь в постановке коренного населения сколь возможно в безвыходную для себя зависимость, пользуясь местными законами. О, тут сионисты всегда находили возможность пользоваться правами и законами! Они всегда умели водить дружбу с теми, от кого зависел коренной народ, соединялись с его гонителями, брали у них на откуп, к примеру, тот же русский народ, и сами сионисты обращались в его гонителей. Как известно, капитал есть накопленный труд. Но сионисты любят лишь тороговать чужим трудом и занимаются ростовщичеством. Воцаряются же они над человечеством всё сильнее и тверже, стремясь навязать миру свой облик и свою торгашескую суть. Сионистам и хорошо там, где коренной народ еще невежественен, или несвободен, или мало развит экономически, — тут, стало быть, им и лафа! И вместо того, чтоб, напротив, влиянием своим поднять уровень образования, усилить знание, породить экономическую способность в коренном населении — вместо всего этого сионисты, где бы они ни поселялись, еще пуще унижали, развращали и спаивали коренной народ; еще больше падал уровень образования, еще отвратительнее распространялась безвыходная бедность, а с нею и отчаяние. А причина тому — конечно же, это самое сионистское "государство в государстве", дух которого дышит именно этой расистской безжалостностью ко всему, что не есть сионист, и неуважением ко всякому народу и племени, и ко всякому человеческому существу, кто не есть сионист. О, конечно, человек всегда и во все времена боготворил материальный достаток и склонен был видеть и понимать свою свободу лишь в обеспечении себя накопленными изо всех сил и запасенными всеми средствами деньгами! Но никогда эти стремления не возводились так откровенно и так поучительно в высший принцип, как в нашем веке. "Всяк за себя, и только за себя, и всякое общение между людьми единственно для себя", — насаждают свой нравственный принцип просионистски настроенные "новые русские" в нашей стране. И наступает торжество торгашеских установок, перед которыми никнут чувства национальные и даже патриотической народной гордости. Наступает слепая плотоядная жажда личного накопления денег всеми средствами. Вот всё, что ныне в нашей стране так называемой элитой и сионизированными СМИ признано за высшую цель, за разумное, за свободу — вместо теснейшего нравственного и братского единения людей труда. Но сионистам до истощения русской силы дела нет — они взяли свое и ушли. Истощение силы русской сионистам только в радость!.. Не забывают при этом сионисты постоянно и неизменно во весь голос на весь мир твердить, что они — вечные странники, что были столько веков угнетены, бедны и гонимы; угнетены, бедны и гонимы даже теперь... Носятся сионисты и со своим так называемым холокостом, который надо воспринимать никак не иначе, как наиболее удачный сионистский гешефт. А святую Русь, ее прошлое и настоящее, неблагодарные, вероломные сионисты пытаются остервенело оболгать. Да еще к тому же клеветнически норовят прилепить фашистский ярлык к могучей Руси, фактически в одиночку победившей немецкий фашизм и спасшей от полнейшего истребления их, сионистов — авторов всех конфликтов и войн во всем мире и во все времена...

Слушал я, слушал бывшего секретаря ЦК КПСС и решил прервать его.

— А зачем вы всё это мне рассказываете? — спрашиваю.

— Как это — "зачем"? — поразился моему вопросу собеседник.

— В самом деле: зачем? — говорю. — Зачем вам вся эта информация и дезинформация о человеконенавистнической деятельности сионистов, полученная из напутствий вашего мудрого дедушки и собственным жизненным опытом добытая, если вы сами никогда не вступали и не вступите в открытую борьбу с этими сионистами и не станете публично обличать их?

— Очень даже "зачем"! — воскликнул бывший секретарь ЦК КПСС. — Даже ежу ясно, "зачем"! Ведь если бы я не владел такой обширной информацией о ветхозаветном расистском сионизме, то я бы не только не составил себе приличную карьеру, но даже в элементарной политической ситуации не смог бы учуять, где "горячо", где для меня опасно, и никогда не смог бы сориентироваться, как поступать с выгодой для себя при любой критической обстановке. А я ведь не только себя физически сохранил и успешно продвинулся по жизни, но позаботился также и обо всех своих близких. Да так, что и при нынешней власти все мы живем припеваючи и, пожалуй, даже еще лучше: воспользовались наступившей жилищной вольницей и каждый из родственников без проблем отгрохал себе двух-, а то и трехэтажную дачу... Я, кстати говоря, твердо уверен, что мой мудрый род, как и река Волга, будет жить на Руси при любом режиме!.. А вернется в нашей стране, паче чаяния, прежний режим, то я готов по-прежнему руководить массами. Контакты с нынешними коммунистами у меня постоянны и конструктивны.

При сих словах бывший секретарь ЦК КПСС заторопился уходить, но вдруг приостановился и сказал:

— А вообще-то, ельцинисты, придя к власти в 1991 году, сотворили величайшую глупость! Ну, скажите: зачем нужно было им выкидывать на мостовую Старой площади сотрудников аппарата ЦК КПСС? Зачем? Разве мы бы не справились с поставленными перед нами новыми задачами? Новая власть просто захотела демонстративно досадить прежней! Но лишь доставила всем, и себе тоже, лишние неприятности и треволнения... И ведь всё равно, спустя какое-то время эти самые аппаратчики из ЦК пришли и в структуры Кремля, и в администрацию президента, и в Белый дом... Я уже не говорю о Госдуме и Совете Федерации...

А когда я вскоре повстречался с другим еще более известным бывшим коммунистом, членом Политбюро ЦК КПСС, и поведал ему о беседе с его бывшим коллегой, а также, в частности, сообщил об услышанном от него сожалении по поводу того, что ельцинисты после контрреволюционного переворота в 1991 году не стали использовать профессиональный потенциал сотрудников аппарата ЦК КПСС и выбросили их на мостовую Старой площади, то этот партийный зубр лишь улыбнулся и с легкой иронией произнес:

— Что ж, мой бывший коллега абсолютно прав! Задуманные нашими врагами так называемые ельцинские реформы, а я бы сказал — выполнение заветных планов мирового сионизма по закабалению русского человека, безусловно, пошли бы еще быстрее, если бы для их реализации были использованы творческий опыт, высокий интеллект, безграничная информированность, четкая исполнительность и неиссякаемый задор сотрудников бывшего сплоченного аппарата ЦК КПСС... А что касается прецедента открытого боя сионистам-разрушителям России, то такой прецедент в нашей стране уже есть.

Мой собеседник тут же выложил на стол толстенную, в тысячу страниц, свежеизданную книгу с тисненым золотом названием и добавил:

— В этом капитальном труде дан исчерпывающий анализ того, что планировали и что сотворили с нашей страной сионистские заговорщики, показана историческая обреченность их расистских замыслов и сказано, как надо поступать с этими супостатами. Тут и стратегия, и тактика борьбы с сионистским мировым злом, и поэтапная программа его полнейшего искоренения!

 

Владимир БОНДАРЕНКО ИЗГОЙ ПОТЁМКИН

Вот уж на самом деле: свой среди чужих, чужой среди своих. Прозаик Александр Потёмкин обладает тонким вкусом, издаваемые им изящные небольшие томики прозы совершенны по оформлению, и совсем не похожи на достаточно часто издаваемую новыми русскими, состоятельными денежными людьми роскошную, но безвкусную продукцию.

Сначала до меня донеслись какие-то неодобрительные слухи о нём из стана наших либералов. Чем-то он им не угодил. Если бы он не состоялся как прозаик, то скорее всего те же либералы спокойно прошли бы мимо, появилась бы тройка-другая купленных автором положительных, но тоже никчемных рецензий в журналах и газетах, тоже оплаченных автором, несколько литературных журналистов бурно попьянствовали бы на презентации, этим бы всё явление состоятельного автора и закончилось.

Были и рецензии, очевидно были и шумные презентации, но недовольство прозаиком в либеральных кругах лишь усиливалось. Я его никогда не видел и не слышал, вращался-то автор совсем в других кругах. Пришлось мне не пожалеть денег и для начала купить парочку этих уже ранее отмеченных мною элегантных книжиц Александра Потёмкина. Чем же так недовольны наши литературные демократы?

Для начала узнал, что автор никакой не неофит, закончил факультет журналистики, семь лет проработал в "Комсомольской правде", значит, как минимум, писать умеет. Как прозаик печатается с конца девяностых годов, в 2000 году вышла и первая книга "Страсти людские", затем сборник рассказов "Отрешенный", роман "Изгой". Далее пошли повести "Игрок", "Бес" и "Стол". Готовится к выходу второй роман трилогии "Грех".

Даже по названиям книг заметно влияние Николая Гоголя. Неплохое влияние. В конце концов давно уже гений Гоголя не тревожил современную русскую прозу, долго господствовала школа Льва Николаевича Толстого, затем настало время Достоевского и Булгакова, позже добавился Набоков. Разве что Королёв не прошел мимо гоголевских традиций, но с каким-то постмодернистским вывертом, пародируя талантливо и Гоголя, и себя самого.

Александр Потёмкин взял у Гоголя главное — его социальный гротеск, а значит, писал свои книги не только ради собственного удовольствия, но и, в добрых русских традициях, надеясь повлиять на читателя, передать ему своё ощущение от нынешней гнилостной эпохи. По сути, в романе "Изгой" автор описывает самого себя, блестящего финансиста, скупающего на западе дворцы и угодья и явно не удовлетворённого таким образом жизни. Внутренний душевный кризис и привёл специалиста по фондовому рынку, доктора экономических наук, человека из новой элиты в современную русскую литературу.

Думаю, ему, блестящему стилисту и удачливому финансовому деятелю, отвели бы заметное место в нашей критике, займись он постмодернистским толкованием современной России, увлекись он гротеском и острым сюжетом как таковым. В духе модного Тарантино.

Думаю, о нём не забыли бы и местные, и зарубежные обозреватели, погрузись писатель во вполне доступный ему мир сумеречного сознания загнанного человечка в духе Патрика Зюскинда с его "Парфюмером" или шотландца Иэна Бенкса с его "Осиной фабрикой".

Но дебютант Потёмкин, если и погружал нас в кошмары и наваждение, если и увлекал в авантюрную интригу, лишь для приближения к вечным вопросам бытия, лишь для понимания его социального анализа нашей эпохи.

Прочитав его повесть "Стол", мне думается, мы поймем сущность нашей отечественной элитной экономики лучше, чем после прочтения потёмкинского же учебника на эту тему. Учебник — для специалистов, его проза — для всех мыслящих людей, ещё не забросивших чтение художественных книг.

Ему надоело писать учебники и статьи, ибо в них всё не скажешь. Художественный образ более ёмкий, передающий содержание эпохи полнее любого исследования.

Повесть "Стол" — это учебник по отечественной коррупции. Я бы посоветовал тем немногим искренним политикам, которые всерьез озабочены коррупционностью общества, отложить доклады своих экспертов и насладиться повестью Александра Потёмкина.

Стол генерала фискальной службы Аркадия Львовича Дульчикова — пожалуй, главный герой повести, ибо и Дульчикова, берущего взятки со всех своих посетителей, самыми замысловатыми способами, получающего от этого кроме материальных выгод и несомненное тайное, почти сексуальное наслаждение, можно каким-то образом вытеснить, разоблачить, арестовать, наконец. Но как арестуешь стол чиновника? Несжигаемый, непотопляемый, способный менять свои обличья, превращаться в даму, вечную спутницу жизни. Этот стол фискальный генерал Аркадий Львович целует тайком по вечерам. Вот ещё за день стол полмиллиона долларов принёс, вот еще одарил высокой министерской крышей, под которой можно спокойно наращивать непрерывно свой тайный счет в зарубежном банке.

Гротескны все образы: от депутата, лидера проправительственной партии Подхолюзина до молодой секретарши — тепленькой Любаши Попышевой, которой пышная попочка в качестве источника доходов вполне заменяла чиновный стол генерала Дульчикова.

Гротескны и значимы все имена, фамилии и отчества его героев. Гротеск усиливается от узнавания примет нашего времени.

Думаю, в этом сила прозаика Потёмкина — социальный гротеск, фантасмагория и одновременно точное, доскональное знание реалий и нашей экономики, и нашего чиновничества, и нашего общества. Он фантазирует, режиссирует встречи генерала Дульчикова то с главой русского аристократического общества, продающего направо и налево звания князей и графов, то с директором ресторана, лицом кавказской национальности, то с молодым, но влиятельным педерастом, и при всей пестроте персонажей, при явной гротескности их изображения, поражает точность деталей, точность психологических портретов. Даже размеры взяток за тот или иной завод или за контроль над любым финансовым потоком указаны точно и достоверно, хоть обращайся в прокуратуру. Но ведь и из прокуратуры тоже приходят клиенты фискального генерала, и не так уж они уважаемы. Не такую высокую цену за себя просят. И никого из дельцов не пугает арест богача Х-кого, ибо все знают, не за взятки, не за коррупцию, не за увод денег за рубеж сидит в тюрьме удачливый делец, а потому что, как старуха в "Сказке о рыбаке и рыбке", замахнулся делец на большее. Мало стало миллиардов, захотелось стать "владычицей морскою"… Так Дульчиков и его клиенты на власть и не замахиваются — хлопотно с ней, им бы стол побольше иметь и крышу хорошую. А там хоть трава не расти…

Только спортивный браток с бультерьером по-настоящему напугал нашего чиновника, и то на время. Знал фискальный генерал, что сейчас откупится от братка, а завтра или послезавтра и на братков найдет управу. Самое страшное, чего боится наш герой, — это исчезновение стола. Пусть весь мир исчезнет, пусть войны идут, мор и голод. Но чтобы его стол был при нём.

А я думаю, неужели невозможно сам стол уничтожить? А если стол — это и есть наше государство? И другого быть не может? Неужели только Сталин способен присмирить повадки чиновничьего стола? Сейчас, когда чиновники весело и цинично оставили себе все льготы и приумножили зарплату, при этом уничтожили льготы инвалидам и ветеранам, отправив их прямиком на вымирание, этот стол приобретает все более зловещий образ.

Написана повесть легко и непринужденно, лаконичный язык, лаконичные метафоры. Читаешь с удовольствием, а прочитав, негодуешь. Что же делать нам всем? Как добраться и уничтожить и эти столы и их владельцев? И что будет потом?

Александр Потёмкин пишет как бы для читателей газеты "Завтра", а обречён пребывать в миру генералов Дульчиковых и их клиентов. Увы, он же и сам из клиентов генерала. И будет обращаться к таким столам вновь и вновь. Тоже неразрешимая дилемма. Впрочем, гениальный сатирик Салтыков-Щедрин тоже был вице-губернатором…

Ещё одна русская литературная традиция.

Этого автора я бы с удовольствием выдвинул на премию "Национальный бестселлер", но боюсь, его организаторов всё более пугают книги с социальным анализом и социальным гротеском. С мнимыми радикалами, увлекающимися наркотой и порнушкой, всё-таки, существовать, не задевая власть имущих гораздо легче. Надеюсь, Александр Потёмкин всё-таки дойдет и до своего настоящего читателя.

 

Марина СТРУКОВА НА КАЖДЫЙ ВЫЗОВ — ЕСТЬ ОТВЕТ О книге Вячеслава ДЁГТЕВА “Крест”

В моем восприятии произведений Дёгтева главную роль играют и явные национально-патриотические убеждения, с которыми я согласна, и тот энергетический накал, те тонкие эмоциональные впечатления, в которых заключена духовная эстетика произведений, и которые нацелены на раскрытие психологии того, что можно назвать русскостью,— почти сакральное содержание национального характера.

Вот один из лучших рассказов — "Гладиатор", где параллельно развиваются два сюжета, вроде бы не связанные друг с другом обстоятельствами и персонажами, но дополняющие друг друга в духовном плане. Он рассказывает о схватке здорового природного начала и духа прогнившей цивилизации на арене гладиаторского цирка в одном сюжете, и на площадке собачьих боев в подмосковном пригороде —в другом. Что сильнее — природа, во всей ее простоте и силе вековых инстинктов и рефлексов, или цивилизация, живущая по своим надуманным правилам, вскормленная трупами убитых ею естественных законов бытия. Первый сюжет восходит к тем временам, когда Русь еще была великой Скифией, а молодой гладиатор-славянин бьется на арене римского цирка, где победа — свобода для него и его любимой, а поражение — гибель. Второй сюжет повествует о том, как на собачьи бои русский парень привозит волка — с целью доказать то, насколько природа и душа вольного зверя превосходит выдрессированных, выхоленных псов, чьи предки завезены из-за границы. "Это была твоя затея — стравить природу и… и "школу"? "цивилизацию"? — нет, скорее, антиприроду. Это ты нашел земляка, охотника-казака с Хопра. Это по твоей просьбе он отловил волка-пятилетка и привез сюда, в загнивающую Москву, на собачьи бои. В город, давно уже не являющийся обиталищем человеков". И вспоминается то, каким предстает образ волка в поэзии и фольклоре. Начиная от "тамбовского волка", который "выходит на дорогу" в стихах классика, но который всегда, по словам поговорки, "в лес глядит". От популярной песни "Охота на волков" до былинного богатыря Вольги, который волком мог оборачиваться. А еще есть целый народ, зовущий себя волками, который свою свободу достойно, в отличие от нас — сегодняшних русских, отстаивает. Из этого калейдоскопа метафор и сравнений мы можем сделать вывод, что волк всегда был символом воли, а собака — несвободы, добровольного рабства.

"Я подпускаю его совсем близко и резко останавливаюсь — он налетает на меня. Гремят щиты. Я бью его. Бью не по тем правилам, которым учил ланиста, а так бью, как впитал с молоком матери, — я бью кривым мечом акинаком, как серпом, сбоку и снизу. Против таких "варварских" ударов нет у римлян защиты. Тем хуже для них…Он рубит сверху — классически. Рубит и рубит, но я отражаю все удары, — лишь искры летят в песок…" Блистательный "Гладиатор" — гимн всему тому, что заложено в нас с рождения с кровью предков; тому, что восстает против пут и подлых законов "цивилизованного общества". Это гимн голосу крови. В "Гладиаторе" та же мысль, что и в строке современного поэта Сергея Яшина "Кровь восстала против золота". Воплощение того "национального бессознательного", которое превыше сознательного подчинения пошлым нормам и унизительным законам современного мира. "Необязательность обязательного" из рассказа "Адат", когда необязательно быть верным традициям нации, но обязательно. "— Но это же дикость! — воскликнул я… — Это древний обычай. Священный адат". И хочется продолжить, что необязательно быть честным, но обязательно. Необязательно быть смелым, но обязательно. Здесь Дёгтев процитировал Коран. А мы свою героическую Книгу Велеса вновь открываем для себя лишь сейчас, да еще и раздаются злобные утверждения, что это фальсификация. Да как же не яриться этим ниспровергателям наших ценностей, если гласит книга Велеса: "Мы разбили врагов, ибо мы — русские, а враги — нет". Вдумайтесь, насколько просто и неколебимо это утверждение, как будто больше и доказательств не требуется, кроме — "ибо мы русские"! Мы такую уверенность в том, что право и победа неколебимо на нашей стороне, утеряли — по вине интеллигенции, которая из века в век сомневалась во всем жизнеутверждающем и сильном, пытаясь подогнать естественное здоровое бытие простого народа под подавляющее депрессивное влияние христианства, когда всё, на чем зиждется историческое развитие нации, страсти любви и войны, объявляется грехом. Смотрите, вот итог их усилий — народ, на территории которого плодятся черномазые пришельцы, народ, раздаривший все, что можно, включая своих белокурых детей — на органы заграничным миллионерам. Но победим мы врагов наших, "ибо мы — русские, а враги — нет", если будем воплощать в жизнь истины, укреплявшие наших пращуров.

В героях Дёгтева живет настрой своеобразный, известный нам по богатырским былинам, которого в современной жизни мы почти не наблюдаем, а, вдруг заметив, отстраняемся — уж слишком непривычно и дико сейчас все сильное, безоговорочное, героическое. Одно из качеств его героев — русская удаль. За этим понятием — чувство неизъяснимое, вопреки здравому смыслу возникающее, сокрушающее на своем пути все узаконенные страхи и слабости. Может, и проку от этой удали ее носителю нет, но видно нужна она человечеству, и вызывает вопреки всему восхищение, встряхивает, заставляет взглянуть на мир по-иному. Мы разучились надеяться на авось, очертя голову бросаться в бой, и перестали быть в полной мере русскими. Нация никогда не стоит на месте. Или ты наступаешь, или отступаешь и деградируешь. Осторожность, здравомыслие и трезвый расчет, — губят народ. Если бы Ермак отправлялся завоевывать Сибирь, сомневаясь в грядущей победе, если бы Суворов перед Альпами стал раздумывать — осмотрительно ли он поступает, если бы Донской сомневался в своей силе, — Россия не стала бы всепобеждающей великой Империей. Опасливая мыслишка "как бы чего не вышло" нынче прячется за душой даже у самого достойного патриотического лидера. А ведь "Отечество это не территория, Отечество — это сумма подвигов". И верно, мы сами растеряли, рассеяли свою Империю, во имя которой ничего не совершили. Каждая нация стоит лишь того, что она способна завоевать и сохранить. Автор открыто утверждает это. Он способен честно и смело взглянуть в глаза правде, как бы горька и оскорбительна она не была. Своим творчеством он бросает вызов патриотам: а способны ли вы изменить реальность? Герои Дёгтева не всегда справляются с задачей, порою сами расплачиваются за свою удаль, как в рассказе "Кинжал", но врагов не щадят. "Если не знаешь, что делать,— делай шаг вперед".

"— Вас выгнали с Украины и из Крыма…

— Вы проиграли войну чеченским ополченцам, и платите им контрибуцию…

— Ваша армия способна лишь красить траву…

— У вас нет больше народа — население, нет государства — рублевая зона, у вас нет правительства — кучка проходимцев, у вас нет ни культуры, ни литературы…Вас больше нет, и никогда не будет!..

В глазах померкло, и я уже не помнил себя…

— Мы — есть!

Очнулся от того, что табуретка с треском лопнула у Витольда на лысеющей голове. Витольд рухнул на пол, загремев, как мешок с костями. Шамиль рванулся к двери, крича: Вы — есть! Вы есть!.. А то бы я и его причастил",— пишет Дёгтев.

"Да, это так. Это не может быть иначе. Ведь всё, что чего-нибудь стоит, возникает в этом мире исключительно через борьбу. И на каждый вызов есть ответ".

И величие этого порой инстинктивного — голос крови — протеста преображает людей, озаряет их изнутри. И сквозь ничтожество сегодняшней жизни, как уголь сквозь золу, проглядывает то, какими были мы и какими можем стать, только бы буря грянула. Это творчество не посредник между рабством и свободой, а еще большее их противопоставление. Они стравлены, как волк и пёс на собачьих боях.

Толпе, чтобы она стала народом, надо дать достойную цель и показать истинного врага. И Дёгтев показывает этого врага — забвение славы предков и долга перед Родиной.

Христианское сознание автора возмущается картинами смерти и разрухи. А язычество, бунтующее в крови, восхищается отвагой и калейдоскопом экстремальных состояний человеческого характера и окружающего мира. Но для всякой борьбы и утверждения себя в жизни нужны силы, и источник их — в единстве природы человека и природы Отечества, вековой взаимной гармонии и равновесии борющихся, но вечных сил Тьмы и Света, из которых соткан мир и любая душа. И сама ценность Света состоит в том, что он способен вечно повергать Тьму, жаждет бороться с ней и борется. Дёгтев пишет: "Настоящая литература никогда не бывает вторична. Это всегда попытка пахать целину или хотя бы поперек борозд. Это всегда воспевание Бога и солнца. Это ясные краски, чистая палитра, горний свет... Потому будущее — за нашим позитивным реализмом, реализмом с активной жизненной позицией, где открытый и смелый взгляд на язвы нашей жизни, но где и "искры божественного света". Мы идем навстречу солнцу, навстречу свету. С открытым забралом!"

Он взял эпиграфом для одного из рассказов строку Иннокентия Анненского: "Я люблю всё то, чему в мире ни созвучья, ни отзвука нет". Мне подумалось: цитируя эти строки, автор имел в виду идеальное и совершенное бытие, к которому настоящий человек вечно стремится, но не может достичь и с надеждой устремляет взор в небеса. Наверное, многое в его произведениях ускользает от нас — настолько утонченны эти нюансы человеческих эмоций и раздумий, но всё выразимое и невыразимое сливается в одно понятие "русская душа".

Деревенское детство как рай, воплощенный на земле, но утерянный в смятенном мире, волнует и оживляет душу автора. Тонкий лиризм картин природы, ласковый говор близких, свежий ветер полей, скромное обаяние летних лугов, таинственный шепот деревьев. Воспоминания о потерянном рае никогда не дадут смириться с низменной жестокой реальностью. "Я рассказывал, захмелев от воспоминаний, о родной своей Юневке, как красиво — беленые домики с разноцветными крышами по рыжему крутосклону над Доном — раскинулась она, какие загадочные, розово-лиловые зори цветут над озером Варварка, когда сидишь, замерев перед поплавком; какие красивые, прямо багрово-коралловые, становятся по осени вишневые сады…" И после этих воспоминаний как страшное открытие — кадры документальной съемки, где друг Султан переворачивает ногой убитого на междоусобной войне человека. Диалог одухотворенного сознания с природой отчизны прерывают явления обыденные, сиюминутные, подчас жестокие, несущие разрушение души и тела. Быт против бытия. Вспоминается Лермонтов, стоящий над замутненным кровью потоком Валерик:

Я думал: Жалкий человек,

чего он хочет? Небо ясно,

под небом места много всем,

но непрестанно и напрасно

один враждует он. Зачем?

По моему мнению, во многих исторических реалиях есть неизбежность, предопределенность, обреченность. В лермонтовские времена это обозначали словами "фатум", "рок"… Народ подчас поставлен в условия не предполагающие иного выбора и есть лишь один вариант, ведущий к спасению — война. Когда только так можно отстоять национальное достоинство и добиться лучшей жизни. Да и жестокая обыденность войны таит в себе зачастую великие и чистые истины.

Наверное, и у каждого в душе нет-нет, да и дрогнет струна ностальгии о братстве всех народов в огромной державе. С какого мгновения эта гармония начала рушиться? Видимо, она была искусственной и основанной на строгих законах и силе армии. Но жаль порой наш сон золотой...

"…какое может быть братство, когда у нас нет никаких общих точек соприкосновения, — ни религиозных, ни кровных, ни языковых, никаких, кроме тридцати лет относительного мира в советскую эпоху". Христианский постулат "несть ни эллина, ни иудея" обаял широкого душой русского человека, неожиданно воплотился в коммунистической идее, но оказался иллюзией. Наяву только неравенство, небратство, несвобода. И нужно достойно воспринимать жестокие истины. "…сейчас мы… не способны даже осознать свою слабость, дать ей оценку.

Мы упиваемся своей беззубостью и "духовностью", "прогрессивностью" и развитостью, а в Москве миллион одних только азеров…" Некогда Александр Невский говорил, что Восток хочет забрать наше тело, а Запад душу. Подлинный патриотизм — удел не всех скопом людей, это судьба тех, кто чувствует невозможность жить иначе — не умеет и не желает.

Идея приговоренности автора к правде, солдата к подвигу, подлинного искусства к непродажности, когда можно было бы прожить и проще, безопаснее и полагаясь на власть, но как в песне поется "…и поверить хочу, а душа не велит!"

И кто-то вновь утверждает древние обычаи и опасную правду веков среди неустойчивого, неясного мира. Абсолютные неколебимые истины наций среди мятущегося хаоса.

"Впереди меня шли трое ребят в черной форме и хромовых сапогах,— они держались друг друга, словно скованные одной цепью… их поставили первыми к бетонными забору стадиона…Они повернулись и закричали зевакам, что расселись по крышам:

— Россия, проснись! Мы русские, с нами Бог!

С крыш полетели крики, свист, улюлюканье. Там как будто собрались бандерлоги". Эх, друзья-соратники, разве не взываем и мы тщетно: "Россия, проснись!"

В интернете я прочитала статью одного демократического критика о Дёгтеве. Судя по содержанию материала, критик — "соответствующей" национальности. Кажется, всю желчь комплексов своего племени он выплеснул в строки, обличающие того, кто будет украшением русской литературы:

"Сборник рассказов "Крест", номинированный на "Национальный бестселлер" и добравшийся до финала,— это книга фашистская. Более фашистская, чем "Mein Kampf", которую мало кто читал, и к тому же все, что там написано, было давно и неправда. Немцы, как известно, признали "коллективную вину"; их теперь даже не берут за это в Совет Безопасности ООН...". "Русский фашизм Дёгтева (забыл сказать) это совсем не то, что (...)ский фашизм "Известий". Его лучше всего сравнить с репродуктивно-ксенофобским ("размножайся и бей жида") ультраконсерватизмом Патрика Бьюкенена…" И завершает свою истерику автор самым жутким для безнациональной швали определением: "Вот… такой писатель. Мракобес. Фашистюга." Ах, как страшно нам! Последнюю надежду на спасение от арийцев в черной форме возложим на сионистов-гуманистов! И на расовую свалку — Америку…"

Я подумала о том, что если бы Дёгтев пошел в своем творчестве на примирение с системой, его имя вскоре с восхищением повторял бы весь "цивилизованный" мир. Но для Дёгтева цивилизованный мир — это мир по-русски, он идет тернистым путем правды и не желает лгать, смиряться, пресмыкаться перед теми, кто правит обманутой Россией. И вдохновение его — вдохновение правдой… Вспоминаются слова Игоря Талькова из какого-то интервью: "На колени меня может поставить только любовь". Герои Дегтева готовы смириться только в любви — к Родине, Богу, ближним. Тут они уязвимы и самоотреченны. Но непреклонны перед лицом врага и, даже поставленные к стенке, с презрением смотрят на палачей. И печальной гордостью исполнена речь русского человека: "…моя жизнь — сплошное недоразумение, цепь ошибок, которое я не исправляю. А наоборот, лишь продолжаю множить. Но жить иначе, "умно", я не могу. И главное — не хочу!"

Очарование иррационального мышления его героев чисто национальное, это наш русский "авось", "или грудь в крестах или голова в кустах", и "вперед, очертя голову". Так побеждаем!

В эти августовские дни Вячеславу ДЁГТЕВУ исполняется 45 лет.

Мы поздравляем нашего автора, желаем ему здоровья, успехов и новых произведений!

 

А. ИВАНОВ БЕРЕЗОВСКИЙ ПРОТИВ ЛИВРИ

Городничий:

"Я бы этих бумагомарак! у!"

Гоголь, "Ревизор"

Поводом к написанию этой статьи стало изгнание из факультета славяноведения Сорбонны писателя Анатолия Ливри, объявление о скорой публикации в Петербурге его второй книги, "Набоков-ницшеанец", а самое главное — недавняя попытка убийства писателя в центре Парижа.

Но сначала необходимо упомянуть о том, что месяц назад в западных университетских кругах вспыхнул новый скандал вокруг Ливри, ставший лишь продолжением серии скандалов, возникающих вокруг Анатолия вот уже два года. Одной из главных причин этого скандала стало абсолютно невинное заявление Анатолия Ливри в его недавнем интервью "Дню литературы", когда он сказал: "Да, живу я во Франции, но пишу, конечно же, для российского читателя". Именно эта фраза стоила Ливри новой лавины клеветы и оскорблений от западных "славистов".

Вспомним, что уже не в первый раз Анатолий Ливри становится жертвой политкорректности. Так, ещё в 2003 году после публикации своего петербургского сборника, когда Ливри выступил на парижском радио против "исламизации Евразии от Атлантики до Владивостока", на писателя сразу же была наклеена этикетка "фашиста". И сделано это было не кем-нибудь, а людьми, зарабатывающими преподаванием русской литературы. Живой писатель оказался слишком неудобен чандалам западного учёного мира. Анатолий Ливри был вынужден покинуть факультет славяноведения и "попросить политического убежища" на факультете классической филологии той же Сорбонны.

И тут произошло на первый взгляд нечто странное: в высшей иерархии западной славистики вдруг сочли недостаточным изгнание писателя и взялись за дело серьёзно. На Ливри были заказаны чёрные пиары в российских СМИ и в мелких эмигрантских газетах вроде "Русской мысли": в Париже говорят, что сумма, вложенная в клеветническую кампанию против Ливри уже достигла 100 000 долларов. В Англии и Франции были наняты профессиональные секретарши, которые ежедневно засыпают российских издателей Ливри пасквилями на писателя и еженедельно обновляют сайт "анти-Ливри". Калифорнийский университет публикует на своём форуме недостойные оскорбления в адрес писателя и его жены: так, декан кафедры славистики этого университета опубликовал и разослал письмо Набокова, где тот утверждает, что жена Анатолия Ливри — лесбиянка-проститутка (http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A3=ind0403&L=nabokv-l&P=1273651&E=1&B=------=_NextPart_000_01B6_01C40E98.462EDA30&T=text/html). Третий номер журнала "Огонёк" за этот год сообщает, что Анатолий Ливри — не писатель, а террорист и уголовник, высланный из Швейцарии. Для последней клеветы, кстати, также был задействован господин Набоков-младший (http://www.ogoniok.com/win/200403/03-59-62.html). Питерскому издательству Анатолия, "Алетейе", была предложена астрономическая сумма денег за то, чтобы книга Ливри о Владимире Набокове, "Набоков- ницшеанец", не была опубликована или вышла из типографии непригодной для чтения. Когда же "Ex Libris" (№28, от 29 июля 2004) сообщил об издании книги Анатолия Ливри, то критикам были заплачены из Сорбонны крупные суммы для разноса книги в прессе.

А совсем недавно последняя новость достигла российских СМИ: "на Анатолия Ливри в центре Парижа совершено нападение. Он был избит металлическими прутьями, получил сотрясение мозга, на голову ему были наложены швы" ("День литературы" 2004, №6).

На первый взгляд кажется довольно странным, что столько усилий высокопоставленных лиц и финансовых средств тратится на то, чтобы дискредитировать и физически уничтожить молодого писателя. А причина этого есть и, вроде бы, достаточно невинная. Оказывается, Анатолий Ливри осмелился направить в российскую прессу разгромную рецензию на книжку одной парижской "славистки" Н.Букс, где доказывалось, что последней в Сорбонне — не место (http://www.geocities.com/buhks_kompiliatorsha/Buhks_Kompiliatorsha.html).

Как же вышло, что не литературный сборник и не монография Анатолия Ливри, а небольшая рецензия на некую третьеразрядную парижскую "славистку" принесла Анатолию столько проблем?! После многодневных журналистских исследований выяснилось, что Букс близка фонду Березовского, который вот уже много лет проталкивает её в самые верха межуниверситетских отношений Франции, Израиля и России. Именно с помощью фонда Березовского последней удалось получить место профессора Сорбонны и директора международных отношений этого университета. Через неё фонд Березовского расчитывал оказывать влияние на российских деятелей политики и науки.

Таким образом, не монография Ливри и не его литературный сборник, а небольшая рецензия, доказывающая, что Букс — обыкновенная компиляторша и не имеет ни малейшего права на место профессора Сорбонны, разрушала тщательно разработанную кампанию фонда Березовского.

Профессионально подготовленное убийство Анатолия Ливри в центре Париже не удалось. Писатель остался в живых только благодаря своей многолетней спортивной подготовке. Но кто поручится за то, что через несколько дней Анатолия Ливри не постигнет участь Хлебниковa?

 

Владимир ВИННИКОВ ПИСАНИЕ

Вячеслав КУПРИЯНОВ. Лучшие времена.— М.: Молодая гвардия (серия "Золотой жираф"), 2003, 366 с., 3000 экз.

"Dum spiro spero", "Пока дышу — надеюсь", этот известный латинский афоризм мог бы стать эпиграфом к сборнику избранной поэзии Вячеслава Куприянова. Каюсь, vers libre применительно к отечественному стихосложению вызывает лично у меня множество вопросов типа: "Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома?" Но, раз эти ритмы без рифмы и мер как-то существуют в мировой поэзии, то имеют право на существование и в русской — мы же отзывчивы "всесветно", а не как-либо еще.

Троичная структура книги с разделами "Стихотворения", "Верлибры" и "Переводы" лишь укрепляет меня в этом ощущении — тем более, что Вячеслав Куприянов — известный мастер и верлибра, и поэтического перевода.

В принципе, язык поэзии — един, хотя речи ее различны. Это — как Писание, дух которого "веет где хощет". И "писание" Вячеслава Куприянова, представленное в его сборнике надеждами на лучшие времена, позволяет убедиться в этом, что называется, "окончательно и бесповоротно".

 

Валерий ИСАЕВ-МЕЛЕНКОВСКИЙ ГАВРИЛО — СВИНОЕ РЫЛО Рассказ

В скором поезде "Москва-Новосибирск", уютно устроившись у окна, сидел одиноко статный, лет сорока пяти-сорока семи, интеллигентного вида пассажир. Чернильно-черные, по моде пятидесятых годов волосы "бобриком" и сильно вздёрнутый, почти квадратный короткий нос делали его лицо торжественно-самодовольным.

Вернулся он только что из вагона-ресторана, где плотно покушал, выпил свои "колёсные" сто грамм коньяку и теперь, рассеянно глядя в окно, совсем не рассеянно думал о своей жизни.

Мимо окна летела золотая осень с её заманчиво-привлекательной багряной грустью, и грусть эта каким-то образом передавалась и пассажиру. Грусть по родному краю, по родным местам, где он не был, — устало откинулся пассажир на спинку дивана, — порядка десяти лет. А там жив ещё его родной отец... Сколько раз собирался, а выходит — всё некогда да некогда.

Вот и сейчас едет в командировку, до родных мест рукой подать — выйти только на полустанке и на автобусе каких-нибудь сорок километров проползти. Сердце учащённо забилось. Он решительно встал, тревожно заходил по купе, нетерпеливо глянул на часы и, чему-то приятно улыбнувшись, снял пиджак и улёгся отдохнуть: до его полустанка оставалось ещё целых пять часов.

Пассажира разбудил внезапный толчок, а через минуту дверь купе плавно откатилась, и в её проеме появилась сначала широкая, во всю дверь, в стёганой фуфайке спина, а потом и сам обладатель этой спины, втащивший в одной руке внушительный вещмешок, в другой — перетянутый тесёмочными лямками, видавший виды кубовых размеров чемодан.

— Валяй сюда, Петюня!— заботливо крикнул он кому-то в коридор.— Тут я,— дал он о себе знать и, тяжело дыша, умиротворённый плюхнулся на сиденье.

— Иду, иду! — захлёбывающе просопел рядом тоненький, почти мальчишеский голосок, а вслед за ним, волоча за собой тоже громоздкие, как рюкзаки с камнями, сумищи, протиснулся щупленький, запыхавшийся паренёк.

— Струмент-то куда, Василь Лукич? — почтительно обратился он к только что вошедшему. — В ноги, ай наверх?

— Не трог, в ногах полежит, — степенно, не поворачивая головы, вяло уронил мужик, с усердием отирая обильно катившийся пот со лба. — Уж теперь недалёко.

Услышав от старшого дельный ответ, парнишка поставил на пол "струмент" и исчез в коридоре, грохнув дверью.

Пассажир сначала хотел возмутиться столь бесцеремонным вторжением в его сон и купе, но, внимательно приглядевшись, в вошедшем, а теперь уж напротив его сидевшем Василии Лукиче, как почтительно величал его только что парнишка, к своей радости и удивлению узнал Ваську Муравьёва, бывшего одноклассника, парня из родной их Барановки.

— Муравьёв? — с некоторым сомнением и волнением в голосе вежливо обратился он к мужику.— Василий Муравьёв... из Барановки?

Мужик с недовернем зыркнул проницательно в лицо пассажира и вдруг, полуоткрыв рот, как бы на секунду немея, гаркнул обрадованно на весь вагон:

— Гаврило!.. Гаврило — свиное рыло! — отчаянно хлопнул он себя по коленкам и, громоподобно прохохотав, выдохнул изумлённый, раскинув для объятия руки: — Неуж ты, мать честная?! — стиснул он его, прижал к себе. — Да... вот так встреча. В жисть не поверил бы — на улице встретить бы привелось. Вовка Гаврилов! Как министр! Дела-а-а... Владимир Георгич по отцу-то, стало быть?

Он снова сел — и расхохотался.

— Да вроде я... — не придя еще вполне в себя, смущённый лепетал Владимир Георгиевич. — Собственной персоной, так сказать... Вот так встреча!

Владимир Георгиевич вдруг почувствовал, что он помолодел. Всё тут: и запах родных лугов, и речка, и это внезапное к нему дразнильное обращение — Гаврило — свиное рыло, — не обидело, нет! — всё смешалось и подступило к горлу. Он расслабленно сидел, упёршись кулаками в упругую кожу дивана, и умиленно глядел перед собой, глазам не верил: напротив него, по-детски задорно улыбаясь, сидел здоровый, с обожжённым ветрами и солнцем лицом, Васька-Муравей.

Владимир Георгиевич предложил Василию Лукичу немедленно пойти в вагон-ресторан — отметить эту их внезапную встречу, но Василий Лукич почему-то безнадёжно махнул на это предложение рукой: "Пустое!", а взамен выволок из вещмешка шматок копчёного с постнинкой сала, бутылку водки, хлеб и, всё это щедро разложив на холщёвой тряпице, мудро проговорил:

— Со своим-то посподручней.

И потекла скромная, тихая беседа двух друзей-приятелей, беседа о том о сём, о нужном.

Выяснилось, что Василий Лукич едет с шабашки, с сезона. Едет домой. Плотничал. Третью дочь замуж выдавать собрался, приданое готовить надо, а хуже других "не хотца".

Владимир Георгиевич работает старшим научным сотрудником, едет в командировку. Заедет ли домой? К отцу? Обязательно. Ещё бы! Какой разговор?! Да с таким попутчиком — хоть куда!

Вспомнилось, кстати, как в детстве они пекли с ним картошку. Перекатывали в ладошках обгоревшую до уголька, но всё равно "хавали", как в то время все они выражались, обжигались, хватая губами воздух, пританцовывая у костра.

Поле их было на задах у фабрики, там разгружали вагоны с торфом, а разгружали корзинами — не чем-нибудь! К концу осени ботва сухая на поле кончалась: костры жгли часто, чуть не каждый день, и, войдя в азарт, лазали через забор за корзинами, которых там было — пропасть! Хоть на сто костров!

Лазали по правилу — кому выйдет "вада", и всех чаще, почему-то, выпадало ему, Муравью, который сидит вот теперь здесь, улыбается, весь в брызгах веснушек — да и впрямь муравей!

Вспомнил, как однажды закричал он: "По-олу-ундра" — и перемахнула тень его птицей через забор. Следом за ней — сторожа. Они все — гавша — врассыпную; сторож Ваську поймал и за всех отлупил. Лупань была, видно, что надо, потому что Васька два дня не появлялся, не ходил в школу, зато не выдал компанию, пострадал один.

— Да с тобой, Василий, хоть к черту на рога! Хоть на кулички!— Владимир Георгиевич в волнении передвигал с места на место солонку, стакан, ножик: он все ещё не верил, что так удачно встретился с земляком.

— Загляни,— раздумчиво потирая рыжую, как стерня, щетину, внушительно советовал Василий Лукич.— Загляни. Рад будет.— И оживился — видно было, вспомнил приятное для себя: — Тут вот-кась уж рухнул было домишко-то у ёво, да подперли... Успели малость подмочь. Артель я тут как-то сразу сколотил — венцы-то и подменили. Крышу, правда, навели... Да и колхоз подмог — как старому учителю не подсобить?! Подсобили! Да и старик-то у тебя — мужик артельный. Почитай, не отставал от нас...

— Так он разве ещё работает?!

— Работает... А ты ешь, ешь, — тщательно прожёвывая свинину, ласково потчевал его Василий Лукич. — Ешь знай. Такого ведь в столицах-то не отведаешь: домашнее, — сыто улыбнулся он и продолжал: — А как уж зачали артелью-то помогать, так тут, почитай, дом-ат заново и выгнали: кто — фундамент, кто налишники норовит, кто — по пешному делу... На зависть дом-ат отделали! Мировой дом получился. Всё думали — ты прикатишь, а ты — вона! — научный сотрудник! Да еще старший, говоришь. Дураку понятно — некогда...

— Да я, было, собрался... — неловко начал оправдываться Владимир Георгиевич уже не столько перед односельчанином, сколько перед собой: слушал — и не знал, куда от стыда деться.

Помнил, как в то лето получил от отца письмо, обыкновенное письмо, как и все предыдущие письма, где между строк явно проскальзывала просьба отца приехать к нему. Приехать, как он сейчас понимал, хоть от позора перед деревней за их бескорыстную помощь, за их доброту и за его сыновнее отсутствие. Но жена в то лето собиралась на юг, а его попросила с детьми похозяйничать на даче.

Совестно смотреть было в лицо Ваське-Муравью, который, казалось, и не понимал всего катастрофически-нелепейшего положения, в котором сейчас пребывал он, Владимир Георгиевич, а с присущим ему весёлым добродушием всё еще наивно восхищался:

— Надо же — старший научный сотрудник! В институте, што ль, в каком, или где?

— В институте,— заметно раздражаясь, отвёл Владимир Георгиевич взгляд от дотошного Муравья.— Да разве дело-то в этом?

Он ждал встречи с отцом.

А вот и напряженный, раздирающий душу свист тормозов, знакомая дрожь вагона. Деревья приостановили бег. Все направились к выходу. Примчался откуда-то раскрасневшийся Васькин напарник, шустро схватил, казалось, в четыре руки неприподъёмную поклажу и бойко ринулся в тамбур.

Налегке — в светло-коричневом плаще, с портфелем в руке — понуро шёл Владимир Георгиевич по коридору в хвосте за тяжело навьюченным Василием Лукичом, и змейка гадливости вдруг липким холодом пробежала по телу: он увидел в запылившееся окно вагона автобусную остановку этого маленького, забытого им почти полустанка. Ясно представил битком набитый, обшарпанный, пыльный автобус с бабами-товарками и вот такими же крепкими, беспардонными, как этот Васька-Муравей, мужиками, корзины, мешки, пронзительный визг поросят, — точно, сезон на них сейчас! — прикинул, что дом отцу починили, — чем он теперь ему поможет? Может, на обратном пути? Потом?.. И когда пришла его очередь сходить, осталось только спрыгнуть на землю, — будто чья-то, еще крепче, чем Васькина, рука властно втащила его назад, в тамбур, и пригвоздила к стенке.

Поезд уже тронулся, и он увидел промелькнувшее в открытой ещё двери, из-за спины проводника, растерянное лицо Васьки-Муравья. Оно беспомощно искало, его, Владимира Георгиевича. Потом Васька-Муравей что-то яростно заорал, и по исказившим его лицо губам Владимир Георгиевич отчетливо разобрал: Гаврило — свиное рыло.

 

Дмитрий НЕЧАЕНКО ОСТОРОЖНО: ЛИТЕРАТУРНЫЙ “ЛОХОТРОН” “Новая” поэзия в зеркале “новой” критики

Упадок интереса к поэзии, о чём ныне так много говорят и пишут, мизерные тиражи стихотворных книг даже именитых, проверенных временем авторов — однозначное и явное свидетельство духовного, нравственного кризиса и упадка самой культуры. "Улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать". Поэтому и нет ничего удивительного в том, что бездарные, наспех зарифмованные "тексты" песенной эстрадной "попсы" напрочь заполонили радио- и телеэфир, все эти бесконечные "фабрики" по плановому производству уныло похожих друг на друга, клонированных "звёзд".

Справедливости ради должен сказать, что в этом упадке и кризисе, в этой "порнографии духа" и деградации вкусов виноваты, безусловно, и мы, нынешние литераторы. Представлю на мгновение себе, что я не как стихотворец и филолог, а как "простой" любопытствующий читатель открываю наугад очередную статью современного критика с "отчётом" о творческих достижениях нашей так называемой "новой поэзии", освоившей, как оказывается, некий небывалый доселе "метаметафорический" язык, некую "новую", созвучную эпохе, стилистику, образность, ритмику, смысловую глубину. "Агитатором и пропагандистом" этой новаторской ультра-современной поэтики на сей раз выступает А.Люсый в своих заметках "Речь — гроба колыбель" ("Литературная газета", 2004, №22). Обличив на всякий случай, как водится, в мракобесии, консерватизме и косности некую абстрактно злокозненную "литературно-мафиозную номенклатуру", критик-авангардист далее настойчиво и рьяно, на маловразумительном псевдонаучном языке принимается "восклицать" и "восхищаться" стихотворными текстами, художественные, смысловые и собственно поэтические достоинства которых не то что не соответствуют высоте взятого хвалебного тона, но и не стоят, попросту говоря, выеденного яйца. Мало того, подаётся вся эта тухлая псевдокритическая "скорлупа" под рубрикой "Дискуссия о современной поэзии"! Что ж, можно и подискутировать. Тем более, что сама "Литгазета", не утруждая себя никакими объяснениями, мою гневную отповедь литературным шарлатанам печатать отказалась. Буду надеяться, что место для неё на страницах "Дня литературы" всё же найдётся. Ведь речь идёт не о каких-то мелочах или "частностях", а о вопросах как для меня, так, думаю, и для всех любителей поэзии крайне принципиальных и важных, поскольку разгул мерзости и цинизма и в стихах так называемых "новых" поэтов, и в статьях их рьяных пропагандистов достиг масштабов доселе совершенно немыслимых, даже с учётом теперешней разнузданной "свободы слова" и хамского попирания всех эстетических и моральных норм. Коли уж дали волю и малость ослабили цензурный гнёт — тотчас "пошла писать губерния" такую несусветную ахинею и похабщину, что у любого мало-мальски образованного человека с ненарушенной психикой не то что уши вянут, но и руки чешутся "щёлкнуть по носу" всем этим потерявшим стыд бумагомаракам и щелкопёрам.

Вот, скажем, для наглядного примера весьма показательный фрагмент из сочинений некоего А.Полякова: "Тогда раскольником старуха топоров / похожа Лотмана в Саранске на немного — / места помечены обмылком диалога: / саднит орудие в усах профессоров". Или: "Объявит радио перегоревший луч. / В сортирах камерных исполнится музыка. / С размаху попою глотнём (?) Кастальский ключ, / чтоб горлом выпала червивая гадюка" и т.п. С многозначительным восторгом в подтексте, цитируя эту вопиющую по своей пошлости тарабарщину, А.Люсый вслед за своим, по-видимому единомышленником, И.Ахметьевым, именует её ни больше ни меньше, как "первым русским стихом ХХI века". И далее, ничтоже сумняшеся, провозглашает: "Мне представляется, что Поляков — единственный русский поэт, предлагающий в качестве органической смысловой единицы не слово, а особое атомарное предложение", в котором "семантические сдвиги синтаксического максимума становятся главным формообразующим принципом... в результате чего рождается особая патетика очистки языка под стать ассенизаторству Маяковского". Этот нескладный лексический волапюк должен, как видно, безоговорочно убедить нас в долгожданном появлении нового поэта-мессии. Нормальных "человеческих" слов, способных ясно и внятно выразить стремительный полёт критической мысли, как я понимаю, во всём "богатом и могучем" русском языке для этой цели не нашлось. Впрочем, когда говорить явно не о чем и сказать попросту нечего, приходится поневоле затемнять смысл, напускать терминологического туману, выдумывать некий внутрицеховой "эсперанто", доступный якобы только "посвящённым". "Эвона как загнул! — подумает в такой момент "простой" читатель-профан, — наверно, этот самый Поляков и впрямь новоиспечённый гений, не станет же дипломированный филолог-специалист почём зря расхваливать всякую никчёмную лабуду". Плохо вы знаете, сограждане, наших нынешних "критиков". Ещё как станет! Круговая порука обязывает. Ведь ко всему прочему А.Поляков, по мнению Люсого, в своих творческих дерзаниях ушёл куда "дальше" и глубже Маяковского, ибо изобрёл на пороге ХХI века "для радикальной очистки" поэтического языка "более действенные глагольные формы, восполняющие банальные два пальца в горло" и "стал носителем глубинной вероятностной поэтики", воплотив тем самым в своих, сдержанно говоря, курьёзных стишках давние чаяния и грёзы философа Л.Витгенштейна о свободе так называемого "полного языка", т.е. языка "поэзии будущего". Мало вам для убедительности Витгенштейна? Не беда. Для пущей солидности своих умозрений критик то и дело ссылается и на других корифеев мировой эстетической мысли — В.Библера, М.Эпштейна, П.Пепперштейна, а в качестве окончательно "убийственного" аргумента — и на "американского учёного-космолога одесского происхождения" (цитирую дословно) некоего Гамова, придумавшего, оказывается, для обозначения "межмировой частицы-челнока", связующей макро- и микрокосм, "чисто" по-одесски гениальный термин: "урка-частица"! Теперь-то вам ясно, закосневшие в своей махровой необразованности сограждане-читатели, что речь идёт не о праздном стихоплётстве, очень сильно напоминающем клинический бред, а об абсолютно "новаторской" и доныне небывалой "урка-поэзии"? Н-да... Что на всё это скажешь? Что Маяковский именовал себя "ассенизатором революции" отнюдь не в "языковом" или поэтическом, а совсем в ином, политическом и социально-бытовом смысле? Но ведь любой, окончивший когда-то среднюю школу критик должен бы про это знать. Что всей этой местечковой "урка-поэзии" давно и с лихвой хватает и на неисчислимых "радио-шансон", и на подмостках родимой эстрады? Так ведь достаточно посетить в самых "престижных" концертных залах столицы авторский вечер какого-нибудь Розенбаума, Танича или Шуфутинского — вот тебе и самая что ни на есть натуральная "урка-поэзия". К чему зря изобретать велосипед и ломать критические копья? Неужели А.Люсый всерьёз считает всю эту несуразную абракадабру, добытую из глубин души посредством "двух пальцев в горло", "новым поэтическим словом", неслыханным и грандиозным открытием "полного языка"? Сомневаюсь. Не настолько же пришло в упадок и "поплохело" наше филологическое образование, да и трудно представить себе более-менее эстетически грамотного человека, не способного отличить "Венеру Милосскую от печного горшка". Выходит, дело-то тут совсем в другом. Выходит, всё это расчётливый и сознательный блеф то ли ради каких-то "тридцати серебреников", то ли ради возможности почаще мелькать в литературных "тусовках" и клубах: глядишь, и заприметят, и запомнят, и дружески похлопают по плечу, а там, если повезёт, допустят и к какой-нибудь более сытной кормушке, где включают в "комиссии" и "жюри", раздают премии и гранты. Номинантам и учредителям всех этих "букеров-антибукеров" тоже ведь нужна своя сноровистая, проверенная в деле, завсегда готовая "поступиться принципами" обслуга.

Второй эпохальной фигурой, выдвинутой А.Люсым в авангард современной поэзии и причисленной к великим реформаторам стиха, объявлен К.Кедров. С его "философическими" доктринами о тайнах мироздания можно познакомиться по нескольким опубликованным книжкам, где умело, не без сноровки и лихости, собраны и скомпилированы из разных, в основном переводных "научно-популярных" брошюр порой весьма занятные факты и сведения о "вывернутом наизнанку космосе", чудесах и загадках астрологии или о "звёздном коде", легко и доходчиво объясняющем, с точки зрения Кедрова, всё и вся, все "начала и концы" мира. Не могу сказать, что чтение это совсем нелюбопытно, особенно поначалу. Но когда на тридцатой или какой-то уже "...надцатой" странице вдруг узнаёшь, что даже простой бублик из булочной это ничто иное как соединившиеся в окружность "месяц воскресающий" и "месяц умирающий", а маковые зёрнышки на бублике — символика "млечного пути", становится почему-то не только довольно смешно, но и чересчур тоскливо. Впрочем, и это не большая беда. Возможно, мы, рядовые обыватели, скептики и материалисты, просто ещё не дозрели, не доросли до настоящего, философски глобального, воистину "космического" осмысления окружающей нас жизни. Когда же несколько лет назад К.Кедров стал постепенно обнародовать и свои поэтические опыты познания мира, я понял, что "вывернутым наизнанку космосом" хитроумный "астролог" нам просто и цинично морочил голову, не утруждая себя ничем, кроме собственных доморощенных, по-хлестаковски завиральных "теорий" и досужих, отдающих ужасающим провинциализмом фантазий. Мы по наивности полагали, что нам поверяют тайны космологии, а нам то и дело показывали старый как мир цирковой фокус с дыркой от бублика. Но всякий, даже очень смекалистый и увёртливый иллюзионист, вынужден рано или поздно саморазоблачиться, выставляя публике напоказ и облепленные тройными зеркалами шкафы, и потайные ниши, куда неожиданно исчезают улыбчивые, грудастые ассистентки, и фанерные ящики с двойным дном — словом, весь свой немудрящий казённый реквизит, предназначенный для околпачивания доверчивых зрителей. Чтобы понять это, достаточно привести всего несколько цитат из "метаметафорических", "экспериментальных" поэтических откровений Кедрова, которые он сам бесстрашно относит к жанрам то "драматической поэмы", то "трагедии", а то и вовсе "космологической эпопеи": "Лев Толстой... над собой увидел небо и услышал ржание конское, / когда убили Болконского"; "Ферзь-Христос ставит мат вечным ходом... / На кресте Христос рокируется с Буддой / впадая в нирвану. / Христос играет в шахматы — / все фигурки / к которым он прикасается / превращаются в распятия"; "Гениталии всех стран, соединяйтесь!"; "Женщина — это пространство мужчины / Проститутка — это невеста времени / Время — это проститутка пространства / Пространство — это развёрнутый конь/ Пространство — это транс Канта / а время — блядь / сука-сволочь-проститутка-Троцкий"; "Голос Холина в раю / мать твою мать свою / он священник ветра / служит там смакуя / во имя говна и света / и святого х...я", ну и т.п. Для ясности — отточие в последнем слове моё ( на случай, если вдруг эти заметки всё же опубликуют), а "Холин" — это, как я понимаю, некое подобие "лирического героя", так сказать, своеобразное "альтер эго" автора. Помнится, согласно одному из наставлений Талмуда, правоверный иудей обязан, проходя мимо христианского храма, обругать Спасителя и Богородицу и плюнуть в сторону церкви. Чем-то подобным, очевидно, г-н Кедров пытается нашкодить нынче в русской поэзии, которая, какая бы "смута" ни творилась в стране, для нас, соотечественников Пушкина и Блока, по-прежнему святыня и храм. Что ж, наглости и цинизма записному "астрологу" и "метаметафористу" в данном случае явно не занимать, да и восторженные приспешники, конечно, всегда найдутся. Вот и А.Люсый, всесторонне и вдумчиво вникнув в глубины кедровских экспериментов, уверенно величает Кедрова "мастером поэтического афоризма", подвижником, самоотверженно возродившим в современной поэзии "древнегреческий способ письма бустрофедон (как пашут волами), когда одна строка идёт слева направо, а другая — наоборот. То есть в одну сторону словополе пашется головой(!), а в другую — тем, заместителем чего, по Фрейду, стал гоголевский Нос, у Кедрова ритуально обожествляемый". Такая вот, с позволения сказать, литературно-сельскохозяйственная сексопатология. На этом можно было бы и закончить цитаты из глубокомысленных пассажей критика да и просто выйти на улицу прогуляться, услыхать птиц, глотнуть свежего воздуха. Однако "сеанс саморазоблачения" и "магистра", и его свиты будет всё же неполным без заключительного, торжественного апофеоза: "Творчество Кедрова представляет собой просвещенческий тип культуры. К.Кедров в словесности — Верещагин нашего времени... Уровень ненормативной космологичности(!) Кедрова позволяет уловить ритм мироздания. В ходе процесса постигаемой им космологии он не только изучил и по-своему проинтерпретировал, но и практически подвёл итоги(!) русской поэзии ХХ века". В.В.Верещагин, поясню на всякий случай обескураженным эдаким словоблудием читателям,— знаменитый живописец, реформатор русского батального жанра, героически погибший в 1904 г. в Порт-Артуре при взрыве броненосца "Петропавловск". Коли стыда и совести никакой не осталось, вполне можно было сравнить г-на Кедрова хотя бы с Шекспиром, Данте или Гагариным. Кого и чего нынче побаиваться-то? Свобода слова, господа-товарищи! Никто, как прежде бывало, в подневольные времена, не одёрнет, не высмеет, не пристыдит. "Смежили очи гении, всё разрешено".

Впрочем, что уж тут удивляться Люсому, когда сам убелённый сединами и увенчанный славой "мэтр", живой классик, автор нетленных эстрадных шлягеров про "миллион алых роз" и "голубые яйца дрозда" А.Вознесенский, прочтя дерзновенные кедровские "поэзы", авторитетно и на всю страну изрёк: "Кедров из тех, которые продолжаются, как Пастернак. Он великий человек, и книга его великая, роскошная, совершенно авангардная во плоти книга" (радио "Маяк", 13.11.2002 г.) Когда жюри одной из очередных литературных премий объявляет книгу Кедрова "настоящим шедевром современной поэзии". Книгу, изданную, кстати, не подпольно, как большевистская прокламация, где-нибудь в Житомире или Бердичеве, а в столичном издательстве "Мысль", флагмане, так сказать, отечественной "науки" и "культуры". Да что Вознесенский! Знаем мы этих поэтов — иррациональные, легко ранимые жизнью, мечтательные и субтильные существа, ведущие крайне нездоровый образ жизни, далёкий и от ясного трезвомыслия, и от регулярных занятий фитнессом. Мало ли что им на ум иногда взбредёт. Тут вот, намедни сам профессор С.П.Капица чуть ли не со слезой в голосе так передал свои неизгладимые впечатления от словотворчества Кедрова: "Расширение нашего мыслительного понятия найдено в этих экспериментах над языком, над смыслом, над содержанием. Здесь существует гораздо большая дисциплина ума, чем во многих областях современной литературы. Если в своё время Эйнштейн говорил, что романы Достоевского дали ему больше, чем многие научные труды, то мне кажется, что поэтическое мышление Кедрова сопоставимо с основами квантовой механики и принципом дополнительности" (радио "Маяк", 9.02.2003 г.). Очевидное-невероятное, да и только. Что на это всё скажешь? Воистину, как у Гоголя, перо вываливается из рук и немеет язык. Столь откровенной беспардонности и бесстыдства мы не слыхивали, пожалуй, со времён продажной "советской" критики, взахлёб восхвалявшей когда-то одиозную "секретарскую" литературу.

"Возьмём гонг и подведём итоги", как выражается один популярный телеведущий, уровень философских сентенций и обобщений которого мне сильно напоминает оголтелые кедровские "поэзы". Что же всё-таки происходит ныне с нашими записными критиками, профессорами, стихотворцами? Одни рекламируют и зазывают, цепко хватая зазевавшихся прохожих за полы и фалды: "Мировая сенсация! Скорее сюда! Вам выпал беспрецедентно выигрышный билет! Ваш счастливый приз — книжка нового гения, пророка, титана мысли! Уникальная разгадка всех тайн! Нострадамус и Достоевский просто отдыхают!.." А другие, "новые Пастернаки", под шумок "самономинируются" на Нобелевскую премию, пописывают жалкие скабрёзные стишки, решают, втихую посовещавшись, кого бы ещё объявить новым "мессией", мелькают на телеэкране, назначают сами себя наследниками "футуризма", чуть ли не современными "диссидентами", без стыда и совести несут такую несусветную околёсицу, в сравнении с которой стишки капитана Лебядкина или Никифора Ляписа — и то настоящие шедевры, просто-таки "перлы" и "диаманты" стихосложения, ей-Богу.

Первые объявляют вторых чуть ли не "светочами" мировой культуры, былинными богатырями духа, философскими "махатмами" и "гуру", законными наследниками и "продолжателями" всех, кого только не лень ни к селу, ни к городу впопыхах вспомнить — Хлебникова, Маяковского, Пастернака, Эйнштейна, да хоть самого Будды, а чего тушеваться и стесняться-то? Чем наглее, агрессивнее, сумасброднее и несуразнее блеф, как поучал некогда небезызвестный специалист по идеологической пропаганде, тем скорее и легче в этот бред поверят. И наши предприимчивые напёрсточники от литературы, старательно усвоив эти полезные для выживания в новых "рыночных условиях" уроки, дружно и слаженно запустили в дело свой пусть и немудрёный, халтурно сработанный, зато вполне прибыльно функционирующий "лохотрон".

Разумеется, я отчаянно и безнадёжно далёк от иллюзии, что мои беглые "заметки на полях" способны хоть как-то вразумить, усовестить и наших "новых" критиков, и их новоявленных "кумиров". И всё же на прощание напомню и им, и всем нам всего лишь несколько фраз из посвящённой Пушкину речи, ставшей творческим завещанием А.Блока: "Поэт — величина неизменная, сын гармонии. Сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна. Никаких особенных искусств не имеется и не следует давать имя искусства тому, что называется не так. Для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать".

 

Валентина ЕРОФЕЕВА УМЕРЕТЬ И ВОСКРЕСНУТЬ

Александр Худорожков. Капельки на стекле. — М.; Глобус, 2004.

"Людям не хватает слов.

Добрых, искренних слов.

Слов из детства или ещё раньше —

из времени первой маленькой капельки."

Было застолье. И был тост — красивый и мудрый. И человек, его произносивший. Красивый человек. Поэт, подумалось.

И вот его книга в руках — "Капельки на стекле". Поэма. В ней нет ни единой рифмованной строчки (его). И даже белого стиха нет. И верлибра. Но всё равно — поэма. И в книге этой — жизнь. Простая, как капелька. И сложная, как душа человеческая, впитывающая и капельку эту тоже как часть гармонии космоса — Божьей гармонии.

"Человек, даже самый сильный, ловкий, выносливый, удивительно хрупок, удивительно беззащитен и мал. Своё, воспеваемое им же, величие он пытается закрепить в строчках, музыке, картинах, архитектуре. Оживляет камень, придавая ему структуру, порядок, вселяя в него выстраданную логичность. Добивается продления своей собственной биохимической жизни. И в результате — приближается к неодушевлённому, бездуховному, несущему вселенский холод или всесжигающий взрыв концу…" Что же надо делать, чтобы избежать этого "вселенского холода" или "всесжигающего взрыва" конца? А ничего — просто жить и любить. И тогда прожитое пространство наполнится смыслом и истиной.

Любить женщину — мать, бабушку, любимую, жену, дочь, друга. И это сделает человека "вечным и счастливым", хотя главные составляющие этой любви — "боль и прощение". Ценить дружбу — "дружба — приручённая Любовь. Другом быть трудно — любовь либо исчезнет, либо взорвётся всё сметающей волной. Другом быть просто — надо только любить".

Любить Родину — "это тихое, плавное пение, поднимающееся из тверди и округлости, по которой ты ходишь; как сквозь струны проходящее через реки, озёра, леса, поля; разворачивающееся радугой; плывущее облаками; взрывающееся млечной дорогой и сворачивающееся в капельку на стекле…". Любить это место, "где хочется умереть и воскреснуть".

Любить человека во всех его проявлениях, во всех временных измерениях от рождения до смерти. Отторгая, отметая от него всё, порождённое и несовершенством его и довлеющими над ним силами не только Добра, но и Зла. Любить человека не вообще, а вот этого конкретного шофёра Петровича, резчика по дереву Владислава, учёного-самоучку, "вруна" и поэта Геннадия, православного священника отца Андрея… Это — главное.

"Кому нужны эти капельки? Зачем появились на свет? Ведь в мире уже всё есть для счастья, любви, радости…" Парадоксально, не правда ли, вот это последнее утверждение автора: "в мире уже всё есть для счастья, любви, радости…". Парадоксально — но как верно. Даже на фоне войн, предательств, катастроф, голода, глупости и вселенской боли.

 

Виктор ПРОНИН — Наталья ДАЛИ ПИСАТЕЛЬ “В ЗАКОНЕ” Литературный допрос с пристрастием

На телевизионные экраны страны вышел, уже в который раз, пятнадцатисерийный фильм "Гражданин начальник", снятый по романам Виктора Пронина "Банда". Как и фильм "Ворошиловский стрелок" по роману "Женщина по средам" он стал поистине народным фильмом. Его ждут, смотрят по нескольку раз, пересказывают друзьям и соседям.

У поэта Натальи Дали недавно вышла книга стихов. У детективщика Виктора Пронина, по подсчетам некоторых критиков, вышло более двухсот книг. И, тем не менее, между ними состоялся вполне внятный разговор. Поскольку Наталья Дали знает криминальный мир не понаслышке, далеко не понаслышке, а Виктор Пронин пишет детективы не один десяток лет, то, вполне естественно, разговор получился с явным криминальным уклоном — в полном соответствии с той атмосферой, которая царит ныне на просторах России, в полном соответствии с той тональностью, с которой все мы с вами, дорогие товарищи, разговариваем с друзьями, любимыми женщинами и даже, о Боже, с непосредственным начальством.

Взглянуть на себя, на собственные книги, на убеждения и заблуждения с криминальной колокольни... Согласитесь, может получиться не только забавная картина, но и довольно интересная. Если, конечно, разговор будет искренним и нелукавым. Похоже, искренности в этом интервью предостаточно. А это уже неплохо.

Наталья ДАЛИ. Виктор Алексеевич, если вы не возражаете, то, учитывая характер будущего разговора, я бы хотела называть вас обвиняемым? Как вы к этому относитесь?

Виктор ПРОНИН. Знаете, Наташа, поскольку обвинение мне ещё не предъявлено, то, следуя процессуальному кодексу, я бы предпочёл называться подозреваемым. Тем более что моя фамилия и это слово "подозреваемый" начинаются на одну букву. А вы, к примеру, будете дознавателем — ваша фамилия и это слово тоже начинаются на одну букву.

Н.Д. Принимается. Итак, первый вопрос. Скажите, подозреваемый, что заставило вас в достаточно зрелом возрасте ступить на скользкий и чреватый путь создания детективных романов? Жажда славы? Денег? Желание окунуться в мир опасности и риска? Или какие-то внутренние особенности характера потянули вас к криминалу?

В.П. Может быть, для начала вы мне скажете, в чем я подозреваюсь?

Н.Д. Скажу. В подстрекательстве к совершению особо тяжких преступлений. Но об этом чуть позже. Вопросы здесь все-таки задаю я. Итак, что вы ответите? Уточняю... Ведь у вас уже была специальность горного инженера, вы закончили институт, какое-то время даже работали по специальности... И вдруг всё бросаете. Прокололись в чем-то?

В.П. Да, согласен. Я поступил опрометчиво.

Н.Д. Мягко сказано! Вы слиняли!

В.П. И опять согласен. Слинял. Скажу больше — тайком. Ночью. Ушел с работы и не вернулся.

Н.Д. А ведь всё в вашей жизни складывалось очень неплохо.

В.П. Даже хорошо. Я не боялся шахты, не боялся всех этих взрывов, обвалов, газа и пыли. Как-то заблудился в старых выработках, откуда вообще никто не возвращался. Темнота кромешная, над головой километр угольной породы, батареи сели, лампочка погасла... Я ничего не вижу не то чтобы на расстоянии вытянутой руки, но вообще ничего не вижу. Только стойки похрустывают под напором кошмарного веса земли, куски породы время от времени вываливаются откуда-то сверху... Я сел, подумал, вернее, попытался подумать — где мог оказаться?! Потом вдруг почувствовал запах свежего огурца. Запахи в шахте, во всех этих штреках, выработках распространяются очень далеко. И я пошёл на запах огурца.

Н.Д. И вышли к огурцу?

В.П. Да, девушка сидела на опрокинутой вагонетке и ела огурец.

Н.Д. Вы заврались, подозреваемый, девушки в шахте не работают. Запрещено законодательством.

В.П. А тогда еще работали. И ели огурцы, запах от которых распространялся на километры по подземным выработкам. В результате я сижу перед вами. А бывало, приходилось ползти по двести-триста метров в такой узкой щели, что пуговицы от шахтерской куртки обрывались. А сзади только хруст ломающихся стоек и шорох опускающейся породы. И только где-то далеко впереди не то лампочка, не то вспыхивающая сигаретка дает направление — ползи туда, пока обрушивающая порода не настигла тебя, дурака. Но страха не было.

Н.Д. А что было?

В.П. Скучно было. Просто скучно. А что касается денег… Я ушел в газету фотокорреспондентом и получал в десять раз меньше. В десять раз. Когда мои однокашники уже ездили на черных "Волгах", я всё еще мечтал купить велосипед.

Н.Д. Но было не скучно?

В.П. Было просто здорово! Просто здорово! Я носился по колхозным полям, по заводским цехам, по каким-то стройкам, клубам, рынкам... Я мчался с утра в редакцию, не представляя даже, где окажусь вечером, ночью, на следующий день! Какое было время!

Н.Д. Значит — слава?

В.П. Какая слава! Запорожская молодёжная газета! Мои снимки печатали, даже забывая частенько упомянуть автора! Какая слава! Вы не представляете, что это было! Отснять пленку, примчаться в редакцию, развести проявитель, закрепитель, развешивая химикаты на каких-то аптекарских весах, потом проявить пленку, над электрической печкой высушить ее, да так, чтобы не стекла с нее эмульсия, а ведь было — стекала эмульсия и вся работа нескольких дней уходила коту под хвост. А если все проходило удачно — надо было снимки отпечатать, высушить, отнести секретарю, убедить его, что они хороши, эти снимки. А как они могут быть хорошими, если приходилось печатать на просроченной бумаге, если химикаты давно слежались в комья, а глянцеватель... О, этот глянцеватель! Он работал только нижней своей третью, а в остальном оставался холодным, как наш редактор!

Н.Д. Я вижу вы пытаетесь меня разжалобить. Напрасно. Сами вы как считаете, могли бы вы оказаться на скамье подсудимых?

В.П. Вполне. Давно сказано — от сумы и от тюрьмы не зарекайся.

Н.Д. Тогда скажите, по какой статье вас могли осудить, если бы наше правосудие было более совершенным, или скажем, более исполнительным?

В.П. По какой статье?..

Н.Д. Должна сразу вам сказать, что любое ваше слово может быть истолковано против вас, поэтому вы имеете право не отвечать на вопросы, которые кажутся вам опасными.

В.П. Понял. Мне вполне бы подошла двести шестая часть вторая... Хулиганство. Не самое опасное, но вполне достаточное для нескольких лет заключения. Я плохо воспитан. Могу ввязаться в драку, когда еще остается возможность для беседы спокойной и рассудительной. Рассудительности хватает далеко не всегда. Я могу плеснуть томатный сок в ненавистную морду. Бывало. Я могу бросить камень в ненавистное окно. Бывало. Я хорошо знаю, что такое неуправляемый гнев, неуправляемая обида, неуправляемая жажда немедленно восстановить справедливость, как я ее понимаю.

Н.Д. Двести шестая — единственная ваша статья?

В.П. Что вы! Вы меня недооцениваете! Я мог бы отсидеть за воровство, за публичное оскорбление чести и достоинства и даже за похищение детей.

Н.Д. И вы до сих пор на свободе?!

В.П. Везёт. Но несколько раз я все-таки привлекался к ответственности за оскорбление чести и достоинства — когда работал журналистом в "Человеке и законе", в "Огоньке", в "Неделе"... Но наш суд — как известно, самый гуманный в мире — во всем разобрался и освободил меня прямо в зале суда.

Н.Д. А похищение детей?

В.П. Что сказать — было... Пьяница-муж забрал у матери ребенка и потребовал от нее же выкуп... И мы с ребятами провели успешную операцию. В результате обошлось и без крови, и без выкупа. Все были счастливы. Даже милиция, поскольку я избавил ее от хлопотной и неблагодарной работы.

Н.Д. Значит, не только в романах, но и в жизни вы устанавливаете справедливость, как сами ее понимаете, как считаете нужным?

В.П. Совершенно верно. Меня оправдывает то, что так поступают все. Во всяком случае, всем так хочется поступать.

Н.Д. Но это две большие разницы — поступать и хотеть поступить.

В.П. Если б я эту разницу видел, то, наверное, не писал бы книг.

Н.Д. Значит, можно совершать преступления, не оставляя следов?

В.П. Каждый преступник об этом мечтает. Но скажите, Наташа, а зачем мне, автору, такие преступники? Я ведь должен его изобличить, невзирая ни на что. Поэтому следы он всё-таки оставляет, вынужден оставлять, иначе я останусь без работы.

Н.Д. Кстати... Этот ваш кошмарный роман "Банда", по которому сняты пятнадцать серий "Гражданина начальника" и, как я слышала, будет продолжение… А еще "Женщина по средам", "Высшая мера", "Дурные приметы"… Не могу не отдать должное — всё изложено настолько убедительно и достоверно, с таким количеством подробностей, придумать которые невозможно… Сознайтесь, подозреваемый... Вы совершали эти преступления, а потом их описывали?

В.П. Каюсь. Виноват. Но я при этом не оставлял следов.

Н.Д. Неужели милиция так плохо работает?

В.П. Нет, дело не в этом... Я хорошо работаю.

Н.Д. То есть в этих романах описан ваш личный опыт?

В.П. Совершенно верно.

Н.Д. Что-то последнее время не видно ваших новых "трудов".

В.П. Я устал совершать преступления. Годы, знаете ли... Но я соберусь с силами, есть кое-что в задумке.

Н.Д. Будут трупы?

В.П. Обязательно.

Н.Д. Много?

В.П. Как получится. Когда ввязываешься в серьёзное дело, никогда не знаешь, как все обернётся, как всё повернется.

Н.Д. А следы? Как вы уничтожаете следы?

В.П. А я их не оставляю.

Н.Д. Уносите с собой?

В.П. Да, так можно сказать, уношу с собой. И после каждого детектива стараюсь тут же всё стереть из памяти.

Н.Д. Чтобы даже детектор лжи ничего не обнаружил?

В.П. Да, именно так. А что он может обнаружить, в чем меня он может уличить, если в памяти всё стерто, если я нечего не помню, если все события предыдущего детектива подернуты такой дымкой, такой дымкой... Знаете, как в Подмосковье иногда торфяники горят? Вытянутой руки не видно.

Н.Д. Послушайте, подозреваемый, а как вы вообще относитесь к преступнику?

В.П. Очень хорошо.

Н.Д. Почему? Неужели нравственная порча так глубоко проникла в вас? Неужели она вас так захватила? Околдовала?

В.П. Всё гораздо проще. Каждый преступник в моих романах — это я, и каждый следователь — это тоже я, и жертвы тоже... Никого из них я не назову плохим словом, никого не прокляну... В каждом стараюсь найти что-то доброе, светлое, обнадеживающее... Я отдаю им свои самые заветные мысли, впечатления, чувства...

Н.Д. А что получаете взамен?

В.П. А взамен я получаю ту самую убедительность, те самые подробности, которые заставляют вас верить в реальность преступлений, описанных в романе.

Н.Д. Не слишком ли щедрая плата с вашей стороны?

В.П. Возможно. Но для моих героев мне ничего не жаль, гражданин дознаватель. А потом, знаете ли, я ведь не отдаю последнее. Всегда что-нибудь и для себя остаётся.

Н.Д. Чтобы всё это отдать следующему преступлению, следующим преступникам, следователям, жертвам?

В.П. Совершенно верно.

Н.Д. Скажите, подозреваемый, кроме откровенности у вас есть еще какие-нибудь смягчающие обстоятельства? Тяжелое детство? Злобное окружение? Учителя-садисты? Пагубное влияние улицы?

В.П. Знаете, ничем из перечисленного похвастаться не могу. Нормальные учителя, любящие родители... Улица? Разве что улица... Но, как говорится, дай Бог каждому такую улицу! С драками, футбольным мячом, набитым травой, чужими садами...

Н.Д. Стоп-стоп! Вы сказали — чужие сады? Значит, помимо тех статей, которые перечислили, вы еще и в воровстве отметились?

В.П. Отметился. Был грех.

Н.Д. И что же вы там, в чужих садах, воровали?

В.П. Яблоки, абрикосы, груши... Что подвернется.

Н.Д. Когда же вы ступили на этот скользкий путь? В каком возрасте совершили первую свою кражу, первое преступление?

В.П. Видимо, мне было лет двенадцать... Да, примерно так. В книжном магазине украл несколько сот портретов Владимира Ильича Ленина.

Н.Д. Боже! Зачем?

В.П. Из любви к искусству. Я имею в виду искусство воровства.

Н.Д. И не оставили никаких следов?

В.П. Никаких. Я уже тогда не оставлял следов.

Н.Д. Но вас изобличили?

В.П. Как это ни прискорбно... Да. Стукач завелся.

Н.Д. И чем закончилось?

В.П. Вызвали в школу отца.

Н.Д. И что отец? Порол?

В.П. Нет, не порол. Но он был очень огорчен... Тем, что меня разоблачили… С тех пор я работаю в одиночку.

Н.Д. И отца больше не огорчали?

В.П. Больше не огорчал.

Н.Д. Он был вами доволен?

В.П. Да. Думаю, да.

Н.Д. Вы радовали его успехами?

В.П. Мне кажется, он гордился мною.

Н.Д. На дело вместе не ходили?

В.П. Не пришлось, к сожалению... Но он всегда готов был помочь добрым советом, предостережением, опытом.

Н.Д. У него был богатый опыт?

В.П. Да, он из хулиганья.

Н.Д. А образование у него какое-нибудь было? Хоть какое-нибудь?

В.П. Да, как и у меня. Высшее горное. Я закончил тот же факультет, который за двадцать лет до меня закончил он. У него за спиной шахты Сибири, Грузии, Украины... Последние годы Алексей Иванович Пронин преподавал на том же факультете, в том же горном институте, который закончил когда-то.

Н.Д. То есть вы пошли по стопам отца?

В.П. До какого-то времени наши пути совпадали. Потом я ушёл в сторону.

Н.Д. В криминальную?

В.П. Да.

Н.Д. Скажите подозреваемый... А если бы вам запретили писать детективы, совершать, как вы признались, преступления, а затем их описывать... Чем бы вы могли еще заняться?

В.П. В шахту я бы не пошел — потерял квалификацию... Когда-то я воровал цветы для девушек... Получалось. Как хороши, как свежи были розы... У соседей...

Н.Д. Больше не растут?

В.П. Да нет, уже должны бы вырасти... Что я ещё умею… Я неплохой чеканщик, вполне профессионального уровня, я очень даже неплохой переплетчик... А какой я делал самогон! О! Я настаивал на полыни, на мяте, даже на багульнике, хотя багульник, как вам, наверно, известно, очень сильное наркотическое растение. Его собирают на болотах в противогазах... О, мой самогон на багульнике! Очень известные люди приобщались... Называть не буду — святые имена.

Н.Д. А знаете, подозреваемый, самогоноварение — это ведь тоже статья.

В.П. Меня оправдывает чрезвычайно высокое качество моей продукции. И еще одно обстоятельство говорит в мою пользу — давность преступления.

Н.Д. А какой поступок на ваш взгляд не может быть оправдан ничем?

В.П. Убийство из корысти, измена из корысти. Любовь из корысти. И вообще — корысть.

Н.Д. А из-за чего вы можете впасть в безумство? Деньги? Слава? Потревоженное самолюбие? Любовь?

В.П. Скорее, последнее.

Н.Д. И давно вы впадали в такое безумство?

В.П. Я и сейчас ещё не вполне здоров.

Н.Д. А слава вас не интересует?

В.П. Интересует, но не в тех количествах, на которые я могу рассчитывать. Скажем так… Моё тщеславие настолько ненасытно, что я даже не пытаюсь его прикармливать.

Н.Д. Но Нобелевская премия насытит ваше тщеславие?

В.П. Разве что Нобелевская премия. Говорят, совершенно потрясающие фуршеты устраивает шведский король для лауреатов. Хотя я знаю, и в Доме литераторов случаются неплохие…

Н.Д. А за что бы без суда и следствия посадили в тюрьму мужчину?

В.П. За жадность и мелочность.

Н.Д. А глупость вас не раздражает?

В.П. Что вы! Глупые очень часто бывают милыми людьми, с ними гораздо интереснее, чем с умниками. Вот среди умников попадаются дураки совершенно непереносимые.

Н.Д. А за что бы посадили женщину? Измена? Ложь? Предательство?

В.П. За всё за это и за многое другое я бы ее помиловал.

Н.Д. Простили бы?!

В.П. Я сказал — помиловал… Самое страшное наказание, к которому мужчина может приговорить женщину, — это повернуться и уйти. Разве что набросив пиджак на плечи.

Н.Д. А вы можете ненавидеть человека?

В.П. Могу. И кое-кто уже удостоился.

Н.Д. Боже, кто же эти несчастные?

В.П. Все те, кто пытается понравиться той, кого я люблю.

Н.Д. И вы можете убить?

В.П. Без колебаний.

Н.Д. А кого бы вы назвали своим другом?

В.П. Если я могу прийти к человеку в три часа ночи с бутылкой плохой водки и рассказать, что со мной случилось... Такого человека я назову другом.

Н.Д. А есть нечто такое, чего вы никогда бы не смогли сделать?

В.П. Я бы не смог собирать грибы на продажу. Может быть потому, что мне всегда не везло с грибами. Мне ни разу не удавалось собрать грибов вволю.

Н.Д. У вас есть человек, к которому вы могли бы обратиться за помощью, в чём бы она ни заключалась — деньги, крыша над головой, нора, куда можно скрыться от правосудия, например?

В.П. Да.

Н.Д. И спрячет?

В.П. Не задавая лишних вопросов.

Н.Д. Настало время задать вам вопрос о подстрекательстве к особо тяжким преступлениям. По вашему роману вышел фильм "Ворошиловский стрелок". Главный герой в блестящем исполнении Михаила Ульянова опять же убедительно и достоверно, с уймой подробностей, расправляется с нехорошими ребят, которые изнасиловали его внучку. Он продает дачу, покупает винтовку с оптическим прицелом и начинает большую охоту.

В.П. Кстати, решение далеко не новое... Еще в сказании о Гильгамеше, едва ли не самом первом литературном произведении, шесть тысяч лет назад сказано: "Продай дом, купи корабль". Древние знали и ценили вкус дальней дороги. И мой герой тоже отправляется в путь: он становится не тропу возмездия.

Н.Д. Но это и есть подстрекательство. Или нет?

В.П. Наташа, по телевидению показывали недавно забастовку шахтеров. Видели? Здоровенные, молодые мужики лежат на раскладушках и голодают. Забросив руки за голову. А их жены, их изможденные, высохшие жены, носят им воду. Так они протестуют…

Показывают их пустые холодильники, их бледных детей в каких-то обносках. Их страшные жилища, больше напоминающие послевоенные землянки. А они лежат, забросив руки за голову, и смотрят в потолок. Протестуют... Им, оказывается, больше полугода не платят зарплату. А они все это время регулярно выходят на работу, спускаются под землю и ворочаются там, добывая уголь и обогащая какого-то хмыря, который умудрился эту шахту приобрести. У меня вопрос — а почему они не взяли в заложники этого хмыря? Почему не подвесили за ноги в заводоуправлении? Почему они, в конце концов, не сожгли это заводоуправление дотла? Вместо всего этого они лежат на раскладушках и смотрят в потолок. Скучают, простите, — протестуют! Жёны измождены, дети голодные, им даже в школу пойти не в чем. Это до какой же степени нужно измордовать людей, лишить их всякого человеческого достоинства, если единственное, на что он могут решиться, — объявить голодовку! Мой старик решился на большее. Он никого не убил, но, простите, мужского достоинства этих подонков, которые, куражась и веселясь, надругались над его внучкой, лишил. Евнухами выпустил в мир для дальнейшей жизни. Это подстрекательство?

Н.Д. Вы недооцениваете убедительности своих произведений. Многими они воспринимаются как руководство к действию. Вас это не настораживает?

В.П. Меня это радует, поскольку ни к чему дурному я не призываю. Мои герои честны, великодушны, а часто даже самоотверженны. Они влюбляются, они отстаивают свое достоинство достойными методами, они ценят мужскую дружбу, их любят женщины. Что же в этом плохого? И они обладают еще одним качеством, для меня чрезвычайно важным, — они бескорыстны. А. если мне все это удается показать убедительно и достоверно, как вы говорите... Дай Бог.

Н.Д. Скажите, подозреваемый, только откровенно... Откровенность вам зачтется. Ведь вы опять что-то затеваете? Что это будет? Ограбление? Разбой? Убийство?

В.П. Всего понемножку.

Н.Д. А вы знаете, есть такое понятие: "грех сочинительства"? Вам не кажется, что всё описанное вами рано или поздно исполнится, более того, исполняется?

В.П. Я этого не исключаю. Мысль материальна.

Н.Д. Другими словами вы сознательно нарушаете заповеди Христа?

В.П. Разве что одну-две. Не больше. Даже не буду говорить, какие именно, об этом нетрудно догадаться по моим предыдущим ответам.

Н.Д. Любовь?

В.П. Без любви не бывает строчек. Без любви ничего не бывает. Я не питаюсь ненавистью, я не знаю, что такое зависть, никогда не пробовал.

Н.Д. В таком случае — что, по-вашему, любовь?

В.П. Любовь — это всё. Как деньги. Только деньги — всё, когда их нет, а любовь — всё, когда она есть. Я никого не кинул в этой жизни, как выражаются мои герои. Никого не предал. А те прегрешения, которые случались... Господь простит. Надеюсь. Авось, и вы будете ко мне снисходительны, хотя, честно говоря, смягчающих обстоятельств я, похоже, так и не нашёл.

Н.Д. Я только дознаватель. Пусть вашу судьбу решает суд. Скажем так — суд читателей. Он недоступен звону злата, а мысли и дела — он знает наперёд. Как говаривал классик.

 

Михаил ЧВАНОВ КАТОЛИЧЕСКИЙ КРЕСТ

Михаилу ЧВАНОВУ — 60! Поздравляем нашего автора с юбилеем!

Михаил Андреевич Чванов родился 25 июля 1944 года в д.Старо-Михайловка Салаватского района Башкирии. Мечтал стать геологом, но по состоянию здоровья вынужден был поступить на филологический факультет Башкирского университета, который закончил в 1967 году.

Тем не менее, как спелеолог, был одним из руководителей экспедиции, впервые обследовавшей крупнейшую пещерную систему Урала — пропасть Сумган-Кутук, а также Всесоюзной экспедиции по поискам самолета С.А.Леваневского.

Автор 18 книг прозы, глава мемориального Дома-музея С.Т.Аксакова в Уфе, вице-президент Международного фонда славянской письменности и культуры. В 2000 году награжден орденом Преподобного Сергия Радонежского III степени, Заслуженный работник культуры Российской Федерации (2001). Мы публикуем новый рассказ юбиляра.

Было 31 декабря. Перед тем, как отправиться по домам за праздничные столы, мы, как водится, собрались отметить встречу Нового года на работе. Обосновались в дальней угловой комнате.

Только пропустили по бокалу шампанского, в дверь заглянул вахтер:

— К вам какой-то поддатый мужик под два метра. Сутуловатый, в темных очках. Мне кажется, он уже как-то приходил. Сказать, что вы ушли?

— Не надо. Я сейчас выйду.

Я уже догадывался, кто это мог быть, в том числе по манере неожиданно исчезать и появляться без предупреждения и звонка.

Точно, это был он. Всей своей огромной массой он навис надо мной, взяв в обе ладони, долго тряс мою руку:

— На две минуты. Зашел поздравить с Новым годом!

— Мы как раз собрались по этому поводу. Пошли.

— Да нет, — замялся он. — Я, наверное, не впишусь в эту компанию... Да у вас, наверное, шампанское, а я предпочитаю водку. Я тут с собой прихватил. Подождут пять минут, пошли в ваш кабинет...

Я не стал спорить. Я сам знал, что он не впишется, потому как был он не то чтобы из другого мира, но он, еще недавний капитан-военврач, специалист по тропической медицине спецназа ГРУ Генштаба Советской АРмии, всем своим существом был еще там, он еще не совсем вернулся со всех своих тайных и полутайных войн, а их у него за спиной, кажется, было шестнадцать. Нас с ним свела его последняя война, в Югославии, где оказались ненужными специалисты по тропической медицине, и он стал на ней истребителем танков.

— С Новым годом! — поднял стакан он.— За то, что мы вернулись живыми с этой войны!.. Мы не проиграли ее, нас предали...

— С Новым годом! — я поддержал его тост с некоторой неловкостью, как бы не имея права на него. Я не был на этой войне сторонним зрителем, но, в отличие от него, я не брал в руки оружия, хотя, конечно, пуля — она дура.

А для него это была первая война, на которую он попал не по службе, и в то же время не совсем добровольцем. Уже не было Советской Армии, так как не было уже Советского Союза, и он поехал на нее, чтобы, как говорил, "нагрести немного зелененьких", которые теперь окончательно управляли миром, чтобы на них вытащить из ныне самостийной Украины свою семью, а точнее, из Ужгорода, где некогда базировалась его отчаянная дивизия спецназа и где он, после пятнадцати своих войн, счастливый до ушей, получил квартиру.

Семью он, вернувшись из Югославии, потихоньку вытащил и теперь в госпитале ветеранов Великой Отечественной войны врачевал подобных себе бедолаг уже из следующих поколений, чудом вернувшихся с новых, незнакомых ему войн: Карабаха, Чечни, Таджикистана...

Из трезвого — из него слова не вытянешь, но сегодня, судя по всему, он поздравлял меня с Новым годом далеко уже не первого:

— Я не знаю, как сложилась бы моя судьба, не прочитай я случайно тогда, перед Югославией, ваши статьи. Ведь, скорее всего, как мусульманин по крови, я оказался бы на другой стороне. Тем более, что там мне заплатили бы гораздо больше, и у меня была бы раньше вероятность вытащить семью из Ужгорода. И уж точно — больше бы заплатили хорваты...

Я молчал. Не только потому, что по моим некогда романтическим понятиям на святые войны идут воевать не за деньги или в том числе за деньги, — это был для меня уже пройденный этап. Я молчал потому, что с некоторых пор мне вообще не хотелось вспоминать о Югославии как факте своей биографии, потому что там я, русский, второй раз после России потерпел свое жестокое поражение.

После всего, что случилось с Россией, Сербия, наверное, не только мне мнилась пусть и небольшим, но живущим общим стремлением и дыханием, гордым и монолитным островом, своеобразным форпостом, стоящим на страже славянского и православного мира. И когда, наконец, полный трепетных чувств, я оказался в Белграде, первое, чем был неприятно поражен: центральная его улица — имени князя Михаила — оказалась как бы копией засиженного, словно мухами, всякой нечистью Арбата; к гостинице, куда только что меня меня поселили, на моих глазах припарковался, буквально ударившись бампером в стену и перегородив узенький тротуар, прошитый пулеметной очередью, с выбитыми стеклами, "пежо". Переднее пассажирское сиденье было в крови, а водитель, с помощью прохожих тяжело выбравшийся из автомобиля, был ранен в ногу. Он отдал выскочившему на удар машины в стену портье жетон-направление госпиталя, в котором ему сделали перевязку, из-за нехватки мест там принимали только тяжелораненых, показал на окровавленное сиденье: "Получилось, что он прикрыл меня, принял всю очередь на себя, царство ему небесное, попутчик, даже имени не знаю..."; и тут же на улицу выметнулась так называемая студенческая демонстрация, каких я в свое время насмотрелся в Москве первопрестольной: волосатые, немытые, неопределенного пола молодые особи с наркоманенными глазами требовали сексуальных свобод, немедленного прекращения войны и вхождения Югославии в славную западную демократию, в то время, как их полуголодные сверстники гибли в окопах, на минных полях под Сараево и Вуковаром, в боях против этой самой западной демократии.

Конечно, было и другое: и в Белграде, и в самой Сербии, и особенно в Сербской Краине — и решимость стоять до конца, и самоотверженность, и героизм, в том числе русских добровольцев, и какая-то мистическая, даже пугающая любовь простых сербов к России — скорее, не к реальной, а к какой-то мифической, как град Китеж: к России, которой давно уже нет, а может, никогда и не было; а потом к ним придет жестокое похмелье-разочарование, когда Россия, от которой, кажется, и названия-то не осталось, их подло предаст, и мне в свой последний приезд в Югославию не просто стыдно будет смотреть сербам в глаза, а стыдно даже будет признаваться, что я русский... Но еще больше, пожалуй, меня нравственно придавило, уже в первый приезд в Сербию привело к выводу, что никакой победы не будет, и впереди — горькое поражение, когда я увидел, что сербы так похожи на русских (или, наоборот, русские похожи на сербов), может, в самом худшем — в своей внутренней национальной разодранности. У нас ведь как в России: если собралось вместе трое патриотов — значит, мы имеем, по крайней мере, четыре непримиримых между собой партии, каждая из которых претендует на конечную истину и особую любовь к России. Так вот: если собралось трое сербов, то таких непримиримых между собой партий, претендующих на конечную истину и особую любовь к Сербии, будет уже восемь, и если ты дружишь с представителем одной партии, то не имеешь права пойти в гости к члену другой — тебе устроят сцену ревности, граничащей с ненавистью.

— Что я еще пришел? — замялся он. — Я хочу показать вам одну вещь. Я давно хотел вам ее показать. Но всё не находил случая, что-то меня останавливало, а тут вот услышал, что вы собираетесь ехать на всеславянский съезд... Вы уж простите, что я принес вам такой необычный новогодний подарок.

Он полез в карман и вытащил сравнительно большой нательный католический крест, протянул его мне. Я инстинктивно убрал руки за спину.

— Зачем он мне?

— Нет, вы сначала его внимательно рассмотрите... Не бойтесь... Да возьмите же!.. Мне об этом раньше говорили, но я не верил, пока не убедился сам.

Я недоуменно взял крестик в руки.

— Читайте, что тут написано.

Я взял очки, включил настольную лампу: "GOD PROTEKT". Это, наверное, можно было перевести как "Господи, помоги!" или, скорее: "С нами Бог!"

— Дословно: "Бог поможет",— словно читая мои мысли, уточнил он. — Да-да, "Бог поможет". А теперь оттяните вот эту штучку, — показал он мне что-то вроде кнопки в основании крестика.

Я потянул.

Из тела крестика неожиданно вышло лезвие — так раскрывается перочинный нож — и крестик в моих руках превратился в крошечный кинжал.

Я растерянно молчал.

— Но, может, это какая-то базарная поделка?— наконец, сказал я. — Своего рода дурацкий сувенир?

— Нет,— усмехнулся он.— Мои ребята сняли его с убитого хорвата-усташа. Наверное, это мародерство — снимать с убитых нательные кресты. Но когда они увидели, принесли мне. И когда я увидел... Я решил, что об этом должны узнать все. Вы должны написать об этом.

Он щелкнул этим нательным крестом-кинжалом, закрывая его.

— Помимо того, что я специалист по тропическим болезням, я — военно-полевой хирург. И могу авторитетно сказать: им запросто можно вскрывать яремные вены врага.

— Но, может, у него другое предназначение?

— Точить карандаши?— усмехнулся он.— Бросьте, вы лучше меня знаете, для чего предназначен этот крест-кинжал...

— Но зачем он мне?!

— Чтобы помнили. Чтобы не самообольщались. Не самообманывались, собираясь на свой славянский съезд... В этом,— ткнул он пальцем в крест-кинжал,— вся суть католического креста. Как и роль католичества в этой войне. Как и суть католичества вообще. Католичество — тайный кинжал-жало, замаскированный под христианский крест... Я долго не решался вам этот крест показывать. Помимо всего прочего, я знаю, вам тяжело вспоминать Югославию... Я могу уже сейчас сказать, что ваш всеславянский съезд обречен. Правда, я не совсем знаю его цели. Если чисто этнографические, ностальгические — одно. Но если политические, с попыткой какого-нибудь объединения — это не просто обречено на провал, это...— он махнул рукой.— Кого вы собираетесь объединять?! На какой платформе? Всего лишь на том — что вы одной крови? Так можно пойти еще глубже и окажется, что все народы когда-то были одной крови, один народ. Но Господь Бог не случайно рассеял его на разные народы, на разные языки. Вы, разумеется, знаете, почему. Чтобы они, постоянно выясняя отношения между собой, больше не пытались строить вавилонскую башню в небо, стремясь таким образом подняться до Бога, стать с ним равным, а может, и заменить его собой. Может быть, по этой причине и вы, славяне, разбежались в истории: сначала на западных, южных и восточных славян, потом каждые в свою очередь: восточные, к примеру, на русских, украинцев и белорусов... Может быть, это не только черта вашего характера, потому что вам легче договориться с немцами, французами, всякими другими зулусами, помогать им, чем с самими собой?! Может, это тоже Божье предначертание?.. Вы не обижайтесь, что я, татарин, вам об этом говорю. Потому что мне больно за вас. Потому что, наверное, я вам не чужой, как и сербам, хотя воевал на их стороне за деньги, но я все-таки воевал на их стороне.

Он плеснул еще по полстакана:

— Когда я первый раз оказался в Югославии, ничего не мог понять. По сути: один народ, говорящий на одном языке — и кровавая стена непонимания, даже взаимной ненависти. И только потом до меня дошло, что дело совсем не в крови, не в языке, а в вере. И тут уже ничего не поделаешь. Оказывается, самое страшное, когда один народ разрывается верой. Такое мог придумать только Дьявол. Если только это не самое последнее испытание народа на прочность, ниспосланное Богом? Он ведь на определенном этапе каждый избранный народ проверяет на прочность. В свое время — еврейский. Тот не просто не оправдал надежд, он распял Бога. Теперь, может, проверяет славян...

Он взглянул на часы:

— Ну ладно, я побегу, а то вас ждут... Простите меня за этот разговор. Но, во-первых, я почему-то не хочу, чтобы вы унижались. А во-вторых, не там вы ищете... На древнем кровном родстве уже никого не объединить. Вы думаете, вас поймут поляки, те же чехи, тем более хорваты. Или взять ваших самых близких по крови дорогих братьев-украинцев, которые готовы с чертом породниться, но только чтобы подальше от русских. Они ради этого даже от славянства готовы отказаться, придумали сказку, что они, дескать, иной, высшей расы... Нет, можно, конечно, съездить в Прагу, тем более, если за чей-то счет, попить хорошего пивца, но — не ставя перед собой никаких вселенских целей. А вы ведь, я знаю, ко всем будете лезть целоваться, приставать со своим святым славянским единством, что надо объединяться перед общей бедой, а они будут воротить рожу — даже болгары, которых Россия с середины прошлого века дважды спасала от верной погибели и которых вот-вот окончательно поглотят турки, а тем еще помогают чеченцы, которые массовым порядком скупают земли в северном болгарском Причерноморье. Но они, как и поляки, и чехи, лучше побегут за сладкими католическими пряниками в НАТО... Не там вы ищете. Может, Бог разделил некогда единый народ на разные языки и народы с тем, чтобы потом они объединились снова, но не на принципе единой крови, а в единой Вере в Него. Чтобы, таким образом спасшись, подняться до Него... Потому, по моему темному разумению, печься надо не об уже химерическом славянском единстве, а о Вере, которую, вы и не заметите, когда подменят, подточат ее изнутри, оставив для нас с вами, непосвященных, как в свое время в католичестве, лишь внешние пышные одежды, и всё это будет по-прежнему называться Православием... Вот вам наглядный пример тому! — он еще раз перед моими глазами щелкнул, открывая и закрывая, католическим крестом-кинжалом, положил его со стуком мне на чистый письменный стол, круто и легко для своей огромной фигуры развернулся на каблуках и пошел к двери...

На минуту задержался на пороге:

— Я не знаю, когда следующий раз вас увижу. Потому: с приближающимся Светлым Рождеством Христовым!..

 

Сергей СОЛОВЬЕВ АНТОЛОГИЯ

***

Наказал мою душу Бог!

Видно в гневе пустил часы,

И пришелся рожденья срок,

На созвездье Беды,— "Весы".

С той поры мне спасенья нет,

Я у пропасти на краю,

Балансирую столько лет,

То в аду живу, то в раю.

То любовь придет, то беда,

И хохочут потом вослед, —

И уходит жизнь, как вода,

Только сердцу покоя нет...

И остался один бросок,

Не споткнуться бы на бегу,

Дом у Клязьмы. Речной песок.

И огонь, на том берегу...

ЖЕНЕ

Предчувствую близость утраты…

Души неизбывна печаль.

Мелькают последние даты,

И тает любви календарь.

И памяти листья сквозные,

Дрожат на холодном ветру.

Однажды, в далекой России,

Ты их подожжешь поутру...

Печальные черные птицы,

В февральскую злую пургу,

Поднимутсся ввысь вереницей,

И тихо замрут на снегу...

И будет лишь пепел кружиться

Над белой тревогой равнин.

И саваном серым ложиться

На плечи озябших рябин...

ПАМЯТИ ОТЦА

Я пройду свой путь до конца,

И в холодный уйду рассвет.

Через тридцать нелегких лет,

Наконец, я нашел отца.

И беда моя, не вина,

Что так поздно тебя нашел.

Ляжет пусть на муар и шелк

Моя ранняя седина.

Похоронен в чужой земле

Тот танкист, что вошел в Берлин,

Пролетит журавлиный клин,

Над тобой, в предрассветной мгле.

... У последней стою черты,

Поезда стучат вдалеке.

И сжимаю, до боли в руке,

Орден Красной твоей Звезды.

 

Виктор ТИМОФЕЕВ РУССКИЙ ВОПРОС

РУССКИЙ ВОПРОС

Что ли, комета нам судьбы пометила?

Что ли, Луна угрожает серпом?

"Русский вопрос" на повестке столетия

встал сотрясенным Уральским ребром...

Встал раскаленным до магмы Чернобылем.

Туберкулезом. Чадящей Чечней.

Крейсером "Курск", потаённо угробленным.

Мором. Голодной чумной ребятней.

Русский народ на телеге с обносками

едет в заморский придурочный рай,

а в это время в палаты кремлевские

очередной закатился Мамай.

Он говорит не на тюркском наречии.

Он и не грабить пришел — говорит.

Здесь пировать поселился навечно я —

скоро Москва перейдет на иврит!

Русский вопрос! Поднимайся и спрашивай!

Что там осталось у нас в кладовых?

Пепел, да гнилость, да мыши и шашели?

Пусто, как в драном кармане вдовы?

Спрашивай: быть иль не быть всему русскому?

Храмам сияти, а песням звенеть?

Полю пшеничному, теплому, хрусткому,

в хлебы свиваться и брагой кипеть?

Русский вопрос — не в укор белорусскому.

И украинскому он — не в упрёк.

Также — татарскиму, манси, якутскому

русский как брат и как дружбы зарок.

Он поперек — воровскому исчадию,

людям с гражданством двойным и тройным,

монстрам с двойною душой беспощадною,

вставшим войной против нашей страны.

... Нету у нас запасного Отечества.

Здесь — наше поле, и слово, и свет.

"Русский вопрос" — это русский ответ!

8 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА

И псы этой ночью завыли,

и вспыхнули всюду костры:

живую страну разрубили

на страшные горе-куски.

А было их три супостата...

Страна-то настоль велика,

что меньше, чем три Герострата,

не вздымут огня и клинка.

Багровые жирные шеи...

Свинячьи, сквозь щелки, зрачки.

От дерзости злобной хмелея,

хватались они за клинки.

Могуча страна и богата,

и ясного было ясней,

что меньше, чем три Герострата,

не справятся попросту с ней.

Покажем портреты их. Щерит

вот Ельцин — кривые клыки.

А рядом — Кравчук и Шушкевич.

Копытца. Хвосты. Пятачки!

Да, было их три супостата,

и сил-воскормительниц три:

снаружи — Израиль и Штаты.

Предательский сброд — изнутри.

Взгляните на дело их, братья,

на Родину нашу в слезах.

Да будет их имя —

Проклятье! Проклятье — в веках!

 

Людмила ОЛЕЙНИК БЕССОННИЦА

***

Защитите меня от меня…

Эти цепкие, липкие мысли,

Как силки надо мною повисли,

Не давая покоя ни дня.

И смотрю, сквозь ячейки сети,

На такое знакомое небо…

И поверить так хочется в небыль,

Не в Конец, а в Начало пути!

Я ведь знаю, добычу храня,

Рок не сжалится и не отпустит…

Ткутся мысли из боли и грусти…

Защитите меня от меня!

***

Нельзя без зрелищ и без хлеба… А ты,

Опять меня лишаешь неба и высоты!

Вуалью скрыла отрешенность мое лицо,

И давит, словно обреченность, твоё кольцо…

А мне бы нежности и веры…

Да всласть:

Летать, парить, любить без меры…

Не красть!

***

В этом доме жил когда-то друг…

Радостно блестя, горели стекла,

Яркая герань цвела на окнах,

Умер друг, и всё померкло вдруг…

И смотрела по утрам тоска

В окон потускневшие зеницы,

И дождя, намокшие ресницы,

Единили с домом облака…

Не хожу я в дом, а сердце жжет:

Будет дружба вечною, казалось.

Как нужна бывает эта малость,

Ощущенья, что нас кто-то ждет.

***

Отплакалось стихами… Отлегло…

И, каждый день, прощая и прощаясь,

Я снова буду жить, греша и каясь,

Оттачивая жизни ремесло.

По лезвию скользить и умирать,

На грани вожделенного предела…

И, возвращаясь в лабиринты тела,

В твоих ладонях — снова воскресать!

***

Пускай Господь пребудет с Вами!

Переплетая нити странствий,

Едва увязаны словами,

Мы так разбросаны в пространстве…

И, кажется, похожи чувства,

И ощущенья так похожи…

Душа способна на безумства,

Хоть время сморщилось на коже.

Стихов звенящих колокольца,

Ещё несут над суетою…

Но как же давят пальцы кольца —

Незаполнимой пустотою…

***

Я кутила с бессонницей всласть,

по весеннему так невинно…

Надо ж было тебе упасть,

легкокрылый ты мой, малинный!

Тайна сумерек…Ночи излом…

Месяц — медью в окошке еле…

Что ж ты плачешь, упав ничком,

Ангел, падший в моей постели?

***

Как живется Вам, как дышится,

глядя в неба окоём?

Мне без Вас совсем не пишется,

в одиночестве моём.

В час, когда авансы розданы,

ощущая благодать,

Прячусь в кокон Вами созданный:

погрустить и погадать.

Напряженно мысль колышется,

расстояниям назло…

"Я люблю, люблю Вас" — слышится,

терпнут губы от "Мерло".

Ваши пальцы, птицей робкою,

забрались в мою ладонь,

И гасить пытаюсь стопкою

этот дьявольский огонь…

Но горит, исчадье Адово,

будоража ток крови…

И зачем же было надо Вам

говорить мне о любви?

***

Повязала весна грязных улиц дырявый передник.

Даже снежный апрель

не прикроет разбитость дорог…

Снова грусть и тоска.

Снова жизнь между нами — посредник.

У краплёной судьбы — бесконечно бегущий клубок.

Мы с тобою давно замороченно ходим по кругу…

Но когда я брожу на задворках усталой души

Понимаю, что мы так давно потеряли друг друга,

Что разлукою нас

даже смерть не смогла б устрашить.

***

Была я с Вами едва знакома и…кома.

Вы шли устало шурша листвою,

как тень за мною...

В церквушке старой купили свечи…

Был грустный вечер,

Такой надрывный,такой прощальный,

как поминальный...

А в доме Вашем так пусто было

и так уныло…

За каплей капля вода из крана

и неустанно,

Низало время на нитку жизни

слезу по тризне…

Да, каюсь, лгунья! Я не просила

о невозможном…

В ночь полнолунья, не Вас любила,

а крест на прошлом.

 

Вячеслав ШАПОШНИКОВ У ОКНА

В ТОЛПЕ

Иду в толпе — в немом недуге,

средь русских — русский, как в бреду.

Мы знать не знаем друг о друге...

Как в пустоте — один — бреду...

Ох, эта "сумма одиночеств"!..

Кто наше разорвал родство?!.

Шагаем — без имен, без отчеств...

Чье, чье над нами колдовство?!.

Коснуться ближнего легонько

/ведь между нами не вражда!/:

"Как мы не виделись долгонько!.. "

Он жестко хмыкнет: "Никогда..."

Иль даст понять, что не расслышал,

иль "ручкой сделает" — пока:

"Поехала, наверно, крыша

у бедолаги-старика..."

ДОЛЯ

Не ищешь ты такой печали,

чтоб жить в тщеславной колотьбе.

Избави, Боже, чтобы знали

на этом свете о тебе!

Вот доля — в тихости безвестной

жить в кротком захолустном дне,

поближе к родине небесной,

не в суетне, не в толкотне!

Не на виду торчать, вздымая

многозначительности перст.

Жить, воле Божией внимая,

и не ропща нести свой крест.

РУССКИЙ ЗАКАТ

Нет, этот свет невыразим —

в преддверии осенней ночи...

Ну — разве — воем лишь одним,

таким, что из последней мочи...

Ну — разве — взором ледяным,

в котором ничего — от лета,

таким же лезвийным, стальным,

как над жнивьем полоска эта...

Одно лишь зиаю: свет такой —

перед провальными ночами,

свет всех, сжигаемых тоской,

свет всех, сгорающих в печали...

Судьбы мучительный догар...

Не свет, а взор такого рода,

каким лишь русская природа

взирать имеет горький дар...

***

Встань под звездною чашей ночной.

Воздохни от бездонности чудной.

Вот исход из судьбы многотрудной!

Вот — свобода! Она — над тобой!

Вековечье. Мерцанье дорог,

на которых ты будешь свободен,

как свободен лишь тот, кто Господень,

кто в себе студ греха превозмог.

Но... сначала судьбу проживи,

с несвободой ее, с утесненьем,

не терзаясь мечтой и томленьем,

и разжжением гордым в крови.

Чтоб пред вздохом последним ты мог

прошептать: "Восхожу к Тебе, Боже!.."

Ничего нет на свете дороже

той СВОБОДЫ, в КОТОРОЙ САМ БОГ.

У РАСПАХНУТОГО ОКНА НА ОСЕННЕМ РАССВЕТЕ

Нараспашку оконные створки.

Дышит стылостыо свет зоревой.

Как глаза мои пристально-зорки,

исцеленные ранью сырой!

Всё, что вижу, пресветлой иконе

в этом часе рассветном сродни:

желтый луг, по-над речкою кони

по-над речкой пасутся, одни...

Русь святая... Она и сегодня

по глубинкам печальным жива.

Вон — сияет тропинка Господня?..

Вон — в следах Его росных трава?.

Не окно — сокровенное рядом.

Всё за ним — только злато и медь.

Не могу не молитвенным взглядом

я на это сиянье смотреть.

Слава Богу, что свет я впервые

сквозь такое увидел окно,

что мгновения жизни святые

вновь пред ним пережить мне дано!

***

Мы на старости лет

возвращаемся сами в себя.

Путешествие-жизнь — к завершенъю.

Пора и под крышу...

Зря соблазны толкутся вокруг,

тормоша, теребя.

"Ни-че-го, — бормочу, —

не желаю, не вижу, не слышу!.."

Знали, знали бы вы,

как вернуться к началу хочу —

к своему зоревому,

не знавшему мути истоку!

Пошептаться с дождем,

улыбнуться святому лучу...

Ну, а в вас для меня /уж простите!/ —

ни смысла, ни проку..."

И оставят они

приставанья пустые ко мне.

Отвернусь, иль устало

рукою махну им вдогонку:

"Дайте просто в покое побыть,

помолчать в тишине...

Дайте прерванной сказки

дослушать конец, как ребенку..."

УВЫ...

Оглянешься на краешке-то жизни —

печаль... Не злость.

Увы, пожить в доподлинной Отчизне

не довелось...

Проглянет в высях смутно-голубое —

на свет намек:

увы, пожить доподлинным собою

считай, не смог...

Места вот себе не нахожу.

Нет его, спокойного, средь полдня,

Посижу да и опять кружу,

будто под ногами преисподня.

Вроде бы и тихо и светло,

и ни в чем вокруг прямой угрозы...

На сердце-то что ж так тяжело?!.

Ощущенье ноющей занозы.

Окликов тревожных выпал час

при такой сияющей погоде...

От меня упорно ждущих глаз

чья беда, чье горе не отводит?..

***

И день — к концу,

и снегопад — к концу.

И вон уже —

предвестьем добрым — лучик,

как к тонущему, к дальнему сельцу

спасительно протянут из-за тучи.

Блаженное, отрадное светло

округу облило предзоревую

и во мгновенье в сторону снесло

всю скорбь мою, что тучу снеговую.

И улыбнулось поле предо мной:

"Бог не оставит нас в унынье черном!

И луч пошлет спасительный, живой,

и мглу спалит

в сиянье животворном!.."

ОКТЯБРЬ В ГРЕЦИИ

Дышит нега и отрада

в имени твоем, Эллада.

Как поет во мне оно!

И во всем сверканье-блеске

предо мною Понт Эгейский!

Счастье в нем растворено!

Над скалистым дальним мысом

облачные кипарисы

в дышащую негой высь

белопенно вознеслись.

От осенней мглы свободен,

вечным летом дышит полдень.

Он и в октябре таит,

радость сладостную прячет

в воздухе, еще горячем, —

смех амуров и киприд.

Словно бы всесветлый праздник

душу русскую здесь дразнит:

"Глубже погрузись в сей сон,

в сей блаженнейший полон!.."

Только вдруг: береза-свечка,

в золотых ее сердечках —

лужи, мокрая земля...

Под ненастьем сердце сжало:

кто там — над листвою палой —

поманил-позвал меня?!.

"Это я, — сквозь дымку зноя,

сквозь беспечный плеск прибоя

слышу тайный шепоток, —

Родина твоя, сынок!.."

 

Игорь ТАЯНОВСКИЙ РОДСТВО

КОЗЛЫ

В своих размышленьях о вечном

Не все и разрубишь узлы.

... В беспечных отарах овечьих

Всегда вожаками козлы.

Чем плохи в отарах бараны?

Рога и круты, и крепки...

Но прут за козлом, как ни странно,

Храня лишь свои курдюки.

Он — свой, он такой же двурогий,

Он — духом окрепший в борьбе,

Он верные знает дороги,

Он выведет к сытной судь-бе-е-е!

Опасность и слева, и справа,

Обрывы смертельно круты.

А вдруг сиганёт он, лукавый,

Над самою прорвой в кусты?

Он хитрый, он знает дорогу,

Он богом козлиным храним.

Но в гости к шакальему богу

Отара повалит за ним.

Попрёт, расшибая о скалы

Большие бездумные лбы.

Довольны же будут шакалы

Подобным подарком судьбы.

Попробуй потом воскреси их...

Но я не об овцах скорблю:

О родине я, о России,

О людях, которых люблю.

ЦВЕТОК КАРТОШКИ

Всё расцветает в мире, как всегда.

Шмели в мечтах медовых

важно роются…

А я всё ожидаю — ну когда

Цветок картошки на Руси раскроется?

В ладонях коренастого куста

Затеплится смущённое свечение,

Как будто понимает красота

Глубокое свое предназначение.

Когда рванулся Запад на Восток

И мир дрожал

от столкновенья грозного —

Железный Рур расшибся о Цветок,

Цветок картошки

с полюшка колхозного.

Землёй родимой пахнет от него,

Не гож он для букетика продажного,

Но от цветенья скромного того

Светлей в России на душе у каждого.

Росли мы на картошке — я и ты,

Её земная сила в наших мускулах...

Ну вот и всё о смысле красоты,

И о цветке картошки с поля русского.

***

Опять в семье хрен со слезой на ужин,

А в радио картавят голоса:

Затянем пояса ещё потуже,

Покуда подрастает колбаса!

Но если с каждым днём живётся хуже,

Народ очнётся и, в конце концов,

Затянет пояса свои потуже

На шеях этих сытеньких лжецов.

РОДСТВО

Вновь у мамки большой живот,

А глаза у отца растают...

— На Руси картошки хватает.

Если просится — пусть живет! —

И рождались, и очень просто

Был в мальчишестве счастлив я,

Что по левую руку — сестры,

А по правую — братовья.

И какой кулак ни нависнет

Надо мной посреди двора,

Был уверен я: только свистни —

Встанут рядом брат и сестра.

Сестры замужем, братья женаты,

Даже мать... давно не вдова.

Узы кровные — не канаты,

И в родстве ли ты, суть родства?

А семья была — мировая!

Впрочем, что это я ропщу?

Вся родня живет припевая,

Только я всё свищу-свищу...

Всё свищу, и до боли острой

Так порой сомневаюсь я,

Что по левую руку — сестры,

А по правую — братовья...

ПРОЩАНИЕ С ОРЛАМИ (1945 )

Они лежали во дворе милиции

Тяжелыми, безжизненными плахами.

Садился тополиный пух на лица их,

И жены обезумевшие плакали.

...Пришел: веселый

— ворот нараспашку!

Израненный, починенный, — живой!

В заждавшуюся вольную рубашку

Нырял со смехом за пять лет впервой.

Но по лесам бродили недобитые,

Те, до которых руки не дошли.

Кому-то надо закруглять с бандитами...

— Пошли, орлы?

— Раз надо, так пошли! —

Пошли туда, где сосны необхватные,

Где Немана крутые берега,

И где скороговорки автоматные

Взахлеб выносят приговор врагам.

Не все вернулись. Поредела стая...

Вот эти — полегли. За тишину.

Причем здесь я?

Да вот, всё вспоминаю

Ту малознаменитую войну.

О них информбюро не говорило,

Не поминал их в сводках Левитан,

А дело было... Точно, дело было:

Фуражку снял угрюмый капитан —

И замер мир... И сердцу стало тесно.

И в этот миг — без музыки и слов

Звучала в сердце призрачная песня

В легенду улетающих орлов.

 

Ольга ЖУРАВЛЁВА БУМЕРАНГ

***

Так точно — в лузу бытия —

Отправлен шар в азарте страстном,

Не стойте за спиной напрасно —

Сегодня партия моя!

И полных неприязни глаз

Не наполняйте лживым светом —

Не к вам стремится за советом —

Моя душа на этот раз!

Не с вами завтра во хмелю

Свои сокровища растрачу...

И будет так, а не иначе:

Я с тем уйду, кого ЛЮБЛЮ!

СТЫД

Вы пытались когда-нибудь определить,

Что же такое СТЫД?!

Так попробуйте...

Может — это спасёт человечество...

Стыд — прозрение,

Гнев, направленный на самого себя...

Стыд — вершина того неприличия,

Что, покорив, скорей удалиться спешишь.

Стыд — прелюдия к Вечности…

Но пока лишь Небу ведомо это,

И на землю вниз направлен взгляд со стыдом...

ВЕРНИСЬ

... Вернись бумерангом из прошлого,

Ворвись в ледяное "ничьё",

Моей же рукою заброшенный,

Разрушь нетерпенье моё,

Моля у разлуки прощения

За проклятое "никогда",

Поверю в твоё возвращение,

Повымету ссоры года.

Пусть раны сочатся привычкою,

Пусть сердце от счастья сведёт,

Мечта обгоревшею спичкою

Наивность руки обожжёт —

Я даль, безнадёжно манящую,

Вопящею просьбою глаз

Зову повторить настоящее,

Ещё не уснувшее в нас...

НА РУБЕЖЕ

На рубеже предчувствия разлуки

Остановлюсь, чтоб передумать снова

Все мысли, воплотившиеся в звуки,

Все чувства, воплотившиеся в слово.

И словно хор поющий "Аллилуйя",

Вытягивает сердце ноту муки,

И холод жжет воздушным поцелуем

На рубеже предчувствия разлуки.

...Ещё для дела пригодятся руки,

Ещё для тела пригодится лето,

На рубеже предчувствия разлуки

Не стоит сразу забывать про это,

Не стоит сразу уходить от звука

И убиваться над могилой чувства:

В порту, куда причалила разлука,

Всегда маячит парусник искусства...

***

Прости меня, моя свобода,

Что никуда не тороплюсь,

Что разгильдяйка непогода

В окно подсовывает грусть.

Прости за сирую везуху,

С которой парой — хоть куда,

За добродетель-потаскуху,

За поседевшие года,

За неопрятные знакомства

И неуверенное "нет",

За псевдоидолопоклонство

За ночью преданный рассвет.

За вседоступное "прощенье",

Что на толкучке пятачок!

За развлеченья, увлеченья

За рано порванный смычок.

За непроверенное "завтра",

За неумеренное "ДА-А-А!",

За киноленту "Клеопатра",

Что в память въелась навсегда...

За всё, чего уже не будет,

За всех, кого не обойти,

За поговорку "Бог рассудит",

Устала...

Не могу...

ПРОСТИ........

ПЕСНЯ КОРЕННОЙ...

Пристяжные мои, не гоните —

Так недолго и шею сломать!

Распрягите коней, распустите —

В одиночку спокойней скакать

И до устали телом трудиться,

Отстегнув вспомогательных двух —

В одиночку удобней забыться,

Колею различая на слух.

Размозжив о булыжники ноги,

Растревожить горячую кровь

На полночной проезжей дороге

Одному: хочешь — вкривь,

Хочешь — в бровь...

Эх, пропащий ледащий возница,

Ну, на кой тебя в степь понесло?

Лучше б до смерти водки напиться,

Чем вот так раскровавить чело...

Оборвав сыромятину сбруи

Как подстреленный наземь упал —

Лучше б девки хмельной поцелуи

С мокрых губ рукавищем стирал...

Где-то скачет одна коренная,

Позабыв про возницу и плеть.

А дорога до рая — без края,

И с налёта нельзя одолеть.

 

Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ КОРАЛЛОВАЯ ЭФА Отрывок из романа

О, дорогой Читатель!

Когда я завершил это сочинение, мне ночью осенней явился Николай Васильевич Гоголь.

Он сказал:

— Зачем ты написал этот сатанинский "бестселлер"? Этого Вия XXI века?..

Я сказал: я написал о нынешней России, а Она во власти бесов. И отсюда дьяволиада моя...

И я хочу купить солнечный дом на Кипре... я устал от русских дождей и повальной бездушной нищеты... вы же написали "Вия", а Булгаков "Мастера и Маргариту"... А Набоков — "Лолиту"... Я решил объединить три этих потока...

Он сказал:

— Сожги его, как я сжег "Мертвые души".

Я сказал: я не могу сжечь нынешнюю Россию... которую описал...

Я не могу сжечь солнечный дом на Кипре, где бродили Апостол Павел и святой Лазарь...

Он сказал:

— Ты хочешь бросить свой божий дар псам рынка? Чтоб растерзали его?

Тебе не нужен солнечный дом на Кипре, где бродили Апостол Павел и Святой Лазарь...

Тебе нужна трухлявая, прогорклая, согбенная и святая изба на Руси, где и поныне броит полевой наш русский батюшка хлебный молочный Иисус Христос!..

...Гоголь ушел.

Я остался в глубоких ночных сомнениях...

О, мой дорогой Читатель! Может, Ты исполнишь наказ великого писателя?

Я не могу. Роман перед тобой.

...Потом мы радостно опустошенные сидели у костра и ели жареную форель, и пили звездную "орзу" чабанов, от которой Плеяды становились ближе к человеку...

Гуля опять впала в безмолвие, но я уже не страдал от этого, как прежде...

Каким-то сладким, вселенским сном, бредом, видением показался мне этот тихий, пролетевший, проплывший, как вода в реке, горный месяц...

И эта родная река, и водопад этот родной...

И куда-то, совсем далеко, ушло, унеслось к звездам, что ли, то ущелье, та гора голая Кондара, та альпийская исполинская Черешня и те коралловые, таинственные эфы, эфы, эфы, с которыми так странно связала меня судьба...

...И вот мы прощально сидим у костра.

И Гуля опять впала в забытье, в безмолвие.

А я — чаша, исполненная любви и нежности — гляжу на нее и боюсь вспугнуть ее, обидеть, нарушить, уязвить... Дева пуглива, как лесная птица, и причудлива, как полет, броженье стрекозы...

Гуля, Гуля! Мы вернемся в Душанбе — и сразу сыграем нашу свадьбу! У нас будет много детей!.. У таких дынных, несметных грудей должно кормиться, лепиться много детей...

И вдруг Гуля встает с земли и бросается ко мне...

Она немо бьет себя быстрыми руками по телу, по грудям, по лицу...

Она мучительно, задушенно мычит, пытается что-то сказать мне, но не может.

Какая-то страшная конвульсия, судорога охватила ее, бьет ее...

Она пытается что-то сказать мне, но не может.

У нее изо рта идет, ползет, вьется, хлещет змея...

Та! Та самая! Коралловая эфа!

Я узнаю ее. Только эта змея странная.

Она вся белесая, а не коралловая. Змея-альбинос!..

Гуля задыхается, потому что змея закрыла, заполонила, заняла, задушила ее горло. Змея медленно, нехотя идет изо рта у Гули...

Тогда я бросаюсь к змее и хватаю ее за раздвоенную ее малахитовую, царственную головку. и! и! и быстро выдергиваю, вытягиваю, вынимаю ее изо рта Гули.

Змея, туго извиваясь, мгновенно кусает меня в палец, и я отшвыриваю ее в водопад.

Гуля задыхается, но воздух возвращается к ней, и она мучительно шепчет мне:

— Алик, Алик!.. Она укусила меня в сердце... В самое сердце! Через пять минут я умру... Меня не спасти... Но ты быстрей! возьми ружье. Отстрели себе палец! Быстрей!..

Она сама умирает, а думает обо мне... О, Боже!

Я, как пьяный, бегу в палатку, беру ружье, стреляю себе в ужаленный, быстро чернеющий палец — у самого основания, где палец выходит из ладони.

Выстрел неудачный. Руки мои дрожат. Я ведь никогда не стрелял в себя. Палец повисает на сухожильях, но я быстро отрезаю его ножом.

Странно, но я не слышу выстрела и не чувствую боли... И крови нет... Кровь замерла...

Я бегу, возвращаюсь к Гуле. Она радостно улыбается:

— Алик, как я счастлива!.. Ты спасся от эфы... Но будь осторожен — теперь она будет преследовать тебя...

— Гуля, как она заползла тебе в горло, в рот? Как она могла укусить тебя в сердце?..

Она уже падает, валится, никнет на песок... Она тихо шепчет:

— Не зря отец и мать звали меня... Им теперь стыдно... Теперь они будут ласкать, любить меня там... На земле они не успели... Алик, положи меня в Водопад и отпусти к ним!.. Это моя последняя воля!..

О, Боже!..

...Какая-то страшная, древняя тайна священной Черешни и коралловой Эфы опять встала передо мной...

Опять вспомнил я древнюю миниатюру, где три эфы забавляются смертельно, сладострастно сплетаются с царем Дарием Гуштаспом I.

И одна из Эф вьется, выходит у Царя изо рта... Как она попала в рот Царю? Как она теперь, спустя тысячи лет, попала в горло возлюбленной умирающей моей?..

Вот тайна!..

...Я бросаюсь к Гуле и пытаюсь сделать ей искусственное дыхание, обнимаю ее и горячо дышу в ее рот, касаюсь губами своими губ ее...

Но она мертвая уже... Тяжкая... Далекая... Непослушная...

И я вспоминаю слова локайца-пастуха там, у Черешни: "Смерть приходит через пять минут..."

Пять минут прошли... Она уже мертвая... Черная, как обугленная, от молниеносного царского древнего огня-яда, яда, яда Эфы...

Я не знаю, как закрывать обвялые, уже нездешние глаза усопшим. Да если бы и знал — не мог бы...

И Гулины потухшие изумруды открыто, безвольно, протяжно, изумленно, виновато глядят на меня...

Тогда я тихо, бережно, нежно, как несколько часов назад в любовном Водопаде, поднимаю ее, и несу к Водопаду, и опускаю ее в Водопад, который уже смерть...

Она уже не слышит, не чует Водопада...

И она быстро уходит в пенных водах.

И она уходит в подземелье, откуда никто никогда не возвращался, и где в бездонном озере усопших ее, сироту, виновато ждут ее отец Гирья Гуштасп Сарданапал и мать Гульсум Ашурбанипал — потомки великих ассирийских царей, которые любили только друг друга и за это попали в ад...

О, Господь мой! Но за что эта девочка поплыла в ад?..

А?..

...Но современный безвестный мудрец-суфий Ходжа Зульфикар говорит: "Рядом с огромными вратами в Ад есть тайная калитка в душистый Рай!"

Но суфий Ходжа Зульфикар говорит: "Ад необъятен, но он всего лишь провинция, окраина Рая..."

Да...

И я вспоминаю эти слова суфия. Словно они могут мне помочь в эту ночь...

Но ничто не может мне помочь в эту ночь...

и в другие дни и ночи, когда я вспоминаю Гулю, Гулю Сарданапал, первую возлюбленную мою...

...Тут кровь пошла из раны моей свежерубленной, и яростная боль до самых костей — а их в человеке 248 — пронизала всю плоть мою...

И эта кровь, и эта боль спасли меня тогда...

И не дали мне уйти вслед за возлюбленной моей...

Да!.. Я потом ушел за ней!.. Потом!..

...Вот тогда судьба моя страшно переплелась с судьбой древней священной коралловой Эфы...

Этой любимицы-потаковницы? и любовницы? и убийцы?.. древне-персидских Царей...

Не знаю, не знаю...

Тогда я еще не знал всей тайны...

Но это было только начало...

Но это было начало моей гибели...

С того дня коралловая Эфа надолго ушла из моей жизни, как река Фан-ягноб уходит в глухое подземелье на три километра...

Но потом она пенно и страшно выйдет, вырвется из-под земли...

Как моя коралловая Эфа...

Вдруг!..

...Сова прилетела из ночи и стала биться плескаться крыльями о замерзающий Водопад.

Она пила из Водопада и далеко разбрасывала льдинки крыльями...

Словно не давала Водопаду превратиться в Ледопад...

 

Илья БРАЖНИКОВ ЗАОБЛАЧНАЯ БИТВА Отрывок из романа "Сон в седьмой комнате, или Сказка про белого бычка"

Ветер всё нарастал. Он дул с воем, порывами, и порывы его раз от разу становились всё сильнее. Мириады облаков уже промчались над лесом; солнце проглядывало, но заслонялось снова. В лесу стоял шум: ветер выл, старые деревья шатались, вспоминая в своих последних снах про родимый хаос — время, когда не было комнат, когда не было ещё ничего, кроме Неба, Земли, Ветра и тысячи семян. Молодые деревья шевелились от ужаса, который нагонял Ветер, они предчувствовали бурю будущего. Ветер никому не давал покоя: валил сосны, гнул берёзы и осины, сбивал ночных птиц, будил своим воем дрожащих и прячущихся зверей. Постепенно становилось ясно, что Ветер уже не стихнет, пока не кончится Последняя Ночь.

В лесу появилась лунная пыль. Она падала с болезненно пожелтевшего неба, словно снег, и с ней в комнаты приходила странная тишина. Пыль ложилось толстым горчичным настом на грязные холмы, на стволы и ветви деревьев, засыпала звериные норы, заносила пни и коряги.

Следом за лунной пылью в лесу появились эмигранты из снов. Они были взволнованны, возбуждены и явно застигнуты врасплох. Они стряхивали с себя жёлтую пыль и несли чёрную весть:

— Серебряной комнаты больше нет!

— Лунная пыль заполнила всю Оловянную комнату!

— В Свинцовой комнате обитатели сходят с ума!

Это была чистая правда: тяжёлое небо Свинцовой комнаты, когда разразилось жёлтым снегом, стало невыносимо. Жёлтые лунные хлопья, смешиваясь с жидким свинцом неба, падали в болото и его окрестности литыми пулями и лимонными осколками. Небесная картечь не щадила никого. Болото кишело трупами, по которым удобно было ходить. Трупы зверей образовали гати, и по ним легко можно было добраться до болотного домика. Однако, все посетители дома гибли в нём, и эта гибель была окончательной. Болотный дом уходил под воду навсегда. Больше ему не всплыть — вот о чем говорили немногочисленные звери — обитатели чащи между Свинцовой и Медной комнатами. От небесной картечи их укрывали деревья. Но свинцовый дождь, было ясно, вскоре начнёт валить и деревья.

Пьяные Аисты, жирные бобры и все бесстыжие животные умащали водный путь своими полуразложившимися телами. И каждое посещение болотного дома отложилось на них, и теперь у них не было твёрдых тел. То, что было твердью их тел, смешалось с болотной жижей, гнилыми деревьями и представляло собой что-то не жидкое и не твёрдое, тянущееся и чавкающее. Они потеряли свои твёрдые очертания и стали сплошной липкой хлюпающей массой с отдельными частями своих тел, которые не разлагались. Эта масса не была окончательно мертва, она продолжала вести какую-то вялую булькающую жизнь. То, что было чувствами и желаниями посетителей болотного дома, стало обыкновенной вонью. От неё морщились старые деревья, которые, кстати, помнили ещё те времена, когда болото было озером, лес — парком, а дом на болоте — просторной усадьбой.

+++

У медвежьей берлоги, у подножия Снежной Башни собираются звери, чтобы узнать новости. Что всё это значит? Чего ожидать? Началась ли война? Ветер-Пастух шумит, заглушая слова и мысли. Он всё плотнее сбивает облачную кучу, но не даёт расслабиться и пролиться дождем.

Наконец стало тихо. Совсем тихо — так, что даже не было слышно, как перешептываются облака. Чёрные тучи нависли над лесом, а лес был чернее туч. Какая-то птица, взлетая на небо, упала вниз, ударившись о черную завесу. Другая птица прорвала заслон и пропала в тучах навеки. Всем стало ясно, что нет больше пути наверх. Никто теперь не узнает в лесу, что происходит на небесах. Деревья шептали: такой битвы не бывало или, если бывало, то очень давно. Чернобок сражается с Белобоком насмерть, в последний раз. Не то, что раньше, когда они делили весь мир пополам, и победа одного была началом победы другого. Теперь победивший будет вечно править миром: вечный День или вечная Ночь, вечная Явь или вечные Сны.

— По-моему, исход предрешен, — сказал Голубой Олень.

— Почему? — спросили его.

— Раз бывшее нельзя сделать небывшим.

— Но разве можно сделать так, чтобы совсем не было Ночи? — усомнилась Сова.

— Как же мы будем спать? — подхватила Мышь.

— А если совсем не будет Дня, мы ослепнем, — грустно сказал Заяц.

— Если начнется Вечная Ночь, всё кончится, ничего больше не будет. И нас не будет.

— Я не могу представить, чтобы меня больше не было, — призналась Белка.

— Раз бывшее нельзя сделать небывшим, — повторил Голубой Олень.

Все звери посмотрели на него, а Медведь, выражая общее мнение, спросил:

— Мы знаем, что ты можешь проходить в разные места. Можешь ли ты увести нас отсюда?

— Нет, — ответил Олень. — Я был бы рад, но я не могу увести вас и сам не могу уйти. Мы все должны находиться там, где нас застало сражение, в исходе которого я не сомневаюсь.

— Но почему?

— Чернобок и Белобок не все решают на небе. Они сражаются лишь на подступах к Небесам. Над ними сияет Солнце. Солнце не знает Ночи. Солнце не знает Нови. Солнце всегда одно. Солнце правит Явью. У Солнца нет тайн.

— А если Солнце нам снится?

— А если Солнце погаснет?

На это Голубой Олень отвечал с гордой улыбкой знатока:

— Да, Солнце нам снится. Но когда мы проснемся, Солнце будет еще яснее. Когда Солнце погаснет, Свет останется с нами. Свет не погаснет. Кто видел свет Яви, тот не кинется в Новь. Раз бывшее нельзя сделать небывшим.

Голубой Олень повторял, точно заклинание, эти слова, и глаза зверей тревожно мерцали в темноте.

Тучи стояли над лесом всё так же плотно, хотя пасущего их Ветра с ними не было. Где он? Где он? — шелестели облака, но расступиться не решались. Вот он! — сказал кто-то, и в ту же секунду послышалась команда, и Ветер продул в облаках небольшое окно, в котором мелькнул кусочек голубого неба. В образовавшийся проход Ветер погнал какие-то очень странные тучи, напоминающие быков. Их было тринадцать, и все как на подбор в длинных черных одеяниях. Их вели на убой, на подмогу Чернобоку.

Быки тащились нехотя, медленно и вяло друг за другом, соблюдая равную дистанцию. Ветер же торопил их сзади, подстегивая своим кнутом. Глаза быков были закрыты, они двигались как во сне. Облака, смотревшие на них, знали, что живым быкам не свойственно подниматься на небо, никакой ветер, даже Ураган, не сможет заставить живого быка взлететь. Быки, стало быть, были мертвы. Как зачарованные, смотрели облака на этот траурный эшелон.

"Что это за рогатые птицы летят так, словно бы идут по небу?" — задавались вопросом звери на земле.

Когда первый из стада достиг облаков, сверху прозвучало: — Ромуальд!.. альд!.. альд!.. — Эхо звонко разносило имя, пока идущий не скрылся за облаками. — Ингард!.. гард!... гард!.. — звучало имя следующего. — Лемех!.. мех!... мех!.. Лой!.. ой!.. ой!

И стоило только прозвучать последнему имени, как, к изумлению всех зверей, вонзивших свои взгляды в небо, маленькое облачко-корона, висевшее над снежной башней, отделилось вдруг от неё, подлетело к остановившемуся у порога облачности быку и мягко опустилось ему на голову, просияв золотистым солнечным светом. В тот же миг кнут небесного Пастуха рассек золотистую корону надвое, а затем искромсал ее вместе с быком на тысячи горящих кусочков, которые стали медленно падать вниз, на башню. Процессия двинулась дальше.

Крохотные огоньки летели по тёмному небу и падали, а изумленные звери глядели на этот волшебный фейерверк, пытаясь понять его смысл. Какое-то время огоньки еще горели на снежной поверхности и на вершине Башни, как звезды, но постепенно, один за другим, гасли. И с каждой гаснущей звездой становилось всё темнее. Когда погасла последняя огненная звезда, по лесу разнеслась весть: Белобок умер.

+++

Тьма сгустилась настолько, что не только видеть — двигаться стало невозможно. Сова и Крот, привычные к темноте, ослепли. Казалось, темные деревья, соединившись все вместе, заполнили собой все пространство, и нельзя было ни пошевелиться, ни повернуть головой. Но на самом деле тьма поглотила все, в том числе и деревья. Ничего вокруг больше не было. Весь лес, от земли до неба, был проглочен и оказался внутри тьмы. Дышать становилось труднее. Черная смола с каждым вдохом проникала внутрь и растекалась там. В пустом черном воздухе звучали последние слова — это звери, не видя никого и ничего, прощались друг с другом. Плач и вой наполнили темноту.

— Прощайте, Мышь! — выла Сова.

— Прощайте, Сова! — пищала Мышь.

— Прощайте, Голубой Олень! Спасибо, что поддержали нас, но видите, как все плохо!

— Я пока ничего не вижу, — уклончиво ответил Олень. — И не думаю, что всё так уж плохо.

— Нет, всё кончено!

— Думаю, ничего не кончено.

Но слова Голубого Оленя больше никого не утешали.

— О чем тут говорить? — с горечью воскликнул Медведь. — Всё пропало!

— Мыши, Мыши, всем спать! — шипела старая воспитательница Крыса. В эти последние минуты она хотела уберечь своих подопечных от самого страшного. Но никто не слушал её. Прощальный вой заглушал её шепелявенье.

— Прощайте, матушка Крыса!

— Прощайте, детки! — не выдержала старая воспитательница и разрыдалась.

Плакали звери, и не знали, сколько времени они плачут. Казалось, не было больше времени. И тогда с неба спустился Орёл. Это он, до наступления окончательной тьмы, пробил брешь в облаках. Как он теперь пробился сквозь заслоны Зимы и Ветра — знал только он один.

— Белобок взывает о помощи! Он просит всех любящих соединиться.

И звери сразу прижались друг к другу, и обнялись, и простились: Сова простила Мышь, и Мышь простила Сову, Лиса простила Зайца, и Заяц простил Лису; прощены были Рысь, Волк, Медведь и Барсук — все, кто раньше кушал или ломал своего ближнего, соблюдая честь рода, просили друг у друга прощения за вынужденную лесную вендетту... Те, кто были вдвоем, стали как одна плоть, и те, кто были с детьми, стали едины с ними.

Орёл торопился обратно, с силой разрезая крыльями воздух.

Первый раз ударился он в чёрный потолок неба — и упал на чёрную землю.

Второй раз ударился он в черноту, и она опять отразила его.

В третий раз поднялся Орёл, ударился из последних сил — и чёрные облака проглотили его. В крошечную щель, образованную прорывом Орла, пока она не успела еще затянуться, проникла и упала на землю белая стрела Белобока. И на ней золотом сияла надпись. Голубой Олень прочел ее в свете горящих глаз:

ВСЕ ЛЮБЯЩИЕ, СМОТРИТЕ НА НЕБО

И все подняли ожидающие глаза к небу, но ничего не увидели, кроме чёрных нависших туч.

+++

Одинокая и теперь не видимая никем, наклоненная чёрная Башня продолжала стоять на своем месте. Все вопросы утихли в ней. Любовь замёрзла и замерла. Снежная Башня стала оплотом Зимы. Кто-то дремал внутри Башни, и Башня спала. Спали невидимые во тьме книги. Читать их было никому невозможно, да и некому было читать. Тьма внешняя и внутренние потёмки располагали ко сну. Серебряный огонь, которым светилась Башня изнутри, больше не был виден. Внутри и снаружи было очень холодно. Башня спала, и сон её медленно перетекал в смерть.

Несколько огненных капель, которые упали на Башню, и, казалось, давно погасли, на самом деле просочились внутрь и теперь разгорелись там, словно семь золотых лампад, и чуть-чуть жгли. Человек вдруг очнулся. Кто здесь? — спросил он, и отовсюду посыпался снег. Почему так темно? Но огоньки горели безмолвно, как живые очи, едва растапливая тьму и снег.

Тогда Башня взглянула наверх, в небеса, всеми своими глазами. Сначала она ничего не увидела из-за сгустившейся черноты.

— Где моя серебряная звезда? — беспокойно спросила она и тотчас увидела ее высоко-высоко, за третьими небесами. Почему она так отдалилась? Разве я стала меньше? И Башня встала на цыпочки и стала тянуться, но вскоре ударилась головой о тёмную завесу. Завеса была живой, ибо тотчас послышалась команда: Ингард! Лемех! — и два черных облака, похожие на упитанных быков, отделились от нее, посмотрели на Башню сверху вниз и прошипели:

— Куда прешь? Назад!

Здесь шло великое сражение между белыми и чёрными облаками. Они сталкивались и обхватывали друг друга, меняя формы с быстротой молнии, и те белые, которых окружали, становились черными, и те черные, которых окружали, становились белыми. И к черным подмога шла снизу, с земли, а к белым — сверху, откуда было не видно. И два Пастуха командовали боем; Ветер-Пастух тянул чёрных быков за уши. Притянутые за уши к битве, солдаты тьмы, 13 мёртвых быков, сражались худо с Усопшими и Восставшими воинами света. Духи Усопших воинов теснили их повсюду. Но тучи имели одно преимущество: была грань, за которой железо уже не ранит, и они бились за этой гранью. Отсечённые их части продолжали, хоть и вяло, вести борьбу. Чёрных облаков становилось всё больше и больше. Казалось, каждого быка можно было кромсать бесконечно. Но и силы Духов постоянно росли.

А выше, на другом небе, бились два Всадника: черный, летящий на змее-коне, которого называли Князем воздушных сил, и белый, на белом крылатом коне, которого называли Заоблачным Всадником, или Заоблачным Князем; оба были Башне знакомы. Выше светила Звезда, к которой тянулась Башня. А еще выше, на седьмом небе, светило яркое Солнце, и не было ни Ветра, ни облаков. Собственно, и неба никакого там уже не было. И Солнце томилось своим одиночеством. Солнце устало ждать.

Башня, ставшая одной плотью с Человеком внутри неё, равнодушно наблюдала за ходом великой Заоблачной Битвы. Сердце Башни оледенело. Победит ли белое воинство или чёрные солдаты зимы; Белобок, Чернобок ли — было ей безразлично. Ей только хотелось дотянуться до манящей тёплой звезды.

И вот молния разрезала небо от востока до запада. Тьма вокруг стала синей. Темно-темно синей, цвета кобальта. Откуда-то в щель, точно луч карманного фонарика, пробивался свет. Это светила с третьего неба далёкая, но тёплая звезда.

Звезда была высоко, но луч звезды коснулся башни. И что-то случилось: тьма стала светлеть. С крыши башни начало капать. Теплые капли поползли по стенам башни, затекая в окна. Вся башня стала таять, как свечка. Капли размывали тонкие перекрытия между этажами, этажи рушились. Бесшумно обваливались один за другим балкончики с ледяными перилами, словно лопались и осыпались крошечные скорлупки. Серебряная лестница, пронизывавшая башню насквозь, сверху донизу, поплыла, расплавилась. Снежные книги потекли синими ручьями. Человек внутри башни досадовал на светлые силы, что лишают его такого удобного расположения. Он привык думать, что есть только я-башня и не-я — всё, что вне башни, и второе его не интересовало. "Куда же теперь денусь я, — думал Человек. — Я отправлюсь вовне — но ведь места вне башни не существует. Там скрежет и тьма. Где разместится моя любовь, если меня не будет?"

Сверху кто-то позвал его по имени. Человек хотел поднять голову и посмотреть, но мешала Звезда. Зов повторился. Человек посмотрел вниз и увидел, как тают последние ступеньки лестницы. Сверху кто-то позвал его в третий раз. Да! — отозвался Человек. — Ты летишь с нами? А кто вы? — Мы посланы освободить тебя. — А кто вас послал? Мы стадо Небесного Пастуха! — Нет, спасибо. Я один раз уже был в стаде. — Но кем же ты будешь? Смотри: башня твоя растаяла! — Очень жаль. Мне было хорошо в ней. — Что ты говоришь! Разве ты хочешь в ней сидеть вечно? — Не знаю. — Разве ты никого не любишь? — Люблю вон ту Звезду. Но это ничего не меняет. — Как? Это не меняет тебя? — Я устал от изменений. В этой комнате всё так быстро меняется одно на другое. Я был Честным Быком, был Несчастным Человеком, был Башней. Но я ничего не достиг, а только всё потерял. У меня была шкура, был колокольчик, была Синичка. Где теперь всё это? И зачем мне еще меняться? Чтобы снова терять то немногое, что я имею? Я прочел в Снежной Книге, что перемены ни к чему не ведут и никогда не сулят ничего хорошего. Пусть все остается как есть. Я хочу быть собой. — А кто ты, ты знаешь? — Мне все равно. — Если ты не знаешь, кто ты, ты скоро исчезнешь совсем. — Пока я Башня. — Ты уверен? — Я ни в чем не уверен. — Посмотри: башня твоя почти растаяла. — Что ж: теперь я стал Человеком без башни. — Но у тебя нет и тени! — Да. Тень ушла от меня. — Тогда, может, ты вспомнишь свое настоящее имя? — Я не знаю, что значит "настоящее имя". — Но ты хочешь быть? Да. — Тогда выбирай: Новь или Старь? — Я выбираю Новь. — Но Новь в руках тьмы — ты знаешь? — Мне всё равно. — Это твое последнее слово? — Да. Когда-то я выбирал Старь, но это меня не спасло от перемен. Теперь я выбираю Новь. — Что ж. Прощай.

Небо горько вздохнуло. Несчастный Человек увидел, как белые облака заслоняют от него далёкую звезду, и она удаляется от него. Всё это время он стоял вытянувшись, на цыпочках, а теперь, как пружина, сжимаясь, полетел вниз. Он расставил руки, как бы желая превратить их в крылья. Чёрные тучи сомкнулись над его головой. "Чего я боюсь? Слепоты? Но сейчас всё исчезнет, и я уже ничего не увижу. Когда я умру, я ослепну. Но пока я вижу, я жив". Голос в последний раз произнёс в небесах его имя. Несчастный Человек поднял голову и зажмурился от яркого света. Рук он сложить так и не успел.

Белые облака с печалью смотрели на тающую башню. Впрочем, башни уже не было видно.

+++

Башня растаяла в синее озеро. И следом за ней, в синее озеро, растапливая тьму, словно слеза, закатилась звезда. Падая, Звезда пронзила все тёмные облака, и они вспыхнули, как пучки соломы. Ветер-Пастух бешено хлестал их своим кнутом, но они только рвались и проливались на снежную землю огненным дождём. Белая бычья шкура с загнутыми краями сиротливо плавала в воде, словно большой цветок. Звезда упала на неё и прожгла насквозь. Она погружалась на дно водоёма, оставляя за собой широкий светящийся хвост. И озеро голубело с каждой минутой, пока не стало цвета ясного майского неба и не высветилось всё, до дна. И все увидели удивительную жизнь озёрных глубин, которая прежде была скрыта от глаз насельников леса. Из самой сердцевины озера, из глубины, от белого дна, рос алый крест.

Зверей охватило неизъяснимое ликование. Слёзы полились из заячьих и беличьих глаз. Даже Медведь с Медведицей прослезились. Волк завыл. Крест поднимался все выше и выше, пока наконец не стало очевидно, что это главная мачта корабля. Опущенные его паруса горели, бросая лиловые отсветы. Крест поднялся до самого края неба и уперся во всё еще чернеющее полотно.

И едва мачта коснулась небес, снова ударила молния, и расколола небеса; и прорвалась ткань. В щель хлынул дождь. Потоки лиловой грязи. Тьма свернулась, как свиток, и повисла на мачте. За черной тканью было настоящее небо, в котором таяли и проливались светлыми потоками измученные облака. Вскоре дождь уже шел прямо из ясного неба, и всё вокруг стало становиться прозрачным, словно стеклянным, и вода стекала по стеклу. Вода быстро прибывала, и с ней поднимался вверх пылающий корабль. На палубе корабля, в ослепительном серебре, опираясь на четыре могучих лапы, стоял Лев. Ветер развевал его огненную гриву. На самой высокой мачте бессильно болталась мокрая черная тряпочка. Это было то, что оставалось от Чернобока и его чёрного неба. А высоко над мачтой парил апостол любви — Вещий Орел.

ПРОРОЧЕСТВО ВЕЩЕГО ОРЛА

— Звери и люди, лошади и медведи, ослики и овцы; белки и крольчата, мыши и небесные птицы; все сущие в лесу звери, Барсук и Олень, и вы, пьяные вездесущие Обезьяны! Шесть комнат отныне не существуют. Небо прорвано. Башня Зимы растаяла. Уже начинается Дождь. Это сигнал к началу любви. Знак нового дня. Занимается радуга. Границы между Явью и Сном больше нет! Отныне — только ясное небо Яви, только Солнце — корабль Любви. Солнце Яви — имя новых небес! Только Явь существует! Имя Яви — Любовь. Остатки Снов будут смыты. Будет новая Вода, и новое Солнце, новая Весна и новая Земля; и вырастет новый Лес на новой Земле. Лес станет лестницей. Озеро станет рекою. Река станет небом. А небо заменит нам дом. Звери! Любите друг друга! Стройте трап! Уходите на небо!

 

Михаил ЮПП В ПОИСКАХ ГАЛАКТИКИ ДИ-ПИ

ОЧем эти строки? О поэтах забытых и замолчанных, о лагерях перемещенных лиц, по иронии судьбы оказавшихся в эсэсовских казармах на территории двух побежденных государств Третьего Рейха — Германии и Австрии. Эти территории были разделены на четыре зоны стран-победителей: американскую, английскую, французскую и советскую. С последней всех говорящих отправляли в сталинские лагеря. Зато в трех остальных зонах образовалась удивительная и неповторимая ГАЛАКТИКА ДИ-ПИ.

Кто же такие ДИ-ПИ и почему именно ГАЛАКТИКА?

Термин ДИ-ПИ образован из первых букв английской фразы dysplace person, что переводится на русский язык как "перемещенное лицо", то бишь — лицо без гражданства. В послевоенные лагеря ДИ-ПИ попадали все люди, говорящие по-русски. Причем не только бывшие советские граждане из числа угнанных восточных рабочих (остарбайтеров), военнопленных, перебежчиков и девиц из гитлеровских борделей, но и бывшие подданные Российской империи, с оружием в руках ушедшие с полей сражений после окончания Гражданской войны в России и нашедшие приют в европейских странах: Австрии, Болгарии, Германии, Италии, Латвии, Литве, Польше, Румынии, Финляндии, Франции, Чехословакии, Эстонии и Югославии. Ну, а ГАЛАКТИКА потому, что каждый лагерь был своеобразной планетой, в которых была создана неповторимая культура России вне России.

За относительно короткий срок с мая 1945 по декабрь 1951 года было издано около 600 или даже чуть больше книг разного назначения и около 3000 единиц периодики и других печатных материалов. И если книги периода ДИ-ПИ стали к настоящему времени библиографическими редкостями, то все остальные печатные материалы этой ГАЛАКТИКИ превратились в суперредкости. Было в этот период образовано довольно много издательств, самым живучим из которых оказалось издательство "Посев" — орган Народно-Трудового Союза "российских солидаристов".

Завязывались крепкие связи в среде жителей ГАЛАКТИКИ. Ну, а книги, изданные типографским и ротаторным способами, заполняли серый быт людей, ожидающих разрешения на въезд в США, Великобританию, Францию или их колонии. Поражает спектр этих книг: православная религия и философия, политика, экономика, искусство, сельское хозяйство, машиностроение, история, математика, иностранные языки и т.д. Именно в этот период внутри ГАЛАКТИКИ ДИ-ПИ зарождалась плеяда, которую назовут потом "литературой Второй Эмиграции". Разумеется, плеяда эта была далеко не однородна. В нее входили и уже зрелые мастера, чьи книги издавались в предвоенные годы в странах Русского Зарубежья или в Советском Союзе, и начинающие литераторы. В одном ряду со значительными писательскими именами стояли и те, кто позже никак не проявил себя в литературе. Возвратить эту ГАЛАКТИКУ ДИ-ПИ в лоно единой русской культуры — задача чрезвычайно трудная, но и благодарная.

Немного истории. В середине 60-х годов я познакомился с одним питерским книжником. Помню: долго мы приглядывались друг к другу, а потом подружились и стали часто встречаться. Вот у этого-то книжника и довелось мне впервые познкомиться со сборниками стихов Дмитрия Кленовского, Ивана Елагина, Родиона Берёзова, Ольги Анстей, Бориса Филиппова, Ивана Буркина и других. А в 1980 году и я волею судеб превратился в эмигранта, представителя "третьей волны" российских изгнанников. Моим увлечением на Западе стало собирание и изучение поэтического наследия всех трех “волн". И за эту четверть века мне удалось собрать свыше двух тысяч сборников поэзии Русского Зарубежья ХХ века. И самое пристальное внимание я уделил поэтам "второй", послевоенной волны. В этом, видимо, сказалась преемственность поколений.

Первый вклад в мой банк информации о ГАЛАКТИКЕ ДИ-ПИ, как и вообще о поэзии и поэтах "второй волны", сделал Иван Венедиктович Елагин, когда я в 1983 году гостил у знакомых в Питтсбурге, штат Пенсильвания, США, и встретился там с поэтом. Многие годы помогал мне в этом вопросе Борис Андреевич Филиппов. Больше других сообщил выдающийся знаток и участник литературно-издательского процесса периода ДИ-ПИ Вячеслав Клавдиевич Завалишин. После долгих поисков мне удалось разыскать таких поэтов "второй волны", как Ричард Саакович Тер-Погосиан, Леонид Павлович Май, Евгений Васильевич Зеленский. Все они, в свою очередь, весомо помогли мне в собирании редчайших печатных материалов периода ДИ-ПИ и поделились своими воспоминаниями. С открытым сердцем отнеслись ко мне поэты-баптисты, прошедшие лагеря ДИ-ПИ: Николай Александрович Водневский, Вера Сергеевна Кушнир, Владимир Иванович Кузьменков. Своими воспоминаниями об отце поделилась Нина Евгеньевна Лызлова-Корен, дочь поэта, издателя и православного священника Евгения Фотиевича Лызлова. Всем этим людям поколения "второй волны" — мой низкий сыновний поклон!

Читаю толстую книгу под названием "Берега", изданную в Филадельфии в 1992 году. И с первых же строк вступительной статьи "Время итогов" мне, любознательному и компетентному читателю, становится как-то не по себе. "В книге представлено 40 авторов. Это довольно полное (во второй эмиграции поэтов и прозаиков сравнительно немного) собрание..." — от этих слов веет полным незнанием ГАЛАКТИКИ ДИ-ПИ. Мало того, что составители прошли мимо творчества как минимум еще 58 поэтов "второй волны", они допустили и целый ряд фактических неточностей.

Так, о старейшем поэте-дипийце Николае Фёдоровиче Бернере (псевдоним Божидар) в разделе "Об авторах" сказано, что он родился в Киеве в 1890 году, тогда как настоящий год его рождения — 1893. И, восполняя отсутствующую дату смерти, могу сообщить, что скончался Н.Ф.Бернер в Бельгии в 1977 году, т.е. за 15 лет до выхода "Берегов", в доме престарелых. Далее указано, что в России у поэта вышли две тощие тетрадки стихов: "Одиннадцать" (1920) и "Осень мира" (1925). На самом же деле эти книжки стихов были изданы: "Одиннадцать" — в Москве, в 1915 году, а "Осень мира" — в Киеве, в 1922 году. Об этом сообщают три солидных отечественных источника: Тарасенков А.К., "Русские поэты ХХ века. 1900-1955", Москва, 1966; Брюсов В.Я., "Собрание сочинений, в 7 тт.", тома 2, 3, Москва, 1973-1974; "Библиография русской поэзии И.Н.Розанова", Москва, 1975.

Откуда же такие нелепые расхождения? Да потому, что составители откровенно всё перепечатали из антологии "Содружество", изданной в Вашингтоне в 1966 году, даже не подозревая, что поэты-авторы этой антологии могли и перепутать кое-что в своих кратких автобиографиях. Случай с Бернером является весьма показательным. И, кстати, Валерий Брюсов посвятил ему не один акросонет, как сообщают составители, а два акросонета.

Перепутаны даты стихотворных сборников Виктории Бабенко. Обе ее книги, "Грусть" и "Струны сердца" вышли в 1972 году. И уж совсем загадочно то обстоятельство, что в "Берега" вмонтированы стихи таких поэтов, как С.Тол и Р.Янин, которые к литературному процессу "второй волны" — ну, никак не относятся.

И поневоле вспоминается другая книга, изданная с такой же бешеной поспешностью, "Русские поэты на Западе". Тоже антология — но посвященная поэзии "третьей волны" эмиграции. Составили ее А.Глезер и С.Петрунис, а выпустило в свет издательство "Третья волна", Париж—Нью-Йорк, 1986. На мой взгляд, она является самой лицемерной из всех антологий, когда-либо изданных вне России. Представлено в ней 38 поэтов, повязанных кумовством. К лживым соплям составителей: "К сожалению, по непонятным причинам отказались участвовать в Антологии И.Бродский и Э.Лимонов..."— следовало бы прибавить имена еще 68 поэтов "третьей волны", у которых к 1986 году были изданы сборники стихов...

Разумеется, ни полных антологий, ни полных библиографий просто не бывает. Но хотя бы упомянуть во вступительной статье о существовании забытых составителями 58 поэтов, невзирая на лица, можно было? И восторг рецензента из газеты "Новое русское слово" за 28 августа 1992 года, который заявил: "Не хочется говорить о недостатках антологии — так они незначительны по сравнению с огромным делом, можно сказать — подвигом, совершенным составителями и издателями..." — звучит как-то по-крыловски: "За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?" Ведь чем руководствовались составители, которые, кстати, тоже сочиняют стихи?.. Да тем прежде всего, чтобы и себя показать в одном ряду с Кленовским, Елагиным, Филипповым, Моршеном, Буркиным, Трубецким, Анстей, Марковым и другими. А что же делать тогда живым и мертвым поэтам, которые остались вне этого сборника-антологии? И что делать автору этих строк, давшему одному из составителей часть материалов для "Берегов", но не обнаружившего своего имени в списке лиц, которых поблагодарили за помощь?

Только рассказать хотя бы про некоторых из этих поэтов, "казнимых молчанием", ибо даже сами "дипишники" не знают многих из них. А между тем эти поэты жили, может быть, в тех же самых бараках и ходили по тем же самым немецким или австрийским тропочкам...

Несколько лет я переписывался с интереснейшим поэтом "второй волны" Николаем Александровичем Водневским. Поэт родился на Брянщине в 1922 году. В двенадцать лет остался сиротой. В 1941 году закончил исторический факультет Новозыбковского педагогического института. В начале войны Водневский был принят в Воронежское военное училище связи, а в феврале 1942 года досрочно выпущен в звании лейтенанта и отправлен на фронт. В августе 1942 года он попадает в плен и затем, как тысячи других военнопленных, решает остаться на Западе. После войны, пройдя лагеря ДИ-ПИ, поэт попадает в США, штат Калифорния. Н.А.Водневский является автором десяти книг стихов. Много у него издано книг прозаических, много и переводов с братских славянских языков. И еще одна удивительная и отличительная черта характера Николая Александровича — ДОБРОТА. Сколько книг поэтов и прозаиков было издано с его предисловиями и под его редакцией. Скольким начинающим помог этот человек. Имя его всегда называют вторым после имени Р.М.Березова, чьим самым близким другом был он почти всю жизнь на американской земле. В 1989 году Водневский издал книгу, посвященную Березову "О друге, о жизни, о вере". Именно ему и замечательной поэтессе В.С.Кушнир я обязан подробной информацией о таких поэтах "второй волны", как И.И.Ильюшик, И.А.Кмета-Ефимович, А.В.Королёв, Е.И.Бондарь, В.И.Кузьменков и других. Один из поэтических сборников Водневского называется "Слава Богу!" Да, воистину — Слава Богу! — что есть на свете такие добрые, такие отзывчивые люди. Разумеется, что и этого поэта пропустили и просмотрели составители "Берегов".

Многие малые поэты ГАЛАКТИКИ ДИ-ПИ, сверкнув на поэтическом небосклоне одной или даже несколькими книгами стихов, так и остались как бы недостроенной вавилонской башней. Но это не значит, что они должны быть намертво забыты или отторгнуты от общего хода литературного процесса "второй волны". Напротив, чем больше будет открыто звёзд и созвездий, тем явственней предстанет общая картина утрат и находок. Это относится к поэтам разных вероисповеданий, политических взглядов и художественных направлений. И это также относится к поэтам, которые успели опубликовать даже одно-единственное стихотворение в газетах и журналах ДИ-ПИ.

Когда-то подарил мне Б.А.Филиппов рассыпающийся сборничек стихотворений А.А.К—К "К свету", изданный в период ДИ-ПИ. Настоящая фамилия автора — Келлер. Правда, Филиппов довольно резко отзывался о стихотворце, а книжечку его держал много лет просто как курьёз. Но факт остается фактом: жил в лагерях ДИ-ПИ поэт А.А.К—К (Келлер) и даже наверняка кому-то нравился. Что нам о нем известно? Пока, к сожалению, только то, что изложено выше.

Но такие имена, как Яков Асмолов, Юрий Грознов или Е.Кульбицкая, также нельзя найти на страницах "Берегов". А ведь их публикации состоялись в дипийском литературно-художественном и публицистическом журнале "Русь", №1 за 1946 год, изданном в Ашаффенбурге. И разве плохо было бы поместить в этой антологии, например, блистательное стихотворение Якова Асмолова:

Не отрекусь, не сдамся я,

Гонимый злобною судьбою —

Я жду решительного боя,

Как пира дружная семья.

За мною смерть стоит с косой,

Судьба смеется прямо в очи;

Но вижу я средь темной ночи

Огни, зажженные тобой!..

Померкнут дни бессмертной славы,

Погаснут светочи имён,

И в грудах тлеющей Варшавы

Победных не найдут знамён.

Лиловым отблеском заката

Падёт в долины ночи тень,

И вновь видением крылатым

Придёт на землю новый день.

И вновь оденут склоны Праги

Парчу предутренних небес,

Но не расскажут предкам саги

О скромных рыцарях чудес, —

Чудес отваги, дружбы, братства,

Идеи чистой, как кристалл,

И дней последних святотатства...

Позор петли не испугал

И не поставил на колени

Всех тех, кто жизнь свою отдал

За счастье новых поколений...

Друзья! Не будем хмурить бровь!

Поднимем круговые чаши

За нашу первую любовь

И первые седины наши!

Несколько лет я разыскивал поэта "второй волны" Ричарда Сааковича Тер-Погосяна, 1911 года рождения. А натолкнул меня на эти поиски... календарный листок за 1966 год, на котором было напечатано стихотворение:

ШИНЕЛЬ

Свой сундук перебирая,

Вынул старую шинель:

— Где ты, юность, возраст мая?

О, разгульная метель!

Помню, в день, когда прощался,

Схожий с ароматом роз

Запах на бортах остался

Тех каштановых волос.

На войне, в боях суровых —

Полинял твой серый цвет.

В дырах вся и в пятнах крови —

То следы жестоких лет!

Сколько бедствий и лишений

Понависло на плечах! —

На полях лихих сражений

И в немецких лагерях!

Я привез тебя с собою

В эти дальние края.

Неразлучны мы с тобою,

Серая шинель моя.

И только позже я узнал, что стихотворение это издатели русского зарубежного календаря за 1966 год взяли из первой книги Тер-Погосиана, вышедшей в Париже в 1960 году. Книга привлекла внимание такого взыскательного поэта и критика "Парижской ноты", как Ю.К.Терапиано. О поэте писали и в парижской газете "Русская мысль", и в нью-йоркском "Новом русском слове", и в "Русской жизни" (Сан-Франциско). В 1991 году к восьмидесятилетию со дня рождения Р.С.Тер-Погосиана я написал юбилейную статью, в которой рассказал о жизненном и творческом пути русского поэта армянского происхождения. Однако всё тот же восторженный рецензент, объявляющий "подвигом" издание "Берегов", сваливших в братскую могилу десятки русских поэтов "второй волны", не пропустил эту статью в печать. Тем не менее, сокращенный ее вариант был опубликован как предисловие в четвертой книге поэта "Гербарий", изданной в Лос-Анджелесе в 1991 году. Летом 1992 года один из составителей "Берегов" был в Лос-Анджелесе и позвонил Ричарду Сааковичу. На вопрос: "А как же вас Юпп разыскал?.." — Тер-Погосиан ответил:

— Кто ищет, тот всегда найдет... А вот почему же вы, уважаемый составитель, сами не обратились к Юппу, ведь живете с ним в одном городе?

На этот вопрос составитель ответил, что-де Михаил Юпп "слишком капризный, чтобы к нему обращаться..." Нет, господа составители: не капризный, а справедливый. И если вы принимаете справедливость за каприз, то чего стоят все ваши усилия по собиранию материалов о ГАЛАКТИКЕ ДИ-ПИ?

Поиски тех или иных поэтов "второй волны" иногда приводят к таким удивительным результатам и встречам, что все усилия выглядят в конце концов даже более оправданными, нежели думалось об этом вначале. Так, я несколько лет разыскивал абсолютно никому не известного поэта — Леонида Павловича Мая, 1912 года рождения. Его настоящая фамилия — Майданов. Родился поэт в небольшом городке Ахтырка, ныне это Сумская область Украины. Л.П.Май закончил Горный институт в Киеве и работал, пока не грянула война.

Судьбы жителей ГАЛАКТИКИ ДИ-ПИ очень схожи: плен, принудительные работы в нацистской Германии и после Победы — лагеря для перемещенных лиц с долгим ожиданием своей дальнейшей судьбы. Не миновала чаша сия и поэта Леонида Мая. Фортуна, однако, оказалась к нему более благосклонной, чем ко многим другим: в 1948 году он с первым пароходом прибывает в Канаду. Здесь в 1949 году выходят его первая книга стихотворений на русском языке и первая книга на украинском под фамилией Майдан — поэт в совершенстве владел двумя этими братскими языками. Интересно, что предисловие к русскому изданию под названием "Творчество поэта Леонида Мая", подписанное Платон М-ин, принадлежало перу потомка великого русского естествоиспытателя и путешественника Н.Н.Миклухо-Маклая. Поэзия Л.П.Мая вдумчива, цельна и очень национальна. Это стихи истинного руского патриота. Наша встреча состоялась в конце июля 1992 года. судьба даровала этому поэту умную и талантливую супругу-музыканта, сына и дочь, интересную работу, собственный со вкусом обставленный дом и дачу на Маскоке — живописном местечке в двух часах езды к северу от Торонто. Но... забрала у него здоровье. Тяжелая и неизлечимая болезнь пощадила, однако, разум поэта. До последнего часа он писал стихи, много читал и живо интересовался стремительными изменениями в России. А в мае 1993 года позвонила супруга Леонида Павловича и сообщила, что он ушел в лучший мир...

Особняком стоит поэтесса Вера Сергеевна Кушнир, 1926 года рождения. Ее пять книг стихов размножены вторыми и третьими изданиями и разошлись многотысячными тиражами среди любителей поэзии в России, США и в других странах Русского Зарубежья. Но и В.С.Кушнир пропустили составители "Берегов". А между тем поэтессу в свое время приметили и благословили поэты Странник, Березов, Панин, Кленовский, Водневский и другие. С добрыми чувствами благодарности за интерес к поколению ГАЛАКТИКИ ДИ-ПИ передала она мне в дар письма Р.М.Березова и Д.И.Кленовского к ней и ее родителям. А сколько советов по телефону и в письмах, сколько уникальных книг периода лагерного сидения она прислала мне! Нет, не одиноки те, кто выстоял молебен, кто возвышается в пространстве не вавилонской башней, готовой развалиться от первого же порыва ветра, а КРЕСТОМ собственной судьбы и сопричастностью к судьбам близких своих!..

В заключение хочу рассказать еще об одном потрясающем поэте, издателе, переводчике и эссеисте — Евгении Васильевиче Зеленском, 1919 года рождения. Он так же, как и я, родился в загадочном городе белых ночей над перламутровой Невой. Учился, работал, пока не грянула война. Литературно-издательский путь Е.В.Зеленского начался в лагерях ДИ-ПИ. В моем архиве хранится уникальный документ — письмо, где, в частности, говорится следующее:

"Дорогой Миша! В дополнение сообщаю: лицензию на издательскую деятельность от UNRRA TEAM 568 получил 14 июня 1946 г. в Обераммергау в Германии. (Оригинал сохранился). Под эгидой этой лицензии издал более 20 книг ротаторным и типографским способами. Это были художественные произведения русских авторов, тиражи которых составляли от 200 до 500 экземпляров. Из поэтов Русского Зарубежья издал: сборник "Петербургские строфы" Ю.Трубецкого в Баварии, 1946 г., "Стихи и песни А.Вертинского" в Мюнхене, 1946 г., свою детскую книжку в стихах "Весенняя сказка" в Мурнау, Бавария, 1948 г. и под псевдонимом Е.Аренский, сборник стихов "Моя Муза" Вяна в Мюнхене 1947 г. Кстати, Вян — это псевдоним Вячеслава Яковлевича Нечаева..."

Так что "открытие" составителями "Берегов" псевдонима Вяна — это ничто иное, как хорошо забытое старое. В газете "Новое русское слово" за 9 июля 1975 года была опубликована статья Вяч. Завалишина "Поэт Евгений Зеленский". И вот что, в частности, в ней говорилось:

"...мы — люди даже не потерянного, а, скорей, растоптанного поколения. Вторая мировая война затянула нас в свой водоворот. Мы были подхвачены небывалой силы ураганом, который оторвал нас от родной почвы. Вчитываясь в стихотворения сборника, чувствую в Евгении Зеленском выразителя чувств и дум моего поколения". И далее Завалишин приводит, можно сказать, достойные даже не антологии, а хрестоматии строки:

Я не знаю — десять или двадцать,

Сколько шло их тихо умирать,

Каждый был до боли рад стараться,

Словно жить и жить ему опять!

И была потеха им чужая —

Умирать, так умирать шутя,

Где металась в пулеметном лае

Злая смерть, мальчишек не щадя!

И лежали, пламенем объяты,

Маленькие мертвецы,

Господа последние солдаты,

Самые надежные бойцы!

Выходит, что и Ю.Трубецкой, и Вян, и В.Завалишин — знали, любили, ценили Е.В.Зеленского прежде всего как поэта, а уж потом издателя и прочее. А вот составители "Берегов", поместив их стихи, словом не обмолвились даже об этом потрясающем поэте!..

Поиски исчезающей ГАЛАКТИКИ ДИ-ПИ продолжаются. И, очевидно, еще не раз всплывет то или иное имя абсолютно никому не известного поэта "второй волны". Именно поэтому я и продолжаю вести отчаянные поиски: чтобы спасти книги, документы, фотографии, рукописи и, самое главное,— имена поэтов. Поэтов, прошедших испытание молчанием ГАЛАКТИКИ и крещеных лагерями ДИ-ПИ.

Филадельфия, США 1983-2003

 

Георгий СУДОВЦЕВ И ВАШИМИ УСТАМИ

***

"Один — тверской,

Другой — нижегородский,

Короче, оба деда из волжан.

Судьба им не дала большого роста,

Но силой рук Господь не обижал...

...Переплелись навечно корни рода,

Они крепки — и мне легко расти.

Люблю я по-бурлацки поработать

И по-козацки душу отвести!"

Евгений НЕФЁДОВ

Господь мой род

Не обижал талантом.

И силой рук. Совсем не то — Судьба:

Она большого роста не дала нам,

Повыше мэра в кепке — и "гуд бай"!

Но в "Комсомолке" и в газете "Завтра"

Легко рослось мне (корни-то крепки)!

Да, не в длину — я вырастал как автор:

Писались хоть статьи, а хоть стихи.

Нефёдов я! Поэт из настоящих!

Пусть, как бурлак, тяну свою баржу,

И над чужими строчками всё чаще

Я по-козацки душу отвожу...

Редакция “Дня литературы” сердечно поздравляет

Евгения Андреевича НЕФЁДОВА

с днем рождения,

желает ему и его близким счастья, здоровья, новых творческих

и жизненных успехов!