Клюевщину в двадцатые-тридцатые годы выжигали по всей Руси. Не столько боялись влияния Сергея Есенина, допускали выпуск книг поэтов Серебряного века, но клюевщину истребляли калёным большевистским железом. В ответ ещё в 1919 году Николай Клюев писал своим "братьям-большевикам" пророческие слова, которые так важны и сегодняшней России: "Направляя жало пулемёта на жар-птицу, объявляя её подлежащей уничтожению, следует призадуматься над отысканием пути к созданию такого искусства, которое могло бы утолить художественный голод дремучей черносошной России".
Он сам и вышел из недр этой дремучей черносошной России, так ненавидимой комиссарами всех мастей и национальностей.
Вряд ли он бы смог стать столь народным поэтом, как его младший брат Сергей Есенин, но несомненно, что истоки клюевского творчества глубиннее, архаичнее, черносошнее…
Впрочем, это хорошо понимали они оба. Клюев чувствовал в Сергее Есенине огромную поэтическую мощь, и потому мечтал возвести его на русский поэтический престол: "Изба — питательница слов / Тебя взрастила не напрасно: / Для русских сёл и городов / Ты станешь радуницей красной". Себя Николай Клюев чувствовал как предтечу, предшественника, донёсшего народное слово до письменной литературы.
Николай Клюев и на самом деле опирался на уходящую в глубь веков народную традицию, народное творчество. Его стих не нуждался в развитии. В каком-то смысле он был статичен как поморская гранитная скала, на которой высечены рождённые русским народом слова, запечатлён народный язык.
Сергей Есенин уже пошёл дальше, спотыкаясь и падая, развивая русские поэтические традиции. Его путь был — дойти до народа, дать ему своё поэтическое слово.
Николай Клюев нёс миру сокровенные народные тайны. А значит: и его религию, и его мистику, и его ощущение природы. Говорят, что крестьянин не чувствует красоту природы, лишь использует её, косит траву, рубит деревья... Всё творчество Клюева — опровержение этих измышлений интеллигентщины.
В суслонах усатое жито,
Скидает летнину хорёк,
Болото туманом покрыто.
И рябчик летит на манок.
……
Дух осени прянично-терпкий
Сулит валовой листопад,
Пасёт преподобный Аверкий
На речке буланых утят.
На нём балахонец убогий.
Но в сутемень видится мне.
Как свечкою венчик двурогий
Маячит в глухой глубине.
Мир природы у Клюева всегда иконописен, он видит все тончайшие явления природы, как часть единого православного мира. Природа у него религиозна, не исчерпывается лишь эстетическим или прагматическим предназначением. Русская народная культура за тысячелетие православия органично соединила божеское слово и эстетическое чувство.
Вот тем и страшна была великая клюевщина для воинствующих безбожников, что не нуждалась в развитии, опираясь на устойчивый крестьянский и православный мир. Сергей Есенин мог развиваться согласно своему времени, бежать вприпрыжку за комсомолом, носить цилиндр, писать богохульные стихи. У Николая Клюева такой возможности не было изначально. Он не развивался в ногу со временем, а пытался и само время при всех его громаднейших перепадах включить в себя, включить в свой керженский древлеправославный мир и большевиков, и Ленина, и саму революцию.
Для меня поэзия Клюева ещё одно объяснение неизбежности самой революции. Народ не видел себя единым с барами, какими бы эти баре ни были хорошими и культурными. Он понимал свою правду, и потому на первых порах поверил в возможность установления "мужицкого царства", увидел в Ленине своего крестьянского вожака, отсюда знаменитое клюевское:
Есть в Ленине керженский дух.
Игуменский окрик в декретах…
И не жестокость ЧЕКА разочаровала тот самый мужицкий народ, даже не немыслимое количество инородцев в органах власти, русский народ всечеловечен и чужаков не боится, а неприятие большевиками этого самого мужицкого царства, народной самобытности, да и самой народной культуры.
Я думаю свою поэтическую миссию в первом приближении Николай Клюев исполнил уже в 1919 году, когда вышел его "Песнослов". Все скрижали народные на каменистой глыбе из олонецких лесов были выведены. Ни в какие силки: ни властей, ни записных богословов, сужающих православный мир до узкого набора догм, — поэт не попал. Его Христос — это народный Христос, это не Христос монастырей и аскетических келий, а Христос, дарящий человеку всё многообразие живой жизни, ибо всё на земле — Божье творение. Любой печной быт неотделим от высшего духовного начала, сама крестьянская изба впервые в русской поэзии по-настоящему, без намёков на пейзанство, без потворства помещичьим дворянским взглядам, воспета Николаем Клюевым. Святая Русь у Клюева одновременно и красивая Русь, и народная Русь, и жизнелюбивая Русь.
Поклонники Клюева из официальных православных кругов были явно разочарованы "Песнословом", ибо нашли там вместо смирения восхищение богатством всех проявлений, в том числе и плотских, русской народной жизни. Поэт, может быть, впервые донёс в книжную культуру народную реабилитацию торжества тела, как одного из Божьих проявлений. Поэт сам сравнивал образ своего "плотяного" Христа с бесплотным интеллигентским Христом русских символистов: "Мой Христос не похож на Христа Андрея Белого. Если для Белого Христос только монада, гиацинт, преломляющий мир и тем самым творящий его в прозрачности; только лилия, самодовлеющая в белизне... то для меня Христос — вечная, неиссякаемая удойная сила, член, рассекающий миры во влагалище, и в нашем мире прорезавшийся залупкой — вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и преисподний — огненный…"
Ещё большее недовольство звучало из коридоров новой комиссарской власти. Избяной рай был ими перечеркнут, мужицкому царству на самом деле не нашлось места в стальном будущем России. Может быть, лишь это и загубило нашу стальную советскую цивилизацию? Жертвуя мужицким царством, нельзя построить прочно никакое другое.
В любой другой стране Николай Клюев был бы давно объявлен патриархом отечественной литературы, у нас следы великой клюевщины выжигают до сих пор. К счастью, они иной раз возрождаются из пепла. Вся наша блестящая деревенская проза, с "Ладом" Василия Белова и "Последним поклоном" Виктора Астафьева, вся тихая лирика от Николая Тряпкина до Николая Рубцова — полны великой клюевщиной.
На скалистом фундаменте клюевщины стоит современная русская национальная культура. Клюевщина "Песнослова" — это ещё завоевательная клюевщина, с надеждой на победу. Не страшны даже погружения в бездны преисподней, и оттуда вынесет его стих, как Божие творение. Недаром его относили к "редчайшему в мировой культуре разряду подлинных мистиков, сумевших воплотить свой сверхчувственный опыт в людской речи…" Думаю, что и Юрий Кузнецов погружался в свои бездны, вооруженный опытом Клюева.
Но вот надежды рухнули, поэт отчётливо с пророческим пониманием видит кружение не только избяного Рая, но всего крестьянского мира, а с ним и русского национального мира. И уже пишутся не скрижали народных потаённых откровений, пишется плач по уходящей мужицкой Руси. Вот так и появились его "Погорельщина" и "Песнь о великой матери". Не надо воспринимать поэта как сумрачного мракобеса, отталкивающего от себя цивилизацию. Блестящий знаток мировой культуры, он и в нашествии машин не видит ничего опасного, если эти машины служат душе человека, служат земле, на которой человек живёт. Он уверен, что "только в союзе с землей благословенное железо перестанет быть демоном, становясь слугой и страдающим братом человека…" Он искренне сожалеет о разрыве с режимом, о своей ненужности советской власти. Когда его, как и нас в годы перестройки, занавесили от всего мира злостной клеветой и доносами, Николай Клюев пишет Сергею Есенину: "…порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе". Задуматься бы об этом и нынешним властям. И как ответ всей пишущей о нём бесовщине: "Если средиземные арфы живут в веках, если песни бедной, занесённой снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему ж русский берестяной Сирин должен быть ощипан и казнён за свои многопёстрые колдовские свирели — только потому, что серые, с не воспитанным для музыки слухом, обмолвятся люди, второпях и опрометчиво утверждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз?"
В своей незаконченной большой поэме "Песнь о великой матери" Николай Клюев обобщает свой духовный опыт, пишет своё житие, как всегда прослаивая реальные факты из жизни и подробности быта религиозным и мистическим мироощущением. Это и песнь своему любимому олонецкому Северу, русскому Поморью. Это и реальные встречи с современниками и мистические встречи со святыми. Это и поклон последней Руси. К концу поэмы всё более нарастает тема гибели и обреченности народного уклада, несоединимости его с железной поступью того, что сегодня мы именуем глобализмом.
Бежим, бежим, посмертный друг.
От черных и от красных вьюг,
На четверговый огонёк
Через предательства поток…
Как пишет публикатор поэмы В.Шенталинский, "Клюев родился, чтобы подать нам пророческую весть о глубинной, сокровенной судьбе Родины… Жанр поэмы — лирический эпос, сказание; в ней Клюев предстает как единственный в русской да и мировой поэзии мифотворец двадцатого века…"
На мой взгляд, Николай Клюев наиболее религиозный, а точнее православный поэт в великой русской литературе. С одной лишь оговоркой. Его православие — это народное, мужицкое православие, а значит — и неприемлемое для некоторой части нашей политической и церковной знати. Но если и есть некая еретинка в его писаниях и сказаниях, то она, думаю, целиком окупается и его судьбой и его православным отношением к своей судьбе. Не случайно же в 1937 году, незадолго до своего расстрела, в предчувствии его, на полпути от больницы до кладбища, в последнем известном нам стихотворении Николай Клюев всё также признается в своей любви к России, и никаких проклятий, никакого чувства мести народу, не защитившему своего певца: "Люблю тебя, Рассея, / Страна грачиных озимей!"
Родился Николай Алексеевич Клюев осенью 1884 года в Кошугской волости Вытегорского уезда Олонецкой губернии. Ведет свой род, как сам поэт говаривал, "от Авакумова кореня…" По крайней мере, духовная близость с неистовым протопопом ощущалась им до конца жизни, да и мученическая смерть их схожа.
Ты, жгучий отпрыск Аввакума,
Огнём словесным опалён…
Не знаю, заметят ли нынешние погромщики избяного Рая и мужицкой Руси стодвадцатилетие великого русского поэта. Может даже обратят его себе на пользу, отсекая из глыбы его поэтического постамента лишь доступные им осколки инфернального Клюева. Пусть ищут. Нам Клюев дорог не этим. За ним проглядывает подлинный "плотяной" Христос. За ним — всё ещё неисчезающее народное русское царство. Святая народная Русь.