1
Пусть хрусты хранит толстокожий арбуз,
желания женские — дыня.
Когда я подкидывал царственный груз,
горела ладонь, как гордыня.
Холеная дыня, сегодня тебя,
в живот загорелый вжимая,
подумал, сырыми когтями скребя:
"А вдруг ты немножко живая?"
Сдавил тебя туго — и вынудил стон,
но был этот стон нереален.
Я каждый ломоть наблюдаю, как сон.
Ты в сумрак желудочных спален
пролейся, пролейся. Снотворно свети
всем внутренностям моим.
Уж много плодов я нашел на пути.
Но всякий путь повторим.
2
Держу я в серванте два дружных ножа.
И нож я сжимаю — а нож
из рук моих лезет в желтеющий жар
двух дынных разбуженных рож.
Встревожены жирные дыни,
хотят укатить далеко,
в пески золотые пустыни —
прикинуться тоже песком.
И хищно глазами сужен,
как путник пустынь варан,
я режу их в мякоть, в лужи,
в свистящие брызги ран!
И я их грызу, захватчик.
О, дыня, меня изнури!
Живот мой — большой одуванчик,
так желт он теперь изнутри.
3
Я дыню глотал запоем
впервые — мне было два,
но я ее не запомнил,
она для меня — слова.
А также на фотке липкой
в распахнутый детский рот —
слепя наивной улыбкой,
дынный кусок плывет.
К Алиночке Витухновской,
в семнадцать я был влюблен,
я шел — и на корке скользкой
вдруг полетел под склон.
Наша сломалась пара,
мир превратился в пар —
это я с тротуара
под машину попал.
Ту корку я не запомнил,
потом рассказали мне…
Летел я, как с колокольни,
нашел себя на спине.
И говорят, вчера вот —
снова ведь память спит —
плакал: "Меня отравят!",
дыню мешал и спирт.
Что я успею сделать,
если я ослабею?
Старости гнилоспелость
низко согнет мне шею,
станут слова седыми,
сердца удар — бледней.
Словно бы мякоть дыни,
эти остатки дней…
4
А может, выпасть, как выстрел,
в листья, плоды, огни?
Упасть на асфальт. И вырастет
вкруг черепа мокрый нимб.
Меня ожидала мама,
и наливалась дыней,
и черную мыла раму,
и ждет меня холм могильный…
Если рожден на свет я,
этот сырой и дынный, —
песенка будет спета,
сколь ни была бы длинной.
5
Прабабушку-индеанку
с Аляски привез прадед.
Через простую ранку
ушла она на тот свет.
Жую я с оглядкой фрукты,
как башковитый рус,
услышав, прабабку будто
срезал осы укус.
Индейская хохотушка,
по-русски она порой
звенела: "А где же грушка?
Мой грушка — такой сырой!"
Рассеяно грызла грушу —
влетела ей в рот оса,
и вынесла ее душу
в июльские небеса.
Натягивая крылышки,
нацеливая томагавк,
оса гробовую крышку
опустила стремглав…
С сумятицею фруктовой
проглочен укус змеи,
и болью — большой, багровой,
отняло от земли.
Расплавленно льется золото,
растравлено плачет медь!
Дрожь уже не от хохота —
от участи онеметь.
6
Еще мне отец рассказывал:
пошел он ребенком в лес,
а в зарослях там расхаживал
темный тяжеловес.
Был мальчик влюблен в малину,
и заполнял, любя,
наполовину корзину,
наполовину себя.
И двое в стороны разные
тянули малины куст…
И соки стекали красные
с медвежьих и детских уст.
И мальчик был — ноль внимания
на эту живую ночь,
свирепую, как Германия,
способную истолочь.
А раньше чтили медведя
как страшное божество —
в лесу его выла ведьма,
в лесу его выл и волк.
И пели люди, смягчая
сгущенье медвежьей тьмы:
"Красивый необычайно,
все его любим мы!"
И добавляли жалобно:
"Кушает он медок", —
ну а в глазах дрожало:
чёрен он и жесток.
И если замру сейчас я
(воют внизу авто),
если представлю счастье
встречи с медведем — то
то и я его дико,
всею душой боюсь.
Боюсь, боюсь его лика!
Мне бы — заяц да гусь…
Мне бы нарвать малины,
пускай, садовой кости,
но от лесного детины
кости свои спасти.
7
А мама мне рассказала
в эвакуацию, как
через грохот вокзала
кто-то к ней сделал шаг.
Двадцать дрожат вагонов,
ехать пора — и тут
писатель Андрей Платонов
шагнул из мира простуд.
И посмотрев доверчиво,
с четкой печалью скул:
"Это возьмите, девочка!" —
апельсин протянул.
8
Недавно я видел: скин
растоптал апельсин.
Фонтанами бил Манеж,
блестя серебром, как нож…
И вдруг завопили: "Режь!"
Подпрыгнула молодежь
гигантским одним прыжком…
под гогот колоколов…
сбегающим молоком
светлейших своих голов…
Ведь жаждет пацан мгновения —
когда бы в толпу попал,
и бурно бежит по вене
сквозь сердце его толпа.
Разделся один болельщик,
он "фак!" показал ментам,
нырнул он в фонтан — и хлещет
по голове — фонтан!
Его из фонтана в сети
вылавливают менты.
Но всюду пожары светят,
но всюду сверкают рты.
Торговцев мелькнули спины…
И кто-то с легкой руки —
радостно опрокинул
с фруктами их лотки.
Захлюпали под ногами
огненные плоды.
От них уже зажигали
автобусы, как сады.
Апельсиновой чащей —
среди белого дня
автобус промчал, трещащий
языками огня.
Назавтра все говорили
о том, что произошло,
о молодой горилле,
о совершивших зло…
Был день переполнен ветром.
В фонтане, что было сил,
не давая ответов,
танцевал апельсин.
9
Однажды же я в разгрузке
участвовал грузовиков —
и дыни гасили тускло
всю ярость моих рывков.
Те дыни мне в руки ловко,
закашливаясь, бросал
простой мужичок — без легкого
и с сигаретой в усах.
Мы оба через неделю
с работы этой ушли.
Я получил свои деньги.
Его — зарыли в пыли,
его закопали в глине,
а может, в песке, а мо… —
кинули в ворох лилий, —
то есть просто в дерьмо.
Ах, да — ошибка ума —
смерть — темнее дерьма!
Смеюсь я с задором панка
и мышцами стал я груб,
но и меня, как напарника,
тоже обнимет гроб.
А за неделю до смерти
он мне дыни кидал,
и я их ловил — не смейте
умирать никогда!
10
В Африке, хоть и северной,
но на такой жаре,
что не снискать спасения, —
был я в монастыре.
Дружат там с мертвецами —
трупы облив винцом,
сушат их месяцами.
Странно быть мертвецом.
Все пути продолжаются!
Со скоростью черепах
на камнях обнажаются
кости и черепа.
Все черепа ослепли,
в каждом скелете — свет!
Солнечные скелеты
в сумрачный сносят склеп.
Нет ни имен, ни спеси,
а из глазниц — простор!
В узеньком склепе спелся,
как в поднебесье, хор…
Полное винограда
блюдо подносит брат,
он с черепами рядом
этот ест виноград.
И головой Иоанна
— воображенья игра —
с блюда темнеет пьяно
виноградин гора.
Молвил монах: "Мир тесен" —
про черепа в склепу.
Я разобрал: "Смертей — всем".
Я уходил в слепую…
11
Видели ли вы ягоды
в горестный час грозы?
Они пролетают ядрами —
молнии сквозь разрыв!
Кустик бежит по кругу,
яркая суета…
Соскакиваю упруго
с ягодного куста!
Соскакиваю, соскакиваю
прямо с газет полос…
Череп себе раскраиваю,
ворох сорвав волос.
Ветер с подножки поезда,
сволакивает — пускай!
Оскаливаюсь без пользы —
вдребезги весь оскал…
И всё же, друзья, не зря
зрела во мне заря.
Не зря меня резал сок,
переходя на визг:
"Не улетай, сынок,
вниз-вниз-вниз!
Дальше среди людей
округляйся и рдей!"
Дальше? А что же дальше?
Жрать урожай на даче?
12
О, дыни — душистые желтые свиньи,
да будет свидание с вами!
Вы хрюкнули нежно. Свидание с дыней —
почти что свидание с дамой.
Пролейтесь, пролейтесь — чтоб сердце не скисло,
и взмок пересохший мой путь.
Я вас обнимаю, как волны морские…
Всему предстоит утонуть!
Ты, дыня, конечно, рассеешься дымом,
вплетаясь в желудочный сок.
Арбуз громогласно расколется Римом.
И ягоду сдернет едок.