ВОЛНЫ ШЛИ ИЗ КИТАЯ. Свет был бессловесным посланием, таинственной молвью, которую Коробейников силился и не мог разгадать. Загадочная страна через темные очертания гор что-то вещала Коробейникову, разговаривала с ним дыханием света. Эти прихотливые, существующие тысячи лет очертания, и одинокая удаленная сопка, озаренная с одной стороны, и розоватая, с нежными тенями степь, над которой кружил тяжеловесный ворон, и слетающие с чьих-то огромных уст, пульсирующие волны света, — все это был Китай, о котором он так мало знал. Золоченые Будды среди красного убранства храмов. "Зимний Дворец императора" с черепичными крышами, резными драконами, каменными священными львами. "Летний дворец императора" у лазурных прудов, по которым плывет ладья, оставляя на лазури розовый след. Алебастровая армия воинов, бессчетными рядами стоящих по пояс в земле, — доспехи, мечи, мужественные пехотинцы, грациозные всадники, молчаливые генералы в долгополых одеждах. И конечно "Пекинская опера", — танцующие лицедеи с мяукающими голосами, в ярко раскрашенных масках, тяжелых шелках, с движениями марионеток.

"Пекинская опера" — так называется эта игра, в которой участвуют солдаты с палками, пыльные, с приподнятыми пулеметами, транспортеры, полковник Трофимов в мятой панаме с лицом притаившегося охотника, и он сам, Коробейников, вцепившийся в скобу транспортера, глядящий на мятую, из оцинкованного железа трубу…

Предрассветный ветер принес с сопки звуки: звяк лопаты, неразличимые голоса, нечто, напоминавшее смех. Там, на вершине, китайские солдаты долбили окоп. Скребли металлом гору, переговаривались. Кто-то произнес забавную шутку, вызвавшую смех.

Было странно слышать смех людей, которых через минуту станут убивать. Быть может, засмеялся именно тот, в чьем рожке таится роковая пуля. Не ведает о нем, Коробейникове, — о стебельке полыни в руках, о мимолетной мысли о детях, о футурологе Шмелеве, с которым мечтали оказаться в казахстанской степи, у подножья китайских гор, о восточном стихотворении, которое читал наизусть Валентине: "Летние травы — воинов павших грезы о славе", о Елене, которая спит в этот час в зеркальной спальне, и в ней наливается, зреет их нерожденный сын. Все эти мысли и образы пробьет молниеносная пуля, сольет их разрозненную последовательность в нерасчленимое целое…

Коробейников, приподнявшись, слушал гулкие, рвущие воздух удары. Видел, как в сумерках пузырится крохотное желтое пламя у пулеметного дула, изрыгавшего крупнокалиберные очереди. Пули со стальными сердечниками буравили камни, отстригали вершину, долбили сопку, подымая над ней облачко светлой пыли. С другой стороны, подкравшись, ударил второй транспортер, пылко, туго, вколачивая в воздух пузырящийся звук, всаживая в сопку красные гвозди.

Два "бэтээра" обрабатывали вершину, соединяя на ней пулеметные трассы. Вершина дымилась, искрила, словно на ней шла сварка, и ее приваривали к заре. На латунном листе — темная вершина, окруженная кудрявым дымком, в который вонзаются красные электроды.

Коробейников чувствовал, как хрустит и рвется воздух, стальные костыли вколачиваются в мучнистый камень, молниеносная сталь терзает плоть, вышвыривает из мелкого окопа, разрубает на части, пробивает дыры. Одна жизнь истребляла другую, соскабливала с горы, соскребала с утренней степи, желтой зари, изгоняла с земли. Пулеметы истребляли избыточную жизнь, лишнюю, оказавшуюся на вершине сопки, нарушившую какой-то важный и непреложный закон самой этой жизни. Что и вызвало тугие беспощадные грохоты, два желтых пульсирующих пузырька по обе стороны сопки, колючие красные иглы, пронзающие живую материю.

От вершины в сторону первого "бэтээра" полетели встречные трассы, тоньше, реже, неуверенным веером. Мелкие стуки китайского пулемета затаптывались, забивались грохотом крупнокалиберного оружия. От вершины к "бэтээру" покатился по воздуху красный уголек, словно кто-то стряхнул с сигареты пепел. Комочек ударил в степь, отскочил, прыгая, как мячик, унесся в темноту, и там грохнул короткий взрыв промахнувшейся гранаты.

— Держи дистанцию, Квитко!.. Не подставляйся гранатометам!.. — Трофимов управлял стрельбой. В голосе его были раздражение, азарт, беспощадная страсть, сводящая на вершине сопки раскаленную сталь, оптику пулеметных прицелов. — Меняй позицию, Квитко, черт бы тебя побрал!...

Из окопа слабо плеснул свет, размазал сумерки, упал, не достав "бэттэр". Превратился в белую звезду недолетевшего термитного заряда. Транспортер, не прекращая стрельбу, двинулся вокруг сопки, высекая из нее блестки. Скрылся за горой. Стучащие очереди стали глуше. Промахнувшиеся трассы вылетали из-за вершины, гасли в небе. Второй транспортер пошел по дуге, приближаясь к "группе захвата". Остановился у нее за спиной, оглушая, посылая над головами солдат малиновые брызги. Огненные ножницы состригали вершину, ровняли, делали плоской, сыпучей.

Коробейников увидел, как из окопа на вершине горы поднялся в рост человек. Его окружало пламя. Он сбивал огонь, извивался, размахивал руками. Горели рукава, как огненные крылья. Кинулся вниз пылающим факелом. Рухнул, ворочался, охваченный жидким огнем. Замер. Горел, как кусок жира. Растекался по склону сальными ручейками света.

— Термит загорелся... Пуля угодила в термитный заряд... Поджаренный китаец... — Трофимов отжался на руках, тянулся вперед, и в его округлившися глазах мерцали две ртутные точки, — отражение сгоравшего человека.

Пулемет на горе молчал. Света становилось всё больше. Степь была полосатой, нежно-розовой. В этой степи Коробейников присутствовал при истреблении чужеземцев, которые корчились в окровавленном окопе, харкали кровью, подхватывали выпадавшие из животов кишки. Сгоравший на склоне китаец передавал сквозь пространство свою нестерпимую боль, от которой Коробейников обморочно упал на песок, заслоняясь близкой подошвой лежащего впереди солдата.

"Боже, ты даешь мне всё это увидеть!.. В этом твое назидание?.. Ты устроил всё это, чтобы я мог узреть?.. Что же мне с этим делать?.." — вопрошал он, слыша, как шумит над головой растерзанный пулями воздух, и в эту безвоздушную трубу мчались пули, проносился узкий огонь. Казалось, на вершине сопки раскалываются стеклянные вазы, сыплется блеск осколков.

Кромки гор раскалялись. К ним подкатывалось невидимое солнце, готовое показать маленький огненный край.

— Лаптий, подымай "группу захвата"!... Чтобы солнце вас не слепило!.. — Трофимов сунулся к сержанту, выталкивая кулак к вершине, словно хотел выбить солдат из песчанных лунок, куда они испуганно вжались. — Квитко, прекратить огонь! — полковник придавил к злым губам рюмочку микрофона. — Подымаю "группу захвата"!.. Прекрати огонь, капитан!..

"Бэтээры" умолкли. Ближний стал откатываться. В утреннем свете виднелись скосы брони, протектор толстых колес, задранный ствол пулемета. И в этом светоносном небе сипло и зло прозвучало:

— Сержант, атакуй!.. Вперед!..

Этот приказ — длинный, как удар бича, — хлестнул по бугристому тулову, составленному из прижатых солдатских тел. Бугры стали шевелиться, взбухать. Люди были не в силах оторваться от спасительного, наполнявшего ложбину песка. По спинам и каскам бежала больная судорога. Первым медленно, мощно, как на домкратах, отжался Лаптий. Встал на четвереньки, в позу спортивного старта. Повернул к солдатам тяжелое, под каской, лицо:

— Вперед, мужики!.. — сипло прохрипел, зачерпывая воздух ладонью. Словно вычерпывал группу из ложбины, выковыривал из песка, сметал вверх на сопку. — За мной!.. — и побежал, не оглядываясь, косолапо, сильно, как молодой медведь. Взбегал по склону, держа в кулаке автомат. Сила броска вязко натянула, повлекла за собой невидимые ремни и постромки, соединявшие сержанта с группой. Один, другой солдат стали подыматься. Поскальзываясь на песке, начинали бежать, махая автоматами, как веслами. Устремлялись к вершине, вовлекая в бег остальных.

Коробейников чувствовал, как напрягаются связывающие его с солдатами крепи, выдирают из песка, вовлекают в общее стремление. Стал подыматься — тягуче, вязко, преодолевая гравитацию, готовый кинуться вслед солдату, который вставал перед ним, упираясь стопой в песок. Грозный, свирепый оклик: "Стоять!..", удар по спине обрубил постромки. Передний солдат вскочил, горсть песка из-под его подошвы метнулась в лицо Коробейникову. Он остался на месте, хрустя на зубах песком. Смотрел, как удаляется группа вверх по горе, неровно, с интервалами, покрывая склон пятнами.

— Не ваша работа... — зло произнес Трофимов, похлопывая ладонью по песку, словно выравнивал оставленные солдатами лежки. — У вас другое задание...

Коробейников чувствовал перед собой зияющую пустоту, где его теперь не было и куда удалялись солдаты. Казавшаяся нерасторжимой связь оборвалась. Его судьба не совпадала с судьбой бегущих в гору солдат.

Они вбегали на склон острым клином, вершиной которого был сержант, а расходящимся веером — отставшие молодые солдаты. На полпути к макушке склон прогибался, образуя впадину, где еще сохранялась тень. В это длинное, с остатками тени, углубление вбегали и падали солдаты, тесно набиваясь в безопасное место. Последний покидал розоватый озаренный склон, когда сверху ударила очередь, трескуче, резко, длинной мерцающей искрой. Промахнулась, просвистела над головой Коробейникова.

— Так, сержант, молодец... Отдышитесь... Но не задерживайтесь... Сверху забросают гранатами... — Трофимов командовал, будто его негромкие слова могли быть услышаны на далеком склоне. Управлял атакой, словно от него к сержанту тянулся проводок, по которому передавались команды, — Ну давай, сержант, подымайся!..

Солдаты продолжали лежать. Окоп на вершине молчал. Среди исстребленных "бэтээрами" китайцев еще оставался живой пулеметчик. Невидимый ствол искал на склоне солдат, ждал их выхода из "мертвой зоны".

Солнце выжигало кромку гор, плавило камни. На эту жидкую раскаленную линию было больно смотреть. Солнце то появлялось, высовывало яростный злой язычок, то пряталось в гору, в слепящий блеск. Казалось, солнце не пускали, удерживали, откладывали восход, давая солдатам последние минуты належаться в безопасной тенистой ложбине. Коробейников чувствовал присутствие чьей-то невидимой воли, удерживающей светило. Сжав глаза, смотрел, как ныряет оно, трепещет, не в силах подняться. Его ресницы превращали свет в пышные зыбкие радуги. Казалось, из-за гор бьет разноцветный фонтан, переливается спектрами. Небо становилось нежно-зеленым, прозрачно-розовым, светло-золотым. Будто на китайских горах улегся хамелеон и менял свой цвет.

"Чудо китайского солнца..." — шептал Коробейников, боясь расширить глаза, убрать из неба павлиньи спектры, выпустить солнце из гор.

— Сержант, хули ты медлишь?.. Вперед!.. — зло, беспощадно приказывал полковник.

Казалось, Лаптий через пространство сухого воздуха уловил злой, металлический голос. Поднялся, повторил вычерпывающий жест. Боком стал взбегать, враскоряку, работая локтями, выталкивая вперед автомат. Солдаты покидали спасительную тень, выбирались на светлый склон, карабкались вверх. Из окопа блеснул огонь. Очередь промелькнула среди бегущих солдат, никого не задев, и в ответ стали бить автоматы. Солдаты задерживались, били неприцельно, посылая к вершине разрозненные очереди, продолжали бежать. Один упал, завалился на бок, перевертываясь на спину, пропуская острый проблеск над собой. Его обегали, через него перепрыгивали. Было видно, как отпала его каска, и он крутит белесой головой. Двое задержались, присели рядом. Грохнул взрыв — клубенек огня, маленькое облачко пыли. Коробейников успел заметить опадающую после броска гранаты руку сержанта. Лаптий первым выскочил на вершину, приседая, веером вел автомат. Взошло солнце. Окружило сержанта кипящим светом, оплавило, облило жидким свинцом. Он стал зыбким, тонким, провалился в вершину, словно там был кратер, и он канул в белой расплавленной магме. Солдаты взбегали на кромку, пропадали в слепящем блеске. И там, где они пропадали, слышалась трескотня, бульканье, вопли. Вставшее солнце выпаривало скопившуюся на вершине орущую, стреляющую жизнь, превращая ее в прозрачный, наполненный светом пар.

— Я — "Первый"!.. Квитко, присылай на горку людей... Косоглазым пиздец!.. — Трофимов ворочался, всматривался в близкую сопку, оглядывался на стоящий в стороне "бэтээр". Машина двинулась к сопке, к ней, выскользнув из-за склона, присоединилась другая. Осторожно подошли к подножью, откуда начиналась атака. Бортовые люки раскрылись, стали выскакивать солдаты, шли торопливо мимо Коробейникова. Капитан Квитко, в камуфлированном маскхалате, пятнистый, как тритон, замыкал цепь. Трофимов поднялся, достал пистолет. Оглянулся на Коробейникова:

— Вам оставаться на месте... Возможен минометный обстрел со стороны Китая... Повторяю, у вас другая работа... — и пошел, сосредоточенный, похожий на озабоченного прораба. Знал свое дело, осуществлял строительный замысел, неведомый до конца Коробейникову, малая часть которого обнаружилась на каменной сопке.

Коробейников остался сидеть на прохладном, истоптанном песке. Смотрел, как цепь подымается в гору. На склоне без каски лежал солдат. Голова его больше не шевелилась. Рядом, спиной к вершине, сидел другой солдат и курил.

С вершины медленно, останавливаясь, обнимая за плечи двух товарищей, проковылял раненый. Штанина была обрезана по колено, белела свежая, без следов крови, повязка. Он что-то говорил беспрерывно. Коробейников разобрал:

— Я, блядь, вбегаю, смотрю, блядь, Лапоть стоит... Вся шея в кровище, рот раскрыт, и хуярить из автомата вслепую... Я, блядь, уверен, его уже на хуй убили, а он мертвый стоит и ебашит....

Они подошли к транспортеру, и товарищи помогли ему погрузиться в люк.

Второй раненный, окруженный солдатами, шел сам. Его рука, обмотанная бинтом, была на подвязке. Он то и дело останавливался, отрицательно качал головой. И было неясно, что он отрицает: то, ужасное, что произошло на горе и ранило его в руку, или то, что его уводят с горы, где он хотел бы остаться, торжествуя победу.

Долгое время никто не появлялся. Потом показался Квитко, уже без пятнистого маскхалата. Держал в руках каску, оглядывался. Были видны издалека его оттопыренные, просвечивающие уши, бойкие светлые усики. Те, на кого он оглядывался, в восемь рук несли пятнистый халат, в котором что-то отвисло, небольшое, плотное, невидимое. Когда проходили мимо, Квитко торжествующе посмотрел на Коробейникова:

— Пленный... Подранок... Из крупнокалиберного чуть зацепило... Китайский бог его спас... — он заглянул в халат, где свернулся живой кулек. — Это за Даманский!.. Думали, мы их будем палками выбивать... Не хотите пулеметов понюхать? — и прошел, торжествующий, взвинченный, владеющий бесценным трофеем, который осторожно был помещен во второй "бэтээр".

Полковник Трофимов легко, выписывая змейку, сбегал с горы. Пистолет был в кобуре. В руках он держал прозрачный кусок целлофана, сквозь который просвечивали какие-то бумажки, пухленькие, в красном, книжицы.

— Почти у каждого цитатник Мао... Хлеб духовный... Солдатские книжки... Материал для разведотдела... Вы что, хотите на сопку? Ни под каким видом!... В любой момент возможен минометный обстрел... Второй отряд китайцев готов к переходу границы... Такая заварушка начнется!.. Назад, на заставу... Повторяю, у вас другая работа... — всё это он произнес бодро, властно, безо всякой тревоги. Под руку повлек Коробейникова к транспортеру. Тот и не хотел взбираться на сопку. Не хотел заглянуть в окоп, где на солнце медленно начинали взбухать мертвые тела, и вершина была окутана едва заметным паром нежелавших улетать душ.

Два "бэтээра" удалялись от сопки к заставе. Коробейников качался на броне, не позволяя впечатлениям множиться и разрастаться в отяжелевшей голове. Голова была, как стеклянный куб, в этом прозрачном обьеме застыли — солдатский башмак с гвоздиками в подошве. Лаптий на вершине, окруженный слепящим светом. Белая, с перепутанным чубом, запрокинутая голова Студеникина. Рука Трофимова, воздевшая пистолет. Пятнистый маскхалат с маленьким живым комком. Все это было вморожено в стеклянный куб, в который превратилась его голова, и он нес ее на броне, боясь, что она расколется вдребезги.

На заставе вошел в свою чистую светлую комнату. Ухнул на кровать и заснул, слыша, как скрипит на зубах песок — микроскопические фрагменты сопки.

…ПРОСНУЛСЯ ПОД ВЕЧЕР, когда земля начинала краснеть от низкого солнца. Лежал, вслушиваясь в отдаленное тарахтение двигателя, людские голоса, стучащие по дорожкам подошвы. Минувшее утро отдалилось, и его можно было рассматривать. Китайские звезды, под которыми он был готов умереть. Перламутровый хамильон, поместивший горбатую спину у Джунгарских ворот. Грозный оклик, то ли полковника, то ли архангела, запретивший ему подыматься в атаку. Горячий пепельный склон, по которому спускали убитых и раненых. Что это было? Бой, один из бесчисленных, случавшихся на земле, где жизнь истребляет жизнь? Фрагмент операции, который ему показали, смысл которой останется для него недоступным, растворится в океане мировой политики? Драгоценный и страшный повод, предоставленный Богом, чтобы ему, Коробейникову, открылась сущность жизни, и он добыл драгоценные зерна, которые позже, на Страшном Суде, протянет Господу? Было странным его знакомство с Лаптий и Студеникиным, двумя из всех пограничников, кого наутро убьют, будто выбор его знакомств совпадал с выбором смерти. Было непонятным и странным, как ограниченный человеческий замысел: писателя и разведчика, претендующих на полноту понимания, — накладывается на бесконечную жизнь, вырезая из нее упрощенный контур, за пределами которого остается непознанное бытие.

Его тело по-прежнему было покрыто пылью степи, в волосах запутались песчинки каменной сопки, душу переполняла мука. Он решил отправиться к озеру Жаланашколь, окунуться в вечерние бирюзовые воды.

За складом он не нашел еловых ящиков, зато, миновав ограждение, увидел ящики, сложенные недалеко от зеленоватой озерной воды. Тут же стоял оранжевый, с работающим мотором, бульдозер. Прорыл неглубокую, длинную, в ширину ножа траншею, окруженную грудами каменистого грунта. Пятеро солдат отдыхали, сидя на ящиках, покуривая сигареты. Тут же находился Квитко, измученный, запаленный, с понуро опущенными усиками.

— Через час здесь будет черт-те что. Летит вертолет из округа с четырьмя генералами. В Усть-Кут из Москвы прибыл самолет с журналистами, ваши собратья прибудут к ночи. Вы уж извините, к вам их подселим. Уже пошли нареканья — всё не так! Почему потери? А как без потерь, если на пулеметы в атаку. Китайцев положили двадцать два человека. Один к одиннадцати. По всем учебникам — классическая победа. Разве сравнишь с Даманским? А почему? Потому что не было генералов! А то бы и здесь были одни потери!.. — он жаловался, негодовал, боялся и отстаивал победу своих пограничников. — Конечно, жаль Студеникина и Лаптий. Оба "дембеля", через неделю домой собирались к мамам-папам. Завтра их мамы-папы сами сюда прилетят на сыновьи похороны...

На берег вырулил тяжелый, фыркающий грузовик. Голый по пояс водитель выглянул из кабины:

— Товарищ капитан, здесь разгружаться?

— Давайте сюда, по одному ящики подносите. Заколачиваем и сразу относим... — Квитко согнал с ящиков куривших солдат, неохотно обступивших грузовик.

Двое стали раскрывать пыльные борта. Двое других подтащили белый, струганный ящик, от которого исходило теплое, смоляное благоухание. Еще один подошел с молотком и колючей грудой гвоздей, проткнувших оберточную бумагу.

Борта отпали, и Коробейников увидел в кузове груду трупов. Они были навалены один на другой, в серо-зеленой, замызганной униформе, свалявшейся в тряпичную груду, из которой торчали скрюченные кисти рук, ноги, обутые в матерчатые синие кеды, выглядывали мертвенные лица, блестели зубы, туманно светились глаза. Из кузова на землю потекли тяжелые парные запахи, от которых в горле Коробейникова заклокотал рвотный ком.

"Запах победы..." — думал он, превозмогая дурноту, заставляя себя смотреть на груду исстрелянных, обезображенных тел, среди которых выделялась босая нога с грязными растопыренными пальцами, смотрело отрешенное скуластое лицо с развороченной дырой вместо рта.

Квитко отворачивался, пугливо пояснял Коробейникову:

— Сейчас их зароем, присыпем... Потом придется передавать китайской стороне... Давайте двое в кузов!.. — погонял он солдат. — Нечего вонь разводить!...

Двое полезли в кузов, морщась, переступая, стараясь не наступить на трупы. Двое других поднесли ящик под откинутый борт. Сверху шмякнулся, не попал в ящик убитый китаец, задрав отвердевшую ногу. Коробейникова поразили мучительная белизна сквозь смуглую желтизну лица и тонкие фиолетовые пленки незакрытых глаз. Стоящие на земле солдаты затолкали труп в ящик, грубо придавили крышкой, нажали, выпрямляя окостенелое тело. Еще один солдат молотком стал вгонять в крышку гвозди, не вбивая по шляпку, оставляя возможность выдернуть их гвоздодером. Заколоченный ящик втроем солдаты оттаскивали в траншею, опускали на мелкое дно. Струганные доски ярко белели на темной земле.

Трупы сваливались из кузова в ящики. Солдаты приладились, реже промахивались. Тела падали со стуком в длинные короба, и их поправляли пинком ноги, заталкивали откинутую руку или непоместившу- юся голову. Коробейников разглядывал серо-зеленое, замызганное облачение, прорванное пулями, опаленное термитом, и вдруг увидел и остро впился глазами, — в ящик упал мятый картуз с поломанным козырьком, над которым пламенела звезда, красная, с короткими туповатыми лучами. Коммунистическая звезда, в которую стрелял коммунистический пулемет, дырявя непрочную, временную личину, напяленную идеологами на лик человечества, прикрывавший непрерывную, на уровне биологических клеток и слизистых оболочек вражду. Звезда исчезла под крышкой, куда солдат вгонял длинный гвоздь, пряча от глаз разоблаченную тайну.

Ему всё больше открывался замысел, в который его поместили. Этот утренний бой был задуман заранее, с ожидаемым числом потерь, по числу которых были изготовлены и доставлены на заставу ящики. Где-то, в другом месте заставы, находились два кумачовых гроба, куда сейчас помещали убитых Студеникина и Лаптий, заранее обреченных. Эту обреченность странно угадал Коробейников, выбрав их для знакомства. Операция, куда его включили, приравнивала его к этим убитым китайцам, — к худенькому юноше с мучительной белозубой улыбкой, у которого крупноколиберная пуля оторвала кисть руки. К нахмуренному, скуластому толстячку, прижавшему к груди растопыренную ладонь, под которой чуть сочилась рана. Их всех накрывали крышками, забивали гвоздями. Измученные солдаты тащили ящики в траншею, ставили один подле другого. Длинные, белые, как кочерыжки, короба заполняли дно траншеи.

Коробейников подумал, что в замысле, при исполнении которого утром были убиты двадцать пять человек, и к месту стычки с обеих сторон границы стягиваются войска, и по рокадам пылят танковые колонны, и на приграничные аэродромы приземляются штурмовики, и дипломатические ведомства обмениваются злобными протестами, — в этом замысле было важно все, в том числе положение камня, обрамляющего дорожку, по которой завтра пройдет могущественный генерал из Москвы…

Присел, чувствуя шелковистую прохладу песка, тонкий запах потревоженной былинки. Смотрел на великолепие огромных пылающих звезд, окруживших сопку белым блеском. Его не покидало возбуждение, не оставляло предчувствие, ожидание чего-то, что влекло к этой темной горе. Окруженная звездными вспышками, гора управляла движением звезд. Касаясь темного склона, они начинали волноваться, трепетать. Переливались розовым, золотым, зеленым, погружались в гору. Небо медленно вращалось вокруг острой вершины, словно сквозь сопку проходила ось мира, — сквозь мелкий, выскобленный на вершине окоп, где земля была истоптана и исстреляна, валялись бинты, мятые гильзы, испачканные кровью камни. Там, на вершине, находились высшие ценности мирозданья, вокруг которых вращался небесный свод. За обладание этими ценностями шло соперничество двух народов, битва двух великих империй. Чтобы овладеть священным "Ключом Вселенной", на сопку ночью прокрался китайский отряд, завладел "Осью мира", оккупировал сакральное место. Русский отряд пограничников выбил их из окопа, вернул "Ключ" обратно, отстоял "Ось мира". В этой сакральной схватке погибли Студеникин и Лаптий, пали двадцать два китайских солдата. Битва еще не окончена. Новый отряд китайцев готовит бросок. Русские автоматчики полны решимости отразить атаку.

Ему открылся священный смысл операции. Не политика, не идеология, не хитроумная интрига разведки составляли ее суть. Борьба за "Ось Мира", владычество во Вселенной, обладание "Ключом мироздания".

Догадка поразила его. Он видел, как скрываются звезды за одним черным склоном, появлются над другим. Их приближение к мировой оси отмечалось колебаниями, многоцветными огнями, в которые превращались белые звезды, будто совершалось преображение мира. Гора, у подножья которой он находился, была священной. Не отмеченная на атласах, она значилась в древних манускриптах китайцев, в ламаистских хрониках, в загадочных криптограммах Тибета. К ней стремились сквозь Джунгарские ворота завоеватели и пророки. Хотели припасть к ее подножью великие мудрецы и дервиши. Теперь он, Коробейников, припадал к ее священным камням. Это она влекла его к себе с самого детства, мерещилась во снах, томила предчувствиями. Вся его судьба, весь жизненный путь были неуклонным приближеним к священной горе.

Он восторженно смотрел на вершину. Ему казалось, из горы восходит прозрачный мерцающий столп, возносится в бесконечность, переливается легчайшими радугами, дышит туманными спектрами. "Ось мира" обнаружила себя взору в ночных азиатских предгорьях, которые днем мертвы и бесцветны, а ночью усыпаны алмазами, обрызганы драгоценной росой, являют восхищенным глазам таинственную "Ось мироздания".

Он ждал, что с минуты на минуту начнется атака. Отряд китайцев пересек контрольно-следовую полосу, в мягкой матерчатой обуви бесшумно приближается к сопке; обмотаны тканью пулеметы; на мягких шапках чуть краснеют звезды. Сейчас ночь разорвут грохочущие рыжие трассы, взрывы гранат, свисты пуль. Китайцы и русские сразятся за обладание сопкой, обагрят священное место кровью, и он, Коробейников, примет в бою участие, сложит голову, как было предсказано древним буддийским монахом, нарисовавшим на шелковой странице его, Коробейникова, лик.

Атаки не было. Волнение не оставляло его, будто сам воздух, насыщенный прозрачными радугами, обладал волшебной возбуждающей силой. Она переполняла его, делала благодатным. Он был исполнен святости, гора сообщала ему свои чудодейственные свойства. Он делился благодатью со своими любимыми, близкими, находившимися в отдалении от этой горы, соединенными с ним тончайшими световодами. По этим прозрачным стеклянным нитям он передавал им струйки светящегося воздуха, лучистую энергию благодати. Матери, свернувшейся на кушеточке под бабушкиными шелковыми маками. Валентине, чьи лицо и ночная рубаха слабо светятся в спальне. Детям, что застыли в летящих позах, как маленькие ангелы. Отцу Льву, горько вздыхающему во сне в своей тесной келейке. Художнику Коку, обморочно грезящему среди стонов и всхлипов психиатричесой палаты. Елене, окруженной сумрачными зеркалами, слушающей сквозь сон, как стучит и бьется ребенок.

Вершина туманилась, разноцветно светилась, словно души убитых солдат не покидали ее, но не сражались, не испепеляли друг друга, а обнимались, братались.

Он чувствовал на священной горе присутствие Бога, его живое молчание, устремленное на него внимание, могучее, исходящее в мир благоговение. Душа тянулась навстречу этой чудодейственной, охватывающей Вселенную благодати. У священной горы ему открылась чудесная возможность говорить с Богом, быть им услышанным. Он молился, обращая лицо к бесчисленным разноцветным вспышкам.

"Боже, ты великий, могучий, единственный... Ты благодатный, ведающий все концы и начала, все события, случившиеся и готовые случиться... Ты постоянно со мной, не оставляешь меня, напутствуешь, сберегаешь... Господи, возьми меня живым на небо... Сейчас, сию минуту, у этой священной горы... Я выполнил все твои наставления, все заветы... Вкусил любовь, испытал утраты, пережил чудо творчества, насладился природой, изведал вероломство, совершил грехи, очистился покаянием... Открыл таящийся в мире смысл... Этот смысл в том, что Ты есть, Господи... Ты одна во всем истина, и других не надо... Все мои приобретенные знания, весь опыт заключаются в том, что Ты есть... Зачем мне дольше оставаться на земле, где будут одни повторения, одни подтверждения открытой мной, непреложной истины — того, что Ты есть... Я шел к этой священной горе, чтобы Ты услышал меня, взял живым на небо, не дожидаясь моей смерти..."

Молитва страстно уходила ввысь, вливалась в прозрачный небесный столп, в котором переливались прозрачные невесомые спектры, распускались в небесах бесчисленными соцветиями. Он верил, что молитва достигнет Бога. Сейчас растворятся небеса, сверкающая рука отодвинет небесный занавес, и оттуда прянет к нему колесница с огненными колесами и алмазными спицами. Он встанет на нее и помчится по небу, распуская лучи, разбрасывая брызги света, оставляя после себя немеркнущее, во всё небо павлинье перо. Он ждал, душа его напряглась в ожидании чуда. Но чуда не было. Бесшумно мерцали звезды, и одна, не выдержав напряжения его молитвы, сорвалась и сгорела, прочертив тихий след…

Коробейников чувствовал усталость и опустошенность, почти равнодушие. Его экзальтация, мистические переживания, муки совести, — всё это кончилось на ровном бесцветном жару, припекавшем вершину. Не богослов, не философ — он был газетчик, которому поручено написать журналистский очерк, соответствующий нормам и установкам газеты. Он его и напишет, без труда, ярко и зрелищно, используя свое писательское мастерство. В этом очерке будет солдатская трапеза у границы Китая, где на вершине горы утомленные воины совершают обряд преломления хлеба. Окоп, стреляные гильзы, бесконечные пустынные горы, и утомленные воины вкушают суровый солдатский хлеб…

Было успокоительно и печально смотреть на плавное паренье ворона, рождавшее воспоминания о Великой Степи, о богатырских заставах, о стародавнем пленительном времени, где все казалось родной и чудесной сказкой, не вызывало тревог и болей, было проверенной красотой и добром.

Он жевал галету, губы были сладкие от молока. Ворон, снижаясь кругами, опустился на контрольно-следовую полосу —черно-синий, со стеклянным отливом на розоватой, рыхлой бахроме. Продолжал с земли трескуче каркать и звать. На длинный, костяной звук возник в небе второй ворон. Покружил и медленно опустился рядом с первым. Оба сидели на розовой борозде, уходящей в обе стороны, в бесконечность.

Коробейников был благодарен черно-синим птицам за их появление, за то, что они отвлекли его от ужасных переживаний, направили его утомленные мысли прочь от жестоких видений. Вот он сидит на горе, одинокий скиталец, озирает таинственную азиатскую даль, думает о бабушке, о Иване-царевиче и сером волке, о вороне, несущем в клюве ковшик "живой воды".

Вороны тяжело поднялись, стали возвышаться, редко взмахивая крыльями, приближались. Были видны растопыренные маховые перья, тяжелые клювы, приспущенные когтитстые лапы. Долетели до вершины сопки и скрылись за кромкой, опустились рядом, на невидимой стороне горы. Опустились туда, где лежали убитые китайцы. Совершал свою трапезу Коробейников, откусывая галету, глотая сладкое молоко. Совершали трапезу голодные птицы, опустившись на трупы, долбя гниющую падаль, разрывая клювами сухожилия, отклевывая от сочного георгина мясистые синие лепестки.

Эта мысль еще не успела сложиться в свою ужасную достоверность, как из-за кромки горы, темнея не светлом небе, вынеслась зыбкая полупрозрачная струя. Окружила Коробейникова мельканием, слабым шумом и дуновением. Он почувствовал тугие удары в лоб, веки, губы. Что-то живое прилипало к нему, начинало ползти, щекотать. Полупрозрачная струя была летучим роем мух, которые взлетели с трупов, когда на них уселись голодные птицы. Мухи, переполненные ядовитыми соками, отяжелели, вязко шлепались ему на лицо, на сладкие, в молоке, губы. Содрогаясь от отвращения, он боялся стряхивать их с лица, чтобы неосторожным движением не раздавить, не расплющить зловонную каплю. Чтобы трупный яд не плеснул ему в рот.

Скатываясь с горы, заслоняя лицо от мерзкого роя, он перевел дух лишь у подножья. Лил из фляжки теплую воду на глаза, на губы, смывая мерзкие прикосновения.

Трупы не отпускали его. Потревоженные его появлением, покойники посылали ему духов смерти, дули ему в лицо смертоносным ветром...