Ресторанная кухня была полна пара и голубоватого света флуоресцентных ламп. Сара почувствовала испарину на лице, когда они с Лаурой пробегали мимо посудомоечной машины. Она вспомнила о Верне из ресторана «Рыбный дом», о его золотой цепочке и парике. Она никогда его не забудет. И всегда будет чувствовать себя виноватой.

Один из поваров произнес на китайском что-то приветливое, судя по тону, и все рассмеялись. Лаура попросила извинения за то, что они вынуждены покинуть ресторан через кухню. Восточные люди в белом и женщины в обычной одежде работали за сверкающими стойками. Пружина запела, когда Сара, навалившись, распахнула дверь черного хода. Дверь захлопнулась за ними с грохотом. У высокого деревянного забора стоял мусорный контейнер. Ночь была морозная, черная, падал снежок. Они быстро вышли со двора на улицу.

Сара включила мотор и отъехала от обочины. Лаура с убитым видом сидела рядом.

Мэтью предупредил Лауру, что у него деловой обед с клиентом. Поэтому Лаура не стала готовить дома, и они с Сарой пошли в ресторан «Пекинская утка». У них еще не приняли заказ, как в зал вошел Мэтью почти в обнимку с какой-то девушкой. «Уходим через кухню», — бросила Лаура и первой выскочила из-за столика.

Они проехали мимо студенческого городка и нового торгового центра на окраине города.

— Никому не рассказывай, — сказала Лаура.

Сара покосилась на сестру. Та уставилась на огонек радиоприемника. Радио играло едва слышно. Сара узнала этот взгляд. Такое чувство было ей знакомо. Лаура вдруг резко втянула в себя воздух.

— Мне нужно подумать, что делать, — сказала она.

Сара выехала на шоссе и повела машину на запад. Съехала с отключенным мотором с холма, мимо старой свалки и ветром пронеслась по мосту. Шоссе в свете фонарей убегало вдаль ровной ниткой.

— Если ему хочется жить таким образом, пусть живет. Я из-за этого волосы на себе рвать не намерена.

— А по-моему, тут есть от чего прийти в бешенство, — сказала Сара.

— Не хочу, чтобы он знал о моих переживаниях.

Сара опустила руку и выключила фары. Не меняя ни на миллиметр положения руля, она мчалась точно вперед. Обычно она, от беды подальше, долго так руль не держала, но иногда ей хотелось, чтобы стряслось что-нибудь худое. Пусть хоть сейчас, когда она несется сквозь тьму, жизнь как-нибудь переменится.

— Ты что вытворяешь, черт побери! — заорала Лаура. — Включи фары! Включи немедленно!

Луч света выхватил мрачную картину — навстречу им летел тротуар. Пять миль они проехали молча, дорога была пуста.

— Сидеть и оплакивать свою несчастную судьбу я тоже не намерена, — наконец сказала Лаура.

Сара свернула налево на гравийную дорогу к Баптистской церкви в поселке Харрикейн. Дорогу покрывал свежий снежок без следов шин. Впереди слева стоял фермерский дом. Сара остановила машину и выключила фары. Они сидели в темноте и смотрели на фермерский дом, где они когда-то жили. Она вспомнила посвист ветра. Ребенком она верила, что ветер — это дыхание Бога.

— Это с ним не впервые, — сказала Лаура. — Уже всякое бывало.

— Что же ты мне раньше не говорила? — спросила Сара.

— О таких вещах не говорят, — сказала Лаура. — Помнишь, у меня был синяк под глазом во время нашего медового месяца?

— Да уж ясно было, что это не след от маски для подводного плавания.

— Он сказал, что я заслужила, потому что сама его довела.

— Ты этого не заслужила.

— Я его вовсе не доводила, — сказала Лаура.

На веранде фермерского дома зажегся свет. На расстоянии стало видно, как неторопливо опускаются снежинки.

— Примерно месяц назад я подъехала к дому, где снимает квартиру его брат. В этот вечер они собирались играть в покер. Я думала, что мое появление будет приятной неожиданностью для Мэтью.

Сара смотрела на отражение Лауриного лица в лобовом стекле.

— У подъезда стоял Мэтью в новой куртке с меховым капюшоном и эта девка. Он ее обнимал. Меня он никогда не обнимает, — сказала Лаура.

— Ну уж, — сказала Сара.

— Я не сомневаюсь, что она — хороший человек, — быстро сказала Лаура, — но, наверное, она сама не понимает, что делает.

Сара закрыла глаза. Она отключилась от окружающего.

— А я сидела в машине и молила Бога, чтобы они меня не заметили. Я бы умерла на месте, если бы они меня увидели, — сказала Лаура.

На ферме погасили свет. В машине можно было разглядеть только подсвеченную шкалу радиоприемника.

Помолчав, Лаура сказала:

— О ком-то я мечтала в юности, сама не знаю о ком… Но только не о Мэтью.

— И я мечтаю о каком-то мужчине и сама не знаю толком о каком.

Давным-давно в номере мотеля в Гетлинберге ей хотелось быть на месте женщины, смеявшейся за стеной. Мужчина, бывший с той женщиной, перестал бормотать что-то неразборчивое и тут же заскрипели пружины кровати. Сара напряженно прислушивалась. Ей было тогда пятнадцать лет. Это было во время школьных каникул, они путешествовали всей семьей. Сара неотвязно мечтала о хорошем парне. Он был ей нужен для полноты счастья.

— Что ты думаешь о Мэтью? — спросила Лаура.

— Зубы у него лошадиные.

— Вот так — я все узнаю от людей слишком поздно, — сказала Лаура.

— Ты тогда и слышать не желала, что я о нем думаю. — Сара поглядела в темноту за стеклами. — Ты мечтала только как бы поскорее выскочить замуж.

— Он сказал, что ты умнее меня, — сказала Лаура. — Может быть, ты еще и красивее?

— Вот уж никогда не считала, что я красивее тебя, — сказала Сара.

Тьма, казалось, сомкнулась вокруг них.

— Я всего-навсего хотела быть счастливой, — сказала Лаура. Она не плакала. — Я думала — все образуется.

Сара включила мотор и зажгла фары. Взглянула на указатель бензина, въехала в проезд к фермерскому дому, развернулась. Снегопад кончился…

Вдвоем они донесли кадку с каучуконосом до фургона Мэтью. А потом вернулись за фортепьянным табуретом. Кожаное кресло и курительную стойку они оставили, и его книги тоже.

— А с пианино что будем делать? — спросила Сара.

— Надо будет вызвать грузчиков для пианино и тахты, — сказала Лаура. — Пока Мэтью не загонит быстренько то и другое.

— Почему ты отца не позвала помочь? Нам понадобится помощь.

— Отца я звать не хочу.

— Ну и правильно, — сказала Сара. — Некоторые вещи надо делать самим.

Она вынесла во двор фортепьянный табурет, подняла и задвинула его в кузов фургона. Двор был белесый от изморози. Мэтью улетел в Чикаго. Он всем рассказал, что его мать с инсультом попала в больницу. На самом деле его мамаша где-то лечилась от запоя.

— А как насчет летней мебели? — спросила Сара.

— Ее подарили нам его родители, так что он может забрать эту мебель себе. Давай поторапливаться — я хочу до его возвращения вывезти все мое барахло.

Мэтью предупредил, что уезжает на три дня. Они вынесли из дома кухонный стол и стулья. Когда они упаковывали ящик с кухонной утварью, к дому подъехала машина и остановилась с невыключенным мотором. Сара посмотрела в окно. Из такси вылезал Мэтью. Он расплатился с шофером. Когда такси уехало, он остановился у крыльца в своей лыжной куртке и солнечных очках. Посмотрел на мебель в фургоне, на вещи на земле.

— Что ему понадобилось дома? — сказала Сара.

— Оставь телевизор! — завопил Мэтью. — Я его купил еще до свадьбы! — Лаура вышла из задней двери.

— Ты собирался подарить его армии спасения. Я заплатила за его ремонт, — сказала она.

— Это мой чемодан, — сказал Мэтью. Он подошел и выкинул на землю белье из чемодана. — Можешь забрать свое барахло, но моим фургоном пользоваться не смей.

Он обошел фургон и начал сбрасывать с него веши. Он сбросил лампу на землю, но она не сломалась, выкинул на асфальт каучуконос в кадке — комья земли разлетелись в стороны. Лаура молчала, покуда из большой коробки он не вытряхнул ее туфли.

— Будь ты проклят! — сказала она. Туфли разных цветов и фасонов валялись на снегу. — И вообще, как ты тут оказался?

— А мне одна птичка нащебетала, что тут происходит, — сказал Мэтью. Он тяжело дышал.

Вышвырнув все из фургона на землю, он сел за руль и задом выехал на улицу. Покрышки завизжали, когда он дал газ и скрылся.

— Ему только еще осталось нассать на тебя, — сказала Сара. — Ведет себя, как мальчишка.

— Да он всегда себя так ведет, — сказала Лаура. Она сидела во дворе на кухонном стуле.

— Что ты теперь намерена делать? — спросила Сара.

— Позову папу.

— Лаура, неужели ты не чувствуешь себя оплеванной?

— Я не желаю чувствовать себя оскорбленной. Я просто не перенесла бы такого отвратительного ощущения.

— Тогда хоть разозлись.

— Злиться — значит унижаться. Зачем это мне?

— Ну, если ты даже не разозлилась, значит ты вообще бесчувственная.