По словам Светония, «вряд ли кто приходил к власти с такой дурной славой и с таким всеобщим недоброжелательством», как Тит. Обвинения липли к нему, словно железные опилки к магниту: он был высокомерным, жестоким, распущенным, алчным и деспотичным. Его путь к пурпурной мантии в июне 79 года, так настойчиво планировавшийся Веспасианом, был в конце концов расчищен дерьмом — смертельной диареей отца. Его короткое правление будет отмечено масштабными бедствиями. Первое темное пятно — дурная слава, более свойственная Юлиям-Клавдиям, чем Флавиям, — было быстро стерто, история переписана, опасения рассеяны. По словам Светония, он «от природы отличался редкостной добротой», стал снисходительным, не терпящим доносчиков, терпеливым и любящим братом. Этот историк не в первый раз готовит вкусный пирог и сам же его ест. Вероятно, это делал и Тит. Причиной служит то, что не только молва была сбита с толку очевидной резкой переменой Тита у Светония: подобно Отону (вначале мистер Хайд, затем доктор Джекил), он опровергает античное биографическое правило: характер, невосприимчивый к обстоятельствам, полностью формируется в раннем детстве. В данном случае лисица сменила свой нрав вместе с шерстью. Как говорит Дион Кассий, «став единоличным правителем, Тит не совершил ни одного убийства и ни одного поступка, продиктованного любовной страстью, но, несмотря на заговоры, был справедлив и… рассудителен».

В самом начале, что неудивительно, не наблюдалось никакого народного ликования. Смерть Веспасиана вызвала всеобщее сожаление. Его правление со временем отнюдь не деградировало, а только улучшалось, гражданская война закончилась, казна пополнилась, он был противоположностью расточительным наследникам Августа, восседавшим на Палатинском холме. В период принципата Тита сама стихия выражала презрение и разочарованность. Горел Рим, свирепствовала «моровая язва», на юге после девятнадцатичасового извержения Везувия погибли города Помпеи, Геркуланум, Оплонтис и Стабии, а сам Тит (невысокого роста, со слегка выдающимся животиком, но в ретроспективе претендующий на исключительные таланты) превратился из злодея в победителя и завоевателя сердец римлян. И все это на протяжении двух лет двух месяцев и двадцати дней.

Этот рожденный в трущобах император должен был заработать свой венец в более сомнительных областях. Он так ловко подражал любому почерку, что, по собственному признанию, мог бы стать королем фальсификаторов. К счастью, оказалось, что мошенничество не было ни его призванием, ни единственным талантом.

Последующие поколения будут насмехаться над ограниченностью самооценки Тита. Сегодня он живет в другом обличье — как трагический любовник, прославленный в семнадцатом веке в стихах Расина, Корнеля и Томаса Отвея, и могущественный полководец, в память о котором в античные времена была воздвигнута арка, носящая его имя. Сегодня Арка Тита — изящная, хотя торжественно-претенциозная, — обрамляет другой, более известный монумент Флавиев, Колизей (начатый Веспасианом и завершенный Титом). Но не будем отвлекаться. На резных панелях арки изображено завоевание Иерусалима, разграбление Храма (этот эпизод впоследствии вдохновит художников от Пуссена до Дэвида Робертса), триумф в Риме вместе с шествием с пленными и трофеями, включая семисвечник, похищенный из святая святых Храма, — позор или звездный час Рима, в зависимости от точки зрения. Славу и трофеи того кровавого святотатства приписывают одному только Титу. Арка представляет собой видение карьеры Тита, спрессованное, подобно снимкам в проекционном аппарате, показывающее основные моменты его жизни — все воинские успехи, все победы, достигшие кульминации в его обожествлении. Эта история, теологически отфильтрованная через призму единственного события, подвергается сомнению не только сейчас, но даже в то время. Сохранившиеся портреты во всех отношениях более разнообразны. Относительно льстивая иконография Тита не романтизированная и в то же время не отталкивающая. Ее умеренная позиция не отражает народной ненависти и победоносной резни. Статуи и бюсты Тита с нахмуренным лбом, в подражание Веспасиану, не создают впечатления мелкого преступника, романтического героя, самодовольного завоевателя и даже доблестного воина: это добродушный, с тяжелым подбородком, начинающий полнеть человек, изображаемый в основном милостивым и мягким. Это не удивляет, учитывая последующее причисление одиннадцатого цезаря к сонму богов.

Светоний подшучивает над тем, что Тит воспринимает себя как неудавшегося подделывателя документов, и это его замечание вполне могло бы стать просто комментарием, не предназначенным для истории, поскольку его судьбой было царствование: как и в случае с Веспасианом, предсказатели и ясновидцы соглашаются с этим. Успех правления Тита может объясняться краткостью срока. Так, безусловно, считали Дион Кассий и поэт Авзоний: «Тит же, правивший милостиво, умер на вершине своей славы, а если бы он прожил долго, то можно было бы утверждать, что благоприятным мнением о себе он обязан больше удаче, нежели (собственной) доблести». Или, возможно, как мельком упоминает Светоний, причиной было опровержение ошибочного мнения о том, что он станет вторым Нероном, и это обеспечило счастливый конец для данного рассказа.

Противопоставление себя Нерону, как мы знаем, было главным принципом политики Флавиев. Веспасиану и его сыновьям были чужды роскошные пиры Отона или великолепие падения Юлиев-Клавдиев с его тяжелым багажом отношений и установок. Они были далеки от надменности и наслаждения монаршим саном, от придворной культуры расточительства, садизма и смертоносного семейного недоверия, воцарившейся после смерти Клавдия. Флавии были непосредственными наблюдателями этих событий и последующего хаоса и крушения. Они встали на новый путь. Веспасиан был практичным, дружелюбным солдафоном-италийцем, привыкшим называть вещи своими именами. В отличие от Нерона он отверг культуру изнеженности и эллинофилии, не опустошал казну Рима в погоне за наслаждениями, не пел для своих подданных и не демонстрировал презрение к римским ценностям, одеваясь невестой и предлагая себя в любовники бывшим рабам. В политике и публичном поведении Веспасиана ничто не предполагало стремления к установке золотых статуй. Он высмеивал попытки причислить его к римскому пантеону и с готовностью признавал свое низкое происхождение. Общепризнано, что Флавии утвердили автократию. Они охотно, без сопротивления приняли великодушные к ним условия «Закона о полноте власти Веспасиана», согласно которым окончательно умерла Республика. Новые императоры щеголяли в «новом платье». Как альтернативный подход к абсолютизму и средство достижения стабильности и подобия единства в период после гражданской войны, это говорило о проницательности и уме Веспасиана.

Тит тоже был неглупым человеком. Он увековечил эту иллюзию. В политике, несомненно, происходило то же самое, что и с портретами: старательная ассимиляция образов отца и сына, строгое следование правилам, чувство неразрывности и династической связи — обычный путь Флавиев, только в случае Тита отмеченный не туалетным скряжничеством Веспасиана, а частой демонстрацией щедрости и милосердия, прерогативами автократа. Врагам он объяснял свое высокое положение подарком судьбы, а трон — отнюдь не случайностью рождения или — что самое главное — призом, который может получить каждый. Счастливый своим жребием — а какой император, за исключением Тиберия, в ранние годы не был счастлив? — он возвратил долг, предложив континентальным жителям Италии отцовскую любовь.

Тит понимал силу демонстративного жеста, будучи щедрым на слова и дела и оставшись в истории таким же искушенным в воздействии на массы, как и Август.

Светоний, создатель и кукловод этого Тита, появившегося на свет из ниоткуда, намекает на возможность того, что доброжелательность императора, скрытая до восшествия на трон, была лишь лицедейством и объясняется не более чем прагматизмом. Ее никак не ожидали те, кто предполагал возврат к прежним временам правления отпрыска Агриппины.

В детстве Тита Флавия Веспасиана были счастливые и несчастливые периоды. Он родился в середине короткого принципата Гая Калигулы, в 39 г. н. э. в многоквартирном доме, возможно, на Квиринальском холме, который когда-то ассоциировался с древними Сабинами, а в молодости Тита был весьма отдален от аристократического эпицентра на Палатинском холме. Здесь мать Тита, Домицилла, дала ему жизнь в маленькой, темной комнатке. Позже, в соответствии с позицией Флавиев о низкорожденности, эта комната станет местной достопримечательностью, пользующейся вниманием туристов. В то время положение семьи было стесненным. Борьба за эдилитет и преторство истощила кошелек Веспасиана. Не было никого, кто смог бы предложить финансовую помощь. Женившись на родственнице с сомнительным происхождением, отец Тита навсегда потерял спасительную возможность получить приданое.

Как мы видели, в бытность Веспасиана эдилом «…Гай Цезарь [Калигула] рассердился, что он не заботится об очистке улиц, и велел солдатам навалить ему грязи за пазуху сенаторской тоги». Тит ни в коем смысле не может сожалеть об ужасном конце обидчика отца, который случился на третьем году его жизни. Несмотря на детское предвзятое мнение, при преемнике Гая Калигулы, Клавдии, шансы первенца Веспасиана стали быстро расти. Тит воспитывался при дворе, оставив позади Квиринальский холм. Он был преданным компаньоном сына Клавдия, Британника, с которым учился вместе у одних учителей. Эта подробность, которую Тит позже будет подчеркивать, используя ее как связь с «хорошими» Юлиями-Клавдиями и свидетельство императорской легитимности, придает его ранним годам (о которых мало что известно) мифологические свойства. В пропаганде Флавиев он является актером второго плана в сказочной пантомиме: другом наследника престола, знакомым с дворцовыми порядками. Он сделал первый шаг по иерархической лестнице, был связан с двором, но не замешан в его делах, оставался достаточно незаметным, чтобы спастись от заговоров, — одним словом, ягненок, избежавший жертвоприношения. Так оно и оказалось в реальности. Если добродушие, которое впоследствии характеризовало его как императора, было действительно напускным в интересах популярности и безопасности, то Тит, находясь рядом с Британником, рано познал ценность лицемерия. Тит сидел за тем же столом, что и Британник, когда тот выпил смертоносный напиток, приготовленный порочным сводным братом Нероном. По рассказу Светония, «…даже питье, от которого умер Британник, пригубил и Тит, лежавший рядом, и после того долго мучился тяжкой болезнью». В 55 году, будучи всего шестнадцати лет от роду, он вынужден был признать, что добрые дела не всегда кончаются хорошо, а дурные плохо. Это была формула цинизма, которая в ретроспективном взгляде дает основу для его оправдания.

Для Светония готовность Тита разделить несчастную судьбу друга является символическим актом, демонстрацией симпатии и, несомненно, намерением молодого человека показать свою преданность. Но, вероятно, здесь кроется нечто большее — эстафетная палочка, которую собирается поднять низкорожденный друг и которому вызванный Нарциссом физиогном сообщил, что именно он, а не Британник, унаследует величие своего отца. Если так, то акт узурпации со стороны Тита был подсознательным. Четверть века спустя он заказал для дворца золотую статую Британника и посвятил ему в своем присутствии другую — конную, из слоновой кости — на открытии Колизея. К этому времени целая жизнь прошла с того момента, как оба сына императоров — один увенчанный лавровым венком, другой ушедший из жизни — испили отравленную чашу. Светоний не дает нам усомниться в искренней привязанности Тита к погибшему Британнику или в его мотивах увековечивания их дружбы перед толпами римлян.

Когда Титу было двенадцать, на свет появился его брат, Домициан, а отец стал назначенным консулом — выразительный пример удачно исполненных римских гендерных ролей. Рождение Домициана и тем более восхождение Веспасиана не повлияли в значительной степени на жизнь Тита. Тем не менее этот символ мирского успеха — назначение на высшую должность «пути чести» как результат воинских достижений и высокого положения при дворе Клавдия — оказался иллюзорным. В отсутствие назначений после консульства Веспасиан исчез из публичной жизни на двенадцать лет. Его возвращение на высокое положение проконсула Африки привело к возобновлению контактов с императорским двором, на этот раз — Нерона. Тита больше заботила неустойчивая карьера отца, чем крики маленького брата: однажды в Гадрумете во время мятежа его забросали репой, а затем, когда обязательным стало подобострастное поведение, он зевнул во время театрального выступления императора. В предшествовавшие годы, проведенные в глуши, о которых мало известно, умерла Домицилла, и финансовое состояние семьи стало быстро ухудшаться. Смерть матери больше задела Домициана, чем Тита, то же самое можно отнести к падению престижа семьи. Домициан не мог надеяться на детство при дворе, учебу с лучшими римскими учителями, обучение политическим премудростям империи и нюансам пурпура. Ему не дано было также испытать чувство принадлежности к сильным мира сего, характерное для Тита до его восхождения и приобретенное, вероятно, вследствие приближенности к Британнику и милостивого отношения принцепса к Веспасиану. Если Домициана раздражал отказ в императорских благодеяниях, то Тит уже знал о превратностях такой судьбы и ее опасностях. Со временем по этой причине у братьев сформируется разная точка зрения на абсолютную власть.

При дворе Нерона было чему научиться. Как и в правление Гая Калигулы, человеческая жизнь ценилась дешево, благосклонность императора отличалась своенравностью. Веспасиан, сам того не желая, продемонстрировал безразличие к исполнительскому мастерству главы Рима, однако Тит был здесь ни при чем. Бывшая приближенность к Клавдию обеспечила ему собственную карьеру за пределами дворца. Образование, которое Тит получил вместе с Британником, помогло ему стать талантливым, утонченным молодым человеком и даже автором стихов на латинском, а также трагедий и поэм на греческом — подобно Юлию Цезарю, Тиберию и Клавдию, способным описать мир словами. Для полноты впечатления Светоний добавляет к его положительным качествам привлекательную внешность, умение отлично обращаться с лошадьми, музыкальность и, что всего важнее, талант полководца, хотя в самом начале он был едва заметен. Для участия в римских выборах, разумеется, требовалось нечто большее, чем способности. Как и отец, Тит не был человеком Агриппины или служителем Нерона. Бывшие покровители Флавиев — Нарцисс и Луций Вителлий — уже не могли способствовать его продвижению. Он вступил в политическую жизнь не слишком заметно: в вигинтивират и военную службу за границей, затем последовала юридическая практика в Риме, которая, вероятно, была не более чем дивертисментом. Со временем он получил консульство. Это было начало традиционной сенаторской карьеры. В ней не было ничего необычного.

Но Тит был сыном своего отца. Пока Нерон самозабвенно пел, путешествуя по Греции, Веспасиан все ближе продвигался к положению, в котором менее чем через десять лет революционизирует представление народа о первом гражданине Рима. Судьбы отца и сына были неразрывно связаны. Позднее комментаторы назовут поддержку Тита ключевым фактором в успехе Веспасиана, уникальном в истории принципата того времени. Прежде всего — и чаще всего — выгоду, в отличие от этого случая, получал сын, а не отец. Это была римская традиция, которая не должна нас чрезмерно заботить, потому что римляне верили в наследственность, передачу мастерства и отличительных качеств из поколения в поколение. Для них отцовство определяло будущее, будучи неизгладимой меткой и своего рода гарантией для сына. «Рождают храбрых храбрые; лишь отцов наследье — доблесть коней младых, быков; орлы жестокие не могут мирных на свет произвесть голубок», — писал Гораций во время правления Августа. При ретроспективном взгляде появляются основания верить, что успех короткого правления Тита объясняется размеренным проведением политики прежнего принципата, но это не могло продолжаться бесконечно. Самым ярким нововведением Тита была его манерная щедрость там, где Веспасиан проявлял скаредность. Но все это было делом будущего. В 67 году для отца и сына проблему представляла Иудея, а не Рим.

Тит командовал легионом. Ему было двадцать восемь лет, до этого он воевал в Германии и Британии. Он был дважды женат, один раз оставшись вдовцом, во второй разведясь с женой, Марцией Фурниллой из знатного рода, после разоблачения заговора Пизона и вскоре после рождения ребенка. Развод был вызван политическими мотивами, так как семья Фурниллы лишилась благосклонности Нерона. Источники указывают, что на этом этапе Тит не испытывал особой любви к дочке по имени Юлия (с 71 года она воспитывалась не отцом, а в доме своего дяди, Домициана). Не говорится в них и об эмоциональной привязанности супругов в обоих браках, что наводит на мысль об отсутствии чувств или, в лучшем случае, об ограниченном общении. В Иудее на протяжении трех последующих лет Тит добьется военной славы и известности, выйдя из тени своего отца. Он также завоюет любовь амбициозной, заботливой женщины одиннадцатью годами старше его. Одно заслужило ему рукоплескания, другое вызвало глубокое недоверие. История предпочла полностью изменить этот порядок. Темным пятном в ней остается осквернение святая святых иудаизма. Тем временем в театральных и оперных постановках во всем мире Тит до сих пор претендует на бессмертие. Его героизм, настаивает Светоний, проявляется в акте самоотречения, совершенном против своего желания и против желания любовницы. Как выразил это Расин, «Рим!.. Зачем я обречен любить и променять свою любовь на трон?».

По правде говоря, лавры победы принадлежали (или должны были принадлежать) Веспасиану. Как мы знаем, он командовал пятидесятитысячной армией в Иудее и был опытным, искусным полководцем. Но Веспасиан избрал для себя более амбициозную кампанию. Когда отец Тита собирался стать новым правителем Рима (по утверждению Тацита, эту мысль внушил ему сын), Тит остался в Иудее, чтобы завершить завоевание, присвоив себе трофеи и славу. В августе 69 года Муциан отправился в Рим во главе верной Флавиям армии. Он связал свою судьбу с Веспасианом, забыв прежнюю зависть, смягчив свою позицию благодаря обаянию и привлекательной внешности Тита. Целью Муциана было свержение Вителлия. В то же самое время Веспасиан с Титом совершили путешествие в Александрию. При необходимости Веспасиан собирался взять под свой контроль поставки зерна из Египта, обрекая на голод вителлианскую Италию, с тем чтобы вынудить ее сдаться. Тит отправился дальше в Палестину. Здесь с помощью бывшего прокуратора Иудеи, Тиберия Юлия Александра, человека недюжинных военных способностей, он приступил к осаде укрепленного города Иерусалима.

Десятого августа 70 года от горящего факела римского солдата занялся пожар, уничтоживший Иерусалимский храм и способствовавший разграблению его сокровищ. Согласно иудейскому историку Иосифу Флавию, апологету Тита, этот не в меру усердный солдат действовал вопреки воле своего командира. Более позднее классическое повествование Сульпиция Севера, навеянное, вероятно, несохранившимися отрывками из «Истории» Тацита, ставит под сомнение данное утверждение. Когда истина невосстановима, источники не упоминают о раскаянии Тита, за исключением Светония, который приводит его слова на смертном одре о том, что ему не в чем упрекнуть себя, кроме одного поступка. Можно предположить, что он испытывал угрызения совести по поводу осквернения святая святых Иерусалимского храма и сожалел о жертвоприношении в честь римских штандартов, совершенном в тот же день на его территории, — это было двойное кощунство пламенем и кровью. Свидетельства Арки Тита, хотя она была возведена Домицианом после его смерти, обескураживают. В 70 году сгорел Иерусалимский храм. Его территория была залита кровью верующих. Стол хлебов предложения и его золотое убранство вынесли из храма на свет и отправили в Рим. Иерусалим, истощенный долгой осадой, более не сопротивлялся. Храм больше не восстановят.

В октябре и ноябре в палестинской Кесарии, затем в Бейруте Тит отпраздновал, соответственно, день рождения брата и отца. В обоих случаях Иосиф Флавий настойчиво утверждает, что торжества включали убийство нескольких тысяч пленников-иудеев, «которые погибали в поединках с дикими зверями или друг с другом либо их сжигали заживо». Для современного уха это звучит отвратительно, но мнение римлян о зрелище измерялось только числом жертв. Подобно распорядителю, по колено в пепле и крови, Тит разделил свою славу с Веспасианом и Домицианом. Это был пример фамильного тщеславия Флавиев, пакт, заключенный за счет публичного страдания побежденных, приношение на алтарь семейных богов. Веспасиан, несомненно, одобрял эту политику. Вопреки тому, что пишет Иосиф Флавий, масштаб празднеств в честь дней рождений отца и брата не предполагает даже малейшей доли раскаяния. Именно этого следует ожидать от героя-победителя.

На следующий год Тит разделил с Веспасианом величайший триумф в римской истории. Процессия в честь победы в четырехлетней войне проходила по улицам столицы, а позади нее на веревках волокли Симона бар Гиора, предводителя восстания в Иудее, наказанного и униженного. Несмотря на всю хвастливую символику уличного парада, Иудейская война не завершилась (ее закончит еще один родственник императоров, Флавий Сильва, который в 73 году штурмом возьмет Масаду, вынудив последний отряд повстанцев совершить массовое самоубийство). Главным из незаконченных дел Тита в этой кампании 71 года были отношения с иудейской царицей, которая приняла сторону Рима, воюя против своих соплеменников. Ее звали Береника.

Статуя в Афинах изображает Юлию Беренику «великой» царицей. Сохранившиеся источники дают понять, что ее имя часто сопровождалось менее лестными эпитетами. Она была богатой, могущественной, сладострастной женщиной — при ней невозможно было не пасть жертвой Августовой пропаганды. Береника стала Клеопатрой Тита. В своих отношениях с восточной царицей, второй человек в роду Флавиев окажется одновременно более сильным и более слабым, чем Марк Антоний.

Как и в случае с брошенной Марцией Фурниллой, инстинкт политического самосохранения оттеснил на второй план более сложные жизненные принципы. Тит сохранил жизнь и римский трон. Или, возможно, Светоний ошибается, и со временем, когда аппетиты поубавились и страсть ослабла, самоотречение стало более легким делом.

Береника, правнучка Ирода Великого, была замужем три раза, когда в 66 году жестокий произвол прокуратора Гесия Флора привел к Первой Иудейской войне и, как следствие, к широкомасштабному военному присутствию Рима, армиями которого командовал Веспасиан. В числе ее мужей был родственник Тиберия Юлия Александра, избранный благодаря своему богатству, и собственный дядя, другой царь Ирод, которого Клавдий поставил царем Халкиды. Но самые длительные отношения она поддерживала с братом, Агриппой II, одним из вассальных правителей, воспитанных при дворе в Риме. Согласно Иосифу Флавию, чья неприязнь к Беренике до сих пор чернит образ царицы, ее последним мужем был царь Киликии, Полемон. Этот брак был заключен и расторгнут по ее инициативе и вызван желанием прекратить слухи о кровосмесительных связях между царственными родственниками. Если причина была именно в этом, Иосиф Флавий убедился, что намерение Береники не оправдалось. Сексуальная «невоздержанность» Береники, которая, по его утверждению, послужила причиной развода с Полемоном, принявшим иудаизм по настоянию супруги, предназначалась для Агриппы. Разумеется, это еще не вся история. В источниках не говорится о первой встрече Тита и Береники, которая, вероятно, состоялась в Птолемаиде или с большим торжеством в великолепном дворце Агриппы в его административной столице Филипповой Кесарии. Все историки сходятся в том, что она имела долгосрочный успех. Отношения римского всадника-легата и иудейской царевны, заклейменной в истории как соблазнительница, продлятся более десятилетия, несмотря на долгие разлуки и по крайней мере один предшествующий разрыв. Благодаря литературной традиции, продиктованной единственной строчкой в «Истории 12 цезарей» Светония, эта точка зрения существует два тысячелетия. Однако собственные чувства Тита часто остаются неясными, засвидетельствованными только в намеках Тацита. Сексуальные предпочтения Тита, как и многих его современников, были самыми разнообразными. Он имел слабость к мальчикам-танцорам, мужчинам, занимающимся проституцией, и разделял симпатии римлян к баням с евнухами. Таковы были сожители Тита, которые обеспечили ему репутацию распутника и от которых он отрекся на пути к пурпурной мантии. Что касается предметов любви, то связь с Береникой была более опасна, чем мальчики на содержании, поэтому она разделила их судьбу, чтобы заставить замолчать многочисленных критиков. Эта Клеопатра в миниатюре более, чем любовники-подростки, внушала страх и отвращение римлянам, осуждавшим ее в равной степени как за вероисповедание, так и за сексуальную независимость. Любящая Береника станет для Тита вопросом высокой политики. Когда наступил решающий момент, он предпочел долг (или «римскость», идею принадлежности к Римской империи) и верность модели Веспасиана, которая освобождала императорский двор от женского влияния, — либо, возможно, просто личную выгоду.

Иерусалимский триумф, отпразднованный через несколько дней после прибытия Тита в Рим в 71 году, был чрезвычайно выгоден Титу и Веспасиану. Он опровергал слухи о разногласиях между отцом и сыном, наделял неоперившийся режим военным наступательным порывом и тем самым обеспечивал ему авторитет, который отсутствовал у Флавиев, происходивших из всаднического сословия. Это событие подчеркивало имперскую природу правления Флавиев, поскольку при Юлиях-Клавдиях триумфы стали исключительной прерогативой императорской семьи. Оно использовало визуальный символизм, чтобы с самого начала подтвердить династические намерения Веспасиана и его выбор Тита в качестве своего наследника.

Веспасиан и Тит носили одинаковое обличье бога Юпитера, они возносили одни и те же молитвы, приносили одинаковые жертвоприношения. На колеснице, запряженной квадригой, они появились перед римским народом как принцепс и его помощник. После этого, по утверждению Светония, Тит отказался от всех личных целей, став партнером по государственным делам отцу, которому в то время было шестьдесят с лишним лет. Как мы видели, отец и сын обладали саном великого понтифика и делили консульские должности в 70, 72, 74, 75,76,77 и 79 годах. Вместе с Веспасианом Тит обладал властью трибуна и цензора. Монеты, выпущенные в обращение в 71 году, называли Тита «designatus imperator» — «назначенным императором». Это не означало, что он был ровней Веспасиану, этим обозначалась стратегия на будущее. Согласно Иосифу Флавию, римляне энергично поддерживали самовозвеличивание семьи провинциальных всадников, добившихся успеха там, где ни Гальба, ни Отон, ни Вителлий не смогли этого сделать: народ «молил божество о сохранении римскому царству Веспасиана еще на долгие годы и об оставлении престола неоспоримым наследием его сыновьям и их отдаленнейшим потомкам». Веспасиан мечтал о стабильности и безопасности Рима. Но это объяснялось не только альтруизмом, но и видением долговечной власти для своего рода. Никому не известная семья вытащила счастливый билет, и отец назвал Тита своим наследником. Светоний деловито рассказывает, что Тит «принял на себя заботу почти о всех ведомствах и от имени отца сам диктовал письма, издавал эдикты, зачитывал вместо квестора речи в сенате», и этот опыт, несомненно, помогал ему в бытность императором состязаться со своими писцами в скорописи.

Более удивительным является то, что бенефициар по династическому императиву Веспасиана не предпринимал никаких шагов, чтобы через повторный брак обеспечить себе правопреемство, которое более всего заботило отца на протяжении десятилетнего принципата.

Вместо этого Тит вел своего рода двойную жизнь: днем он был прилежным чиновником, неусыпно поддерживающим безопасность и благополучие отца, а ночью — кутилой, любовником заморской царевны, предметом порицания для Рима. Поскольку ни пьянство, ни распутство не влияли на исполнение общественного долга, эта разница может ввести в заблуждение, если не согласиться, что способность расчленять внутренний опыт означает эмоциональную отстраненность, вероятно, граничащую с жестокостью. Нам говорят, что выдающееся положение Тита при Веспасиане, подкрепленное надписями на монетах и языком римских торжественных процессий, вызывало преимущественно негативную реакцию его современников. Только изменение официального статуса после смерти отца привело наконец к признанию его роли принцепса. Веспасиан стремился изгнать фантом Юлиев-Клавдиев, особенно тот его аспект, который рассматривал принципат как семейное дело, которое при наследниках Августа привел к политизации частной жизни императоров. Время покажет, что от этого наследия избавиться невозможно. Можно ли рассматривать это как вызов беспутному гуляке Титу семидесятых годов? Похоже, что этот вопрос мало беспокоил «назначенного императора».

В действительности оценка Титом границ свободы своих действий оказалась правильной. История показала, что перевороты в империи устраивались римскими политическими классами, поэтому поведение Тита было его собственным делом, но только до тех пор, пока оно не приводило к заговорам. Его восшествие на престол в июне 79 года не встретило сопротивления, несмотря на подпорченную репутацию из-за жестокости, мальчиков на содержании и, по слухам, взяток за заступничество в судебных делах. Как мы видели, все это было обычным для эпохи принципата. Правление Тиберия доказало, что одна только дурная слава не может опрокинуть трон, и в то же время даже «хороший» Веспасиан брал часть денег, которые его любовница Кенида получала с продажи должностей и имперских указов. Поддержка преторианской гвардии была обеспечена с 71 года, когда Тит был назначен префектом претория. Впервые этот важный пост занял такой близкий родственник императора. Кроме того, что Тит отвечал теперь за безопасность отца, он встал во главе самой мощной военной силы Италии. Его усердие в использовании своего положения для устранения инакомыслия, хотя и лестное для самой гвардии и соответствующее ее целям, противоречило строгим законам и говорило о натуре, склонной к тирании. Муциан сократил численность преторианцев, многократно раздутую Вителлием. Говорят, что Тит подсылал в места сборищ римлян людей из своей практически частной полиции, которые по его приказу требовали наказания подозреваемых заговорщиков. Тех, кого называли, часто умирали. Светоний считает, что это была мера предосторожности, направленная для обеспечения безопасности Тита, но в ближайшей перспективе она не добавила блеска его недоброй славе. Убийство бывшего консула Авла Цецины Алиена, известного противника режима, чья соглашательская позиция в 69 году тем не менее помогла Веспасиану прийти к власти, потрясло даже несентиментальных римлян: Цецину зарезали, когда он выходил из столовой Тита накануне того, как он готовился обратиться с подстрекательской речью к солдатам. Этот заговор в тяжелые для Веспасиана дни, вероятно, действительно имел место. Приспособленчество и изменчивая лояльность Цецины почти не оставляют сомнений в его виновности. Ответ Тита на эту угрозу был безжалостным и успешным.

Заговор Цецины умер вместе с ним.

«Переворот», когда он произошел, был результатом действий не ропщущих сенаторов, но самого Тита. Он возник не на большом пожаре, как при взятии Иерусалима. Не было ни заговоров, ни обмена оскорблениями в сенате, ни перебоев в размеренной жизни Рима. Просто, получив власть и славу, император Тит, одиннадцатый принцепс Рима и первый наследник трона, не принадлежавший семье Юлиев-Клавдиев, стал проявлять добросердечие. В античных источниках это изменение изображается таким же важным, как планы Цецины и ему подобных, но оно с тем же успехом могло быть лицедейством, еще одним примером прагматизма. Поскольку это правление было одним из самых коротких по сравнению с другими цезарями и, кроме того, Рим постигли невиданные стихийные бедствия, у Тита почти не было возможности пересмотреть или отказаться от идеи имперского правительства, принадлежащей его отцу: задачи Тита постоянно были неотложными, а его заботы связаны с тем, что в последующие тысячелетия назовут «монархией благоденствия». Приняв патернализм, он сохранил принцип «золотой середины» Веспасиана. Его реакция на крупномасштабные неудачи была эффективной, продуманной, взвешенной: вероятно, она была продиктована ранним знакомством с непредсказуемостью судьбы, которая лишила его дружбы с Британником. Если в юности Тит отличался сильной тягой к развлечениям, то его правление характеризовалось исполнением долга, рядовым повседневным усердием, которое он тем не менее очень старался сделать общеизвестным. Тацит реагирует скромно: Тит «еще в годы правления своего отца вел себя далеко не столь сдержанно, как позже, когда сам сделался императором». Подобное самоограничение разменяло страсть к удовольствиям на «отцовскую» любовь ко всем и каждому римлянину. Такая поразительная метаморфоза придала автократии сияние добродетели.

Естественно, доброта Тита была не безграничной. Среди жертв были доносчики, которых император нередко наказывал и частью продал в рабство, и Береника.

Береника не осталась во дворце Агриппы в Филипповой Кесарии. В 75 году она вместе с братом находится в Риме — сорокасемилетняя матрона является фактической женой Тита во всем, кроме имени. Такова, во всяком случае, ее собственная интерпретация событий. Это поразительно напоминало прежнее присутствие Клеопатры на берегах Тибра в роли любовницы Цезаря. Со временем Береника, в отличие от Клеопатры, не будет вознаграждена ни золотыми статуями в храме, ни вынужденным принесением в жертву своей жизни и царства. Вероятно, по причине возраста она, судя по всему, не принесла Титу детей, но одного ее присутствия хватило, чтобы вызвать у римлян дурное предчувствие. Согласно Диону Кассию, философы публично высказывались против этой пары, и по крайней мере один из них поплатился за это жизнью. Однако одного замолкнувшего мыслителя было недостаточно, чтобы Береника получила кольцо и корону. Она тоже заплатила свою цену за народное осуждение, будучи изгнанной любовником. Как и египетская царица Цезаря, ради любви к Риму она отказалась от личного счастья и гордости.

Но Береника все же вернулась в Рим. Ее повторное появление последовало сразу после смерти Веспасиана. Неужели через пространства античного мира ее влекло видение себя в роли жены Тита? Если так, то ее ожидало разочарование. Она не встретила теплого приема на холмах Рима. Ее трагедию подчеркивает именно это разочарование — продукт любви, внушающий надежду вопреки разуму, житейскому опыту и даже уверенности.

Что касается Тита, то единственным сохранившимся упоминанием о его чувствах к окончательному отъезду Береники в 79 году являются слова Светония о том, что «он выслал [ее] из Рима против ее и против своего желания». Это свидетельство нужно сопоставить с опрометчивым предположением о том, что (как и в случае развода с Марцией Фурниллой и отказа от мальчиков-танцоров, чьи публичные представления Тит никогда больше не позволял себе смотреть) чувствами императора руководили целесообразность и умение извлекать выгоду в любых обстоятельствах. У Светония Тит является наиболее искренним из всех императоров-обладателей должности великого понтифика, убежденным, что пост высшего жреца является гарантией чистоты его намерений. Неужели после смерти Веспасиана инстинкт власти переборол прежнюю страсть к удовольствиям? Или Тит с тяжелым сердцем пожертвовал Береникой ради Рима? На протяжении двух лет двух месяцев и двадцати дней Тит, движимый чувством долга, решимостью или безразличием, оставался верным духу самопожертвования, который, по мнению некоторых авторов, сформировал его отношение к восточной царице. Тот факт, что он наставил рога своему брату Домициану, остается неподтвержденным слухом и, возможно, является примером хронологической ошибки. Вероятно, близость Тита с Домицией Лонгиной относится к более раннему периоду, как предполагает картина Лоуренса Альма-Тадемы «Триумф Тита». На этом полотне романтичная и наивная Домиция, касаясь пальцами руки своего мужа Домициана, с тоской бросает взгляд через плечо на фигуру алчного, несомненно корыстного, бородатого Тита.

Через два месяца и один день после восшествия императора на трон, в конце августа над Неаполитанским заливом сгустились тучи. Над залитым солнцем приморским курортом нависло облако. По свидетельству Плиния Младшего, оно растянулось в стороны и отличалось неистовой глубиной своей окраски и гигантским размером: «И вот эта туча, поднимаясь кверху в воздух, больше всего по образу и подобию могла быть сравнена с сосной. Возносясь к небу, как исполинский ствол, она наверху расходилась как будто какими-то ветвями». Из нее падал не дождь, а сыпался вулканический пепел с камнями, и настолько сильно, что менее чем за двадцать четыре часа город Помпеи был погребен под слоем трехметровой толщины. Тысячи людей бежали из города, но многие остались, ища укрытия от падающих с неба камней и ожидая окончания извержения.

Но все было зря. На следующий день погребение Помпей завершилось под аккомпанемент апокалиптических взрывов и выбросов горячего пепла. Небо озарилось ярко-красными, черными и золотистыми огнями. Землю объяли огонь и дым. По словам Диона Кассия, «солнце полностью скрылось, как при затмении». Те, кто остался в городе, погибли от удушья. По тем же причинам, а также из-за выбросов раскаленных газов был погребен Геркуланум, куда Сеян выслал под домашний арест Агриппину Старшую, и Оплонтис, место, где Поппея Нерона держала виллу.

Везувий, спящий со времени правления Нерона, наконец проснулся и его извержение представляло впечатляющее зрелище. Среди жертв оказался Плиний Старший, с которым отец Тита привык советоваться еще до восхода солнца. Человеческие потери потрясли даже видавших виды римлян. Вопреки обычаям, ни Помпеи, ни Геркуланум не были вновь заселены. Эти города, покрытые пеплом, мрачные и молчаливые, на несколько столетий превратились в объекты мелкого грабежа и мародерства. Сегодня Помпеи стали местом паломничества туристов, привлекая их грязно-порнографической природой римских настенных росписей и дискомфортом городских борделей.

Извержение Везувия дало Титу возможность доказать словом и делом реальность изменения своего характера, который Светоний датирует приходом во власть. Он среагировал немедленно. Посетив регион, он назначил двух консуляров для руководства восстановительными работами и не только выделил деньги, но и передал местным жителям собственность тех, кто погиб, не оставив наследников. По римским законам, такая собственность переходила в ведение казны.

Хотя Тит не мог этого знать, он создал модель действий, которую ему придется вскоре использовать вновь. Через несколько месяцев Рим опустошили вначале пожар, потом чума. Огонь уничтожил здания на Марсовом поле, храмы Сераписа, Исиды, Нептуна и Юпитера Капитолийского вместе с термами Агриппы, Пантеоном и Октавиевы здания вместе с книгами. Светоний воздерживается от характеристики этой череды катастроф как дурного предзнаменования, что для него необычно. Но мнение самого Тита было очевидным. «Все убытки — мои!» — якобы заявил Тит, прежде чем призвать земную и божественную помощь и заняться поиском идеальных жертвоприношений, чтобы умилостивить разгневанные небеса. По словам Светония, «все убранство своих усадеб он отдал на восстановление построек и храмов», предположительно сохранив дорогую ему золотую статую Британника, которая, несомненно, вплоть до настоящего времени управляла его судьбой. Это был последний пример скромно живущего императора, образчик которого так кропотливо создавал Август и который позднее побудил Гальбу отказаться от дворцовой мебели, присланной Нимфидием из Рима в Нарбо-Марциус, а Веспасиана проводить большую часть времени в Садах Саллюстия.

Как и «пожертвование» на восстановление Помпей, подобный образ жизни не требовал от Тита почти ничего, кроме вдохновения, и не опустошал императорскую казну. Но как пропагандистское мероприятие оно принесло ему большие дивиденды. Среди них — прославляемая Светонием «редкая отеческая любовь» к своему народу. Оглядываясь назад, мы видим, что выгоды Тита от его реакции на стихийные бедствия подчеркивают неоднозначность другой оценки Светония, которая заключалась в том, что он обладал особым даром, искусством или счастьем снискать всеобщее расположение и стать «любовью и отрадой рода человеческого».

После трагедии — зрелища. Обожествление Веспасиана было с опозданием официально оформлено в начале 80 года. В то же время было поспешно завершено строительство четырехэтажного амфитеатра из мрамора и известняка, который Веспасиан задумал как ответ грандиозному дворцу Нерона и который впоследствии назовут Колизеем. Рядом также, на месте Золотого дома Нерона и с такой же поспешностью, были возведены новые термы. В них Тит демонстрировал хождение в народ, свободно общаясь с простыми римлянами. В Колизее на церемонии открытия, которая длилась сто дней, он проявил свою восхваляемую щедрость. Тит сам появился в процессии, идя за конной статуей Британника. Это был завершающий символический жест, связывающий Тита и Веспасиана с Клавдиями и отрицающий наследие Нерона и постигшие Рим несчастья прошлой эпохи: недавние постройки находились на месте ненавистного Золотого дома, послужившего источником строительных материалов. В этом масштаб торжеств был уместным, в отличие от празднования дней рождения Веспасиана и Домициана после победы над иудеями: за один день было убито пять тысяч диких зверей. В течение следующих недель римляне стали свидетелями поединков между слонами и даже журавлями, с жизнью расстались еще четыре тысячи животных, в том числе ручных, погубленных как мужчинами, так и женщинами. Охотник Карпафор убил двадцать быков, медведя и льва. Их кровь смешалась с кровью гладиаторов и пленных — включая некоего Лавреола, которого сначала распяли на кресте, затем отдали на растерзание разъяренному каледонскому медведю в церемонии крещения ошеломляющей жестокости. Колизей, поразительный даже для современников как сцена для увеселения толпы, вдохновил Марциала на первую книгу стихотворений «О зрелищах». Поэт отметил, что все чудеса Древнего мира блекнут перед амфитеатром цезаря. По просьбе Тита Колизей затопили и разыграли морскую битву между корфиотами и коринфянами. Вода смыла грязь, кровь и нечистоты состоявшейся до этого бойни.

Для Тита это был последний парад. Завершением этой экстравагантной скотобойни было неудавшееся жертвоприношение в день, когда светило солнце, а затем «с ясного неба грянул гром». Прежде всего это должно напомнить нам Гая Калигулу и окровавленных фламинго. Оба фактора вселили в императора дурные предчувствия. Он вышел из Колизея в состоянии глубокой депрессии, после того как потерял самообладание на виду толп народа, по словам Диона Кассия, «больше ничего великого не совершив», и через пятнадцать месяцев умер в возрасте сорока одного года.

Иудеи объясняли безвременную кончину Тита укусом комара. Зарывшись в голову императора, он увеличивался в размере, пока не стал величиной с голубя, и на протяжении семи лет мучил императора невыносимыми головными болями, которые в конце концов его доконали. Но люди с хорошей памятью, принимая во внимание послужной список Юлиев-Клавдиев, обвиняли его брата и преемника, Домициана, который, по свидетельству Светония, «строил против него козни». Однако историк не удосуживается привести доказательства. Титу скорее всего понравилось бы объяснение Плутарха, поскольку оно связывает отца с сыном. Плутарх приводит диагноз слуг Тита: слишком холодная вода в местечке Аква Кутилий, ставшая такой пагубной для Веспасиана, явилась также причиной смерти его старшего сына. Несомненно только одно: Тит умер на земле своих предков Сабинов, в начале осени, в том же доме и, возможно, в той же комнате, где скончался Веспасиан. Несомненно также, что выгоду от его смерти получил Домициан.

Тит не был готов встретить смерть. Он не хотел и не мог сохранять то дерзкое легкомыслие, которое до конца служило его отцу. Единственная не названная им ошибка в последние часы лишила императора хладнокровия. Если мысли Тита вернулись к Беренике, то он скрыл их от анналов истории. То же самое можно отнести к единственной дочери — Юлии, портрет которой изображался на монетах во время его слишком короткого правления. Они не имели отношения ни к его наследнику Домициану, ни к отказу предоставить Риму другого потенциального принцепса — серьезная ошибка в глазах истории, учитывая последующие события. Это был скромный и кроткий конец, в непритязательной сельской усадьбе за пределами Рима. Можно подумать, что он был продолжением пропагандистского плана Флавиев, подчеркивающим семейную смиренность этой непатрицианской фарисейской династии. Пафосность и основа для мученичества лежат в самой бесхитростности этого плана: любимый народом император умирает в расцвете сил.

Возможно, это был не слишком благородный конец для человека, непременным правилом которого было не отпускать ни одного просителя, не обнадежив его. Тит, императорские лавры которого подавили своенравие, был единственным из двенадцати цезарей, кто считал, что день прошел зря, если он «никому не сделал хорошего». В отличие от Отона смерть Тита была менее возвышенной, чем его короткое правление.