В отличие от Веспасиана и Тита Домициан плохо распорядился полученной властью. Этот предмет «всеобщей ненависти и ужаса», «лысоголовый Нерон» Ювенала, разделил вместе с Нероном окончательный посмертный позор Рима — damnatio memoriae — уничтожение любых материальных свидетельств о существовании человека. (Имя Домициана осталось нетронутым только под землей, где лежали водопроводные и канализационные трубы, проложенные в его правление, — наследие, не обладающее ни достоинством, ни отличием.) Но, несмотря на разбитые статуи, расколотые, стертые или переписанные плиты с надписями, последний из рода Флавиев не был забыт благодаря масштабным стройкам. Его дорогостоящая городская программа строительства и реконструкции затрагивала божественное и мирское: по крайней мере десять храмов, искусственное озеро для воссоздания морских сражений, новый дворец рядом с Большим цирком, стадион, очертание которого повторяет площадь Пьяцца Навона. Домициан оставил как большое архитектурное наследство, так и глубокие шрамы в сенаторском сословии, авторах римской истории, безудержная неприязнь которых не позволила этому принцепсу оказаться в неизвестности. По причине подобной антипатии (которая ни в коей мере не распространялась на весь сенат) источники, враждебно настроенные к императору, не дают возможности для сбалансированного прочтения его жизнеописания. За лицемерными речами проступают — подобно закрашенным художником деталям на картине — следы его деятельности и планов. В истории этого императора, известного тем, что он издал указ о сокращении посадок винограда, чтобы увеличить производство зерна в империи, еще не все ясно.

«Он был подобен скорее Нерону, Калигуле и Тиберию, чем своему отцу или брату… и обрел у всех такую ненависть, что заслуги отца и брата полностью умалил», — насмехается решительно недружелюбный Евтропий. Несомненно, это преувеличение, но Домициан, такой, каким его показывают источники, очерненный личной и политической неприязнью ранних летописцев, — это человек с темной репутацией, мрачный и устрашающий. Он в одиночестве сидит в дворцовых залах, ловя мух и нанизывая их на палочку для письма, в одиночестве бродит в уединенных местах, ничего не делая, ни с кем не встречаясь, в одиночестве поедает чрезмерно обильные обеды, из-за которых у него отвисает живот и в результате которых он вынужден довольствоваться одним яблоком на ужин. Надо полагать, что он также в одиночестве вынашивает планы и замышляет интриги. По словам Диона Кассия, «из людей он никого не любил по-настоящему, кроме нескольких женщин… жаждал лести и при этом одинаково сердился как на угодников, так и на тех, кто не льстил ему: на первых за то, что они заискивали перед ним, а на других за то, что они, как ему казалось, презирают его». В интересах рассказчика так и должно быть. Принимая во внимание любовь древних к разительным контрастам, сияющие добродетели обожествленного Тита предполагают противоположность в преемнике. Домициан как будто с готовностью воспринял ожидаемую от него роль.

Светоний в свое время задумывал описать жизнь более чем двенадцати цезарей, чтобы сделать свой рассказ более современным. Как и Клавдия, собиравшегося написать историю гражданской войны при Августе, императорского секретаря отговорили от такого опасного замысла. Каковы бы ни были первоначальные желания автора, Домициан обеспечил достойный финал его намерениям. В основе падения последнего из Флавиев лежали тенденции, характерные для раннего принципата. Абсолютизм, эллинизм и заигрывание с божественным расстраивали, а иногда разрушали правление нескольких предшественников Домициана. Сами по себе эти притязания свидетельствовали о неразрешенных противоречиях в новом периоде жизни Рима. Каждое из них формировало и оспаривало развивающиеся идеи римскости, а также способствовало продолжающейся переоценке значения и последствий падения Республики (в особенности ограничения влияния сената).

Кроме того, эти притязания представляли собой публичное оскорбление республиканскому образу мыслей. В случае с Гаем Калигулой токсичная комбинация всех трех факторов, которые этот неуравновешенный двадцатилетний принцепс не пытался скрывать, привела к личной трагедии и дискредитации системы. В повествовании Светония Домициан глух даже к историческим предостережениям: «Ни знакомства с историей или поэзией… он не обнаруживал никогда». Для должностного лица, которое на протяжении всего нашего рассказа остается весьма спорным, такая позиция — порожденная упрямством? отсутствием любознательности? высокомерием? — одновременно озадачивает и заслуживает осуждения. Потому что Рим, такой, каким его понимали Август и Веспасиан, был городом, порабощенным видением своего прошлого. Со временем Домициан, неспособный примирить прошлое с настоящим, разделил судьбу Гая Калигулы. Он пал в результате заговора разочаровавшихся в нем преторианцев.

Там, где правитель является предметом насмешек, обязательно есть сексуальные эксцессы. А в дополнение к ним алчность — облачение необузданных аппетитов. Мы видели эту закономерность раньше, в правление Тиберия, Гая Калигулы и Нерона. Домициан не исключение. Светоний обличает его как чрезвычайно ненасытного и безмерно сладострастного, находившего упоение в разврате или «постельной борьбе», как сам император называл свои ежедневные соития. Отдаленным эхом сексуальных предпочтений Тиберия служит любовь Домициана купаться с проститутками. По сравнению с похождениями его похотливых предшественников в основном бесчувственное любострастие принцепса кажется умеренным. Как и в случае с пресной сексуальной жизнью Августа и Веспасиана, она не мешала ему заниматься государственными делами. На протяжении большей части своей жизни он был привлекательным человеком: высокий, с большими глазами, скромным лицом и ярким румянцем. Путь красивого мужчины, близкого к средоточию власти, всегда будет полон соблазнов: предпочтением Домициана была связь с замужними женщинами. Ранее, вероятно, в скудные годы до отъезда Веспасиана в Африку, Домициан предложил себя сенатору по имени Клодий Поллион и стал любовником будущего императора Нервы, который был старше больше чем на двадцать лет. (Поллион в благодарность за юношеские объятья сохранил и демонстрировал любовное письмо, Нерва хранил горделивое молчание.) Повзрослев, Домициан ограничил свою гомосексуальность евнухами, Дион Кассий называет одного из них: Эарин. Очевидно, что это было наследственной склонностью Флавиев, так как, по словам того же автора, «Тит весьма увлекался кастратами». Более поразительным является утверждение, что Домициан сам выщипывал волосы у своих любовниц (специфика этого действа позволяет предположить, что это близко к истине).

Он также подтвердил правомерность обвинения, которое настойчиво выдвигалось против «плохих» императоров, а именно в том, что они не гнушаются кровосмешением. Флавии, как мы видели, сохраняли крепкие семейные связи и корпоративный эгоизм. В интересах генетической династической исключительности Тит предлагал Домициану жениться на своей дочери — Юлии. Хотя Домициан отказался, некоторое время спустя после женитьбы на Домиции Лонгине в 71 году он взял Юлию, которой в то время было не больше шести лет, к себе в дом.

Отношения дяди и племянницы изменились после развода первого в 83 году. Не исключено, что первоначально Юлия всего лишь выполняла роль хозяйки или смотрительницы дома своего дяди и была ограничена во времени, поскольку большую часть дня должен был отнимать уход за пышной шапкой причудливо завитых локонов, изображенной на скульптурном портрете. Вскоре, как отмечает Дион Кассий, по слухам, «…он открыто, нисколько не таясь, жил со своей племянницей, то есть Юлией, как муж с женой». Однако они не были и никогда не будут женаты. Более того, побуждаемый то ли народной любовью к Домиции, то ли, как предполагает Светоний, неспособный перенести разлуку с ней, Домициан помирился с беспечной бывшей женой, которая изменила ему с хорошо известным актером Парисом.

Грозный в гневе, бескомпромиссный Домициан «убил Париса прямо посреди улицы» и, возможно, подумал, что проблема соответствующим образом решена. После этого — для полноты впечатления — он также убил ученика Париса, подростка, напоминавшего актера внешностью и способностями. По словам Диона Кассия, «замышлял он предать смерти и жену свою Домицию за распутство». Позже он казнил первого мужа Домиции, Элия Ламию, за насмешку над собой. Последней в этом грубом черном фарсе была смерть Гельвидия Приска Младшего, которого Домициан заподозрил в том, что тот в публичном представлении в лицах Париса и Эноны высмеял его развод с женой. Вероятно, Домициан ожидал верности от супруги, но сам не был намерен отказываться от продолжения связи с Юлией. Когда Юлия забеременела, он настоял на аборте. И она тоже умерла. Домициан решил обожествить ее, как обожествили ее отца и деда: на монетах изобразили, как она возносится на небеса на павлине. (Последней в этой истории семейных разногласий смеялась Домиция, которая пережила мужа на три десятилетия. Ее месть — блюдо, которое, как положено, лучше подавать холодным, — дожидалась своего часа тринадцать лет, пока Домиция не присоединилась к заговорщикам против своего мужа.)

Мужеложец, прелюбодей, любитель евнухов и племянниц: «грехи» Домициана мало отличаются от прегрешений многих его современников. Однако то обстоятельство, что он был принцепсом, делало эти недостатки публичными. Как и Август до него, Домициан возглавил законодательную программу, призванную обуздать моральную и сексуальную распущенность римлян, и так же, как Август, он не предпринял никаких усилий, чтобы соблюдать эти требования. Согласно повествованию Диона Кассия, прелюбодеяние и лицемерие идут рука об руку. Среди социально видных женщин, которые пали жертвами морального благочестия императора, были те, чьей благосклонностью он пользовался без зазрения совести, и в то же время, по словам Светония, «римского всадника он вычеркнул из судей за то, что он, прогнав жену за прелюбодеяние, снова вступил с ней в брак». Законодательство и слабость к сенаторским женам были теми обстоятельствами, сформировавшими отношения Домициана с правящим классом, поэтому его личная жизнь стала политическим фактором, который невозможно было игнорировать. По правде говоря, в дворцовой спальне постоянно присутствовала только статуя богини Минервы, которая традиционно представлялась как девственница. Преданность императора этой богине поэзии, мудрости и волшебства, «которую он суеверно чтил», превосходила любое чувство, которое он испытывал к простым смертным — мужчинам, женщинам, кастратам, женатым, замужним или не состоящим в браке. По словам Диона Кассия, приверженность Минерве затмевала также его почтение к любым другим богам (включая, предположительно, культы своего отца и брата).

Что можно сказать о соперничестве братьев? Наделенный Евтропием «ужасающей» гордостью Домициан возроптал против третьего места в семейной иерархии Флавиев. Короткое время в 69-м и в начале 70 года он играл роль цезаря после смерти Вителлия до прибытия в Рим Веспасиана и Тита. И делал это с энтузиазмом. «В один день он роздал двадцать должностей в столице и в провинциях, — рассказывает Светоний, — так что Веспасиан даже говаривал, что удивительно, как это сын и ему не прислал преемника». Возможно, это так. Самодовольного восемнадцатилетнего наглеца пришлось усмирять сначала Муциану, потом Веспасиану.

Поэт Марциал утверждает, что их усилия были лишними: «Хотя он один держал в руках цезарскую власть, но в принадлежавшем ему мире отдал ее, чтобы остаться лишь третьим после Веспасиана и Тита». Другие источники рисуют иную картину, в которой ограничения, наложенные отцом и братом, были оправданными. У Тацита Домициан отправил тайных послов к своему родственнику, Квинту Петилию Цериалу, чтобы выяснить, передаст ли тот ему свои войска в Нижней Германии и командование над ними, если он явится в армию. Домициан собирался развязать войну против Веспасиана или затмить военные успехи Тита. Данное утверждение историка, несомненно, является преувеличением. То, что произошло в первые дни после прихода Веспасиана к власти, было ярким напоминанием о незрелости и неопытности Домициана. Это было поражение, которое младший сын, вынужденный жить в доме отца, воспринял скрепя сердце, при этом цель Веспасиана заключалась или в том, чтобы указать место Домициана в династической иерархии, или усмирить его инстинкты, держа сына при себе. В течение следующего десятилетия чувство обиды подогревалось нетерпением.

Корни проблемы лежали в детстве, проведенном в провинциальной бедности. К этому можно добавить эмоциональную депривацию — безвременную смерть жены Веспасиана и матери Домициана, Флавии Домициллы, значение которой невозможно переоценить. Кроме того, чувство опасности, связанное с опалой Веспасиана после женитьбы Клавдия на Агриппине. Место рождения Тита, как мы знаем, едва ли можно считать престижным. Ко времени появления на свет Домициана двенадцатью годами позже успешное продвижение отца по «пути чести» пока не принесло никаких значительных материальных дивидендов. В старом доме на Гранатовой улице на Квиринальском холме, по словам Светония, не было ни одного серебряного сосуда. В «Двенадцати цезарях» историк утверждает, что главной особенностью детства и ранней юности Домициана была «нищета и порок». По сенаторским стандартам это, вероятно, было правдой. Историк не умаляет значения Веспасиана, одного из главных героев своего труда. Он просто подготавливает читателей к более поздним откровениям, касающимся необузданной алчности Домициана и его абсурдно завышенного самомнения.

Последнее определенно является следствием опасения утратить свой статус и объясняет высокомерие в отношении вольноотпущенницы отца Цениды, которой он не позволил себя поцеловать. Завышенное самомнение также могло усилить привлекательность его неверной жены, Домиции Лонгины. Несмотря на ее брак с сенатором Элием Ламией, Домициан с пылкой решимостью добивался благосклонности Домиции. Как и в случае с Августом и Ливией, благородство происхождения Домиции намного превышало знатность ее второго мужа. Она была прапраправнучкой Августа по линии Юлии Младшей, единокровной сестрой ее отца была императрица Цезония, четвертая жена Гая Калигулы. Сам отец был полководцем Гнеем Домицием Корбулоном, которого Нерон вынудил к самоубийству, опасаясь его военной славы и, как следствие, потенциальной угрозы, которую он представлял. (Со временем Домициан станет жертвой подобной обеспокоенности. В 84-м или 85 году он вызвал из Британии в Рим выдающегося военачальника Агриколу, который остался ему предан. Месть его безжалостного зятя, Тацита, продолжается по сей день.) К концу 81 года, как и Ливия до нее, Домиция получила титул «Августа». Она стала первой императорской женой после Поппеи, обладавшей этим титулом.

Разумеется, Тит начал жизнь, имея не больше, чем младший брат, но благодаря поддержке Веспасиана Нарциссом оказался в эпицентре римского мира. В противоположность Домициану он воспитывался и обучался на Палатинском холме вместе с сыном Клавдия, Британником. Впоследствии он разделил с отцом триумфальное возвращение из Иудеи. В отличие от них Домициан оставался дома — без матери, без отца и брата. Поэтому не стоит удивляться, что его понятие семейного единства расходилось с общепринятым, или тому, что он предпочитал проводить время в совсем другой компании на своей вилле в Альбанских горах в двадцати километрах юго-восточнее Рима. Он слишком часто был исключен из семейного общения Флавиев. Это также объясняет инстинкт одиночки, развившийся у взрослого Домициана.

Судя по сохранившимся источникам, его стремление добиться такого же положения, как Тит, характерно для всего принципата Веспасиана. Оно начинается в сумасшедшие дни сразу после прихода Флавиев к власти и успеха Тита в Иудее, когда Домициан «затеял даже поход в Галлию и Германию без всякой нужды и наперекор отцовским советникам, только затем, чтобы сравняться с братом влиянием и саном», — пишет Светоний. Десятилетие спустя, устав ждать, он без сожаления оставил больного Тита умирать. Версия Светония предполагает, что Домициан запретил оказывать старшему брату необходимую медицинскую помощь. Дион Кассий идет дальше, передавая слух, что Домициан, в духе прежних заговоров против Тита, способствовал его смерти. Хотя еще оставались шансы на выздоровление, «Домициан, чтобы ускорить его смерть, положил его в короб, наполненный большим количеством снега, под тем предлогом, что для излечения якобы необходимо охлаждение», естественно понимая, что это неправда. Теперь, кода Домициан был уверен, что брат умрет, он поспешил в Рим, где в лагере преторианцев получил титулы, власть и полномочия, а также первую из двадцати двух аккламаций «императором». Как и в случае кончины каждого предшествующего принцепса, источники отвергают возможность естественной смерти. Учитывая будущее поведение Домициана, для них было важно, чтобы его восшествие с самого начала носило печать беззаконности.

Последний император Рима, своекорыстный и хитрый, немедленно обожествил брата и быстро приступил к строительству Арки Тита. Подобно Августовому празднованию годовщины битвы при Акции, Домициан хотел нажить капитал на величайшей военной победе Флавиев. То же самое можно сказать об обожествлении отца и брата. Когда-то он написал стихи, посвященные победе Тита в Иудее, теперь он строил храмы в честь божественного Веспасиана и рода Флавиев с собственными служителями. Он никогда не собирался править в тени старшего брата. В течение пятнадцати лет принципата Домициана не состоялось ни одной игры в честь дня рождения Тита. Вероятно, причиной было то, что он считал, будто брат — по его мнению, искусный фальсификатор — в 79 году подделал завещание Веспасиана, по которому отец оставил его сонаследником власти. (Если так, то Домициан не понимал явных сигналов Веспасиана о порядке наследования, которые он постоянно подавал. Разумеется, оба брата имели титул «глава юношества», но Тит тем не менее шесть раз был консулом совместно с отцом, в то время как Домициан — всего один раз.) Дион Кассий не принимает никаких оправданий. «Этот самый император, — заявляет он, — нисколько не обращал внимания… на похвалы, расточаемые Титу». Напротив, для Домициана семейные чувства были вопросом целесообразности, не окрашенным личной привязанностью. Он изо всех сил пытался бесстрастно рассматривать наследие Веспасиана и Тита и, по словам Диона Кассия, «превзошел себя, когда обрек на бесчестье и гибель друзей своего отца и брата», а также «убил тех оставшихся мужчин рода Флавиев, которые могли стать его преемниками: Тита Флавия Сабина, Флавия Клемента (сыновья которого были названы наследниками Домициана) и Арецина Клемента». В конце концов Домициан заплатит дорогую цену за свое своенравие — она будет предречена знамениями, которые часто встречаются в книге Светония. Опозоренный и бездетный, он стал причиной конца династии в течение срока, предсказанного в вещем сне Веспасиана о весах.

Вместо военной славы — безрассудная авантюра. Тит сопровождал отца в Иудею в 67 году. Через два года пришла очередь Домициана испытать кровавую природу человеческой натуры. В его случае это произошло с возобновлением гражданской войны в Риме — кровавого соперничества между вителлианцами и флавианцами, которое вскоре преобразовало мир Домициана. Покорение иудеев Веспасианом и Титом шло с упорной настойчивостью, а «слава» Домициана возникла в беспорядочной всеобщей свалке, где царили пожары и страх и где его роль была, по существу, пассивной. (По словам Светония, «утомлять себя он не любил», поэтому позже Домициана отнесут на войну в носилках.)

События ночи, о которой идет речь, можно истолковать по-разному, но «правдивый» отчет мы вряд ли узнаем. Несмотря на широкую пропаганду Флавиев, призванную придать лоск той бойне, которая происходила во время захвата ими власти, сам Домициан впоследствии представил этот инцидент (и свою роль в нем) как основу для рассказа о собственном героизме. Он использовал его как доказательство своей пригодности к правлению, подобно долгой и выдающейся военной карьере Веспасиана и завоеванию Титом Иерусалима.

Очевидно, что Домициану повезло остаться в живых. В ту ночь, когда войска Вителлия разграбили Капитолийский холм и до основания сожгли храм, у них не было никакого намерения проявлять милосердие к младшему сыну своего врага. По рассказу Светония, «еще когда первые вителлианцы ворвались на Капитолий; Домициан спрятался у сторожа храма». С ним находился дядя, Сабин, назначенный Отоном префектом города, и отряд верных ему войск. Хотя вителлианцы захватили Капитолийский холм, Домициан тайно переночевал в доме привратника храма, а утром — в одежде служителя Исиды, египетского культа, связанного с Клеопатрой, влияние которого Август так старательно пытался ограничить, — поспешил на другой берег Тибра, в дом, принадлежавший матери школьного друга. По версии Тацита, он тоже бежит в полотняной одежде служителя Исиды (в этом случае предоставленной ловким вольноотпущенником). Здесь он скрывается в доме одного из клиентов Веспасиана, где может чувствовать себя в безопасности. В любом случае это была страшная авантюра. Жуткая гибель Сабина укрепила мнение Домициана о чудесной природе своего спасения. Старшего брата Веспасиана, пойманного в горящем храме, отвели в цепях к Вителлию и отрубили голову, а растерзанное тело бросили в Тибр.

Радость избавления породила бахвальство. Домициан снова обратился к поэзии — времяпрепровождению, которое Тацит отвергает как преднамеренную уловку, чтобы «скрыть свои подлинные намерения». Темой поэмы на этот раз было его спасение. Кроме того, как мы видели, на месте дома привратника он построил храм Юпитера Охранителя. Впоследствии этот храм стал полноценным культовым сооружением, в центре была установлена статуя императора, сидящего на коленях у бога. Это был неуклюжий жест благодарности и самоутверждения на самом священном холме Рима. К тому времени Домициан заменил отца и брата на посту принцепса. Будучи, по собственному определению, dominus et deus («господином и богом») Римского мира, он все легче утверждался во мнении о своей божественной природе, что, возможно, было вызвано политическими причинами. Как и спектакли Гая Калигулы с париками и кадуцеями, это было средством возвышения собственного положения над сенатом, ответом на беспокойство сенаторов относительно отсутствия у него опыта, престижа или благородного происхождения. Первые семена этого опасного стремления к величию были посеяны той ночью на грандиозном пожаре в стиле Тернера на Капитолийском холме.

В «Жизни 12 цезарей» Светония проклятие Домициана — это вопрос личного выбора, следствие его особой порочности. В отличие от прежних «плохих» императоров он обладает очень немногими характеристиками жертвы. Непоследовательного, склонного к противоречиям Гая Калигулу заставляло творить зло психическое заболевание, а на жизнь Нерона влияли неоднозначные гены. «Насколько Нерон потерял добродетели своих предков, настолько же он сохранил их пороки, словно родовое наследство», — говорит Светоний. Какими бы чудовищными и непростительными ни были их недостатки, ни в том, ни в другом случае они не были абсолютно преднамеренными. У Домициана Светония нет таких оправданий. Исторические хроники обильно расточают похвалы Веспасиану и Титу. Светоний прилагает усилия, чтобы развеять слухи о том, что дед Веспасиана, Тит Флавий Петрон, служивший у Помпея, сбежал с поля боя в битве при Фарсале или что его прадед был подрядчиком в Реате. Честность ранних Флавиев остается под вопросом. Хотя Домициан, подобно Гаю Калигуле, Клавдию и Нерону, наследовал трон по семейной линии, его более скромное происхождение не служило гарантией меньшего зла. Бесчеловечность Домициана проявилась при деспотизме, после того как он прекратил демонстрировать убедительные доказательства не только «бескорыстия, но даже великодушия», которые Светоний разглядел в первый год его правления. Эти качества заменила дикая самореализация в ущерб службе государству. В страхе за свою жизнь вследствие недостойного поведения Домициан Светония впал в жестокость, его алчность росла пропорционально расходам, конфискация имущества римских граждан была вызвана не злым умыслом, а необходимостью. Пытаясь сохранить осторожный нейтралитет, Светоний рассматривает Домициана с некоторой степенью преднамеренной беспристрастности, сравнивая позднюю коррумпированность с первоначальной надеждой. Но он забывает напомнить нам о долгой продолжительности его правления, что само по себе является доказательством того, что дикости этого подлого императора не могли привести к далекоидущим последствиям, как можно было бы себе представить, а сам он вряд ли «обрел у всех ненависть», как настаивает Евтропий. Дион Кассий, Плиний и Тацит выражаются абсолютно ясно, избегая неопределенности. У Диона Кассия «Домициан отличался нравом не только заносчивым и вспыльчивым, но вероломным и скрытным». От такого сочетания нельзя ожидать ничего хорошего.

Все античные авторы приводят примеры двоедушия Домициана: его улыбающееся лицо, скрывающее черные замыслы, радость от унижения как друзей, так и врагов, притворное дружелюбие по отношению к тому, кого хотел он видеть мертвым. «Чтобы больнее оскорбить людское терпение, все свои самые суровые приговоры начинал он заявлением о своем милосердии, и чем мягче было начало, тем вернее был жестокий конец», — пишет Светоний. У Диона портрет Домициана является образцом порока, едва ли отличающегося от злодея в пантомимах или сказках. В этом кроется окончательная месть автора: он лишает своего героя даже индивидуальности.

Оглядываясь назад, мы видим, что Домициан не прибегал к злодейству, когда его не провоцировали на это. Сенат также сделал свой выбор. Приветствуя взошедшего на трон Домициана с возрожденной ностальгией по исчезнувшей Республике, крикливое меньшинство (мотивацией которого была как личная выгода, так и незаинтересованность в нынешнем порядке) выступило против системы, которую Домициан олицетворял, но не создавал. Агрессивно настроенный император, не обладая ни уверенностью, ни добродушием отца и брата, защищал свою позицию с упрямой самонадеянностью. Может быть, Домициан вспомнил о судьбе Нерона, Гальбы, Отона и Вителлия? Если так, то он понимал опасность и шаткость своего положения. Он все в большей степени отказывался от бесполезных попыток заслужить расположение патрициев. Вероятно, он уже давно все решил для себя, наблюдая за тем, как Веспасиан и Тит с большой осторожностью обращались с критически настроенной и завистливой группой людей, или черпая информацию из мемуаров Тиберия, своего единственного и зловещего литературного источника. С момента получения власти Домициан доверял только армии. Он увеличил жалованье легионерам впервые после Августа, создав значительную нагрузку на императорскую казну, которую скоро опустошат масштабные строительные планы. В основном войска ответили ему лояльностью (поведение легионов Верхней Германии во время восстания Сатурнина в 89 году явилось неожиданностью). Но в конечном счете этого оказалось недостаточно. Домициан был убит в Риме, вдали от преданных ему легионов. Смертельный удар нанесла рука вольноотпущенника, это был заговор с целью дворцового переворота. Преторианская гвардия и сенаторы были готовы к событиям того сентябрьского утра. Лояльные Флавиям и благодарные Домициану легионы находились слишком далеко.

Смерть Домициана была ожидаемой. Ее остерегался сам император, которому было всего сорок пять лет и бдительность которого обманул раб, солгавший хозяину о времени дня и приведший в руки убийцы. Все было предсказано Асклетарионом, астрологом, пророчества которого отличались большой точностью. Это была скорая и мучительная расправа, где мстителем снова выступил приближенный: кровавая оргия с ударами, как обычно, в пах императора, после чего настала паника и смятение во дворце. Потом состоялись похороны изуродованных останков престарелой кормилицей Филлидой, последней любящей душой. Сенаторы ликовали так, что, по свидетельству Светония, «наперебой сбежались в курию, безудержно поносили убитого самыми оскорбительными и злобными возгласами». Радость послужила причиной словоохотливости такого рода, которую всего несколько часов назад посчитали бы изменой. Голосование по «проклятию памяти» прошло быстро, уничтожение изображений Домициана началось немедленно и с энтузиазмом. «Народу доставляло наслаждение втаптывать в землю надменные лики этих статуй, замахиваться на них мечами, разрубать их топорами, словно бы каждый такой удар вызывал кровь и причинял боль. Никто не мог настолько сдержать порыв своей долго сдерживавшейся радости, чтобы не дать воли своей мести и не крушить эти ненавистные изображения», — писал Плиний Младший, квестор и претор в период правления Домициана. Восторг пострадавших от императора сенаторов отнюдь не разделяли римские легионы, которые с таким же рвением призвали к его обожествлению. Народ тоже не высказывал шумного веселья. Светоний пишет о его равнодушии. Восторжествовало мнение сенаторов. Правление Домициана слишком сильно раздражало и пугало, чтобы они смогли воздержаться от мести. Однажды, имея дело с магистратами, император процитировал строку из «Илиады»: «Не хорошо многовластье!» Это была не пустая рисовка. Выжило очень мало будущих правителей, погибло слишком много аристократов.

Политика явного пренебрежения со стороны Домициана противоречила системе Веспасиана и Тита. Она также отличалась от политики большинства предшественников. Прагматичные или хитрые, они понимали, что бесперебойное функционирование принципата требовало некоторой степени обмана. Возможно, во время диархии Августа никто не верил в выдумку, которая представляла принцепса в контексте существующей республиканской структуры власти. Но лицемерные словоизлияния со стороны высшего должностного лица льстили и успокаивали сенат, жаждавший возвращения потерянных привилегий. Домициан, как и Гай Калигула до него, отверг подобные уловки. Со временем такой подход начал ему изменять.

Для начала — приветливость и щедрость. Продуманная либеральность (как мы знаем, таков был метод Флавиев). Честность. Забота о государственных институтах и благосостоянии людей — важные составляющие патернализма. «Зрелища он устраивал постоянно, роскошные и великолепные, и не только в амфитеатре, но и в цирке», — пишет Светоний. Толпы народа заполняли новый Колизей. Само это здание, памятник популизму и отеческой любви Флавиев, возвещало о его соответствии высшей должности. Домициан, император хлеба и зрелищ, учредил фестиваль музыки, скачек и спорта, проводившийся раз в пять лет, и, идя по стопам Августа и Клавдия, отмечал эффектные Терентинские игры, в которых зрителям показывали по сто заездов за день. Три раза он устроил денежные раздачи для народа, по триста сестерциев каждому, а также щедрые угощения, заменившие прежние раздачи зерна. «Толпе все это, как водится, доставляло удовольствие», — комментирует Дион Кассий. Но вскоре Домициан закручивает гайки: «…но для людей состоятельных [все это] стало причиной погибели, ибо, не имея средств на эти расходы, он многих предал смерти, одних отправляя на суд сената, а другим предъявляя обвинения даже заочно. Более того, некоторых он коварно устранил с помощью тайно подсыпанных снадобий».

Мы уже знаем, что к этим обвинениям в «тайном» отравлении нужно подходить с осторожностью. Античные первоисточники постоянно наводят тень на плетень. Сомнительно, чтобы люди подозревали о происхождении денег, которые тратятся на развлечения, также вызывает сомнение то, когда именно Домициан впервые начал финансировать свою казну за счет присвоения сенаторского имущества.

Он восстановил римские библиотеки, уничтоженные пожаром 80 года, заказав писцам в Александрии копии сгоревших книг. Искренне проявляя добросовестность и сомнения в каждом отдельном случае, он занимался судебными функциями принцепса, наказывая обман и коррупцию там, где он ее находил. Он принял меры против тайных римских сатириков и пародистов. Домициан с особой суровостью взыскивал иудейский налог, чрезвычайно важный в качестве источника доходов казны, и проводил консервативную религиозную политику, требуя строгого наказания для весталок, нарушивших обет девственности. Несмотря на утверждения Диона Кассия, его более поздние качества — жестокость и корыстолюбие — не проявляются как ведущие. Он зашел так далеко, что отклонил завещания в пользу императора, если у завещателя были дети, и отменил судебное преследование всех, кто числился должниками дольше пяти лет. В юности отвращение Домициана к кровопролитию было так велико, что в 69 году он обдумывает запретить жертвоприношение быков. В 81 году его мысли в первую очередь занимали отнюдь не массовые убийства. Он предложил Риму и народу коротенькую простую песенку с развитым гражданским содержанием, неслыханную со времени правления Августа. Светоний неторопливо перечисляет благодеяния Домициана: мы уже знаем, что они были слишком хороши, чтобы продлиться долго.

Жаль, что сенат хотя бы отчасти не пошел ему навстречу. Сомневаясь в намерениях Домициана, сенаторы, по имеющимся сведениям, преуменьшили его военные достижения. Не занимались ли античные авторы ревизионизмом? Возможно. Не исключено, что известные Домициану историки, знавшие его с 69 года, приветствовали его правление, правильно оценивая его истинную натуру.

Прежде всего он проводил кампании на германской границе, где были сосредоточены основные военные усилия на всем протяжении правления Флавиев. Несомненно, он поторопился, провозгласив победу. Но у нас есть основания для сочувствия. К 83 году Домициан уже устал ждать. Веспасиан регулярно отказывал ему в возможности проявить свой талант военачальника, и в результате его авторитет не признавали не только непосредственные предшественники, но и собственные лучшие полководцы. Первая военная кампания Домициана началась, вероятно, на следующий год после восшествия на престол и была направлена против хаттов на севере верхнего течения Рейна. Преданные ему поэты, включая Марциала, прославляли «триумф», который принес мало пользы Риму: укрепил оборону границы, улучшил линии связи для римских войск и их боеспособность. Однако сами хатты, воинственные и жестокие, не были полностью побеждены. Дион Кассий так описывает возвращение Домициана в Рим: «Затем он предпринял поход в Германию и возвратился назад, даже краем глаза не взглянув нигде на военные действия».

Он повторит эту колкость два года спустя, когда Децебал, вождь даков, искусный военачальник, повел своих солдат из родной земли (современная Румыния) через Дунай, чтобы вторгнуться в Мёзию. После смерти наместника Мёзии, Оппия Сабина, Домициан поспешил на восток в сопровождении нового наместника, Корнелия Фуска. Даже в такой ситуации, когда римское владычество было поставлено под угрозу, Дион утверждает, что Домициан «ведением войны непосредственно не занимался, но, засев в каком-то мезийском городе, по своему обыкновению предавался разгулу: он ведь не только был изнежен телом и робок духом, но и отличался непомерным сладострастием и непотребством в отношениях как с женщинами, так и с мальчиками. Поручив ведение войны другим, он в основном терпел неудачи».

Первые победы Фуска привели к преждевременному чувству оптимизма. Но вскоре судьба распорядилась иначе: Фуск был убит, его войска разгромлены. Домициану в Риме потребовалось время, чтобы перегруппировать силы. Успешное контрнаступление произошло в 89 году, после чего даки стали вассальным государством под управлением Децебала. Этот исход не вызвал рукоплесканий в Риме. (В действительности дакийская проблема была полностью решена только в 106 году, когда в результате грозных ответных действий императора Траяна Децебал вынужден был покончить жизнь самоубийством, и Дакия неохотно заключила мир. Именно дакийская кампания снабдила сюжетами рельефы, спиралью огибающие Колонну Траяна.)

Домициан, который был готов вести переговоры с Децебалом в 89 году, был старше, вел себя серьезней и осмотрительней. Причиной стало то, что год начался с самой опасной угрозы его правлению.

Светоний не дает ни объяснений, ни контекста. Он довольствуется тем, что называет имя злоумышленника — Луций Антоний Сатурнин и место заговора — Верхняя Германия. Интерес Светония, что для него типично, лежит в мистическом аспекте кризиса: «Огромный орел слетел в Риме на статую императора и охватил ее крыльями с радостным клекотом». Этого грандиозного и недвусмысленного зрелища Домициан удостоился в тот самый день, когда восстание было полностью подавлено наместником Нижней Германии Лаппием Максимом Норбаном. Подчиняясь знамению Светония, погода также оказала помощь императору. Германские племена, с которыми Сатурнин заключил союз, не смогли перейти Рейн из-за внезапно начавшегося ледохода, оставшись на другом берегу реки. К югу от Альп Домициан продолжал с максимальной скоростью двигаться к штабам мятежников, полный решимости жестоко их наказать. Он придумал новую пытку, сочетавшую римский огонь и половые органы допрашиваемого.

Это объяснялось тем, что победа Домициана не была такой полной, какой могла стать. В Риме Арвальские братья, эта коллегия жрецов, предположительно созданная Ромулом, поблагодарили небо за счастливый исход. Не могли остаться незамеченными жертвоприношения, которые до этого принесло доверчивое братство, «дабы заговор злодеев был разоблачен».

Изменилась сама обстановка в Риме. Согласно повествованию Светония, мятеж Сатурнина в полную силу высвободил жестокость Домициана, которую автор характеризует как «дикую», «безмерную», «извращенную» и «коварную». Император, сомневавшийся в лояльности сената, доверился армии. Но часть этой армии его предала. Это способствовало дальнейшей обособленности Домициана. Его реакцией было обострение склонности к уединению, что с самого начала характеризовало его правление. Поэтому он еще дальше отступил от сената, тем самым умножив свои грехи в его глазах. Домициан проводил собственную политику, включавшую усиление «попечения о нравах», что противоречило морали пользующегося дурной славой римского правящего класса. Он вновь обратился к храму Весты, где выродились вековые стандарты непорочности и где ранее в его правление уже были казнены сбившиеся с пути весталки. В 91 году он занялся старшей весталкой, Корнелией. В этом случае Домициан настоял на прецедентах. Он приказал, чтобы Корнелия за свои проступки понесла наказание, предусмотренное с незапамятного времени. Она была похоронена заживо. Ее любовников, за исключением преторианца Валерия Лициниана, забили до смерти розгами. Позиция Домициана как ревнителя строгой дисциплины настолько же говорила о подорванном авторитете, насколько о его преданности духу республиканского благочестия и религиозном консерватизме, который прежде был так дорог римлянам. Это был ужасный, тягостный инцидент, от которого пострадали все участники.

Дион Кассий рассказывает о случае, который иллюстрирует безжалостную порочность Домициана. Он приготовил помещение, в котором все — любая поверхность и любой предмет — было выкрашено в черный цвет, и пригласил на пир наиболее видных сенаторов и всадников. Перед каждым поставили маленькую надгробную плиту с именем гостя и лампу, какие вешают на могилах. Каждого обслуживал обнаженный мальчик, окрашенный в черный цвет. После этого гостям поднесли различные блюда также черного цвета, в то время как Домициан рассуждал на соответствующие мрачные темы, связанные со смертью. Затем он распустил дрожащих от ужаса сенаторов по домам. Когда вскоре после этого к ним прибывал императорский посыльный, каждый ожидал приказа о казни. Но на самом деле гости получали подарки: серебряные «надгробные камни», могильные лампы и дорогую утварь с этого стигийского пира. Плюс прислуживавшего миловидного мальчика, только теперь вымытого и украшенного.

Уничижение сенаторов было рискованной стратегией. В случае Домициана это было одним из аспектов непоколебимой решимости править без вмешательства сената, а унижая его членов, император возвышал собственное положение по отношению к ним. На протяжении десятилетия он беспрепятственно проводил такую политику. Но она не могла продолжаться бесконечно.

Через три года после восшествия на престол Домициан выпустил монеты с изображением Юпитера. Царь богов и громовержец был вооружен копьем и молнией. Через год Юпитер на монете уступил свою молнию самому Домициану. Тем самым начался процесс иконографического синтеза, поскольку в течение последнего десятилетия правления Домициана с молнией на монетах изображался только император. Присутствие Юпитера угадывалось только ассоциативно. Значение было ясно.

Это был жест не тщеславия, но политического намерения. «Верь мне, что нет ничего пленительней красоты, но ничего нет и недолговечней ее», — написал в свое время Домициан в трихологическом трактате «Об уходе за волосами». С тех пор он довольно сильно облысел, но, сохраняя остатки былой красоты, император правильно оценил значение внешнего вида. Несомненно, его нумизматическая божественность создавала мощное визуальное утверждение (а также служила доказательством латентной мегаломании). Это было выражение потребности повелевать и решимости господствовать в управлении империей. В 82 году он стал консулом и был им семь раз подряд, год за годом, консульство он также получил в 90,92 и 95 годах, доведя общее количество избрания на эту должность, включая правление Веспасиана, до беспрецедентных семнадцати раз. В 85 году, как и Веспасиан до него, Домиций осуществлял власть цензора. После этого он провозгласил себя пожизненным цензором. Веспасиан использовал эту должность, чтобы реформировать сенат по образу Флавиев, Домициан реорганизовал его, введя туда всадников, поменял состав. Не обращая внимания на нужду в примирении, Домициан потребовал также от сенаторов соглашаться с его пожеланиями без необходимости убеждать или уговаривать их. С его точки зрения, это было справедливо. Кроме того, в роли цензора этот суровый, неулыбчивый двенадцатый цезарь прибег к политике надзора за нравственностью, которая прощала его собственную порочность и моральное разложение, поэтому своим вмешательством в чужие дела еще более отдалил от себя аристократию, раздраженную своеволием Домициана и презиравшую его убогие способности к управлению. Это был символ и признак одной из черт, характеризовавших правление Августа, как и грандиозные планы строительства в Риме, Augustanism. Он также восстановил Юлиев закон против прелюбодеяния, существовавший при Августе.

Можно предположить, что Домициан понимал причины презрительного отношения сената. Естественно, он не соглашался с этим. Напротив, создав императорскую персону, в которой стирались различия между смертным и бессмертным, он собирался выбить почву из-под ног сенаторов. Согласно республиканской практике, Домициан не мог занимать высшую должность и получить соответствующие властные полномочия по причине низкого происхождения семьи (невзирая на обожествленного отца и брата) и своего ограниченного знакомства с магистратами на «пути чести». Тот Домициан, который изображался на монетах и ассоциировался с Юпитером и который на следующий год (возможно, в 86-м) приказал обращаться к себе dominus et deus («господин и бог»), явно не имел веса в Риме, несмотря на трибунские полномочия и великий империй, переданные ему сенатом. Кроме того, своим выдающимся положением он не был обязан авторитету и престижу, который прежде ассоциировался с консульством (хотя, как мы видели, он предпринял шаги, чтобы монополизировать все выгоды, дарованные этой должностью). Он не завоевывал свою власть, а получил ее от отца и брата, что едва ли смягчило отношение к нему римского нобилитета. Учитывая возрождение республиканских настроений в сенате во время правления Домициана, это, возможно, была единственная альтернатива повторению лицедейского представления Августа: принцепс как первый среди равных (даже если статус Флавия позволял это сделать). Домициан не обладал ни умением, ни склонностью к такому обману. Напротив, он избегал полумер. Подобно открыто деспотичным императорам до него, он заменил широкие и эффективные политические дебаты обсуждением вопросов в тесном кругу друзей, вольноотпущенников и нескольких советников, и в результате роль сената свелась к механическому утверждению принятых решений. Домициан также предписал, чтобы статуи в его честь ставились только золотые и серебряные (и приказал казнить женщину, чье «преступление» состояло в том, что она разделась перед его статуей). Тем самым он утвердил свое место в опасном континууме, включавшем Клеопатру и Гая Калигулу. В долгосрочной перспективе ни один из них не получил пользы от золотых скульптур и враждебности сената. Не получит ее и Домициан.

Как и в правление отца, сенаторская оппозиция Домициану возникла на философской почве. Спор был как абстрактным — теоретические возражения против наделения принципата широкими официальными полномочиями в руках одного человека, так и конкретным — сосредоточенным на личности самого принцепса и природе его управления. Однако Домициан отличался от Веспасиана. Высмеиваемый Деметрием, подвергающийся нападкам Гельвидия Приска, Веспасиан проявил хладнокровие перед лицом настойчивости друзей и снисходительность к философам, чье поведение Светоний описывает как строптивое. Реакция его сына, как и следовало ожидать, была менее терпимой. Если претензии на власть со стороны Веспасиана были сомнительными, то у Домициана такие права полностью отсутствовали. Он не участвовал, как отец, в прекращении длительного периода разнузданных политических и общественных беспорядков в жизни Рима. Благодаря усилиям Веспасиана и Тита состояние империи не требовало принятия радикальных мер со стороны пуритански строгого молодого человека с кротким выражением лица, фрагментарным опытом и упрямо завышаемым самомнением. Несмотря на все усилия Домициана, обожествление предшественников не сделало его власть неприкосновенной, подобно сиянию славы Августа. Даже исключительный титул «Мать божественного цезаря», дарованный Домиции вслед за смертью единственного ребенка этой пары (впоследствии обожествленного мальчика), был далек от великолепия предыдущей династии Рима.

В годы вынужденного бездействия, с 69 по 81 год, Домициан посвятил себя стрельбе из лука и прелюбодеянию. Его мастерство владения луком было таково, что на охоте в своем Альбанском поместье он поражал из лука по сотне диких зверей. Иногда он нарочно стрелял дважды — так, что две стрелы, вонзившись, торчали, как рога. Нередко он менял темп стрельбы, целясь в рабов. Один из рабов вставал поодаль и поднимал вместо мишени правую ладонь, раздвинув пальцы. Домициан безошибочно клал стрелы между пальцами, не задев их.

С философией было то же самое, что со стрельбой из лука. Как и Веспасиан, Домициан никогда не спешил. Вначале он добился народного расположения, устраивая роскошные и великолепные публичные зрелища, затем постепенно начал наступление на сенат. Только в 93 году Домициан приступил к сенаторским казням, и этот период впоследствии сравнивали с царством ужаса. В тот год его мишенью стал ряд высокопоставленных сенаторов, чьи преступления заключались в высмеивании императора и восхвалении его врагов. Были убиты бывшие консулы Арулен Рустик и Приск Младший, сын старого знакомого и собеседника Веспасиана. Другими жертвами-«философами» были Геренний Сенецион, биограф Приска Старшего; Юний Рустик, панегирист Приска; историк Гермоген Тарсийский и настоящий философ по имени Матем. (Работы Арулена Рустика и Геренния Сенециона были сожжены на Форуме триумвирами, специально назначенными для этой задачи.) Их казнь, вероятно, имела символическое значение, как утверждает Тацит, указывая на нетерпимость Домициана к независимости сената — чувство, которое к тому времени стало секретом Полишинеля: «Отдавшие это распоряжение, разумеется, полагали, что подобный костер заставит умолкнуть римский народ, пресечет вольнолюбивые речи в сенате, задушит самую совесть рода людского». В результате в рядах сенаторов едва не началась паника. Другими жертвами нетерпимости Домициана стали: легат в Британии, Саллюстий Лукулл, за то, что копья нового образца он позволил назвать «Лукулловыми»; Сальвий Кокцеян погиб за то, что отмечал день рождения императора Отона, своего дяди по отцу; Меттий Помпузиан — за то, что говорили, будто по гороскопу он станет императором; Ацилий Глабрион — за непочтительность, а Тит Флавий Клемент, отец наследников Домициана, Тита Флавия Веспасиана и Тита Флавия Домициана, — возможно, за подозрение, что тот принял иудейскую веру. Такое гибкое истолкование подрывной деятельности со стороны Домициана являлось показателем все возрастающего страха, ненависти и своего рода сумасшествия, заставлявших его выкорчевать все корни оппозиции, реальной или воображаемой. Свое черное дело выполняли доносчики, внося свою лепту в безумное чувство неуверенности на Палатинском холме.

с заслуженной резкостью говорит Ювенал. Те, чьи изменнические действия или слова считались менее опасными, отделались конфискацией имущества, поскольку с жестокостью Домициана могла сравниться лишь его жестокость.

В то время как сенат содрогался от страха, императора терзала паранойя. В великолепном новом дворце, который он построил на Палатинском холме, стены коридоров были отделаны отполированным обсидианом и лунным камнем. Их блестящая поверхность выполняла роль зеркала: предупреждала Домициана о всех, кто к нему приближается. Но зеркала отражают и призраки, перемещая узоры света и тени — трепетные, иллюзорные образы нереальности. Домициану не дано было стать всевидящим, а постоянная настороженность отнимала силы. То, что бдительность когда-нибудь его подведет, было неизбежным.

Было невозможно, чтобы конец императора не предвещали знамения. В данном случае — сны. Перед Домицианом появилась Минерва, чтобы сказать, что больше не может его защищать. Она отбросила свое оружие и на колеснице, влекомой черными конями, устремилась в пропасть. Это было пугающее откровение со стороны богини, которую император, росший без матери, выбрал в качестве покровительницы, он воспринял этот случай как вторую тяжелую утрату. В другом сне Домициан видел, будто на спине у него вырос золотой горб.

Светоний просит поверить, будто император истолковал это тревожное событие как знак, «что это обещает государству после его смерти счастье и благополучие». Этот абсолютно несостоятельный сценарий отличается от предсказаний рокового конца, которые Светоний приводит в жизнеописаниях предшественников Домициана. Он представляет собой очевидно своекорыстный повествовательный прием историка, подарок последующим императорам, изящную лесть за счет последних часов Домициана. Он не убеждает — и не просто из-за крайнего неправдоподобия того, что Домициан, показанный в источниках, может прийти к такому заключению даже в самом крайнем случае. Наступление императора на сенаторов не ставило под угрозу ни Империю, ни ее процветание, как он наверняка понимал. Политика принцепса за пределами сената навсегда оставила собственное наследие, такое, как новая Домицианова дорога из Синуэссы в Путеолы, открытая за год до смерти императора и названная поэтом Стацием благодеянием зрелого и умного правителя. Домициана ослабляла только политика на Палатинском холме. В конце первого столетия римский правящий класс оставался не подготовленным к абсолютизму, который был целью императора и который в последующие годы станет определяющей характеристикой принципата. Неспособный постичь факт собственной избыточности, сенат ликовал, узнав о падении двенадцатого Цезаря. Но хотя сенаторы уничтожили его статую в храме Юпитера Охранителя, разбили императорские щиты и изображения, украшавшие здание сената, и соскоблили его имя с надписей, свидетельствовавших о Священных играх 88 года, им не удалось стереть память о Домициане и остановить движение к деспотизму, который они ставили ему в вину. Со временем они обнаружат закономерность: чем выше положение в обществе, тем сильнее стремление к власти — это самый простой урок, который можно вынести из жизнеописаний этих двенадцати цезарей.