Клавдий, историк, превратившийся в исторического деятеля, имел проблемы с речью и писал на греческом с громоздким многословием. Поскольку он обладал голосом морского создания — гортанным и хриплым, — его слова были практически неразборчивы, утверждал Сенека. Плиний Старший считал его одним из ста наиболее ученых авторов того времени. Пока Риму не было до него дела, Клавдий, опозоренный неприятным свойством (по словам Светония, «гнев [его] — отвратителен: на губах у него выступала пена, из носу текло, язык заплетался, голова тряслась непрестанно, а при малейшем движении — особенно»), посвятил свою юность написанию трудов по истории — деятельности, которая не принимает во внимание физические недостатки и которую Дион Кассий хвалил как подходящую подготовку для принципата. (Он также уделял время тавернам и уличным девкам.) Как у отпрыска императорского дома, у него были соответствующие учителя: Тит Ливий и Сульпиций Флав. Клавдий с рождения обладал исключительной памятью благодаря массе свободного времени и возможности обучаться в одиночестве. Результатом стала двадцатитомная история Этрурии, родины его первой жены Плавтии Ургуланиллы (внучки наперсницы Ливии), восьмитомное повествование об извечном враге Карфагене и сорок три тома на латинском, посвященных недавней истории Рима — с тактичными пробелами относительно гражданской войны, проскрипций и корней системы Августа. (Этот труд был прочитан Тацитом.) Более примечательно то, что этот мастер «натянутых и деланых шуток», по выражению Светония, растянул свою автобиографию на восемь томов. Несмотря на объемность, в ней очень мало событий и эпизодов. Его современники раскритиковали этот труд за плохой вкус.

Будучи педантом и мыслителем, император Клавдий в большой степени способствовал введению трех новых букв в латинский алфавит (две из них соответствовали современным «W» и «Y»), но это мероприятие оказалось слишком недолговечным. Как и многие в его семье в период жизни на широкую ногу, он был склонен к распутству, обжорству и неумеренному употреблению алкоголя, «не выносил безбрачного существования», по выражению Тацита, а необходимость удовлетворить настоятельные желания, в равной степени сладострастные и алчные, доводила его до телесных страданий. Приступы изжоги, вызванные злоупотреблениями едой и вином, были такими мучительными, что, по собственному признанию, он часто хотел покончить с собой. Сильнее, чем тяга к женщинам и алкоголю, была его страсть к наставническим нравоучениям. Клавдий засыпал римлян эдиктами на разнообразные темы — от сбора винограда до лечения змеиных укусов: его предложения включали официальное разрешение выпускать ветры на званых обедах, после того как он услышал о человеке, который поставил под угрозу свое здоровье, пытаясь сдержать себя. Несмотря на публичные чтения его книг во время правления, единственной письменной работой, получившей широкое распространение, был трактат об игре в кости. Он едва ли имел большое значение. Невзирая на спектакли Гая с париками и кадуцеями, герой популярной художественной книги «Я, Клавдий» Роберта Грейвза стал первым римским цезарем, которого открыто боготворили еще при жизни. Этот «урод среди людей… которого природа начала и не закончила» (по оценке разочарованной сыном матери), — единственный из всего потомства считался живым богом.

История жизни Клавдия, похожая на сказку о Золушке, включает эпизод, когда солдаты обнаружили его спрятавшимся за дверными портьерами и провозгласили императором. При завоевании Британии в 43 году — в продолжение того, что начал Юлий Цезарь, — трясущаяся голова и подгибающиеся колени не помешали ему торжественно войти в Камулодунум (ныне Колчестер) в образе победителя верхом на слоне. Этот физически очень слабый ребенок, «форменное поле боя болезней», как сказал один врач в книге «Я, Клавдий» Роберта Грейвза, разрешит войскам салютовать ему как победоносному военачальнику не менее двадцати семи раз. В отличие от этого в роли принцепса он принял только титулы «Август» и «Цезарь» и никогда не стал официальным императором Рима. «Наружность его не лишена была внушительности и достоинства, но лишь тогда, когда он стоял, сидел и в особенности лежал», — пишет Светоний. Среди сохранившихся изображений есть статуя сидящего Клавдия, обнаруженная в этрусском городе Цере, и сегодня хранящаяся в музеях Ватикана в Риме. Большая часть этого скульптурного изображения представляла собой невероятно мускулистый торс, достойный Игнудиев на фреске Микеланджело.

По словам Светония, «Сестра его Ливилла, услыхав, что ему суждено быть императором, громко и при всех проклинала эту несчастную и недостойную участь римского народа». Это реакция единокровного родственника, типичная для наследников Августа и вызванная борьбой за власть. (Ливилла могла домогаться трона для своего мужа, Марка Виниция, или для своих сыновей.) Случилось так, что несчастья обошли стороной шестьдесят миллионов жителей Римской империи. Жертвами Клавдия стали сенаторы и в большей степени всадники. В течение тридцати лет его правления смертные приговоры были вынесены тридцати пяти сенаторам и тремстам представителям всаднического сословия. «Ему, господа сенаторы, кто, по-вашему, и мухи не способен обидеть, ему так же ничего не стоило убивать людей, как собаке ногу поднять», — жалуется Август в сатире Сенеки Apocolocyntosis, «Отыквление божественного Клавдия». Это была последняя глава сложного постреспубликанского диалога между сенатом и Палатинским холмом, который с постоянным успехом удавалось вести только Августу и который не смог поддержать Клавдий, неотвратимо приближавшийся к абсолютизму, подкрепленному военной силой.

Несмотря на опасения, разделяемые сенатом и собственной семьей, Клавдий в основном управлял Римом добросовестно, с некоторой степенью мудрости. Светоний, как обычно, обвиняет его в неумеренной страсти к женщинам, но он проявлял то же рвение в решении дел империи: «Суд он правил и в консульстве, и вне консульства с величайшим усердием, даже в дни своих и семейных торжеств, а иногда и в древние праздники, и в заповедные дни», как свидетельствует Светоний. Он завершил аннексию Британии, расширил и пересмотрел членство в сенате, в 47 году восстановив для этого старую должность цензора и заставив консервативный римский нобилитет принять коллег из провинций, а именно — из Косматой Галлии. Он улучшил долю рядовых римлян, построив гавань в Остии, чтобы обеспечить безопасное прибытие кораблей с импортным зерном и тем самым предотвратить нехватку продовольствия, а кроме того, завершил строительство двух новых акведуков, Аква Клавдия и Аква Анио Новус, затратив на это 350 миллионов сестерциев (по оценке Плиния Старшего). Совместно по ним поставлялась почти половина потребляемой городом питьевой воды. В чеканке монет он отметил бесспорную добродетель — Констанцию, олицетворяющую твердость, постоянство и настойчивость императора. Это было соответствующим образом оформленное неброское притязание человека, у которого до 41 года практически отсутствовал политический опыт и который, несмотря на выдающуюся военную карьеру своего отца Друза и брата Германика, вообще не имел отношения к армии. «Я сплоховал: был слишком добр. Я загладил грехи своих предшественников. Я примирил Рим и мир с монархией», — говорит Клавдий в романе Роберта Грейвза, «Божественный Клавдий и его жена Мессалина». Это было правдой лишь отчасти. (Разумеется, передав принятие решений императорским вольноотпущенникам, он избавил себя от позора некоторых непопулярных постановлений.) Клавдий относился к римским политическим классам с традиционным уважением, больше доверяя легионам, сделавшим его принцепсом, чем сенаторам, которые не спешили подтверждать этот свершившийся факт. Как и его непосредственные предшественники, он лишил сенат средства эффективного противодействия.

В отсутствие соответствующего отрывка в «Анналах» Тацита, а также в свете многочисленных вопросов к сохранившимся версиям повествования Диона Кассия и отсутствия полных текстов Плиния Старшего, Фабия Рустика и Марка Клувия Руфа, единственным дошедшим до нас античным источником о жизни Клавдия является Светоний. Однако при его изучении читатель не должен забывать о некоторой степени осторожного скептицизма. Дело в том, что в одной из своих самых ярких биографий Светоний допускает ряд явных противоречий, которые, взятые совместно, представляют в историографии Клавдия как «проблемного» императора, а его наследие неоднозначным, сенсационным, в том стиле «желтой» прессы, который добавляет пикантности романам Грейвза и последующим телевизионным постановкам по его мотивам. Пятый цезарь Светония сочетает физическую слабость с научной самоотверженностью, трусость с варварской жестокостью, здравомыслие с безмерным терпением в отношении своекорыстия неофициальных ближайших советников, а именно — своей жены и вольноотпущенников. Его сильные и слабые стороны гиперболизированы. Он вызывает противоречивую реакцию: более чем непоследовательный Клавдий кажется средоточием несовместимых качеств. Раннее усердие в науках уступает место буффонаде, физические недостатки подгоняются к высшей должности, автор явно отбрасывает в сторону некоторые аспекты здравомыслия.

История его восхождения к пурпурной тоге, которая сводилась всего лишь к шуршанию комнатной портьеры, является одним из наиболее известных эпизодов, скорее театральным, чем убедительным. В 1871 году она вдохновила родившегося в Голландии английского художника Лоуренса Альма-Тадему на создание не менее известной картины «Римский император, 41 г. н. э.». Альма-Тадема писал картины в стиле китча. Его масштабные полотна со сценами из римской жизни и истории пользовались огромным успехом и при жизни художника заслуживали одобрение за точность археологических деталей. В «Римском императоре, 41 г. н. э.» преобладает повествовательная, а не изобразительная манера. Старый, уродливый Клавдий сжимается от страха за портьерой, где его обнаруживает легионер. Мы присоединяемся к этой сцене в тот момент, когда центурион отводит назад тяжелую бахромчатую ткань и открывает взорам почтительной разношерстной толпы солдат и придворных красавиц дядю Гая Калигулы, на лице которого застыло мрачное выражение. Лицо Клавдия скрыто в полутени, его фигура смещена вправо. Центр картины занимают мертвые тела с набросанными на них занавесями и мраморная герма, основание которой испачкано многозначительными темно-красными отпечатками рук. На картине изображен единственный образ, достойный римского героя: горделивый профиль мраморного бюста. Это полотно дает также убедительный ответ на домыслы о счастливых «невинных» событиях, окружающих восшествие Клавдия на престол. Чтобы взять в руки свою судьбу, не вызывающий симпатии Клавдий должен переступить через эти трупы. Кроме того, он должен перебороть страх, исказивший его лицо и наверняка вызванный чувством собственной бесполезности, которое разделяют зрители, глядящие на полотно Альма-Тадемы.

Но «Римский император, 41 г. н. э.» был не единственной картиной Альма-Тадемы, изображающей превращение Клавдия в принцепса. Четырьмя годами ранее он написал «Провозглашение Клавдия императором». По композиции это раннее, совершенно иное полотно напоминает картины Фра Анджело, Филиппо Липпи и Боттичелли. Моложавый Клавдий, преклонив колени перед кланяющимся солдатом, умоляет сохранить ему жизнь. За этой сценой наблюдают другие солдаты с радостными улыбками на лице. Картина изображает предысторию благополучного конца, когда Клавдий выходит из-за своего убежища за портьерами навстречу счастливой судьбе. Как с композиционной, так и с символической точек зрения, Клавдий занимает место Пресвятой Богородицы. На раме «Благовещения» Боттичелли написаны слова: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя» (Евангелие от Луки, 1:35). В этом первом изображении Клавдия Альма-Тадема использует визуальный язык добра и зла для описания благословения (в виде благодеяний, которые обещает молодая фигура Клавдия) как противопоставления проклятию короткого правления Гая. Разумеется, это историческая неточность с элементами мелодрамы и солидной порцией слащавости. Более того, картина «Провозглашение Клавдия императором» не согласуется с более поздним видением автором той же самой сцены. Викторианский создатель китча, неспособный преодолеть противоречия отображенного Светонием Клавдия, предложил художественной публике обе стороны данного эпизода, предоставив ей самой вынести свой вердикт.

Клавдий был обязан стать знаменитым только благодаря факту своего рождения. В первую очередь эта роль выпала его брату Германику, военачальнику и народному герою. Его отец Друз, младший сын Ливии, был любимцем Августа и сената по той причине, что «всегда открыто говорил о своем намерении при первой возможности восстановить прежний государственный строй», как сказано у Светония. Август просил богов, чтобы они сделали Гая и Луция Цезарей похожими на Друза. Однако тот умер в 9 г. до н. э., через год после рождения своего младшего сына, Тиберия Клавдия Нерона, известного как Клавдий. Вместо власти ему пришлось довольствоваться посмертной славой, в то время как счастливую судьбу ближайших членов его семьи, в которой не было и следа юлианской крови, заслонил на полтора десятилетия взлет Тиберия и сыновей Юлии и Агриппы. Матерью Клавдия была Антония, дочь Марка Антония и сестра Августа; Октавия — женщина с безупречной репутацией, которая, как мы видели, ходатайствовала перед Тиберием за племянника Клавдия — Гая и тем самым сыграла свою роль в восхождении на трон этого психопата, не говоря уже о падении Сеяна. Антония успешно сопротивлялась попыткам Августа повторно выдать ее замуж после смерти Друза. Клавдий унаследовал от своей семьи долю популярности Друза и Германика, что послужило причиной расположения к нему со стороны римских легионов, несмотря на отсутствие военных заслуг. Однако в его правлении почти не просматривается открытый республиканизм Друза, а в личной жизни нет ни намека на образцовую нравственность Антонии.

Почти с рождения Клавдий «страдал долгими и затяжными болезнями, от которых так ослабел умом и телом». Это описание Светония беспокоило многие поколения читателей, диагностировавших жалобы Клавдия как врожденный церебральный паралич, предродовой энцефалит, рассеянный склероз, менингит и полиомиелит; его последние биографы предполагают нервное расстройство, которое называется дистонией. Но несмотря на неуверенную походку Клавдия, ногу, которую он мог подволакивать, и трудности с речью, сопровождающиеся бессвязностью и пеной на губах, источники не указывают на серьезные физические недостатки. Было бы ошибкой представлять его как искусного администратора и полного энергии прелюбодея в образе Квазимодо или шекспировского Ричарда III в любительской постановке. В античном мире могли придавать значение обстоятельствам рождения Клавдия: когда Друз освящал алтарь божественного Августа в Лугдунуме — первый в своем роде в Галлии, — сицилийский раб, переодетый слугой, выхватил кинжал и приставил его к горлу военачальника. Из-за переживаний у Антонии начались преждевременные схватки. Похоже, что она так и не почувствовала расположения к ребенку, появившемуся на свет в этот ужасный момент. Эти чувства могли также повлиять на Клавдия: ужас перед убийствами и заговорами был достаточно сильным, чтобы заставить его думать об отречении от престола.

Август написал Клавдиевой бабушке, Ливии, следующие строки:

«Дело заключается в том (как бы это лучше сказать?), обладает ли он в полной мере своими способностями. Если он будет физически или умственно неполноценным, он может легко стать посмешищем (а значит, и мы тоже). Нас ждут постоянные проблемы, если нам все время придется думать, сможет ли он исполнять такие-то обязанности или занимать такую-то должность. Нам нужно решить, может ли он полноценно выступать государственным деятелем».

Этот император, осторожный в своих размышлениях, сам ответил на собственный вопрос. В 12 г. н. э., действуя совместно с Тиберием, Август твердо решил исключить Клавдия из общественной жизни Рима. Учитывая скромное внимание, которое оба оказали Клавдию в своих завещаниях, и отказ Тиберия в Клавдиевой просьбе предоставить ему магистратуру в 14 году, они явно не раскаивались в своем решении. Август распространил запрет и на скульптурные портреты: на групповых изображениях, например, на барельефах Алтаря Мира, Клавдий почти незаметен, он остается в тени остальных фигур только для того, чтобы зрители не обратили внимания на его очевидное отсутствие. Клавдий дольше, чем обычно, оставался в доме матери под присмотром грубого дядьки, бывшего конюшего, который сурово с ним обращался. Если принять утверждение Светония, что его «нарочно приставили… и он его [Клавдия] жестоко наказывал по любому поводу», то это издевательство могло состояться только с согласия Антонии. Такая несвойственная матери строгость была семейной политикой: «Бабка его [Ливия] всегда относилась к нему с глубочайшим презрением, говорила с ним очень редко и даже замечания ему делала или в записках, коротких и резких, или через рабов». Как дальнейшее унижение можно рассматривать церемонию в день совершеннолетия Клавдия: публичное одеяние в мужскую тогу провели почти тайно, под покровом темноты, с минимальной парадностью. Неудивительно, что предмет такого безразличия полностью погрузился в написание исторических трудов. Со стороны Клавдия такой шаг был признанием поражения и уходом от политики, которая его отвергла, и это пошло ему на пользу. Иллюзия политической недееспособности защитила его от заговоров. Вслед за смертью Германика в 19 году он, по всей видимости, успешно избежал присоединения к одной из сторон во время продолжительного и опасного антагонизма между Тиберием и Агриппиной, поскольку вряд ли кто-то спрашивал его мнения о конфликте. Личный опыт, в котором Клавдию отказала семья, сменил исторический анализ. Он также способствовал возникновению интереса к эзотерике республиканского строя и образу жизни прежних поколений римлян. В этот период исследований «…он оставил всякую надежду на возвышение и удалился от всяких дел, укрываясь то в садах и загородном доме, то на кампанской вилле». Впоследствии эта работа привела к возникновению тех аспектов его принципата, которые предполагают сознательный архаизм, подобный возрождению забытых культов или восстановлению храмов Августом. Например, Клавдий создал «Коллегию предсказателей». «Старинное италийское искусство не должно умереть из-за небрежения», — судя по словам Тацита, сказал он. Менее благожелательно он глядел на (неиталийских) друидов, чей «нечеловечески ужасный» культ в Галлии, запрещенный еще Августом для римских граждан, «он уничтожил совершенно». В тот же период в поисках развлечений он не обходил своим вниманием городские питейные заведения.

При этом в 37 году Клавдий все же получил консульство сроком на два месяца, с 1 июля по 31 августа. Ему было сорок шесть лет. Новый император Гай Калигула пользовался преданностью семьи, чтобы укрепить законность своего правления: Клавдий был практически единственным родственником мужского пола. Двумя годами позже Гай пренебрег лояльностью племянника, бросив Клавдия в Рейн в ответ на поздравительное послание последнего в связи с разоблачением заговора Гетулика. Страдая от уязвленного самолюбия, Клавдий, вероятно, глубоко поверил в примету, предвещающую лучшее будущее, которую Светоний связывает с его консульством: когда он впервые вступил на Форум с консульскими фасциями, то на плечо ему опустился пролетавший мимо орел. В жизни Клавдия определенно было мало того, что укрепляло бы его честолюбивые надежды. Он не мог думать о консульстве (с обещанием второго срока через четыре года) как о трамплине к верховной власти, у него не было авторитета и даже, как указывал Дион Кассий, какого-либо опыта в заслуживающей внимания должности. Это была, как признался позже сам Клавдий, его козырная карта: одна лишь репутация слабоумного защищала его от репрессий Тиберия, Сеяна и Гая. Но были и те, кто не верил в эту напускную глупость: «Немного спустя появилась книжка под заглавием „Вознесение дураков“, в которой говорилось, что притворных глупцов не бывает», как пишет Светоний.

Полотна Альма-Тадемы только вскользь намекают на атмосферу, воцарившуюся сразу после убийства Гая. Несмотря на тревожное выражение лица моложавого Клавдия на картине «Провозглашение Клавдия императором», гримасу ужаса на более поздней — «Римский император, 41 г. н. э.», а также лежащие неподвижные тела и кровавые отпечатки, — эти изображения слишком благопристойные, чтобы передать хаос, страх и радостное возбуждение, охватившие Рим. Впавшее в панику население направилось к Форуму. Для собравшихся в храме Юпитера сенаторов наступил наконец звездный час, которого они так долго были лишены. Консулы перенесли государственную казну в Капитолий для пущей безопасности. В атмосфере головокружительных возможностей, по свидетельству Светония, «сенат и городские когорты заняли Форум и Капитолий в твердом намерении провозгласить всеобщую свободу», отменив принципат. Другие (например, двоюродный брат Гая, Марк Виниций, муж Юлии Ливиллы, которую Клавдий вернет в Рим) предложили собственные кандидатуры. Рассказ Диона Кассия о противоречиях в сенате предполагает, что немногие его члены осмеливались предвидеть подобное неожиданное обстоятельство. «Выражались многие и разные мнения: некоторые предпочитали демократию, другие монархию, третьи предлагали выбрать одного человека, четвертые — другого».

Клавдий неуверенно выбрался из императорской ложи. Это был последний день Палатинских игр. Светоний говорит, что «он скрылся в комнату, называемую Гермесовой. Оттуда при первом слухе об убийстве он в испуге бросился в соседнюю солнечную галерею и спрятался за занавесью у дверей». То, что случилось дальше, можно назвать историческим анекдотом. По версии Светония, после суток ожидания в лагере преторианцев Клавдий неожиданно оказался императором вследствие нерешительности сената, «утомленного разноголосицей противоречивых мнений», и требований городской толпы, не терпевшей возражений. Историк утверждает, что солдаты убили Гая Калигулу из ярости: решение о поддержке Клавдия было принято позже, вероятно, под нажимом народных настроений и определенно в связи с обещанием Клавдия заплатить каждому по пятнадцать тысяч сестерциев (впоследствии каждый год он платил меньшие суммы в годовщину восшествия на престол). В альтернативной версии Иосифа Флавия говорится, что преторианцы выбрали Клавдия преемником Гая на срочно созванном собрании вслед за убийством на Палатинском холме. В ней содержание нового принцепса в лагере является гарантией его безопасности, пока сенат не подтвердит выбор солдат.

Конечный результат для Клавдия был одинаковым, независимо от степени его вовлеченности в этот процесс. Благодаря тому, что Светоний называет «поистине удивительным случаем», и вооруженной поддержке преторианской гвардии пятидесятиоднолетний Клавдий, известный своей рассеянностью и отдаленностью от политики, стал пятым цезарем Рима. Отборные войска императора неопровержимо доказали, что они могут создавать (и свергать) своих лидеров. В обеих версиях этой истории сенаторы одобряют восшествие Клавдия достаточно нерасторопно. Они колеблются и проявляют нерешительность перед лицом внешней силы. Это многозначительное и не совсем тактичное промедление. Оно останется в памяти правителя и подданных. Время выявит истинную причину неохотного согласия сенаторов и эмоций, внушенных инициативой преторианцев, от которой невозможно было отказаться. Принятие сенатом Клавдия в качестве принцепса в 41 году, несмотря на его несомненный статус как второстепенного кандидата, свидетельствует об истине, которую Август скрывал, прилагая все усилия. Восстановление Республики давно превратилось в приевшуюся выдумку. Среди сенаторов были те, кто мечтал о ее реставрации, и Светоний с Дионом Кассием с этим соглашаются. Легионеры считали иначе. А Клавдий, единственной заслугой которого была принадлежность к знаменитому роду, не сопротивлялся сладкоголосому зову судьбы.

У нового принцепса были две главные заботы: благосостояние империи и собственная безопасность. Меры, которые он предпринял для обеспечения последней, включали обычные действия для укрепления законности своих претензий на власть, а также активные шаги, чтобы защитить себя от убийц и заговорщиков. Светоний так описывает его печально известные трусоватость и подозрения:

«…он решался выйти на пир только под охраной копьеносцев и с солдатами вместо прислужников, а навещая больных, всякий раз приказывал заранее обыскать спальню, обшарив и перетряхнув тюфяки и простыни».

Посетители дворца, независимо от цели прихода, подвергались строжайшему обыску. Лишь к концу правления он согласился избавить от ощупывания женщин, мальчиков и девочек.

Сознавая, что обязан своему высокому положению просто тем, что остался в живых, всегда помня об ошеломляющем разорении семейного древа Августа двумя предыдущими правителями и зная из исторических документов об опасностях для жизни властей предержащих, Клавдий крайне тревожился по поводу возможных нападений. Не исключено, что его реакция усугублялась врожденным нервным расстройством. После того как в храме Марса обнаружили человека всаднического сословия с охотничьим ножом, в то время как Клавдий приносил жертвы, он со слезами на глазах просил сенат о защите, жалостно заявив, что для него нет безопасных мест. Не нужно сомневаться ни в искренности Клавдия, ни в серьезности намерений оппозиции, с самого начала угрожающей его правлению: об этом говорят подозрения в заговоре Азиния Галла и Статилия Корвина, подтвержденные Светонием и Дионом Кассием; неизвестный всадник, поджидавший Клавдия у театра с кинжалом в палке; человек, ворвавшийся во дворец среди ночи и схваченный с ножом у спальни.

Более важным как для взглядов Клавдия на будущее, так и для отношения к его принципату со стороны сената была попытка восстания в 42 году, возглавляемая Луцием Аррунцием Камиллом Скрибонианом, наместником Далмации. Светоний описывает данное восстание как равносильное междоусобной войне. Этот пятидневный заговор сенаторов, считавших себя, по утверждению источников, потенциальными наследниками Гая Калигулы, во главе которого стояли сам Скрибониан и Анний Винициан, провалился, потому что, по словам Диона Кассия, далматинские легионы, «когда Скрибониан посулил им надежду на восстановление Республики и обещал вернуть былую свободу, заподозрили неладное, перессорились и поэтому не стали его слушать». Клавдий должным образом наградил далматинский легион титулом «Клавдиев верный и преданный» и денежными выплатами, благоразумно не обратив внимания на элемент прагматизма в действиях солдат и решающую роль зловещих погодных условий. Пока все шло хорошо. Но в решимости затоптать тлеющие угли восстания Скрибониана он предпринял нечто подобное охоте на ведьм, предлагая доносчикам богатое вознаграждение, что привело к массовым казням мужчин и женщин, если судить по рассказу Диона Кассия. Репрессии Клавдия коснулись тех, кто имел самую тесную связь с мятежниками (а именно римских сенаторов и членов их семей), то есть той группы, которая в течение последнего года демонстрировала отрицательное отношение к власти принцепса. Клавдий ответил жестоко: он даже лишил казненных права на обычную погребальную церемонию и тем самым не мог больше претендовать на умеренность в управлении. Например, женщину по имени Клоатилла судили за то, что она похоронила своего мужа, хотя впоследствии ее оправдали. Это было мстительное и обывательское поведение, более напоминающее властвование Гая Калигулы, чем Августа. Оно породило разговоры о «свирепости и кровожадности как в большом, так и в малом», говоря словами Светония, — качества, которые проявлялись в наслаждении сценами пыток и казней.

Хотя восстание Скрибониана оказалось неудачным, оно выбило Клавдия из привычной колеи. Заговор продемонстрировал степень неудовлетворенности его правлением и несостоятельность политики (перед лицом сенаторской непримиримости) придать законность своей власти, подчеркивая семейные связи. Клавдий, в котором текла кровь только рода Клавдиев, назначил божественные почести своей бабке, Ливии, жене усыновленного Августа (из дома Юлиев), и, в дополнение к играм в память своего отца Друза, точно так же почтил свою мать Антонию, племянницу Августа. На всех отчеканенных монетах с изображениями Друза, Антонии и божественного Августа повторялась тема выдающегося происхождения. Но этого явно было недостаточно.

Нельзя сказать, что Клавдий был равнодушен к мнению сената. Будучи прилежным и даже докучливым законоведом, он, когда это было выгодно, создавал видимость совместного государственного управления. Клавдий просил сенат выносить самостоятельные решения под видом свободомыслия и собственной версии системы «сотрудничества» принцепса и магистратов, которую ввел Август. Педантизм в вопросах традиционной учтивости создал видимость равноправия, своего рода этикет на службе у обмана, с помощью которого он намеревался добиваться расположения сенаторов. Клавдий избегал тяжеловесного подхода своего племянника Гая: его намерением никогда не было создание монархии восточного типа. Спустя три недели после восшествия на престол он отклонил предложение сената о почестях, вслед за рождением единственного сына, его жене; Валерия Мессалина не стала «Августой», как и впоследствии его сын, названный Британником без добавления почетного титула «Август». Такая политика, вопреки явному низкопоклонству сенаторов (каковы бы ни были их истинные чувства), противостояла обвинениям в деспотизме. Она также убеждала римлян, что роль жены императора была соответствующим образом ограничена. Это тоже было обманом.

До женитьбы на Валерии Мессалине у Клавдия было две жены (он был также два раза обручен, а его вторая невеста умерла в день свадьбы). С первой женой, Плавтией Ургуланиллой, он развелся, обвинив ее в нарушении супружеской верности и сенсационных, но неподтвержденных слухах об убийстве своей невестки. Обстоятельства этой смерти — падение из окна — были достаточно сомнительные, чтобы потребовать вмешательства императора Тиберия. Вторая жена Клавдия, Элия Петина, была связана с Сеяном. Их брак продолжался относительно недолго, предположительная причина развода — падение Сеяна. Самое позднее к началу 39 года Клавдий женится на молодой Мессалине, которая была почти вдвое младше его. Будучи правнучкой сестры Августа, Октавии, по отцовской и материнской линии, впоследствии она укрепит притязания на власть со стороны Клавдия на основе принадлежности к семейному древу Августа. Этот брак совпал с возвышением Клавдия при Гае Калигуле.

Известность может принимать множество форм. Мессалина, безусловно, могла предъявлять притязания на высокорожденность. Но это никак не повлияло на ее главные качества. Безнравственная, жадная, вечно интригующая, лживая, любопытная и прежде всего чрезвычайно сладострастная, она изображается историческими источниками как олицетворение грешницы. Мы допускаем, что она была красивой, хотя в результате акта damnatio memoriae — проклятия памяти, которое последовало за ее смертью, — прижизненных портретов не сохранилось. Она определенно излучала сексуальную энергию, граничащую с чарами, заворожившими восприимчивого Клавдия. (Возможно, она была причиной той бессонницы, которая заставляла его засыпать во время рабочего дня, нередко когда он заслушивал дела в суде.) В своей «Естественной истории» Плиний Старший записал случай, когда Мессалина вызвала на соревнование «одну из самых опытных женщин, имеющих печальную славу проститутки», чтобы посмотреть, кто удовлетворит наибольшее число мужчин. Как и ожидалось (иначе эта история вряд ли дошла бы до нас), Мессалина выиграла, выдержав двадцать пять совокуплений. Ювенал в хорошо известном эпизоде рассказывает о ночных визитах жены Клавдия в римский публичный дом. Там, пока принцепс спит, она работает в белокуром парике, с позолоченными сосками под именем «Волчица». Все источники соглашаются, что Мессалина страдала пагубной страстью к сексу. Ювенал описывает ее после такого сеанса: «Она уходит последней, так и не утолив своей страсти. Она уходит, утомленная мужчинами, но не удовлетворенная… омерзительное созданье». Подобный образ, несомненно, шокировал современников императрицы: такая явная предрасположенность, будь она известна, вряд ли заслужила бы ей титул «Августа» от сенаторов, как бы ни были они порочны.

В начале правления Клавдия Мессалина получила публичные почести, включая право на статуи и место в театре среди весталок. Когда Клавдий в 44 году отмечал триумф в Британии, она заняла заметное место в процессии, следуя за ним в крытой двуколке. Все могло бы продолжаться и дальше, но пристрастия Мессалины привели ее к действиям, которые, повлияв на высшее общество в столице, стерли различия между ее публичной и личной жизнью, политизировав половой инстинкт так, что это не могло закончиться добром. В этот период ее изобразил на акварели Гюстав Моро в виде обнаженной фигуры с бледно-молочной кожей, с диадемой в волосах, настолько увлеченной собственными эротическими мечтами, что она едва ли замечает пылкого юношу, которого обнимает за шею. Ей безразличен Рим за окном, требования ее положения, материнство и счастье Клавдия. Подобные примеры распространения шалостей его жен на публичную сферу станут одним из главных аргументов критиков правления Клавдия. В случае Мессалины нарушался еще один завет революции Августа: прославление женщин из императорской семьи — например, Ливии, Октавии и Антонии — как образцов выдающейся нравственной добродетели.

Вначале Мессалина придерживалась Августовых принципов. Но затем занялась бессмысленными заговорами. Ее мотивы навсегда останутся неизвестными. Она привлекла к своему делу влиятельных вольноотпущенников Клавдия: Палланта (советника по денежным делам), Нарцисса (советника по делам прошений) и Каллиста, оставшегося ему в наследство от предыдущего режима. Марк Вициний, брат заговорщика Винициана, очевидно, был отравлен за то, что отвергал заигрывания Мессалины, но в этой истории слишком много бездоказательного, чтобы безоговорочно ей верить. Ранее ревность супруги Клавдия, вероятно, послужила причиной второго изгнания жены Вициния, Юлии Ливиллы. На сей раз сестру Гая уморили голодом. После смерти галльского консула Валерия Азиатика Мессалина смогла с помощью навета удовлетворить свое страстное желание получить римские сады «поразительного великолепия», по словам Тацита. Закрытое слушание дела Азиатика, явно сфальсифицированного, настроили сенат как против Мессалины, так и против самого Клавдия. Самообладание осужденного перед лицом императорского самодурства дало оппонентам режима право говорить о нем как о мученике. В отличие от него для уничтожения Аппия Силана, родственника Клавдия, возможно, существовали династические причины. Светоний утверждает, что «уничтожить его сговорились Мессалина и Нарцисс». Они сговорились рассказать Клавдию, будто видели во сне, как Аппий его убивает. Этого было достаточно, чтобы Силана поспешно казнили. Клавдий проявил крайнее простодушие, когда рассказал сенату об этом деле, назойливо домогаясь благодарности для своего вольноотпущенника. Подобное проявление чрезмерной привязанности к жене не улучшило мнение сенаторов об одаренности императора и его методах управления. Со временем они также подорвали репутацию Мессалины до такой степени, что это не сулило ничего хорошего для ее сына Британника. Причина заключалась в том, что в императорской семье были такие же близкие родственники Августа, как Клавдий и Мессалина (а поэтому настолько же годящиеся в правители), однако в следующем поколении был молодой человек, чьи претензии на принципат казались куда весомее, чем у Британника. Его звали Луций Домиций Агенобарб, он был сыном Агриппины Младшей, которой, в отличие от своей несчастной сестры Юлии Ливиллы, пока удавалось сопротивляться гневу Мессалины. На Терентийских играх в 47 году, когда Агриппина овдовела во второй раз, Домицию аплодировали намного громче, чем Британнику, который был на три года младше. Это было предвестием будущего.

Но пока о падении Мессалины. Высокорожденную жену императора погубила не просто распущенность. В то время как Мессалина срывала клубничку с римского мужского населения (как заставляют нас верить источники), развлекаясь как с аристократами, так и с актером Мнестером, она отвлекала внимание Клавдия многочисленными хорошенькими служанками и наложницами. Это продолжалось до осени 48 года, когда она уступила кратковременному безумству. Воспользовавшись отсутствием Клавдия в Риме, Мессалина «женилась» на назначенном, но еще не вступившем в должность консуле Гае Силии, который, по рассказам Тацита, намеревался усыновить Британника и узурпировать трон Клавдия. Она сделала это не закрыто, в тайной зале дворца, а на официальном обряде бракосочетания в присутствии свидетелей и гостей. Далее она продолжила свое неблагоразумие торжеством, напоминавшим вакхическое празднество. Результатом было то, что можно назвать примером бесчестья среди воров. Те же самые вольноотпущенники, которые однажды воплощали в жизнь мстительные и алчные планы Мессалины, выступили против нее: они убедили двух наложниц императора доложить ему обо всем. Когда стали приходить новости, что Клавдий возвращается в Рим, толпа гостей рассеялась, а сама Мессалина поспешила в Остию, чтобы перехватить принцепса в дороге и лично объясниться. Ей пришлось ехать в телеге, в которой вывозили садовый мусор. Встреча супругов не дала результатов благодаря вмешательству неумолимого Нарцисса. Мессалина выиграла временную отсрочку от казни, но позже была убита по приказу Нарцисса, прежде чем Клавдий мог передумать и помиловать жену. В лучших римских традициях мать Мессалины, Домиция Лепида, взирала на все это с очевидным бесстрастием, попытавшись до этого убедить дочь самой покончить с жизнью.

Светоний использует последствие этой потрясающей и необычной интерлюдии, чтобы проиллюстрировать рассеянность Клавдия: император, который в ответ на известие о смерти жены лишь «потребовал кубок с вином и ни в чем не нарушил обычного ритуала застолья», а вскоре «…после убийства Мессалины, садясь за стол, спросил, почему же не приходит императрица».

Через несколько месяцев Клавдию должно было исполниться пятьдесят семь лет. В отличие от ранних периодов жизни в течение первых семи лет принципата его физическое состояние значительно стабилизировалось (что может указывать на психосоматический характер его заболевания), но сейчас снова началось ухудшение. До этого времени он добивался значительных успехов. Кампания Авла Плавтия в южной Англии принесла империи новую легендарную провинцию. На следующий год во время триумфа, за который проголосовал сенат, Клавдий испытал момент славы, которая когда-то ассоциировалась с его отцом и братом. Были выпущены монеты с изображением павшей Британии. Такими же удачными были ранние кампании на германской границе (против хавков и хаттов) и операции Светония Паулина в Африке (за которые сенат также наградил Клавдия триумфом, но на этот раз он его отклонил). В основном без кровопролитий он расширил римское гражданство в провинциях. Он перестроил Большой цирк и театр Помпея, отметив эти общественные проекты роскошными церемониями открытия. Клавдий взялся за осушение Фуцинского озера в попытке увеличить площадь возделываемой земли. Плиний пишет, что после открытия новой гавани в Остии собравшаяся толпа стала свидетелем невероятного зрелища — император возглавил нападение на дельфина-косатку. Животное попало в ловушку песчаных отмелей. Клавдий приказал перегородить сетью вход в гавань, затем погрузился на корабль вместе с преторианцами и заставил их добить выбросившегося на отмель дельфина ударами копий, к восторгу толпы.

С другой стороны, Клавдию не удалось преодолеть антипатию к сенаторам, которые ранее приветствовали его восхождение на трон. Несмотря на его многократно восхваляемое уважение к сенату, паранойя принцепса в отношении заговоров, реальных или вымышленных, привела к многочисленным казням. Кроме того, Клавдий настойчиво проводил процесс маргинализации сената, который был характерен для всех его предшественников. Отказавшись от консультаций по некоторым государственным вопросам, он организовал императорскую администрацию в виде неофициальных министерств под контролем своих вольноотпущенников: секретаря Нарцисса по делам прошений, Палланта по финансовым делам, Каллиста, помогавшего решать юридические проблемы, и Полибия, которому Сенека сказал: «Ты всем обязан Цезарю». Полибий эффективно управлял имперскими назначениями, хотя номинально был министром культуры и библиотекарем императора. Лояльность вольноотпущенников, как указывал Сенека, распространялась только на самих себя и на Клавдия. Такая система вряд ли могла получить одобрение сената и дошедших до нас источников. Светоний рассматривает ее как результат дурного влияния, которое характеризовало весь период принципата Клавдия: «Однако и это, и другое, и все его правление по большей части направлялось не им, а волею его жен и вольноотпущенников, и он почти всегда и во всем вел себя так, как было им угодно или выгодно». Античные источники оценивают правление Клавдия именно с этой точки зрения, которая укрепляет его репутацию как недальновидного и неблагоразумного правителя. Это несправедливый взгляд, что подтверждается, по крайней мере отчасти, последующими событиями. Наибольшее влияние на период принципата Клавдия оказала Агриппина Младшая: ее стремление к власти было настолько неукротимо, что император не мог ему сопротивляться. Кроме того, Агриппина была матерью императора Нерона. Впечатлительность является присущей человеку слабостью. В работах тех авторов, которых мы считаем «основными» свидетелями (среди них Светоний и Тацит), такая впечатлительность, благодаря которой Клавдий игнорировал притязания на трон собственного сына Британника и отдал его пасынку Нерону, приобретает преступный оттенок в свете будущих потрясений.

При дворе шло состязание. Соперниками в нем были вольноотпущенники императора. Приз для победителя — невеста для Клавдия и беспрепятственное влияние на него. У каждого из троих соревнующихся, Нарцисса, Каллиста и Палланта, есть своя кандидатура для дряхлеющей руки принцепса. Нарцисс поддерживал бывшую жену Клавдия — Элию Петину, Каллист благоволил к бывшей жене Гая — Лоллии Паулине. Но возобладало мнение Палланта. Женщина, ставшая четвертой женой императора после изменения законов о кровосмешении, была его племянница, Агриппина Младшая, возрастом тридцати с лишним лет, — младшая дочь брата Клавдия, Германика (героя и мученика), и Агриппины Старшей (героини и мученицы) и правнучка Августа. Приданое включало происхождение, на котором глубокие следы оставила семейная междоусобица, и ее сына Домиция Агенобарба. Солдаты преторианской гвардии тактично оставили без внимания предложение Клавдия убить его, если он решит снова жениться, которое он сделал после смерти Мессалины. Возможно, их покорило юлианское наследие Агриппины и безупречная репутация, несравнимая с позорным бесчестьем бывшей императрицы. Свою роль в победе Агриппины сыграл флирт: Светоний пишет, что она обольстила Клавдия своими хитростями (поцелуями и родственными ласками), и это ставит под сомнение роль Палланта и, в более широком смысле, правдивость литературных источников относительно состязания вольноотпущенников.

Но, по слухам, власть для Агриппины означала то же самое, что для Мессалины секс. От борьбы ее не отвлекала склонность к телесным утехам: высокомерие и непоколебимая решимость добиться своего вели ее к своей цели. Она добилась изгнания соперницы, Лоллии Паулины, и ее последующего самоубийства, отправила в изгнание некую Кальпурнию, чья красота на время вскружила голову Клавдию. Она также наградила Палланта, став его любовницей. Тот расплатился тем, что предложил Клавдию усыновить Домиция Агенобарба. В 50 году император так и сделал, заслужив благодарность от сената за свой неблагоразумный выбор. Усыновленный Домиций сменил имя на Нерон Клавдий Друз Германик Цезарь.

Агриппина стала первой женой действующего императора, получившей титул «Августа», ее общественное положение изменилось соответствующим образом. Нерон досрочно получил мужскую тогу, титул «глава юношества» и в 53 году женился на дочери Клавдия, Октавии. Для Британника, умного мальчика, который, в отличие от своего отца, понимал, куда дует ветер, перспектива выглядела безрадостной. У него отняли даже рабов. Окончательным унижением было то, что его насиловал «брат» Нерон. Неясно, каким видел Клавдий место своего родного сына в замысле Агриппины: Нерона он усыновил прежде всего как опекуна Британника, но это было фикцией. После долгих лет, проведенных за пределами власти, Агриппина методично и неуклонно преследовала личные цели, «как если бы бразды правления находились в мужской руке», говоря словами Тацита. Как и Мессалина до нее, она использовала страх Клавдия перед заговорами как средство устранения соперников. Но, в отличие от предшественницы, она никогда не теряла голову. В критический момент она действовала с безжалостной решительностью.

«Неосторожные слова стоят жизней», — предостерегали одно время плакаты. Клавдий слишком поздно понял, что это правда. Он быстро старел. Появились признаки ослабления способностей, и этим тотчас воспользовалась новая жена, чтобы укрепить свои позиции и расширить сферу влияния. По словам Светония, Клавдий заявил своим вольноотпущенникам, что «…волею судьбы и его все жены были безнравственны, но не были безнаказанны». Затем он публично снова дал понять, что предпочитает Британника Нерону. Такое проявление неблагоразумия было опасным. Агриппина была готова противостоять как собственному наказанию, так и лишению Нерона надежд на пурпурную тогу. Она действовала быстро, со смертельно опасной решимостью. Она отравила Клавдия изысканным грибным блюдом с помощью осужденной за отравления женщиной по имени Локуста, евнуха Галота и бессовестного врача Ксенофонта. Локуста отравила грибы, которые Галот подал к столу императора. Поначалу Клавдия спасла диарея — или его обычное пьяное состояние. Поскольку отрава была выведена из организма, Ксенофонт ввел вторую дозу в горшок с жидкой кашей или смазал им кончик пера, который вставил в рот спящего принцепса. Этот яд был тщательно изготовлен — не слишком быстродействующий, но и не слишком медленный. И во второй раз он сработал.

Но потомков не удалось обмануть. Убийство Клавдия накануне совершеннолетия Британника превратило Агриппину в воплощение коварной мачехи. Со временем это злодейство сравнивали только с преступлениями ее сына, в чьих интересах она действовала. Она дорого заплатит за цареубийство.

«Никто и никогда не использовал во благо власть, добытую преступлением», — комментировал Тацит в другом контексте. В случае Нерона это оказалось правдой. К этому времени Агриппина совершила хет-трик: сестра, жена и мать людей, которые правили миром. Тем самым она раскрыла еще один секрет принципата — личность принцепса можно использовать для реализации планов и амбиций сторонних лиц. Это было опасное развитие событий, особенно в глазах римлян, если этим лицом была женщина. Обычные читатели не сомневаются, что Клавдия убила Агриппина, поскольку исторические источники почти единодушно сходятся на этой версии. Эта история приправлена женоненавистничеством, замешенной на сексе, политике, страхами перед миром, который может перевернуться с ног на голову, сенсационностью нарушения естественного хода вещей. Это история императора, превратившегося в проводник чужих идей. Как мы увидим, она была соответствующей прелюдией к правлению преемника Клавдия.