В начале сентября я ждал Нанси у нее дома.

Лежал на спине, скрестив ноги на подлокотнике дивана, и в балконную дверь глядел на Эйфелеву башню. Она стояла прямая, четко вырисовываясь на фоне серого, исполосованного розовым неба. Я достал из пакетика два леденца-медвежонка, одного желтого, другого красного, их химический вкус образовывал приятное сочетание.

Затем услышал, как грохнула дверь лифта, повернулся ключ в замочной скважине. Привычные звуки, приносящие успокоение. Я взглянул на часы — Нанси пришла рано, после школы нигде не задерживалась. Не меняя позы, я спросил:

— Ну как, старуха, все в порядке?

Она бросила портфель на пол, а пальто на диван. Плюхнулась в красное кресло у меня за спиной — так обычно садятся психари, — включила телик и вздохнула:

— Как бы я хотела иметь других родителей.

— Очень любезно. Тебя кто-нибудь обидел?

— Не повезло мне. Черная несправедливость.

Она пробубнила это на одной ноте и снова принялась вздыхать. Я выждал в надежде, что у нее все само пройдет. Потом, едва не свернув себе шею, изловчился и взглянул на ее физиономию. Мрачная. Мрачная реально. Нет, само не пройдет.

Она посмотрела на меня, нахмурилась:

— Ты стырил у мамы траву.

— Во-первых, я ничего не тырил. Во-вторых, у мамы нет травы. В-третьих, не надоело тебе злобствовать?

Нанси поднялась и изрекла:

— Ясное дело, накурился. В коллеже, они когда обпыхаются, у них такие же глаза, как у тебя.

Я продолжил шутливым тоном в расчете, что подействует:

— А хамить не надоело?

Не помогло, она проскрежетала сквозь зубы:

— Кончайте держать меня за маленькую и заниматься всякой хренью за моей спиной, достали уже.

Летом она резко перескочила из детства в отрочество. В один вечер: ей все осточертело, мы все кретины, так продолжаться не может. Время она выбрала не самое удачное: мамашу кинул ее хахаль — понятно, депрессуха и все такое. Теперь я оставался с Нанси чаще, чем раньше, приходил вечерами. Парочке: мать на грани самоубийства и дочь на грани нервного срыва — моя никчемность могла пригодиться.

Я пошел на кухню к Нанси. В рекордно короткий срок она успела извлечь и вывалить на стол шоколадные муссы, плитки «Галак», вафли с малиной, печенье с орехами и «Баунти». Политику ее матери я тут совсем не понимал: зачем держать все это в доме, если девочка и так переедает? Но выговаривать Алисе не стал, ни про еду, ни про что другое — больно полоса для этого неподходящая.

За лето Алиса сильно изменилась, постарела лет на десять. Сникла вся, словно время и впрямь навалилось на нее своей тяжестью. Поначалу, узнав от Нанси, что мамашин дружок дал дёру с девчонкой из своей конторы, я только посмеялся. Но, увидев, как это рубануло Алису, смеяться перестал. Я всегда симпатизировал людям, у которых что-то не клеится. Это уравнивало меня с ними. Алиса же выплескивала свое раздражение на меня, и я поистине героическим усилием заставлял себя с ней любезничать. Сандра, правда, уверяла, что не такой уж скверный у Алисы характер, а все дело во мне, типа, что у меня проблемы с «матерью». Оттого, дескать, что моя мать меня не любит, я переношу свою неприязнь к ней на мать Нанси. Когда Сандра внушала мне подобную фигню, я обычно молчал от неловкости за нее. Не знаю уж, имела ли эта мистико-психоаналитическая галиматья какой-нибудь смысл, только я нахлебывался дерьма всякий раз, когда проявлял внимание к Алисе; во мне ли было дело или в ней — но контакта у нас не возникало. На мой взгляд, проблема заключалась в том, что мы с ней никогда и словом бы не перемолвились, если бы нас не вынуждали к тому обстоятельства.

Нанси стояла набычившись: что-то задело ее очень глубоко. Наморщив лоб, она усердно пихала в себя сладости. Я подошел к ней сзади, положил ей руку на плечо, приготовясь к тому, что она меня отошьет: она только и делала, что всех отшивала. Но она меня не оттолкнула и даже не возражала, когда я, сев с ней рядом, притянул ее к себе. Я понял, что огорчение ее в самом деле велико. Она обвила меня руками за шею, приникла ко мне и заплакала. Это меня совсем подкосило: я никогда еще не видел, чтобы она плакала. Я не стал сразу приставать с расспросами, а обнял ее покрепче, погладил по волосам, приговаривая:

— Поплачь, это хорошо, выплачься…

Я заметил, что изо рта у нее на мой бежевый джемпер вытекла струйка шоколадной слюны. По природной дурости я рассмеялся.

Она разжала объятия, распрямилась, заправила прядку волос за ухо. Я сказал:

— Тебе идет, когда у тебя вот так блестят глаза. Ты красивая, и, надеюсь, ты это знаешь.

Она не удержалась и быстренько нагнулась взглянуть на себя в стекло духовки.

Я встал, протянул ей бумажную салфетку, чтобы вытерла глаза. Она уже взяла себя в руки, на лице ее гнев вытеснил печаль. С проворством, удивившим меня самого, я убрал со стола все сладости.

— Съешь яблоко на полдник, ужин будет не поздно.

Она метнула на меня уничтожающий взгляд, я хмыкнул:

— Ну-ну! Разве это я ною, что я толстый, всякий раз, когда ем пирожок… По мне, ты и так хороша.

Я постоянно осыпал ее комплиментами. Сандра внушила мне, что в отроческом возрасте ей это необходимо. Что ей требуется поддержка и комплименты нужны, как цветку вода.

Нанси недовольно хлюпнула, схватила яблоко, будто это граната и она собирается вынуть из нее чеку, и надкусила его… Я взял ее за руку и усадил рядом с собой:

— Скажи мне, что случилось?

Глаза ее затуманились слезами, я потер ей спину, забеспокоился: может, это из-за меня.

— Ты правда подумала, что я курил, и это тебя расстроило?

Она ответила упрямо и жестко:

— Ты наширялся. Но из-за этого я нюни распускать не стану.

— Даже если бы я курил, слово «наширяться» тут не подходит.

— У вас — не знаю… А теперь так говорят.

Я хмыкнул. Меня всегда смешило, когда она разговаривала со мной, как я в детстве со своими родителями. Она еще пыталась дуться, но, подкупленная моим чистосердечием, не смогла сдержать улыбки. Затем уселась ко мне на колени. Она уже стала великовата для моих колен, но регулярно это проделывала.

— Я серьезно, это несправедливо, что вы мои родители.

— И как ты пришла к такому выводу?

— За Одиль заехали в школу предки. Они меня подбросили, поскольку это по пути, и…

Она прикусила губу, чтобы не расплакаться снова.

— Осторожно, у тебя пузыри в носу. И что же родители Одиль? Они такие клевые, только и мечтают, чтобы она шаталась ночью по кабакам и приводила домой парней, покупают ей тяжелые наркотики пачками и требуют, чтобы в школах отменили математику?

Она раскачивалась взад и вперед, будто умом повредилась, и молча мотала головой. Я продолжил в том же духе:

— А если какой учитель осмелится сделать ей замечание, родители заявляются в коллеж и — ломом его. А когда едут отдыхать, непременно берут с собой диски Лила Бау Вау…

Я понимал, что морочу ей голову пошлым юмором, пользуясь тем, что ей всего тринадцать лет. Я мог бы хоть весь вечер разглагольствовать на тему «родители Одиль, они „ой“», но Нанси меня оборвала и, глядя прямо перед собой, произнесла тихим голосом, спокойно и отчетливо:

— У нее скоро будет сестричка. Они все ужасно рады. Сразу видно, они любят друг друга. У них нормальная семья. А у меня ее нет. Это несправедливо.

Такого я никак не ожидал. Я воображал, что она разыгрывает спектакль, потому что схлопотала пару. Или какой-нибудь парень не пожелал одолжить ей куртку, или еще не знаю что… Ее слова полоснули меня по сердцу, будто кто ножом саданул. Я гладил ее по спине, не находя, что сказать.

— Мне очень жаль, Нанси, очень жаль…

— Чего тебе жаль?

Она в ярости соскочила с моих колен. Настоящая маленькая женщина. Но это еще не все: передо мной стоял человек ожесточенный, и такой она останется на всю жизнь. Она закатила глаза:

— Ему жаль! Моя мать с ума сходит оттого, что ей уже скоро сорок, а жизнь не сложилась. По вечерам ножом режет себе запястья, точно молоденькая. Это ты знаешь? А теперь еще новое: высасывает бутылку виски, ночью я встаю и помогаю ей блевать, она ревет не переставая, сам видел, на что она стала похожа. Да ни на что… У меня мать — жалкая никчемная женщина, это смешно только в телевизионных комедиях. А ты, ты, конечно, очень мил, но у тебя даже дома нет, работы нет, подруги нет… и книгу свою ты никогда не напишешь, потому что ты неудачник; ты только десятилетним можешь показаться классным и прикольным. И кем я вырасту в такой компании? А? Неудачницей, да и только. Это несправедливо.

Она хлопнула дверью, ушла и закрылась у себя.

Я остался сидеть, вцепившись руками в стол. Меня подмывало пойти за ней и отлупить хорошенько. Войти к ней в комнату и врезать ей со всей силы. Но я понимал, что нас это никуда не продвинет. Что она права. Положение осложнялось. А в сложных положениях у меня всегда возникало лишь одно желание: послать все к такой-то матери и смыться.

Я слышал, как она рыдает у себя на кровати. Я уже и сам не знал, злюсь ли я на нее, презираю ли, сочувствую ли или мне вообще все это по диагонали…

В итоге принялся доставать посуду из машины.

* * *

Сандра была категорична:

— Ты должен ее поддержать. Она сейчас как бы переходит реку по острию бритвы. Твое дело поддержать, больше ты ей ничем помочь не можешь. Ты правильно отреагировал. Когда такое происходит, ты должен промолчать, успокоиться и потом ее поцеловать. Ты ее поцеловал?

Зажав во рту сигарету и сощурив глаза, она разбирала бумаги: одну стопку складывала на стуле, другую на столе, третью позади себя на полу — на выброс, бумаги последней категории предварительно рвала пополам.

— Ну да, мне стало ее жалко, и я пошел ее утешать.

— А потом?

— Посмотрели «Баффи», послушали «Систем оф э Даун». Пришла Алиса, видела бы ты, как она изменилась… я и не думал, что этот хмырь так много для нее значит. Совсем другая женщина. Положительный момент: мне ее так жалко, что даже не тянет ее трахнуть.

— Я рада за тебя. А в остальном не парься, просто полоса такая. Перемелется. Что Нанси устраивает сцены — это нормально, гормоны играют. Но вообще-то ей есть с чего беситься.

— Ты видела, сегодня по кабельному опять «Киллера» крутят. Давай сварим макароны и посмотрим?

Она резкими движениями разорвала три страницы, сглотнула слюну и буркнула, не глядя на меня:

— Сегодня я ухожу.

— Опять к этому?

— Опять. С ним ничего, прикольно.

— Мне показалось, он полный кретин.

— В общем, нет. Он не похож на моих обычных хахалей. А учитывая, что я всегда лажаюсь, я подумала, может, не вредно попробовать.

Я принял это и на свой счет тоже: злится, стало быть, что мы ни разу не переспали. С бабами всегда так: если ты ее хочешь, она недовольна, дескать, ты только об одном и думаешь; если же ты об этом не думаешь, она, понятно, тоже недовольна.

Сандра встречалась с тем татуированным занудой, которого я уже видел. В первый раз, когда она не пришла ночевать, я воспринял это нормально. Типа, я либеральный, терпимый, уверенный в себе и не поддамся ревности, как дурак…

Во второй раз я не понял, зачем она к нему идет снова. Я его, конечно, не знал, но по ее же рассказам выходило, что он чувак гнилой, пусть с примочками, припанкованный, но все равно гнилой. И с ней обращался не так, как следовало. Не так, как обращался бы я, будь я на его месте, от которого, впрочем, сам же и отказался. И опять выходило, что во всем виноват я. И до чего же мне это обрыдло.

На третий вечер я вынужден был констатировать, что не люблю одиночества. Что мне оно дико не по кайфу. Что я ревную. Что меня плющит и я желаю, чтобы он сдох. И мы остались бы вдвоем.

Но жаловаться я, понятно, не мог и помалкивал в тряпочку.

* * *

Случаются недели, когда наваливается все сразу… На другой день я отправился на бульвар Сен-Жермен сдавать перевод. Мэйлов они не принимали. Дискеты тоже. Это издательство немного не догоняло в смысле Интернета, принтеров и прочего. Максимум, с чем они были знакомы, — ксерокопия.

От них заглянул в книжный магазин, болтался там довольно долго, подумывая, не украсть ли биографию Э. Бункера. Но не стал, ушел.

И встретил Катрин. За время, что мы не виделись, она превратилась в совсем другую женщину, хотя и очень похожую на прежнюю Катрин. Она коротко остригла волосы, символика образа «я освободилась от мужчины-угнетателя и стала эмансипированной» повергла меня в уныние, но я не подал виду. Прическа ей в общем-то шла, молодила ее, глаза казались больше. Она сильно похудела. Грудь у нее всегда была маленькая, бедра узкие — похудев, она стала плоской как доска. Тело пацана. Прежде она мне нравилась больше, но я опять же смолчал.

Чудно было ее видеть. Я давно уже перестал о ней думать и теперь испытывал странное ощущение. Мы чувствовали себя одновременно и стесненными, как чужие друг другу люди, и очень близкими.

Увидев меня, она не улыбнулась, но устремилась ко мне, как снаряд к мишени. Словно ждала этой встречи. Она не радовалась, не волновалась, она упорно шла к цели, а цель заключалась в том, чтобы выказать мне презрение.

Я предложил ей пойти выпить кофе в надежде, что она откажется, — уж больно неловко все складывалось. Она устало согласилась.

— Что новенького? — произнесла она с вызовом, выставив вперед маленький подбородок.

Сила ее ненависти меня потрясла. Я попробовал пошутить:

— Вау! Да ты меня все еще любишь!

— Поскольку ты меня не спрашиваешь, я сама тебе скажу, что у меня новенького: я стала начальницей отдела DVD в магазине «Вирджин», с Мартеном у нас все хорошо, и я жду ребенка.

А я и забыл, что ее дружка зовут Мартен, как Алисиного. Это меня развеселило. Я сказал:

— Поздравляю. Послушай, Катрин, перестань смотреть на меня так, будто собираешься плюнуть мне в лицо. Да, я оказался не на высоте, ты меня выставила, я, черт возьми, был хорошенько наказан… Неужели ты теперь всю жизнь будешь на меня злиться за то, что я страдал агорафобией, когда жил у тебя?

— Я вижу, какая у тебя агорафобия…

— У меня выбора не осталось. Ну и потом, я изменился. Знаешь, что со мной случилось?

Она покачала головой и презрительно сощурила глаза. Не припомню, чтобы меня еще кто-нибудь так ненавидел. Я подумал, что мой рассказ ее немного смягчит:

— Помнишь, ты нашла у меня в кармане визитную карточку?

— Помню ли я?

Голос звучал оскорбленно, будто все случилось вчера. Она, оказывается, запала на меня так, как я и не подозревал.

— С этой девицей я не виделся тринадцать лет. Она кровь из носу хотела со мной поговорить, поэтому я и вышел. Я тебя не спрашиваю, помнишь ли ты, что я вышел… Так вот, она мне сообщила, что у нее от меня дочь.

Минут на пять Катрин перестала меня ненавидеть и мобилизовала всю свою энергию на то, чтобы въехать:

— Дочь?

— Зовут Нанси. Ей тринадцать лет. Так что, видишь, я тоже стал папой! И еще скажу тебе: здорово, что ты ждешь ребенка, это, знаешь, клево. То есть конкретно сейчас с Нанси не очень клево… Не знаю, как это у тебя было, но сдается, девчонки часто бывают несносными в этом возрасте…

Катрин смотрела на меня широко открытыми глазами, полными недоверия.

— Это что, очередной бредовый вымысел?

— Нет. Мне нравится, что ты употребляешь слова нашего президента. Но это правда. А в остальном не беспокойся, я все так же нищ. Ну, работаю чуть-чуть… ничего потрясающего. У меня все равно уходит неделя на то, чтобы решиться войти в метро, я по-прежнему заглатываю все антидепрессанты, какие существуют, и впадаю иногда в чудное состояние…

— Почему ты мне не сказал?

Она была шокирована сильней, чем я, когда узнал про дочь. Я пожал плечами:

— Сам не знаю… В сущности, не было времени поговорить. Вечером я лег спать. А утром ты так рассвирепела, что я слова вставить не смог…

Катрин сильно побледнела. Я сообразил, что совершил чудовищную глупость. Она зарыдала:

— Почему, черт возьми, ты мне ничего не сказал? Я бы тебя не бросила… Я думала… я думала… Я бы не ушла, если бы ты сказал…

Она повторила это раз десять. Я стал ее успокаивать:

— Брось, не расстраивайся, все кончилось хорошо. Меня это подтолкнуло, как пинок под зад, ты нашла подходящего парня… Теперь ты ждешь ребенка, это здорово… Грустно, конечно, немного, но не с чего уж так горевать.

Я знал, что беременные, они все со странностями, поэтому не слишком волновался, и вдруг она завопила на все бистро:

— Да не люблю я его, твою мать! Если бы ты мне сказал, я бы осталась с тобой, я хотела ребенка от тебя!

Она кричала с такой страстью, что я не знал, куда деваться. Официант за стойкой улыбался во весь рот.

Я был совершенно обескуражен.

* * *

— И тебя это не удивляет?

— Она просто идиотка. Что за фигня: она тебя бросила, ни разу не позвонила, забеременела, а когда ты ее встречаешь, она, видите ли, рыдает, что не должна была от тебя уходить? Да это черт знает что…

Сандра развила бешеную деятельность: решила постирать шторы. Ходила от окна к окну с табуреткой в руках, отважно на нее взбиралась и снимала очередную занавеску. Я таскался за ней по пятам и стоял у нее за спиной, чтобы в случае чего поддержать. Насчет Катрин она завелась как следует:

— И вообще, если говорить откровенно, у нее кисель в коробке: ты вел себя с ней как последняя скотина, она от тебя ничего хорошего не видела… Что за блядские приступы мазохизма? Не понимаю…

Лично меня такой поворот событий только радовал. Давно уже ничего в моей жизни не волновало Сандру до такой степени. Мне приятно было воображать, будто ее раздражение вызвано страхом, что я вернусь к Катрин, то есть страхом меня потерять.

С тех пор как Сандра стала встречаться с татуированным, я все обдумал: нам надо быть вместе. Правда, я ничего конкретного не предпринимал и с Сандрой своими соображениями не делился. Но для себя я это четко сформулировал, что само по себе казалось мне шагом вперед. Она запихнула шторы в стиральную машину и повернулась ко мне:

— Ты все еще ее любишь?

Если она и волновалась, то отлично это скрывала. Я ответил:

— Нет. Сцена в баре меня огорчила, но… не потрясла. Знаешь, с мальчишескими чудачествами покончено. Чтобы я стал жить с бабой, беременной от другого, — нет уж! Даже если бы я ее обожал. Дудки! Следующего ребенка я сделаю нормально с женщиной, которая не будет ничего от меня скрывать, я хочу видеть, как он родится, и должен тебе сказать, что буду с удовольствием вставать ночью и давать ему соску.

Я, типа, раскручивал себя в глазах Сандры, на будущее. Она виду не подала, что ее это интересует.

Она собиралась на свидание со своим пирсингованным придурком. Я, как обычно, проводил ее шуткой:

— У него что, пирсинг на кончике члена?

— Отвяжись.

— Если нет, не понимаю, что ты в нем нашла.

— А с пирсингом понимаешь?

— Тьфу, не говори гадостей, меня сейчас стошнит.

Я остался дома один в отвратительном настроении.

* * *

По телевизору — ничего, я забил косяк: чтоб чем-нибудь себя заинтересовать, мне надо было хорошенько убиться. Как всегда по вечерам, набросал четкое расписание на завтрашний день. Составлять длинные перечни неотложных дел, насущных решений, необходимых звонков — это занятие меня успокаивало, даже если в конечном итоге я ничего из намеченного не выполнял. Как всегда по вечерам, я поклялся себе, что завтра примусь за роман. Когда забуреваешь, голова полнится мыслями, и я воображаю в подробностях, как завтра сяду за работу.

Туфта! Я гнил и выхода не видел.

Вдруг вспомнил о матери, и тут пошел чистый психодел. Дескать, срочно надо отвести к ней Нанси — мать должна увидеть ее перед смертью.

Мать родила меня в восемнадцать лет, и теперь ей не было еще и пятидесяти. Разумом я понимал, что в ближайшее время она вовсе не собирается нас покидать. Но в тот вечер я высадился на измену по полной. С маразмом пора было кончать.

Если разобраться, с Кэт все разрушилось по моей вине, раньше следовало въехать, что… она мне нужна. И что Сандра трахалась на стороне — тоже моя вина, надо было самому. Была частица моей вины и в том, что Алиска в свое время не попыталась мне написать или позвонить, ну, понятно, в общем… Последние месяцы я старался не вспоминать, но ведь я тогда факался со всеми герлами подряд и от Алисы этого не скрывал. Я не показывал ей, что нахожу ее соблазнительной, прикольной, трогательной. Доля ответственности лежит и на мне. Пустяк, конечно, в сравнении с тем, что сделала она… Но все-таки… Нищета-сука преследовала меня неотступно, прилипла ко мне навечно, как ничто другое на свете, въелась, стала мной, и расставаться с ней я не желал. Только в конце концов она меня раздавит, расплющит и сама распластается на моем месте. А я так и не научился остерегаться ее, держаться от нее подальше.

Мучительные мысли роились у меня в голове, и тут зазвонил телефон; автоответчик был включен, я не стал подходить: скорее всего звонили не мне. Это оказалась Алиса, голос мрачный, заплетающийся от транков, перемешанных с алкоголем. Я снял трубку, она рыдала — ну полная непруха!

— Нанси у тебя?

— Ты думаешь, что говоришь?

— Полный кошмар, звонили из школы: ее выгнали. Продавала коноплю.

— Не реви так, это еще не… в общем, неприятно, конечно, но нельзя же так… Черт! Алиса, уже почти одиннадцать, почему ты звонишь только теперь?

Я разозлился, что она звонит так поздно, поскольку уже укурился и плохо соображал.

— Не хотела тебя зря беспокоить. Мы с ней разругались, и она ушла. Я больше не могу, Брюно.

— Ушла?

— Я выпила успокоительные, легла. Потом что-то меня разбудило, я зашла к ней в комнату, а ее нет.

— Ты ходила в полицию?

— Я только оттуда, но я больше не могу…

Я догадывался, к чему она клонит, и боялся это услышать, но и отвертеться не отвертишься. Я спросил:

— Ты хочешь, чтобы я приехал?

— Хорошо бы.

— Ловлю такси и еду.

* * *

Когда ты на Барбесе, слова «ловлю такси» следует понимать буквально. Тем более что я белый… Я дошел пешком до мэрии восемнадцатого округа, лихорадочно вглядываясь в проезжающие автомобили, в одном месте перебежал дорогу и уже вцепился в водителя, но получил традиционный ответ: у него кончается смена, и ему не по пути. На стоянке ждать пришлось недолго. Я сразу узнал женщину за рулем: она везла нас, когда я переезжал к Сандре. Тоска. А с другой стороны, забавно: редко случается встретить одного и того же водителя.

— Застава Шамперре.

— Как предпочитаете ехать?

— Давайте по Периферическому. Если это быстрей…

Лучше бы я ничего такого не произносил. Она восприняла мои слова конкретно; мне пришлось вцепиться в ручку над окном; я напрягся, не переставая твердить себе, что я мужчина и не к лицу мне просить миниатюрную женщину сбавить скорость.

Попробовал позвонить Сандре на мобильник: «Оставьте ваше сообщение». У меня сжалось сердце: предала, бросила, и она тоже. Я наговорил сообщение, резюмировал ситуацию. Они с Нанси изредка обменивались мэйлами — может, ей удастся что-нибудь узнать.

Таксистка обернулась ко мне, одновременно набирая скорость, а я еще крепче сжал ручку, с прискорбием сознавая бесполезность моих усилий.

— Девочка сбежала из дома? Сколько ей?

Малышка ее явно интересовала. Я предпочел бы молчаливого парижского шофера, который пассажиров своих в упор не видит. А тут пришлось отвечать; впрочем, я сохранил холодность:

— Тринадцать. Разругалась с матерью и ушла. Больше я пока сам ничего не знаю.

— Вы разошлись?

— Мы не сходились… то есть сходились, когда ее делали, но это делается быстро.

Она засмеялась, смех ни мужской, ни женский, а словно бы смех эльфа.

— Тринадцать лет — трудный возраст для девочки, — добавила она.

— Догадываюсь…

Нас обогнала гоночная машина с четырьмя отвязными юнцами; музон гремел у них на полную мощь, мчались, вероятно, со скоростью километров четыреста и скользили по Периферическому бульвару, как по автодрому.

За окном с вызывающим идиотизмом мелькали эмблемы разных фирм. Я снова вспомнил Фицджеральда: «Наши родители оставили нам искаженный мир».

Я злился на Нанси: думает только о себе, капризничает, мать изводит. Я еще не начал волноваться — ярость пересиливала.

Заметив, что меня не тянет на разговор, таксистка замолчала, как раз когда мне захотелось ее послушать. Я спросил:

— Чудно. Я уже ездил с вами, и вы уже говорили, что тринадцать лет — трудный возраст. У вас тут что-то личное?

Она протянула мне косячок, совсем маленький, незаметный. Я затянулся.

— Когда мне было тринадцать, родители надумали меня укротить. Мы жили уже здесь, во Франции, они чертовски хотели интегрироваться, а меня поместили в психушку. Чтоб мне голову в порядок привели. Они были достаточно продвинутыми и знали, что существует такая штука — психиатрия, но не смыслили в этом ни бум-бум. Полагаю, они рассчитывали, что мне вскроют череп и два-три нейрона поставят на место. Как запчасти в автомобиле. Номер не прошел. Психиатрия в Европе — это каменный век. Они пишут умные книги, а сами еще на том уровне, когда зубные врачи рвали зубы клещами… Только мозг — не зубы, его нельзя рвать не разобравшись, особенно клещами… Какую-то пользу я все-таки извлекла: повидала кучу сверстников. Получила пищу для размышлений…

Она охотно шла на разговор и, как это случается с иммигрантами, тянулась к правильной речи, умела построить фразу, подать ее с пафосом… Разве что гашиш мешал.

— Мозг в этом возрасте, — продолжила она, — очень хрупкий механизм. Все в становлении. Ты ничего не чувствуешь. Не чувствуешь боли, не ощущаешь повреждений. Может, тебе внутри уже все разбомбили, а ты думаешь, что оно идет путем. Сил-то избыток… А понимания — ноль. Первый встречный дубак нагонит тебе ботвы и западает в голову надолго.

Я был удивлен таким поворотом разговора. И огорчен одновременно: гнев постепенно уступал место боли, волнению, растерянности. Но тут, по крайней мере, я ступал на привычную почву.

До заставы Шамперре оставалось недалеко. Я спросил:

— А что, по-вашему, делать нам, взрослым?

— Не суетиться… Во всяком случае, я никогда не видела, чтобы отбившегося от рук подростка удавалось усмирить дисциплиной. Можно отсрочить кризис, но все подавленное силой рано или поздно всплывет.

— Остановите у светофора.

Она остановилась, обернулась и посмотрела на меня в упор:

— Подростки, я думаю, похожи на большинство взрослых: они не знают, чего хотят, не умеют угадать, что для них хорошо. А хорошо для них то же, что и для взрослых: нужно им каждый день повторять, что их любят и им доверяют.

— Трудно доверять соплячке, которая сбегает из дома, стоит сказать ей слово поперек.

— Вы не хуже моего понимаете: проблема не в этом. Сейчас она одна на улице, ночью: как бы ни было плохо вам и вашей дамочке, в опасности-то она. Под угрозой ее жизнь. И успокаивать надо ее, успокаивать и еще раз успокаивать. Пока она не уразумеет, что напрасно впала в истерику. В противном случае она будет считать, что правильно поступила. Если вы ее сдадите на попечение властям, ну, любым, вы ей только подтвердите, что она не зря вам не доверяла. Или вы ее сломаете.

Неподалеку кучка проституток устроила скандал. Одни вопили на каком-то гортанном языке, по-видимому восточном, другие — на языке волоф. Вряд ли они друг друга понимали, но орали с остервенением. Странная картина: изящные, хорошо причесанные дамочки в мини-юбках надсаживали глотки, как дикарки. Рук не распускали, только кричали.

Возле них остановилась полицейская машина, из нее вышли трое в форме: двое белых мужчин и одна черная женщина. Женщина встряла в самую гущу и, расставив руки, заорала с сильным мартиникским акцентом, перекрикивая их всех:

— Знаете что? Хватит, вы людям мешаете! Прекратите цирк, слышите? Невозможно уже! Решаем просто: африканки идут к Порт-Майо, восток остается на Шамперре.

Девицы постояли, покачали головами. Потом разошлись, черные в одну сторону, белые в другую.

— И чтоб вас больше слышно не было! — крикнула им вслед полисменша.

Я расплатился и поднялся к Алисе.

* * *

«Я не дерьмо собачье».

Это записка, которую Нанси оставила у себя на кровати. Округлый ученический почерк, синие чернила.

Алиса вступила в довольно любопытную стадию зомбированности. Ходила за мной по пятам поникшая и загробным голосом рассказывала без конца одно и то же:

— Она пришла из школы и сказала, что получила четырнадцать по грамматике. Довольная, веселая. А потом позвонили из школы и попросили меня прийти завтра утром. Оказывается, она уже не первый месяц сама расписывается в дневнике. Пререкается на уроках, плохие оценки по всем предметам, а теперь и того чище… Принесла в школу марихуану продать ее другой девочке… Что делать? Что делать?

— Ты не представляешь, куда она могла пойти?

Алиса хлюпала и мотала головой. Она напомнила мне мою мать, я представил себе, как та сидела одна по ночам, когда я сбегал из дома. А я считал, что правда на моей стороне, обида заслоняла все, и мое бессердечие казалось мне справедливым.

Ситуация между тем складывалась тупиковая. Я присел на кровать Нанси. Неподключенный телефон «Микки», старая афиша «Спайс Гёлз», коробка с «Баффи», кассеты «Звездных войн», Мадонны, книги Сабрины, «Гарри Поттер», сказки, прозрачная сумочка с облачками, набитая косметикой, в рамке с дельфинами — фотография матери, а рядом моя, лошадь для Барби, перчатки, кроссовки «Найк», духи «Лолита», старый-престарый плюшевый слон, открытый «Блинк 182» на стопке дисков… Живущая здесь девочка была сейчас где-то на улице, одна.

Я гнал из головы все мысли о том, что может случиться с девчонкой ночью в Париже. И все же то и дело вспыхивали в голове картины: улыбчивые старички, эксцентричные соблазнители, банды юных кретинов, верзилы-вербовщики.

Обидно было, что она не позвонила мне. Что мы, оказывается, не так уж близки, и она не позвала меня, когда ее накрыло реально.

Почва ускользала у меня из-под ног. И постоянно вспоминалась мать. Дети для тебя — всё. Все силы — на них, все мысли — о них. А в результате сидишь тут совершенно беспомощный и ждешь. И ничего другого не остается, как только надеяться, что с ними ничего не случится.

* * *

— Вспоминаю, какой я была, когда мы познакомились… Я совсем иного ждала от жизни. Но праздник обломился, и очень быстро. Понятно, все поехало после рождения Нанси… Я постоянно делала что-то не то. Я, как мадам Бовари, всю жизнь разочаровывалась, ожидала чего-то несбыточного, воображала там всякое… И вот имею… Я зла ей никогда не желала. Делала так, как мне казалось лучше.

Алиса легла на диван. Я нашел у нее диск Марвина Гея «Whatʼs going on» и слушал больше его, нежели ее.

Не нравилось мне, что она так обнажается, что ее повело на откровенности. Возникало ощущение, будто я подслушиваю то, что мне не надо слышать, пользуюсь тем, что она не в себе, и выведываю секреты. И так уже эта история с утаенной беременностью шарахнула меня необратимо. Девчонка, говорившая мне «люблю» в июне, в июле скрыла от меня дочь. Ни разу не позвонила, ни разу сердце у нее не екнуло. Оправившись от депрессухи, эта дамочка легко захлопнет дверь перед носом такого ничтожества, как я. Еще и возненавидит меня за то, что слишком открылась.

Она печально улыбнулась, чем завершила в моей голове образ чахоточной больной, слабой, прозрачной, трогательно хрупкой.

— Если бы ты знал, сколько раз я хотела тебе позвонить… но тебя не было в справочниках, и вопрос решался сам собой. Я тебя любила… Когда Нанси была маленькой, я ей часто повторяла, что очень любила ее отца… А теперь она меня попрекает чуть ли не каждый день: я ей, видите ли, врала, я кретинка, что не разыскала тебя раньше… И наверное, она права. Но мне надо было выбирать между родительской поддержкой и твоей, я сделала, как мне казалось, разумный выбор.

Алиса говорила, говорила, пока не доходила до фразы, от которой ей хотелось плакать, тогда лицо ее морщилось, слезы подступали и выливались наружу.

Зазвонил мой мобильник, мы оба вздрогнули. Пока искал куртку, включился автоответчик.

Я напряг слух, надеялся услышать Нанси; мерзкий робот продлил напряжение: «Память вашего телефона может сохранить еще. Не более. ЧЕТЫРЕХ. Сообщений», после чего раздался голос Сандры.

Я перезвонил ей, она спросила:

— Ты где?

Голос дрожал, но психика у нее была устроена, как моя: ощущение хаоса, неминуемой опасности автоматически запускало в ней некую программу действий в чрезвычайных ситуациях. Она была потрясена, но держалась хладнокровно. Я почувствовал, что ее ведет реально, и это меня поддержало. Она взяла все в свои руки.

— Я немедленно еду домой: кто знает, может, она пойдет к тебе.

— ОК. Я боюсь оставить Алису.

Алиса, услышав, что это не Нанси, расслабленно опустилась на диван. В душе я злился на нее: в такую минуту она оказалась дополнительной обузой. И говорила все о себе да о себе. В итоге я вынужден заботиться о ней вместо того, чтобы сесть в такси и объехать город. Она была нетранспортабельна, абсолютно никакая, живая рана. Короче, устроилась так, чтобы занимались опять-таки ею, она не умела реагировать иначе.

Сандра попыталась меня успокоить:

— Она мне рассказывала об одном мальчике, они встречаются уже некоторое время.

— Да? Почему же она мне ничего не говорила?

— Она полагает, что ты суперправильный в этом вопросе.

— Ты должна была мне рассказать.

— Чтобы ты ей мозги компостировал?

— Может, это было бы лучше.

— Он вроде бы с ней мил. Его зовут Саид… Саид и Нанси, прикольно, да?

— Обхохочешься. Где он живет?

— Она не говорила. Я только знаю, что он околачивался возле ее лицея.

— Карманник, стало быть. Ну успокоила…

— Знаешь, парень может воровать «роллексы» и быть при этом вполне симпатичным. А он вроде бы симпатичный… Ну, как она рассказывала.

Я тотчас вспомнил, сколько раз слышал о «карусели», но раньше мне это было ни к чему.

Нашим детям достался искаженный мир.

Никто не учит их, как жить в мире, кишащем опасностями. О нем не говорят вслух, это совсем не то что выбирать между обувью «Пума» и «Нью Баланс», шоколадом и оранжадом. Мир, к которому мы не готовим детей, поджидает их у порога.

* * *

Светало, Алису расплющило вчистую, она раскисла, под глазами нарисовались черные круги. Я сидел рядом в кресле и заглатывал кофе. Она не замолкала, что-то объясняла срывающимся голосом, изливала душу, жаловалась.

— Конечно же, я жалела, что она появилась на свет, — говорила Алиса с отсутствующим видом и почесывала шею. — Она мне это ставит в упрек, я отрицаю, но на самом деле, разумеется, жалела. Я была к этому не готова. Я еще до ее рождения поняла, что теперь я у родителей в руках и что все для меня кончено. При этом я ее действительно люблю. Без нее было бы еще хуже, она — все, что у меня есть… Но жизнь она мне испортила: я не могла спокойно работать, если трахалась, то так, чтобы она не слышала, я не могла уйти вечером, не могла предугадать, когда она заболеет, а это случалось всегда некстати… И, понятно, мне не нравится, что она взрослеет, напоминая мне ежеминутно о моем возрасте и о том, что у меня все уже позади и жизнь я свою просрала… Но, черт побери, я хочу, чтобы она вернулась… Она — все, что у меня есть, понимаешь? Мне ничего не удалось, ничего, кроме нее.

Наверное, она ждала, что я скажу: «Нет, нет», но у меня не было сил. Мне претила ее откровенность, получалось как в церкви: признал ошибку, и тебя, считай, простили. Достаточно поистязать себя и пробормотать слова сожаления.

Снова зазвонил мой мобильник, я подумал, что это Сандра, не спеша взял трубу, однако на ней высветился незнакомый номер, начинающийся на 02.

— Здравствуйте, это Брюно Мартен?

* * *

— Алло! Тьерри? Это Брюно. Я тебя разбудил?

— Видишь ли, я работаю допоздна, а сейчас еще нет шести. Ты правильно мыслишь — разбудил.

— Извини, пожалуйста, мне нужна машина, а из моих знакомых она есть только у тебя. Мне сейчас позвонили из Орлеанской полиции, там задержали мою дочь, мне надо поехать ее забрать.

Я заикался, адреналин разлился во мне, проникая повсюду — в пальцы, в горло, внутри меня прыгал какой-то бешеный комок, сбивал дыхание. Я испытывал невероятное облегчение: Нанси жива, мы знали, где она, улизнуть она не сможет, мы ее скоро увидим. Но более всего я сгорал от нетерпения, хотелось скорее прибыть на место, убедиться, что полицейские ее не обидели, поговорить с ней, быть с ней рядом…

Тьерри мгновенно проснулся, а я-то боялся, что он не поймет, уклонится, найдет предлог. Он был из того же материала, что и Сандра: трудности его вдохновляли. Я услышал, как он прорычал своей подружке: «Заткнись!», а потом мне коротко:

— Выезжаю. Ты где?

— Если хочешь, поведет Сандра, тачку вернем к обеду.

— Я сам тебя отвезу. Я не за машину боюсь, просто так лучше — я поеду с тобой.

Радость захлестнула меня. Напряжение было слишком велико, оно прорвало защитную оболочку, я почувствовал себя обнаженным, я кожей касался мира со всем, что есть в нем доброго и злого. Ободряющие голоса друзей вытащили меня из кошмара, в который погрузила Алиса; она же не переставала стонать и заламывать руки из-за того, что Нанси сидела в участке и задержали ее в ворованном автомобиле.

Я мигом все сообразил:

— Значит, так: я звоню Сандре, она будет ждать тебя у метро «Барбес» через десять минут. Идет? Потом вы звоните мне, и я спускаюсь с Алисой.

— Алиса тоже едет?

— Я не оформил отцовства, необходимо присутствие матери, чтобы ее выпустили.

Полушепотом я добавил:

— По правде говоря, можно было бы обойтись и без нее.

* * *

На автостраде Тьерри наверстал все свои прошлые грехи, все те случаи, когда его не было в нужную минуту, — он точно самолет вел. Мы поочередно вспоминали эпизоды, когда сами оказывались в участке.

Алиса и тут пыталась нам отравить жизнь:

— Ты как будто гордишься ею.

Сандра ее успокаивала:

— Она жива и здорова, а это самое главное, нет? Ничего страшного не случилось, в этом возрасте многого не догоняешь… Не стоит драматизировать.

Если честно, мы и в самом деле гордились ею, гордились, что она прошла этот путь. Это хорошо, что полиция научит ее врать, таиться, не доверять властям, презирать их втихомолку и, уставившись в пол, подавлять в себе ярость. Пусть знает, что в любую минуту какой-нибудь кретин может задержать тебя, оскорбить, наказать незаслуженно. Мы в полном их распоряжении. Я не радовался за нее, но и вправду гордился, что она не тряпка. Ну так пусть понимает, на чем оно держится и как устроен этот добрый старый мир.

Я был в отличном настроении. Мне нравилось, что мы мчимся на бешеной скорости, что с моей дочерью все в порядке, что со мной рядом Тьерри и Сандра и что случившееся одинаково подействовало на нас троих: напомнило непутевую юность, наши попытки пробить головой стену и последующие неудачи и наше вечное ха-тьфу.

Алиса нас проклинала, мы выступали против нее единым фронтом, стоило ей открыть рот. Но и она тоже невольно оказалась частью нашей компании, компании очумелых чудаков, взбудораженных проделкой несмышленой девчонки.

* * *

Я был потрясен, когда она вышла из участка с болтающимися шнурками и своими вещичками и, опустив голову, направилась к нам, как приговоренная к электрическому стулу.

В ту ночь я по-настоящему стал ее отцом. Беспокойство и наступившее затем облегчение пробили брешь в моей душе, и в эту брешь хлынула любовь, какой я никогда не испытывал, ни с чем не сравнимая по силе, неугасимая.

Алиса натянула на лицо маску тяжелобольной, она была неподражаема в этой роли. Облаченная в свое благородное страдание, она смотрела на Нанси с ужасом и укором. Какое-то мгновение они стояли друг против друга, потом Нанси взглянула на меня, и я распахнул объятия. Я молча прижал ее к себе, как прижал бы подругу. Почему я, такой понимающий с друзьями, не могу с пониманием относиться к ней? Только потому, что имею право наорать на нее и смешать с дерьмом?

В голове складывалась какая-то нелепая речь:

— Если тебе суждено через это пройти… что я могу тебе сказать? Я не стану любить тебя меньше. Я через это прошел, и теперь я на другой стороне. Я полз, обдирал морду об асфальт, натыкался на стены, но я это преодолел…

По крайней мере одно я умел, одному научила меня жизнь: прижимать к груди людей, когда им плохо, делать вид, что мне не страшно, что ничего особенного не происходит, стоять на ногах, когда рушится все вокруг, верить, что еще выкарабкаемся.

* * *

Домой мы возвращались в полном молчании. Дружка своего Нанси оставила в участке: ту машину вел он, и он взял все на себя. Или на него все повесили. Одна лишь Алиса не понимала, что Нанси встретится с ним, как только его выпустят, Алиса предполагала поместить дочь в пансион и пинками под зад наставить на правильный путь. Мы трое молчали и старались как могли дать почувствовать Нанси, что не держим на нее зла, но перепугались сильно. И что, когда нужно, мы всегда будем с ней.

Тьерри отвез нас к Алисе. Мы пили кофе, вяло поглядывая в телевизор. Нанси не раскрывала рта. Только шепнула мне, чтобы я не оставлял ее наедине с матерью. Ей было стыдно, у нее наступила реакция, я никогда не видел ее такой притихшей.

Я пошел на кухню посмотреть, что делает Алиса. Вся сникшая, она стояла у окна. Услышав, что я вошел, повернула ко мне лишенное всякого выражения лицо и прошептала подавленно:

— Я жалею, что разыскала тебя и сказала о ее существовании. Твое появление не мешает ей идиотничать, не мешает меня добивать. Зато ты мешаешь мне воспитывать ее так, как я хочу. Я загнана в угол: с одной стороны она меня судит, с другой — ты. Я в тисках. Я предпочла бы, чтобы тебя не было.

— И что бы ты делала?

— Я бы ее посадила под замок. Кажется, именно этого она и добивается — чтобы ее повязали. Я упрятала бы ее в клинику. Ей нужно быть под наблюдением. Но, полагаю, ты не согласен?

Я воздержался от ответа, опасаясь, что она закатит истерику, от чего никому лучше не будет. Я оставил при себе соображения типа «упрятать в клинику надо тебя». Алиса продолжила наступление:

— Тебе не придется иметь с ней дела каждый день. Жить в постоянном напряжении, вздрагивать всякий раз, когда звонит телефон, ждать, что она еще выкинет. Когда я подхожу к квартире и вставляю ключ в замок у меня душа замирает, я не знаю, что я застану дома… Теперь еще буду бояться, что ее нет.

— Я могу взять ее к себе, если хочешь. На всю неделю и вообще… Я с удовольствием возьму ее к себе.

Алиса резко выпрямилась, я приготовился к порции оскорблений, однако в глазах ее блеснула заинтересованность:

— Ты это серьезно?

— Вполне… Я, знаешь, не так уж занят.

— Но твой образ жизни…

— Приспособлюсь…

Не скрою, я дико испугался того, что сам же и предложил.

Алиса что-то прикидывала в уме, в ней боролись уязвленность, интерес и недоверие.

Я вернулся в комнату, сел рядом с Сандрой, я бы с удовольствием заглотнул два-три лексомила, но боялся, что вырублюсь, а мамаша за это время упечет куда-нибудь дочь. Нанси держалась поближе к нам и молчала, потрясенная тем, что ее не ругают. Завтра же я поговорю с ней серьезно… От этого разговора меня плющило заранее.

Мы сидели на диване и клевали носом. Я сказал Сандре:

— Тебя, может, ждут. Так иди, мы разберемся…

— Нет, меня больше никто не ждет.

Я взглянул на нее искоса, она почесывала себе бровь, приоткрыв рот, и смотрела в окно на крыши Парижа. Чувствуя, что я ожидаю пояснений, она шмыгнула носом и добавила:

— Достал он меня вчера. Лох он и есть лох.

Я испытал облегчение. В сущности, жизнь не так уж скверно устроена.

Зазвонил телефон. «Ты о чем?» — услышали мы заспанный голос Алисы. Уже в следующую секунду она очнулась, вскрикнула: «Во Всемирный торговый центр?» Потом она еще что-то бормотала, затем резко повесила трубку и вошла в гостиную. Лицо — бледнее прежнего. Я подумал сначала, что у нее проблемы на работе.

Алиса включила телевизор.

Искать нужный канал не пришлось. Горела первая башня. Комментаторы ахали и охали, и тут самолет врезался во вторую. Ну чисто кино: на переднем плане чувак с микрофоном пытается осмыслить, что произошло с первой, и, пока он там разглагольствует, оно — шарах! — по второй. В эту минуту что-то изменилось в мире.

А потом они обе рухнули. У нас на глазах.

Алиса разрыдалась, непроизвольно. Рушился весь ее мир, рушился наглядно. Нанси обняла ее за плечи; девочку, кажется, тоже торкнуло, но не с такой силой. Просто она привыкла видеть, что старики не выдерживают этой жизни.

Сандра сжала мою руку. Мы думали с ней одно и то же. Говорить об этом здесь и сейчас не стоило. Нам было до ужаса, до боли страшно того, что может случиться дальше. Но все перекрывала радость, что старый мир разваливается ко всем чертям. Ничего хуже его лживой успокоенности наверняка не будет.

Мы все давно изнемогали. Задыхались. Стонали по углам: «Ничего не поделаешь, начальство велело», выли: «Ничего не поделаешь, такова система». Организовано отлично — саморегулирование на всех уровнях. Террор в чистом виде. Надежнейшая из тюрем, куда мы загнали себя сами, так что и надзирателей не требовалось. А малейший проблеск надежды немедленно гасился свинцовым колпаком.

Мы жили с холодным ужасом в сердце, нас заставили поверить, что ничего невозможно и не о чем мечтать. Отчаяние. Пустота. А если лучик надежды — его под свинцовый колпак.

Я смотрел, как Нанси обнимает мать, баюкает ее. Меня больше не пугало, что она поселится с нами. Мне не страшно было ехать с ней к Сандре и делать все, что от меня потребуется. Я принадлежал к числу людей неприспособленных, которые только в хаосе и обретают себя.

Что-то сломалось. Я взглянул на Нанси, мне было больно за нее. Нашим детям достался искаженный мир… Отпрыски богачей стебались, в ярости вытаптывая все вокруг.

Нанси ошарашенно смотрела на экран. В кои-то веки у нее было сосредоточенное лицо. Потом она сказала:

— Елки-палки, это ж в первый раз: что-то происходит реально и на моих глазах…

В воображении маячила война. Уже столько времени все вокруг сотрясалось, трещало по швам, катилось не туда. Отчетливо рисовались развалины, дым, засады, кровавые репрессии и прочая чертовщина по нарастающей. Все прежнее окажется в таком случае предвоенным периодом, и скоро трудно будет поверить, что мы в нем жили. Картина получалась возбуждающая и ужасная. Не глядя на Нанси, я протянул ей руку.

Я представил себе, что за морока воспитывать ее до двадцати лет. Бессонные ночи, непредвиденные выходки, дурные знакомства, вранье, сомнения, постоянное беспокойство…

— Знаешь, я чертовски рад, что ты со мной.

Надо радоваться тому, что в жизни есть что-то стоящее, и не бросаться им.