1

Тридцать девять, а может быть четыреста тридцать девять, лет назад я решил преподавать французский язык в Сан-Паулу. Учеников я пытался набрать с помощью самой ходкой газеты «Эстадо до Сан-Паулу», куда тиснул следующее объявление: «Молодой пис. и поэт, диплом Париж, универ., даю уроки фр. яз. на дому, также класс, лит-ра. Новейш. педаг. методы». Затем следовал номер моего телефона с просьбой звонить рано утром.

По совету моего «белого» приятеля Альваро я воздержался от первоначального замысла вписать «гаитянский» между «молодой» и «пис. и поэт».

— Иначе тебе никто не позвонит, — сказал он. — Сан-Паулу занимает по расистским предубеждениям среднее место между большими городами США и Гаваной или даже держит первенство во всем Западном полушарии, если взглянуть повнимательнее. Здесь две вещи растут быстрее грибов: вверх тянутся небоскребы, а вниз, в сточные канавы, хлещет расизм. В вашей смешанной супружеской чете у Мими куда больше шансов зарабатывать преподаванием. Ноблес оближ, положение обязывает, говорят французы. У нас белизна обязывает.

Родители, желавшие обучить детишек французскому, быстро и легко договаривались со мной по телефону. Единственным, но зато и забавным затруднением бывали их попытки выяснить, как в точности произносятся мои имя и фамилия.

— Алло! С кем имею честь говорить?

— Ален Рикабье.

— Сеньор Аллах Рикар-Бьер?

— Слушайте по буквам: Альваро, Линс, Елена, Набуко. Фамилия: Рашель, Ингеборг, Кармен, Альваро, Белу-Оризонту… да нет это бразильский город! На конце — опять Елена.

— Доктор Аллен Рикабьере?

— Превосходно!

— Вы очень любезны: Париж — всегда Париж!

— Мерси. Значит, договорились? До встречи.

Однако непринужденность и тонкая веселость сразу покидали меня, как только я приближался к их домам. Если это был особняк, то консьерж в униформе молча указывал мне пальцем на черный вход для прислуги. Даже если бы я напялил на себя мундир губернатора штата Сан-Паулу, я все равно оставался бы для него каким-нибудь разносчиком продуктов. Когда я уточнял цель моего визита, надо мной насмехались с язвительностью и издевкой, как это сделал один горилла, вылитый дзюдоист Кларк Гейбл:

— Значит, вы преподаете французский белым? А я преподаю римское право служакам из ведомства иностранных дел. Еще раз соврешь, и я обломаю тебе руки-ноги. Марш отсюда, карнавальный маркиз!

Происшествия подобного рода случались чуть ли не у каждой двери, в которую я звонил. И если бы я не приобрел кое-каких навыков по борьбе дзюдо в университетском городке в Париже, меня давно бы прибили и никто не пожелал бы собрать моих косточек хотя бы для того, чтобы выточить из них пуговицы на лакейскую ливрею.

Встречал я испытания и помягче, зато не слаще первых, а совсем наоборот. Выхожу, например, из лифта, меня уже ждет на площадке вся семья: папа, мама, будущий ученик. И как по команде, враз, все физиономии скисают при виде «прето», негра, пусть и в накрахмаленной рубашке, но это не парижское шампанское, которое предвкушалось. Мне многократно доставался суровый переходной экзамен, труднейший, неприступный, не разрешающий мне подняться от естественного состояния рассыльного, мальчика на побегушках, до статуса преподавателя языка, на котором разговаривал мэтр Франсуа Рабле.

2

Звонок от Кристины Мело-Пессо зазвенел рано утром в понедельник. Мими только что ушла. Я тоже собирался уходить. Сняв трубку, я услышал:

— Алло! С кем я говорю? Назовите себя, пожалуйста.

— Ален Рикабье. По буквам…

— Профессор Ален Рикабье, — перебила она, — я прочла ваше объявление в «Эстадо». Меня интересует литература. Вы не могли бы заглянуть ко мне в любой час дня, какой вас устроит? (Дикция безупречная, тембр голоса Греты Гарбо.)

— Сожалею, мадам. Сегодня у меня перегруженное расписание до позднего вечера. Одну минуту, мадам. Та-ак, во вторник то же самое… А-а, вот: в среду где-то около полудня вас устроит?

— Да, месье. Вот мои координаты.

Я опустил трубку и тут же поднял ее, еще не остывшую, набирая номер Альваро в книжном магазине Парфенон.

— Алло, дон Альваро? Привет! У моей новой ученицы голос звезды. Догадайся кто?

— Театральная актриса? Марина де ла Коста?

— Нет. Перебирай дальше.

— Да откуда мне знать! Инга Вольф, прима-балерина?

— Нет. У нее фамилия, как у одного португальского поэта.

— Да не тяни ты! Кто?

— Кристина Мело-Пессо.

— Ты серьезно? Так она же из сливок сан-паулского общества! Она принадлежит к четырехсотлетним семействам, как у нас называют, к прямым потомкам португальских завоевателей. Ее отец — бразильский представитель в ООН. Она замужем за Фернандо Мело-Веспуччи, финансовым соперником миллиардера Матарассо. Страшно везучий малый, зверь, активный до невероятности. Я уже чувствую, как ты загораешься на конце провода. Но берегись: до замужества Кристину однажды выбрали мисс Бразилией, а Фернандо отличный теннисист, но и отличный стрелок из карабина.

3

Резиденция семейства Мело-Пессо вполне соответствовала словам Альваро. Когда я нажал звонок при воротах-портале, на аллее появилась горничная, свежая, как сестричка милосердия, ухаживающая за феями. Посреди аллеи она остановилась как вкопанная.

— Здесь никого не ждут. Нам не нужен ни шофер, ни садовник.

— Я преподаватель французского языка, которого пригласила мадам. Сообщите ей о моем прибытии и не мешкайте!

— Это ты-то учитель доньи Кристины? Предупреждаю: наша немецкая овчарка тяпнет всякого, кто ей не по нраву!

— Не грубите. Отправляйтесь докладывать.

В эту минуту на площадке особняка появилась сама Кристина Мело-Пессо, которая властно и весьма умело выправила положение.

— Франка! Не спорьте. Откройте профессору.

Надо было видеть физиономию Франки, когда я степенно поднялся по ступеням и поцеловал руку доньи Кристины.

— Моя горничная не обидела вас?

— Никоим образом. Она очень корректна.

Снова косой взгляд Франки, которая уже вообразила себя уволенной и вышвырнутой на беспощадные улицы Сан-Паулу.

Французский был почти родным языком для Кристины. Она говорила на нем с детства и произносила слова лишь с едва уловимым акцентом. Дочь дипломата, она училась в колледже в Лозанне, жила в Женеве и Брюсселе, прослушала курс по истории Древнего Рима в Сорбонне. Но со времени замужества из иностранных языков она чаще пользовалась английским.

— У меня наметились морщины на душе, — говорила она. — Вы мне из разгладите? Но не интенсивно! Раза два в неделю по паре часов свободной беседы на темы, которые волнуют сейчас культурную Европу. Как разворачивается дуэль между Камю и Сартром? Чего хочет группа «гусаров»? Как там сияет Франсуаза Саган, что со школой нового романа…

— Вы что сейчас читаете? — спросил я.

— «На берегу Большого Сирта». Вы любите Гракка?

— Чудесный вопрос! За последние девять лет мне задают его в третий раз и всегда с целью открыть шлюзы для потока грез молодого человека, охваченного страстями. В 1946 году, когда мне было двадцать, я попросил Пьера Мабиля помочь мне в выборе чтения в Париже. Он сразу же мне заявил: брось все и приобрети томики Жюльена Гракка у букиниста Жозе Корта. Через пять лет в полицейской префектуре Милана итальянский чиновник, который наотрез отказывался продлять мою визу, вдруг отрывает голову от бумаг и глядит мне в глаза: «У меня сегодня прекрасное настроение. На моем ночном столике лежит книга одного французского писателя, малоизвестного. Если через минуту вы назовете его имя, я продлю вам пребывание в Италии на срок, какой вы сами пожелаете.» «Это не иначе как Жюльен Гракк», — не раздумывая ответил я. «Вы выиграли Италию. Я и в самом деле читаю его „Угрюмого красавца". Это, скажу вам, вещичка! Куда там нашим Силоне, Малапарте, Моравиа».

— Вы получили шикарный итальянский приз, вечную весну, не правда ли?

— Но это было так мало в сравнении с солнечным мигом, который я переживаю сейчас, — любезно-галантно отбарабанил я и даже прищурил глаза, как подобает ослепленному.

4

Это оказался и в самом деле самый мимолетный курс в моей роли профессора по французской беллетристике. В непринужденном и бессистемном разговоре всплыло имя Гийома Аполлинера. Я принялся рассказывать о его решающей роли в становлении стиля модерн, чувствительного и чувственного, о его месте в одном ряду с Сандраром и Пикассо. Я признался Кристине, что в мои семнадцать лет был потрясен и совершенно покорен, прочтя в журнале «Фонтен» Макса-Поля Фуше аполлинеровскую поэму «Любовь, презрение и надежда», написанную белым стихом.

— Вы помните из нее что-нибудь наизусть? Я готова слушать.

И я начал:

когда у меня перехватило дыхание при взвизге колес круто затормозившей машины внизу под окном.

— Муж вернулся, — сказала Кристина, не выказав никакого волнения. — Продолжайте, прошу вас.

Но шум распахнувшейся двери не позволил мне продолжить.

— Фернандо, это Ален Рикабье, преподаватель французского. Я тебе о нем говорила.

Я встал и протянул руку этому блондинистому «зверю», как назвал его Альваро по телефону.

— Привет, — сухо сказал он, не подавая руки. — Кристина, мне надо сказать тебе пару слов.

— Извините, месье. Я на секундочку. — И она подошла к мужу в дальнем углу все той же гостиной, где сидел и я.

— Говори тише, Фернандо. Возможно, он понимает наш язык.

— Ты подумала, прежде чем брать себе в преподаватели черного? Что скажут соседи? О чем будет судачить прислуга? Во что ты превращаешь наше положение в городе, в стране наконец?

— Разве я могу спрашивать людей по телефону, какой они расы? Ты же знаешь, что в моей семье все четыре столетия плевали и плюют на расовые предрассудки, которые глупее всех суеверий, вместе взятых. Имя Пессо кое-что значит!

— Дурацкие идеи твоего отца! Ты живешь в доме Фернандо Мело-Веспуччи, а не в папашином борделе Организации Объединенных Наций! Моя бабушка говаривала: если негр приближается к гостиной, он должен быть готов повстречать две вещи: метлу или хлыст. Первое предпочтительнее.

— Ничего удивительного: твоя бабушка, приглашая гостей к чаю, сыпала в сахарницу овса, ведь она привыкла кормить ослов!

— Не смей оскорблять мою семью!

Я спокойно разжег мою трубку и, как старый морской волк, ждал, пока уляжется супружеская буря.

— Не так громко, потише, умоляю тебя. Во всяком случае он уже здесь, и занятия начались.

— Не может быть и речи, чтобы они шли и дальше. Выпиши ему чек, заплати ему за месяц, за полгода, за год. И метлой этого черномазого!

— Ты отвратителен!

— Нет, ты только посмотри, за кого он себя принимает, твой негр-профессор! Трубочку покуривает да густой дымок пускает под нашу потолочную лепнину, затуманивает стенную панель. Сейчас я ему покажу, из какого дерева…

Она повисла ему на шею, усмиряя его желание убить меня.

— Хорошо, дорогой. Нога его сюда больше не ступит.

Поутихнув немного, он все же грубо оттолкнул ее от себя, хлопнул дверью и укатил на своем «ягуаре».

5

Кристина вернулась к моему креслу у окна, придвинула поближе свое. В глазах у нее стояли слезы.

— Вы, конечно, все слышали. Простите меня.

Я промолчал.

— У меня не муж, а кровожадный зверь. И скотина. Тем хуже для его «расы». Но у меня много цивилизованных подруг. Некоторые будут рады создать группу ваших слушательниц, их наверняка привлечет ваш талант. Можно будет собираться у одной из них или у вас. Как?

— Ни у меня, ни где бы то ни было. После того, что здесь произошло, нам неразумно видеться снова.

— Вам нечего бояться.

— Я не боюсь. Скорее я вижу со всей ясностью, каковы нравы белых. Вижу и предвижу, ведь я поэт.

— Но для Шара, тоже поэта, ясность видения людей — это «рана, самая близкая к солнцу».

— Да, таков парадокс: расовый бич — это не только вирусное заболевание, но и нечто такое, что умножает, удесятеряет желание!

— Я ценю вашу проницательность.

Ее расширившиеся глаза сияли синевой, изнемогающей от нежности.

Наши кресла были придвинуты одно против другого совсем близко. Я ощущал ее всю, я видел ее колени женщины-цветка прямо перед собой. Ее глаза, сине-зеленые, мятежные, бездонно-нежные, даже не дрогнули, когда мои руки тронули ее корсаж. Мне не без труда удалось высвободить ее стиснутые груди. Я и не догадывался секундой раньше, что они такие полные. Бюст ее не был похож ни на какой другой в мире. Я снял с нее пышную юбку, черные трусики вместе с чулками. Меньше чем через два часа после нашей встречи наша физическая близость казалась естественной, даже привычной.

Она позволила исцеловать себя всю — от сгибов рук возле локтей, от кончиков каждого из десяти пальцев до не выразимой словами линии бедер и царственного черного холмика лобка. Там моя рука задержалась, там был волшебный корень мандрагоры, заколдованное место, средоточие всей ее красоты. Без всяких церемоний я славил галерею ее шедевров:

— Здесь (рука все там же) вы самая сильная и самая горячая. Здесь начинается могущественная и пылкая Кристина номер один. Настоящая, добрая, обольстительная Кристина Первая! — восклицал я, не прерывая моей радостной весенней работы.

— А где Кристина Вторая?

— Обе, обе у меня!

С ее лица исчезли последние остатки стеснительности и скованности. Ее руки тоже принялись за работу: под рубашку, по животу… Было видно по ее раскрывающимся и закрывающимся губам, как захватывает ее геометрия моего тела. Моя голова утопала в ее пышных шатеновых волосах.

Ее блистательное тело трепетало и замирало, когда я обнимал ее руками и обхватывал ногами, как угловатый краб, дорвавшийся до столь сладких ему округлостей. Или скажу иначе: я подсекал и тянул ее как рыбу моими рыболовными снастями поэта.

Бразильский день преобразился в брачную ночь. Кристина колыхалась как море, бьющееся о мой безволосый утес. Целый час мы отдавались друг другу и вращались по одной орбите, сметая на своем пути все четыре века разделенности и одиночества. Виток за витком поднимались наши сердца к небу Христа, и безумие страсти становилось гармонией. И в эту гармонию-симфонию привступали ритмы детства, морских гуляний, солнечных скачек, самбы, игр и праздников — всего того, что у нас когда-то украли. Мы ликовали, приветствуя фейерверки нашей встречи и… нашего расставания.