Исайя

1

В том году я решил стать благочестивым. Призвание это било из меня, как вода из родника. Однажды ноябрьским днем я растворил двери маленькой семинарии-колледжа Сен-Марсьяль, основанного братством Святого Духа, и попросил провести меня к отцу Джеймсу Маллигену. Мне сказали, чтобы я подождал в приемной, потому что тот еще не кончил вести урок. Этот ирландский миссионер пользовался в городе репутацией человека мудрого и ученого. Он преподавал философию еще в одном колледже на улице Миракль. Встретил он меня ласково и сразу повел в свою комнату. Там пахло лавандой и свежим постельным бельем. Все стены были уставлены книгами. Стопки их также высились на столике у изголовья кровати и даже в молельном углу. Свежие розы на письменном столе оживляли разложенные там тетради и папки. За окном на ветвях залитого солнцем дерева щебетали птицы. Совсем не келья святого, какой я ее воображал. И все же чистота и скромный уют комнаты заставляли думать именно о святости ее обитателя.

Усаженный на стул, я тотчас стал излагать причины моего визита. Я долго объяснял, почему я решил прийти в монашеское братство, а не в обыкновенное училище, готовящее приходских священников. Я чувствую, говорил я, призвание всю мою жизнь вставать в два часа утра, поднимаясь из заранее заготовленного гроба вместо постели, и не произносить больше трех слов в неделю. Идеал для меня — орден траппистов, лествичников, но траппистского монастыря нет в стране. Если весь мир — юдоль плача и слез, то Гаити — самое увлажненное слезами место. Рожденный гаитянином, я вижу в святости образа жизни единственный способ привлечь внимание Христа к этой земле, лишенной ласки и утешения.

Больше часа я развивал свои идеи, жестикулируя и не закрывая рта. Отец Маллиген сказал, что нет ничего лучшего, как ответить на призыв собственной души. Он согласен со мной: родиться на Гаити — несчастье. Он понимает, почему я готов к величайшим страданиям и самоотречению, и добавил, что мятежное пламя, пожирающее меня, не испепелило во мне детскую чистоту. Мое лицо, как ему кажется, очень не похоже на банальные физиономии молодых людей, которым он преподает философию. К счастью, он не предугадывает во мне ни будущего торговца импортными товарами, ни будущего сенатора или государственного секретаря. Мое призвание, проявленное в мятежной форме, — вступить на великую стезю, ведущую к сану служителя Господа. Сам Бог определил меня для своих замыслов в этой жестокой и беспросветной стране. Когда он говорил все это, морщинки в уголках его ирландских глаз лучились радостью.

— Идите, сын мой, навстречу таинству и силе вашего внутреннего призвания. Но не спешите. Благочестие — это растущее дерево, перед которым — вечность Создателя. Остерегайтесь нетерпения, ибо оно — стрела, пущенная из лука сатаны.

Затем он расспросил меня о моих родителях, об обстановке моего житья в Порто-Пренсе.

В семье я был старшим из семи детей. Отец умер рано, с тех пор прошло уже немало лет, и мы тогда остались буквально без гроша. Перепробовав дюжину всяческих профессий, мать в конце концов стала зарабатывать шитьем. С утра до ночи она крутила зингеровскую машинку, чтобы обеспечить наш кров, еду, одежду, школу.

В нашем доме, в квартале Бычья Голова, было две комнаты и не было ни электричества, ни водопровода. Отхожее место во дворе представляло собой будку с плохо пригнанными досками, так что все было видно насквозь. Когда оно переполнялось нечистотами, звали золотарей, которые работали лопатами и погружались в выгребную яму по пояс. Все ямы очищались ими одновременно, за ночь, и вся Бычья Голова глядела на рассвете, как уезжает грузовик, доверху наполненный зловонным грузом. Детишки представляли себе золотарей в виде чудовищ с крыльями грифов и мордами шакалов. Когда же обнаруживалось, что золотари — просто люди, в них бросали камни, пустые бутылки и отпускали всякие словечки.

Меня собирались отдать учить на закройщика или сапожника, но мать воспротивилась. Она хотела, чтобы я кончил школу и поступил на медицинский факультет. Она мечтала увидеть меня в халате врача в больнице какого-нибудь богатого квартала Порто-Пренса. Мечта ее была настолько сильна, что, как она говорила, когда зингеровская машинка уже совершенно превратится в металлолом, она пойдет продавать сама себя торговцам, снующим по морским пляжам. Она высказывала это с яростной твердостью в голосе, и порой это слышали даже люди, приходившие к нам. Тем не менее уважения к ней они не теряли, потому что в нашем квартале большинство женщин ради куска хлеба не стыдятся переспать с кем-нибудь за деньги.

Я так доверился отцу Маллигену, что даже рассказал ему, как в мертвые сезоны, когда шитье матери никому не требовалось, она пополняла семейный бюджет, гадая на картах каменщикам, жестянщикам, домашней прислуге, котельщикам, проституткам, ворам и другим обитателям Бычьей Головы, которые целый день чередой тянулись к ней. Она также гадала по руке, разглядывая ладони, чаще всего ненатруженные ввиду безработицы. А еще она умела совершенно преображаться, притворяясь одержимой духом вуду. Она вытягивала лицо, делала его черты жесткими и измененным голосом вещала советы и рекомендации клиентам, которые слушали ее, охваченные благоговейным страхом. А как только они уходили, мать звонко смеялась вместе с нами, но печальные глаза ее всегда застилались слезами.

Раз в год она усаживала всю свою ребятню на грузовичок, раскрашенный яркими красками, и мы ехали в сторону Круа-де-Бука. Там, где дорога делится на две, мы высаживались и шли пешком с добрый десяток километров на ферму Дорелии Дантор. У этой знаменитой мамбо, колдуньи, мы проводили два-три дня, и каждый из нас поочередно подвергался «волшебному омовению»: в воду загодя клали листья апельсинового дерева и цветки жасмина, добавляли миндального молока и тертого миндаля и немножко вина. Дорелия купала нас также в настое из чеснока, лука, чебреца и листьев дерева какао с добавкой маниоковой муки, подсоленного кофе и тростниковой водки. Она заставляла нас проглатывать снадобья и отвары, изготовленные из разных ароматических растений, или же протягивала каждому большой стакан с пальмовым маслом, которое предварительно кипятила вместе со стружками хозяйственного мыла!

Чтобы сделать нашу кровь еще более горькой и отвратить от нее злых духов, она приказала нам однажды съесть тараканов, зажаренных на касторке и приправленных чесноком и мускатным орехом. Такое лечение должно было заставить всякую невзгоду, всякий дурной глаз или неприродную, какую-нибудь напрасно нажитую болезнь заранее отпрянуть от нас с быстротой кролика.

Иногда приходили двое мужчин, хватали кого-нибудь из нас за ноги и несколько секунд раскачивали вниз головой над ритуальным костром. Одновременно под бой барабанов и пение прислужниц колдуньи все присутствовавшие выкрикивали имена Геде-Нибо, генерала Большого Леса, капитана Малулу, хозяина кладбищ Бумбы. Все эти боги были нам знакомы так же хорошо, как муравьи и крысы нашего дома в Бычьей Голове. Церемония в их честь длилась всю ночь. Верховодила Дорелия, одетая во все красное, с жестяной треуголкой или китайской шляпой на голове, с ватой в ушах и ноздрях. Однажды вечером она сорвала с себя все свои наряды и дала лизнуть голое тело языкам пламени. После этого мистического соития на ее гладкой коже не было ни малейшего ожога.

Вот эта последняя деталь из моих признаний побудила отца Маллигена спросить меня насчет моего сексуального опыта. Вкусил ли я уже грех плоти? Я рассказал ему все, что знал. Я жил в среде, где люди не стыдятся своих интимных частей тела и пользуются ими наилучшим образом, то есть и говорят обо всем этом и соответственно поступают с чувством полной свободы. Мальчики и девочки гордятся своими пипочками, когда узнают, что эти вещи служат источником блага для их уравновешенности и здоровья. Каждый очень рано постигает значение месячных у девушек, округлости их ягодиц и грудей, линии поясницы и бедер; у юношей — значение детородного органа и его принадлежностей, эрекции, оргазма и спермы. Такое открытие совершенно не вызывает чувства какой-то виновности, а наоборот, вселяет радостную уверенность в себе представителям обоих полов. Вхождение в мир плотских отношений совершается самым естественным образом, при случайных встречах и после предварительных ласканий в сумеречных закоулках квартала.

Но правда, истинная, хотя и невероятная правда заключалась в том, что я еще ни разу не целовался, вернее — не делал того, что условно называют поцелуем. О половом акте я знал все, что можно было знать. Я застигал парочки, занимающиеся любовью. Это зрелище представлялось мне вполне нормальным и очень красивым, и всякий раз у меня дух перехватывало. Иногда я занимался мастурбацией, один или в группе, не испытывая ни страха, ни отвращения, а, скорее, радуясь. Иногда, как и большинство моих товарищей по играм, я смазывал себе член маслом какао в надежде, что он станет толще и длиннее. Один или два раза — за городом — я пытался совокупиться с козой или телкой, но никакого энтузиазма не выказал. Если не считать этого половинчатого и преждевременного опыта, я еще не совершал ничего настоящего — ни единого подлинного и полновесного акта с девушкой. И если акт любви есть грех, то у меня не было никакой заслуги в том, что я пока не согрешил; если целомудрие есть добродетель, я был целомудрен невольно, а не по умыслу.

Отец Маллиген сказал, что хотя я целыми годами погрязал в язычестве, я не утратил невинности, и это служит свидетельством того, что ростки моего призвания восходят на благодатной почве. Когда Господь хочет облечь высокой миссией какого-нибудь из своих избранников, он часто преднамеренно и долго испытывает его душу и тело в миазмах греха. История церкви изобилует примерами людей, которые прошли длинный путь по болотам, не оставив на себе ни единого пятна. Так случилось и со мной. Теперь мне надо решительно отвернуться от языческих беснований вуду и превратить мою невинность в один из краеугольных камней моей будущей судьбы.

Затем мы поговорили о практических сторонах моего призвания. Я был первоклассником в лицее Песьон и должен был проучиться еще два года в этом светском колледже, прежде чем приступить к богословским занятиям. Силен ли я в латыни? Отец Маллиген взял томик Сенеки и попросил меня перевести отрывок, выбранный наугад. Текст оказался трудным, и в общем я провалился. А ведь я был одним из лучших учеников класса. Меня это крайне смутило. Отец Маллиген закрыл книгу и сказал, что не надо расстраиваться. Ни для кого не секрет, что учащиеся лицея Песьон не блещут знанием латыни и греческого. Преподаватели этого безбожного заведения, наверное, занимаются какими-нибудь другими делишками. Но он готов помочь мне восполнить пробел. Он охотно будет давать мне по три урока латыни в неделю. Больше того: каждый год он проводит жаркие летние месяцы в приюте, устроенном братством Святого Духа в горах. Мне просто надо поехать туда с ним на будущее лето. Тогда я быстро преуспею в латыни, а также буду помогать ему в его церковных делах. Когда я ушел и оказался на улице, радость моя не знала границ. У меня призвание, я призван, вокатус! Гаитянским вечером это латинское словечко просто переполняло меня.

2

В тот день, о котором теперь пойдет речь, мы все трое сидели на веранде домика, утопающего в зелени, в сотне шагов от часовни Ламарка. Около месяца тому назад мы покинули Порто-Пренс. Отец Маллиген молча курил специальную сигару, помогающую пищеварению. Я помогал Розене провеивать рис к обеду. Старик попросил мать одного из своих учеников подыскать ему прислужницу на каникулы. Ему и нашли Розену Розель.

Ей исполнилось девятнадцать лет, кожа ее по цвету и запаху напоминала гвоздику и корицу. Она кончила школу, и в более благоприятной обстановке ее королевская осанка, красота, способности нашли бы лучшее применение. В то лето все видевшие ее произносили не иначе как медленно и по слогам: о-сле-пи-тель-на! А если вы преподаватель философии в религиозном заведении или будущий монах братства Святого Духа, вам пришлось бы много раз повторять «Аве Мария», чтобы остудить пыл.

— Я думал, пришлют простую хозяюшку в летах, — говорил отец Маллиген, — а нам дали юную львицу. Биологический скандал! Горе тем, кто его хочет подстроить!

Скандал действительно уже незримо присутствовал. Он витал в воздухе днем и ночью под одной крышей с нами. Он дышал одним воздухом с нами, готовил нам пищу, стирал и гладил белье, убирал постели, накрывал на стол, и очень часто Розена-скандал бывала единственной коленопреклоненной прихожанкой в часовне, когда я помогал отцу Маллигену служить утреннюю мессу. И вот сейчас, на веранде, скандал с глазами львицы провеивает рис, подрагивая плечами и грудями над нашими душами, которые бдительно и таинственно оберегаются Спасителем.

— Завтра базарный день, — заметил старик.

— Да, завтра четверг, — откликнулась Розена. — Кто на этот раз пойдет со мной, вы, батюшка, или Ален?

— У Алена задание по латыни. Пойду я, как и в прошлый раз, — повелительным тоном произнес старик.

— Возьмем мула? — предложила Розена.

— Хорошая мысль, Розанчик. Можно будет купить связку бананов с мускусом.

— А может, еще и козленка, — добавила Розена.

— О, будут отменные кусочки на рашпере! — в предвкушении воскликнул старик.

— С иньямом, луковичками, соусом року, перчиком! — подхватила Розена.

Рынок находился примерно в часе хорошей, непрогулочной ходьбы, начиная от отрога, на котором возвышалась часовня. Я сопровождал Розену в первый четверг по нашем прибытии сюда. Мы отправились сразу после мессы. На еще незнакомом пути мы ориентировались на крестьянок, которые со всех горных троп стекались к рынку. Одни шли пешком, другие ехали на ослах, шерстистых, с копытами, блестящими от росы. По дороге мы то и дело вспугивали овсянок, диких голубей и даже несколько пар цесарок, которые взлетали, шумя крыльями и сминая траву. Там и сям за холмами выступали хижины, откуда доходил до нас приятный аромат разливаемого кофе. Мы шли широким шагом и молча. Розена смело шагала впереди меня своей неподражаемой поступью, не обращая никакого внимания на колючки, которые время от времени царапали ее длинные голые ноги. Ее гибкая походка чувственно волновала весь ее стан, но утром я вкусил церковную облатку, и поэтому все ее изгибы и вибрации лишь умиляли меня как невинного агнца Божия.

На рынке она проявила свой талант мгновенно находить самые лучшие арбузы, самые свежие яйца, самые подходящие для отменных салатов баклажаны, помидоры, огурцы. Я заметил также, что ни одна торговка в мире не заставила бы ее заплатить слишком дорого за курицу или четверть связки инжира и бананов. Возвращались мы нагруженные, как ослы, и делали передышки после каждого подъема в гору, а день сиял, как львиные глаза Розены Розель.

— Ты правда хочешь быть священником? — спросила она, когда мы присели отдохнуть.

— Да, у меня такое призвание.

— А что люди чувствуют, когда у них при-зва-ни-е?

— Ну, это такая пелена, как бы изнутри застилающая глаза на все лишнее и ненужное. Нравится все скромное и нежное.

— Как это?

— Надо сохранить на всю жизнь то, что в тебе от детства и что почти все взрослые быстро теряют. Надо днем и ночью исполнять невидимые и неслышимые веления Господа и подавлять в себе суетные желания плоти.

— Ты уже научился говорить, как кюре с кафедры. Значит, Господь запрещает тебе иметь дело с женщинами?

— Да, обет целомудрия берут на всю жизнь.

— А наши вуду, они ведь тоже боги, почему они свободно занимаются любовью? Ты же знаешь, что у Дамбаллы-Уэдо есть жена. И вообще он же мужчина-негр, разве он так сделан не для чего, зазря? А взять Агуэ-Таройо. Он знаменит не только своими морскими подвигами, но и тем, что погружал свое не деревянное весло в пучину живой плоти Эрзули-Фредды.

— У наших богов только земные заботы, и наша вера в них — практическая. Наши боги честолюбивы, а к тому же пьянствуют, обманывают, развратничают. Они очень любят поесть, попить, поплясать, поблудить. Такие они разгульные! А ведь надо душу спасать.

— Да-да. Набил тебе голову папаша Маллиген всякими глупостями. Но это его дело, если он хочет держать самый нужный кусочек своего собственного мяса в холодильнике Святого Духа. А я считаю, что наши боги правы, раздвигая ножки у жизни, когда того хотят.

— Ты говоришь языком язычницы, Розена!

— Язычницы? Ах, как хорошо быть язычницей с макушки до пят? Что в этом дурного? Ты же видишь, как выплавил меня жар язычества, — сказала она, поглаживая ладонью собственное тело. — «Душа, душа», — вы выпускаете изо рта это словечко, как сигарный дымок. Я не стыжусь, что я женщина и что под платьем у меня целая пекарня. Погляди-ка! — она расстегнула лифчик. — Почему мне надо краснеть за высокие груди? А мои бедра? — продолжала она, задирая юбчонку чуть не до пояса. — Ты думаешь, они несут дурные вести этим горам?

Все вдруг перемешалось и закрутилось: деревья, груди, небо, взорвавшиеся от радости горы, тропинка, бедра и ляжки то ли сияющего дня, то ли Розены. Во мне поднималось желание сейчас же впиться губами в ее рот, а в штанах твердел тот самый бродяга, которого утром мне удалось смирить и смягчить. Я прирос к месту, где сидел, сжав кулаки, опустив голову, и слезы холодили мои пылающие щеки.

— Прости, Ален, — разжалобилась она. — Я не хотела тебя обидеть. Но вся эта штука, когда она меня схватывает, сильнее меня. Как только я родилась, мне натерли стручковым перцем подошвы ног и все чувствительные места. Извини меня!

Она отерла мне лицо. На лбу у нее и на руках блестели крохотные жемчужинки пота. Она почти прижалась ко мне, я чувствовал исходящий от нее аромат корицы, ее горячее дыхание и видел, что погибель моя приобретает цвет и блеск ее глаз. Она обладала сатанинской силой обольщения, а груди ее прямо-таки душили меня, перехватывали дыхание.

— Помиримся, братец, — утешала она меня. — Обещаю больше об этом не говорить. Скажи, мирный пастушок, будущий пастырь, ты заключаешь мир с Розеной?

— Да, — ответил я, не глядя на нее.

И вот теперь она очищает рис и высыпает его в большую миску. Но это невинное занятие, как и все прочее, что она делала, было как бы насыщено электричеством. В прошлый четверг на рынок с ней ходил старик. Наверное, она тоже испытывала на нем свои чары. Я заметил перемену в их отношениях. Между ними установилось что-то вроде добродушной фамильярности. Он называл ее Розанчиком и позволял себе отпускать шутки насчет ее кокетства. Он стал обращать внимание на свой внешний вид, больше не носил сутану и не засучивал штанины, даже когда колол дрова. Он прихорашивал и держал в порядке бородку и усы, каждый день менял рубашку и опрыскивал себя лавандой после ванны. Морщинки в уголках глаз постоянно лучились. Он отказался от помочей и гордо носил гаванский кожаный ремень с пряжкой, где были выгравированы его инициалы. Когда Розена накрывала на стол и наклонялась разливать суп, я всегда ждал, что он скользнет глазами по ее лифчику, хотя тотчас отгонял всякие подозрения, недостойные моей набожности. Тем не менее подозрения возникали вновь и вновь. Прошлой ночью, когда я вдруг проснулся и стал молча молиться в смятенной душе, я увидел, как старик поднимается с постели. От Розены нас отделяла тонкая перегородка, и было слышно, как она переворачивается с боку на бок и что-то бормочет во сне. Старик сначала повернулся ко мне и, видя, что я не шевелюсь, взгромоздился на стул и приник к щели между перегородкой и потолком. После такого созерцания он снова улегся и зажег сигарету. Я понимал, почему он снова настоял на том, чтобы сопровождать Розену на рынок.

После того моего случая с Розеной я в тот же день признался во всем отцу Маллигену на исповеди. Прежде всего он похвалил меня за то, что я во всеоружии чистоты отразил нападение демонов плоти. Затем он упрекнул меня в отсутствии ловкости, тактической хитрости. Впредь я должен вести себя как опытный и искушенный пастырь. Душа такой язычницы, как Розена, — это клубок ниток, который надо искусно распутать. И делать это надо умелыми руками. Не следует сразу встречать в штыки греховные побуждения девушки, а надо сделать вид, что ты ее понимаешь, поиграть пламенем, чтобы медленно и мудро стишить его и обратить все ее побуждения и чувства к Богу. «Прелесть не заразительна, дитя мое, — сказал он. — Надо только проявлять терпение». Бог оросил этой дьявольской росой мой путь, чтобы испытать выносливость возрастающей травы моей жизни. Я должен молиться и молиться, чтобы влага, падающая из самого дьявольского уголка неба, не показалась мне благословенной в один прекрасный день. Я обещал следовать его советам. А получилось-то, когда я тогда проснулся ночью, что священнослужитель, человек, который, наверное, запросто может позвонить по телефону самой Богоматери, поднялся с постели, взлетел с кошачьей ловкостью под потолок и долго насыщался видом беззащитной наготы Розены. Наверняка этот четверг будет решающим днем. Старик и Розена завалятся на мягкую горную траву. Они перемешаются друг с другом, как зерна риса, и сатана своими сильными руками начнет провеивать их на веялке жаркого гаитянского лета.

3

Через пару часов я спускался вместе с Розеной к реке по крутой тропе между папоротниками. Розена опять была впереди. И опять ее изгибы, еще более резкие и волнистые, волновали мою кровь. Я нес пустые ведра. Обычно она ходила за водой одна, после полудня, и возвращалась в мокром платье, без передника, сияющая свежестью. В это время старик читал свой требник на веранде, а я стоял в часовне на коленях, повернувшись к алтарной лампе. И вот я услышал шаги за спиной: вошла Розена, стуча сандалиями по цементному полу и смело внося дух язычества в сакральный храм моего уединения.

— Извини, что помешала. Помоги мне нести ведра.

— Отцу Маллигену не понравится, если я пойду с тобой на речку. Он меня накажет.

— Вы мне осточертели, ты и твой рыжий бог.

— Розена, ты забываешь, где находишься!

— Пардон. — Она перекрестилась. — Но все-таки ты, наверное, очень боишься, что тебя сожрут черти.

— Дело не в этом. Батюшка запретил мне находиться с тобой наедине.

— Это с каких же пор?

— С того дня, когда ты показала мне…

— А-а-а, ты попадешь в ад, потому что видел мои…

— Розена, не здесь, умоляю!

— Пардон. — Она снова перекрестилась и даже опустилась на колени. — Будь любезен все-таки, помоги Розене.

— Хорошо, пойду. Иди вперед, я мигом за тобой.

— Спасибо, святой Ален из Бычьей Головы! — звонко рассмеялась она прямо в часовне.

Чем ближе к реке, тем круче становился спуск и выше и тенистее папоротники. Тропинка вдруг оборвалась на берегу, усыпанном галькой, гладкой и многоцветной. Река здесь делала петлю, и получался обширный бассейн. В некоторых местах не достать дна. Не успели мы прийти, как я сразу принялся наполнять ведра. Розена стояла рядом и глядела на меня взглядом двух карбункулов, пламенеющих насмешливой чувственностью. Наполнив ведра, я ухватился за ручки, намереваясь двинуться обратно.

— Ты что, не хочешь искупаться?

— Нет, я уже окунулся как раз тут в четыре утра.

— И вода тебя больше не соблазняет?

— Нет, Розена.

— Тогда подожди меня. Отвернись. Я немножко поплескаюсь.

Я поставил ведра, повернулся к ней спиной. Мне был слышен шелест снимаемого платья. И вот она шумно заплескалась и зарезвилась.

— Вода чудесная!

Я не отвечал. Я чувствовал себя смешным. Мне не хотелось молиться. Моя излюбленная и часто заглатываемая «Аве Мария» теперь своей тяжестью давила желудок и вызывала какое-то подташнивание. Кровь била молотом в глаза, в щеки, в руки и, особенно, в пах. Я внезапно обернулся: Розена стояла в самом мелком месте реки, вода по колено, и улыбалась.

— Ну, Иисусик, решайся!

Я молчал, не отрывая от нее глаз. Ни на что на свете я не глядел еще с таким восхищением. Она не укрывалась, и мой взгляд буквально впитывал ее, как губка. Я чувствовал себя ужасно неловко с дрожащими руками и в штанах, где в известном месте образовалось вздутие. Чтобы как-то выйти из затруднения, я наклонялся, подбирал гальку и бросал в ее сторону, делая вид, что играю. Она снова погрузилась в воду и появилась подальше и поглубже, хохоча и крутя головой.

— Ну чего ты не идешь? Боишься?

Я держал в руке камешек, и на лице моем выражалось и смятение, и вожделение. Розена сделала несколько шагов в мою сторону и стала плескать в меня водой.

— Крещу тебя во имя моих губ, грудей и моего святого духа, — хохотала она, продолжая кропить меня и поливать.

Я отступил к береговому обрыву. Она тоже сделала несколько шагов. Заостренные груди плыли над поверхностью. Еще шаги ко мне, еще плескание. Вдруг, словно орел, распустивший крылья к бою, она бросилась на меня с яростью, чуть не с рычанием. И меня, одетого, что-то само понесло к черному пламени чудесного треугольника, который я узрел так близко. Я опрокинул Розену в речку, и мы оба повалились на песчаное ложе, на мелкоте, столкнув вместе наши тела, а наши руки и губы отчаянно, как утопающие, искали друг друга. Она выпрямилась, высвободилась и побежала по воде против течения. Я зашлепал за ней в набухших башмаках и настиг ее под навесом из папоротников, где она растянулась на песке, заложив руки за голову. Я скинул к черту мою одежонку и прыгнул на нее, как наездник на лошадь, сжав ногами ее бедра.

Розена, восхищенная, подставляла мне свой язык, глаза, уши, щеки, живот и царственные груди. Ее длинные ноги сложились крестом на моей спине. Она, вздрагивая, отдалась моим ласкам, как листва отдается порывам ветра. И там… там тоже она была упруга, мускулиста, обольстительна, великодушна, огненна. Я сросся, слился с Розеной, мы плыли вдали от земных берегов, как корабль, везущий в своем трюме примиренные между собою жизнь и смерть, потому что наша кровь и наше дыхание соединились и друг с другом, и с ритмами мира. А еще мы как будто стремглав летели куда-то вниз, наши руки и ноги обо что-то обжигались, к чему-то прилаживались, и оказалось, что они образуют чудесное сочетание, мы наливались соками и окружались славой, мы летели вместе, прямо вниз, но не в пропасть, а в бесконечную, бездонную радость.

4

В тот вечер отец Маллиген лицезрел прибытие преображенной парочки. То, что мы сотворили, должно быть, сильно сияло на наших физиономиях, потому что старик сделал жест, как будто подносит к глазам руку козырьком, чтобы его не ослепило наше присутствие. Он мигом понял, что с речки вернулись уже не прежняя Розена и не прежний Ален.

— Что с вами стряслось?

— Ничего, — ответил я, а Розена скользнула на кухню.

— Как ничего? Вы весь мокрый.

— Я поскользнулся и упал в воду, когда помогал Розене наполнить ведра.

— А эта взъерошенность и дикий блеск в глазах у вас обоих — вы тоже зачерпнули все это в реке?

— Там, где я упал? — идиотски ответил я, холодея от ужаса.

— Разве меня об этом надо спрашивать? Вы бесстыдно лжете, что несовместимо с вашим призванием. Розена, — крикнул он, — пойдите сюда! Что произошло на реке?

— Ничего серьезного, святой отец. Ален поскользнулся, когда помогал мне.

— И поэтому у вас обоих такой вид?

— Какой вид? — простодушно спросила она.

— Ну, это уж слишком! Может быть, нарисовать ваши портреты? Вы что, принимаете меня за кретина? Вы оба до краев переполнены грехом и ложью. Вы только что предавались блуду! Вы оба мерзкие блудники!

— Это правда, отец мой, — признался я. — Простите нас.

Он повернулся к Розене, ожидая такого же покаяния. Она молчала, но глаза ее налились гневом, а грудь вызывающе поднялась и подалась вперед.

— Розена, вы по-прежнему будете лгать?

— Мы не сделали ничего плохого. Мы занимались любовью. И это было хорошо, хорошо, хорошо, — повторяла она, закрыв глаза.

— Замолчите! Вы совратили этого мальчика, и вам больше нечего сказать.

— В любви нет ничего совратительного.

— Вы называете любовью гнусное блудодеяние на топком берегу. Вы опошляете само слово «любовь», столь близкое нашему Господу. Вы хлюпали и катались как свиньи в грязи. Да, да, вы совершили свинство!

— Ну, хватит! — крикнула разъяренная Розена. — Мне надоели ваши вздорные нарекания. Вы же лицемерите! Вы просто ревнуете и беснуетесь от ревности. Думаете, я не замечала вашего петушиного обхождения? Розанчик туда, Розанчик сюда! Да вы меня всю излапали — правда, только глазами. Вам так хотелось оказаться на месте Алена! А он вам подрезал петушиные шпоры, вот и все.

Старик не мог произнести ни слова. Как будто все слова сразу скопились у него во рту, как новые зубы, но вырваться наружу не могли. Старик молча глядел то на Розену, то на меня, не зная, куда девать руки, бородка топорщилась как шерсть у ошпаренного кота, а из глаз вот-вот готовы были прыснуть слезы, как у напыжившегося ребенка.

— Оставьте меня одного, — в конце концов тихо попросил он.

Розена ушла на кухню. Я отправился в часовню.

5

На следующий день после мессы, которую я отслужил без благословения старика, тот нарочито мягким тоном велел мне заменить его в качестве провожатого Розены на рынок. Мы бодро и деловито отправились рано поутру. Шли молча до самого рынка и глядели лишь на встречных да попутных прохожих или на проступающие из утренней дымки холмы. Она неспешно сделала все покупки. Около девяти мы двинулись обратно. Я шел впереди и раздвигал колючие кусты для Розены. Несмотря на груз и крутизну дороги, наверх мы шли быстро, освежаемые еще не жарким днем. Так мы прошли полпути, и в головах не было иных мыслей кроме того, как правильно поставить ногу среди камней, уступов и выступов. Розена первая нарушила молчание.

— Ален, давай отдохнем минуточку.

— Как хочешь, дорогая Розеночка.

Я удивился собственным словам, опустил на землю провизию и обернулся. По щекам Розены стекали капли пота. Я вынул платок и нежно отер ей лицо. Она на миг оперлась о мое плечо, потом как бы спохватилась и уселась в тени на уступе скалы.

— А мы бодро прошагали, — сказала она.

— Да, даже пролетели как на крыльях.

— Это оттого, что мы сделали вчера?.. Почему ты не отвечаешь?

— Да, любовь моя.

Она поглядела на меня серьезно и удивленно. Губы и нос у нее подрагивали, а под платьем чувствовалось учащенное дыхание. Постепенно выражение ее лица из серьезного и строгого сделалось нежным и признательным.

— Я люблю тебя, Ален.

И она, пахнущая корицей, снова оказалась в моих объятиях. Мы уложили нашу поклажу в кусты и растянулись на траве. Я скользнул рукой под платье и, закрыв глаза, гладил ее тело кончиками пальцев, растопырив их, как клешни у краба. Рука двигалась от ног к груди, которая как бы восстала ото сна и приобрела четкую заостренность. Потом рука остановилась между ног, и ею, как глазами, я познавал и восхищался законченностью и совершенством формы: то был точильный круг для придания жизни блеска и остроты, то было чудо, возникшее у самых истоков жизни и даже до того, как появились на свете огонь и дождь, песок и ветер, а особенно гораздо раньше тех времен, когда появился некий миф, превративший эту часть женского тела в нечто ужасное. Под горным солнцем Розена снова раскрылась мне. Мой детородный орган, как блещущий и искусно выграненный алмаз, вошел в гармонию с ее изгибами, с золотым кольцом Розены.

6

В тот же день вечером я остался наедине с отцом Маллигеном на веранде. Мы оба молча читали, он — очерки Маритена «Дух, пребывающий во плоти», я — сказку о маленьком принце, который покинул астероид с помощью перелетных птиц. Розена ушла спать. Как только мы вернулись с рынка, я все искал момента, чтобы внести полную ясность в отношения с моим исповедником. Я чувствовал, что и он хочет побеседовать со мной. На его лице не было ни следа злопамятства, а была чистейшая доброта, мудрость, полное понимание, кто мы такие с Розеной и почему мы это сделали.

— «Скандал» выиграла первый раунд, — сказал он.

— И горе мне, не так ли, отец мой?

— Горе нам с тобой. Ведь мы на ринге были двое.

— Но меня удивляет, что я не чувствую за собой права. Я так же чист, как и прежде. Как будто я познал от радости лишь верхнюю ее часть, видимую макушку. Но Розена дала мне пережить целых четыре пятых благодати.

— Не совсем так, сын мой. Благодать — не айсберг. Если бы она была айсбергом, с речки вернулись бы две ледяные статуи. А ведь вы были совсем не статуями.

— Но, может быть, божественный айсберг, плавающий в нашей крови, такой же жаркий, как сам Господь.

— Ты все еще находишься под впечатлением свершенного зла. Грех сравнивать благодать с несчастными похождениями плоти!

— Но, отец мой, вчера вечером я долго молился. И чем больше я просил прощения у Бога, тем больше мне казалось, что он благославляет меня увлажнить мою душу, как смачивают поджаренный хлебец в горном меду. Почему зло привлекательнее добра? Почему Розена показалась мне благодетельным сиянием?

— Ты затрагиваешь одно из величайших таинств творения. Ведь свет исходит и от сатаны. Замысел Творца был бы слишком прост, если бы дьявол всегда выступал в качестве князя тьмы.

— Значит, по вашему, Розена — воплощение зла?

— Господь — и я тебе уже говорил об этом, — чтобы испытать и укрепить своих избранников, иногда являет им всяческие видения плоти. Хорошо, если такое испытание не исчерпало до дна твоей чистоты. Но очень большой и серьезный грех — путать свет сатаны с сиянием благодати.

— У меня сейчас нет никаких угрызений совести. Тот пустяк, который случился вчера вечером, улетучился сегодня утром. Бог дал мне в руки такие формы, которые появились куда раньше, чем мифы, наводящие тень на нежность тела женщины. Мои руки, отец мой, сохранят в себе это ощущение до тех пор, пока это будут живые руки.

— О, сын мой, ты нуждаешься в помощи!

— Помогите мне, отец мой.

— Пойдем вместе помолимся.

Он поднялся, взял фонарь и двинулся по тропе к часовне. Я вслед за ним окунулся в ночь. Он поставил фонарь у алтаря, преклонил колена и затеребил четками. Я встал на колени рядом. Слова из «Отче наш» и «Аве Марии» он произносил громко и красиво, и очень серьезно. Я вторил ему: «Дева пресвятая, Богоматерь, помолись за нас, бедных грешников, и ныне, и в час нашей кончины… Отче наш на небесех… Аве, аве Мария…»

Губы мои поизносили священные слова, и слезы стояли в глазах. Но тут другое и свежее воспоминание и моя новая набожность захватили мой разум и сердце, явились имя Розены и образ ее на речке и вытеснили Матерь Божью. «Аве Розена, милостивая, благодарю тебя и ныне, и в час нашей кончины». И я разрыдался.

— Не стыдись своих слез, сын мой, — промолвил отец Маллиген, — Они текут сейчас и по щекам чудесного женского существа, слушающего нас.

Он поднялся, и я пошел вслед за ним. Сердце мое бешено колотилось, а ноги еле волочили. Ночь в горах, прозрачная и свежая, была похожа на Розену. Усеянное звездами небо было похоже на Розену. Подушка и мой сон этой ночью — все было Розеной.

7

Если бы кто поглядел, как мы жили последующие недели, то подумал бы, что под сенью часовни Ламарка царят мир и спокойствие. С рассветом я по-прежнему помогал отцу Маллигену служить мессу. Розена по-прежнему стояла на коленях позади нас. Когда я поднимался положить требник на алтарь, я бросал на нее взгляд, и ее улыбка в утренних сумерках говорила мне, что у нас с ней одна и та же религия. Когда я позванивал освятительным колокольчиком, а Розена набожно склоняла голову, я знал, что хлеб и вино, которые священник символически превращает в тело и кровь Христа, для нас обоих символизируют наши собственные плотские деяния. Отец Маллиген служил мессу по самым строгим правилам Римской церкви. Он и не подозревал, что выполняет такой ритуал, в котором мы с Розеной опознавали нашу собственную любовь. Боги нашего детства не спали и хитро прятались за христианской литургией.

После мессы и завтрака Розена исчезала на несколько часов, занятая кухней и хозяйством. Отец Маллиген давал мне уроки латыни на веранде или в тени дерева. Он также знакомил меня с начатками философии. Часто речь заходила о неотомизме — очень интересовавшем его тогда направлении католической мысли. Он был знаком с Жаком Маритеном, одним из главных представителей этого направления. Тот преподавал в Соединенных Штатах, в Колумбийском и Принстонском университетах. Старик хотел пригласить Маритена на Гаити прочесть несколько лекций.

Раз в неделю он получал почту из столицы. Мне он пересказывал эпизоды войны, которая была тогда в самом разгаре. В то лето новости сообщали о сопротивлении англичан немцам в Ливии, о стойкости Красной Армии на Кавказе и в донских степях. Газеты писали также о японских атаках в Новой Гвинее и о кровавой битве за Гвадалканал. Но страстью отца Маллигена была Свободная Франция. Он непрестанно вспоминал о событиях в Ливийской пустыне в начале лета. Тогда войска генерала Шарля де Голля целых тринадцать дней героически отбивали танковые атаки и выдерживали артиллерийские обстрелы генерала Роммеля. «Там же, — объяснял он мне, — Франция опять стала воюющей державой и восстановила связь с лучшими традициями своего прошлого». Он не раз перечитывал мне текст телеграммы руководителя «Сражающейся Франции» героям Бир-Хакейма: «Генерал Кениг! Знайте и передавайте вашим войскам, что Франция смотрит на вас и что вы составляете ее гордость». «Так писал приказы Наполеон!» — восторгался старик. В те времена я ничего не знал о политических делах и событиях в мире. Названия и имена из военных сводок — Гвадалканал, Тобрук, Днепр, Тимошенко, Эль-Аламейн, Крым, Монтгомери — смешивались с латинскими авторами: Цицерон, Тит Ливий, Плиний Младший. А все вместе соединялось с именем женщины, которая открыла мне совсем, совсем другую сторону жизни.

За завтраком мы всегда собирались все трое. Старик и я неизменно хвалили Розену за ее кулинарные способности, которые были отнюдь не последними из всех ее дарований. Днем мы помогали ей мыть посуду, лущить горох, чистить картошку и всякие другие овощи, надраивать до блеска лампы, колоть дрова и еще делать множество домашних дел. Иногда мы вместе ходили в ближние деревни. Отец Маллиген брал с собой аптечку и обретал вид важного и серьезного врача, когда склонялся над больным малярией, чесоткой и другими сельскими болезнями. Мы с Розеной превращались в прилежных и послушных санитаров. Мы обнаруживали авитаминоз у детей и взрослых, выслушивали объяснения старика о рахите, цынге, шелушении кожи. Возвращались мы после таких визитов молча, и хотя шелестели деревья, пели птицы, заливались солнцем холмы, мы оставались под впечатлением увиденной нищеты и недомоганий и знали, что помочь мы тут бессильны. Отца Маллигена тоже охватывала печаль беспомощности. А мы с Розеной начинали испытывать какую-то неловкость за наши тайные празднества.

Но они продолжались. Когда старик усаживался за требник и думал, что я молюсь в часовне, я частенько бежал за Розеной в тень кустов или на речной берег. Любовь сверкала в моих глазах и гремела в ушах.

Но я быстренько возвращался в часовню и опускался на колени.

Однажды утром мы занялись любовью стоя на кухне. Мы получили такое удовольствие, как будто ноги наши куда-то ушли из-под тел и мы плыли среди кастрюль и над пылающими углями. Несколько раз, когда ночь бывала на исходе и я убеждался, что старик спит крепчайшим сном, я проскальзывал к Розене. И тогда тишина, в которой мы делали свое дело, была настолько полной и плотной, что казалась неотъемлемой частью, продолжением самого укромного места розениного тела.

Однажды после того как нам пришлось быть в состоянии воздержания целых три дня, мы предались любви прямо на скамье в часовне, смешивая нашу дрожь с дыханием самого Господа. Что же касается старика, то он теперь обращался с Розеной с чисто отеческим благодушием. «Он знает теперь, из какого теста я вылеплена. Он осторожничает, но в глубине своей остается ирландским петухом, и петух тот не дремлет», — говорила Розена.

В тот день, часа в четыре, прискакал крестьянин, весь запыхавшись и чуть не загнав коня. Он просил отца Маллигена поехать к умирающему, в нескольких километрах от Ламарка. Он говорил, что умирающий прожил жизнь добрым христианином и, узнав, что недалеко живет священник, умоляет не дать ему умереть без соборования. Крестьянин добавил, что, хорошенько погоняя мула, батюшка не только съездит туда, но и вернется домой еще до рассвета. Перед отъездом отец Маллиген отвел меня в сторону и предостерег, насколько мне опасно оставаться в доме наедине с Розеной Розель, и посоветовал мне провести ночь за молитвой в часовне.

— Бодрствуй, сын мой. И помни: земля, потрясенная войной, сегодня тоже не спит.

Я обещал ему, что во всяком случае не буду гасить свет.

Наша брачная ночь началась на речке, как и в тот первый раз. Потом мы вернулись в дом и даже не переоделись. Был звездный августовский вечер. Мы вкусили апельсинов, дынь, бананов и других фруктов, принесенных накануне с рынка. При свете фонарей мы сдвинули вместе все три кровати, чтобы нам было раздолье. Часа три спустя, насыщенные, опьяненные друг другом, мы погрузились в такой беспробудный сон, какой ведом только детям, безумцам и любовникам.

Мы не слышали, как вернулся старик. Когда я открыл глаза, я и понятия не имел, сколько времени он уже находится тут, глядя на нас, разметанных и совершенно голых. Фонари горели. Глаза старика вылезли из орбит, бородка растрепалась и была похожа на рыжие языки пламени. Жилы на шее чуть не лопались, кадык выступал вперед и как будто вырос. Я схватился за одеяло, прикрыл все еще спящую Розену и стал натягивать пижаму. И тогда отец Маллиген кинулся на меня. Сильнейшим ударом он отшвырнул меня и чуть не вдавил в стену. Потом подскочил, ударил наотмашь в лицо, потом в нос. Я застонал от боли.

— Прекратите, а то я тоже буду драться!

Он двинул мне кулаком по губам. Нос и рот мои были залиты кровью. Я терпел удары, шатался и совсем забыл, что я тоже не из слабых. Видя драку, Розена кинулась на кухню. Но тотчас вернулась, зажав в руке длинный кухонный нож. Отец Маллиген повернулся к ней. Не выпуская своего оружия, она попятилась и сбросила одеяло, которое успела набросить на себя, когда летела в кухню. Теперь она была абсолютно голая, с ножом в руке, и зверски-пристально глядела туда, где находилась совершенно точная, конкретная часть стариковского дела. Старик увидел по глазам Розены, что она исполнена решимости полоснуть по этой части. А дальше случилось необъяснимое.

— Спустите штаны, — тихо приказала Розена.

Старик, как автомат, зачарованный, подчиненный, расстегнул ремень. Штаны свалились, обнаружив жилистые, покрытые рыжими волосами ноги.

— Трусы тоже, — тем же ровным и приказным голосом произнесла Розена.

Он послушался, и выставился его член, раздувшийся, задиристый, вроде петуха, напрягшегося, чтобы вот-вот прокукарекать об опасности. Розена сделала шаг к нему, широко взмахнула ножом и успела-таки поранить заветное место. Я кинулся к ней, выволок из комнаты и отнял нож. Потом устремился на помощь к нему. Он согнулся пополам, одной рукой вытягивая вату из аптечки, а другой пытаясь остановить кровь из раны, одновременно жуткой и гнусной.

— Мне не нужна ваша помощь, — простонал он. — Убирайтесь вместе с ней. Вот отсюда, мерзкая пара блудников!

Мы быстро оделись, собрали свои вещички, увязав их в один тюк. Со слезами на глазах мы отправились в путь, когда уже поднялся светоносный и животворящий день.

В середине сентября у одной моей знакомой медсестры из главной городской больницы я попытался узнать, что же сталось с отцом Джеймсом Маллигеном. Она рассказала, что с ним произошел несчастный случай в Ламарке, где он, как и каждый год, проводил лето. Какая-то норовистая лошадь ударила его копытом и угодила прямо в пах. Теперь он поправляется. И к случаю этому относится спокойно, по-философски.