1
Каждое утро в семь часов, потом в два, потом в шесть вечера, минута в минуту, с точностью швейцарского поезда, она звонила мне из холла гостиницы.
— Добрый день, именитый гость. Это ваша переводчица. Вы готовы?
— Добрый день, Силуан. Сейчас спускаюсь.
«Силуан» означает «Золотистый фазан, предвещающий радость». Уже на третий день общения с нею я упрекнул ее в церемонности, которая заставляет меня быть осторожным и соблюдать дистанцию.
— Послушайте, товарищ Силуан, окажите мне любезность.
— Какую, именитый гость?
— Вот как раз так больше меня не называйте.
— Это слишком по-китайски?
— Нет. Но это не соответствует действительности. Я чувствую, что присвоил себе чужой титул.
— Разве вы не именитый писатель?
— На Западе у меня не наберется и одной тысячи читателей. А в Китае вообще никто меня не читал. Вернее будет сказать «именитый незнакомец».
— Ваша скромность делает вам честь, именитый гость. Ой, извините, товарищ… Ну как же мне сказать?
— Называйте меня просто Рене.
— Революция запрещает фамильярничать с иностранными гостями.
— В таком случае называйте господином Депестром.
— Никогда! Господа начинаются там, с Тайваня.
— Тогда называйте товарищем, как друга по духу, как единомышленника.
— Но вы же зовете меня золотистым фазаном!
— Это совсем другое дело. Да, в вашем имени заключена совершеннейшая правда. Оно выражает вашу грациозность и доброту как девушки. Но не стану же я всякий раз переводить имя Силуан. «Вы предлагаете отличную программу на сегодняшний вечер, золотистый фазан, предвещающий радость». Или: «В каком часу завтра отходит поезд на Шанхай, золотистый фазан, предвещающий радость?»
— О, именитый гость, мое имя действительно звучит смешно в переводе на французский! — И она залилась смехом, сразу еще больше похорошев и обнажая свои жемчужные зубки.
В каждой провинции ритуал моего визита повторялся с неукоснительным единообразием по заранее и давно подготовленному плану. Нас с Силуан усаживали в зал или гостиную, увешанную красными лозунгами, всяческими дипломами, картинами и фоторепродукциями, изображающими ключевые события революции, и обязательными портретами Мао и Лю Шаоци. Мы садились за стол с расставленными чашками и разложенными сигаретами и сладостями. Потягивая зеленый чай, я слушал рассказ Силуан о каком-нибудь партийном деятеле данной местности.
Прогулявшись и осмотрев достопримечательности, мы возвращались туда же, и моя спутница предлагала мне высказать мои впечатления, задать вопросы, сформулировать предложения и даже покритиковать кое-что. В таком духе и стиле мы посещали заводы, мастерские, кооперативы, школы, лаборатории, институты, ясли, дома престарелых, бывшие дома терпимости, превращенные в дома культуры, а также многочисленные стройки: туннели, плотины, мосты, железнодорожные пути.
Конечно, помимо этого, меня водили восхищаться парками, дворцами, пагодами. Вечерами мы ходили в театр, в оперу, в кино. Дважды в неделю меня приглашали на банкет, устраиваемый партийной или государственной знатью провинциального уровня. Силуан ловко накручивала беседы на единственный сюжетный стержень: идея Мао Цзэдуна в действии.
В ту пору эта идея, рассеянная по всей стране, всепроникающая, проросшая ростками народных коммун, носила священное имя: Большой Скачок. В сравнении с таким жутким взлетом мои попытки ухаживать за переводчицей походили на неуклюжие подпрыгивания майского жука.
Не раз мы с Силуан оставались одни в ресторане, на спектакле, на улице. Тогда я пробовал завязать разговор на какую-нибудь непринужденную тему, начиная с дождя, хорошей погоды и прочих банальностей. Но всякий раз золотистый фазан грациозно высвобождалась из обруча фамильярностей. Она плавно и незримо переводила разговор на серьезную тему нынешней действительности или славного прошлого.
Она ловко, как фокусник, приноравливала биения моего сердца к ритмике и чередованиям дат лунного календаря, еще употреблявшегося в провинциях, через которые проходил наш маршрут. Она была неутомима в рассказах о семейных традициях, обычаях, живучести и трудной искореняемости старых корней в крестьянской среде. Слушая ее повествования о традиционной национальной одежде или о современной моде, или еще о чем-то, я превращался в землепашца, который сам себе изготовил соху и множество других приспособлений, или в красного бойца, который умеет изготовлять самодельные мины и шить униформу для солдат Восьмой армии, готовящейся к походу.
Силуан также мысленно и словесно подвергала мое тело воздействию традиционной медицины, растительной и минеральной фармакопеи, иглоукалывания. С ее помощью я научился считать на костяшках счетов и частенько обнаруживал, что даже по-французски изъясняюсь на ее манер: короткими предложениями, нанизывая неспешно фразу на фразу, наподобие жемчужин воображаемого колье, которое я хотел видеть на ее шее.
2
Вечером 26 января 1961 года мы были на предпоследнем этапе моего пребывания в Китае. Вкусив изысканного и увлажненного напитками обеда, Силуан и я чинно уселись на свои места в купе спального вагона экспресса Нанкин — Кантон. Целых пять недель мы были вместе по семнадцать часов в сутки, и вот теперь, находясь так близко и интимно от ее чар, я позволил себе предаться вольным фантазиям.
Ее чуть зауженные глаза светили магическим взглядом испанки. Груди принадлежали гордой расе итальянок. А округлости пониже? Только в Гаване я видал такие попочки в жаркие субботние дни на углу улиц Сан-Рафаэль и Галиано у метисок, негритянок, белых женщин, и у всех они подрагивали чисто африканским нетерпением. Какие породы перемешались в золотом саду, где родился мой фазанчик? Этот вопрос, наверное, так воспламенил мой взгляд, что Силуан с непривычной ей особой живостью нарушила молчание:
— Именитый гость, рассказать вам сказку?
— Давайте.
— Это история про искру, которая зажгла целую страну. Жили-были, — начала она нараспев, — несколько молодых людей, которые решили, что могут, если очень захотят, воспламенить весь Китай искрой своих идей.
И Силуан потопила меня в пучине повествования, в котором утонуло и мое желание овладеть ее плотью. Она превратила в легенду самые зажигательные события китайской жизни за последние сорок лет. Обладая несомненным талантом рассказчицы, она жонглировала временем, пространством, самой тканью и нитью истории, которая с 1919 по 1961 год будоражила ее страну. С легкостью волшебницы она превратила мое вожделение в беспорочную грезу. Мало-помалу и совсем того не желая, я вернулся в собственное детство и стал мальчиком из Жакмеля, который перед сном слушает, разинув рот, воркование матери.
Силуан ввела меня в кружок молодых интеллектуалов 20-х годов: Ли Дачжао, Чэнь Дусю, Мао Цзэдун, Ли Лисан, Чжоу Эньлай, Лю Шаоци. Я проникся их устремленностью. Вместе с ними я выходил на улицы больших городов на студенческие демонстрации, устраивал забастовочные пикеты рабочих, оплевывал и поносил Версальский мир, выкрикивал антияпонские лозунги, участвовал в качестве «именитого гостя» в первом съезде Гоминьдана.
Я был лично представлен Сун Ятсену в ту осень, когда он учредил военную академию в Гуанцу вместе с юным Чжоу Эньлаем, который был назначен начальником политуправления этой академии. 12 марта 1925 года я провожал отца партии в его последний путь. Несколько месяцев спустя, в Нанкине, я был свидетелем кровопролития на улицах.
Потом я принимал участие в трех революционных войнах. С февраля по март 1927 года я был одним из бойцов, совершивших бросок на север под водительством Чан Кайши, а вскоре присоединился к Чжоу Эньлаю, решившему вооруженной рукой взять контроль над Шанхаем. В апреле 1927 года я с отчаянием смотрел, как Гоминьдан безжалостно ликвидирует рабочую милицию, профсоюзы, народное ополчение в этом большом промышленном городе. Силуан спасла меня и подняла настроение, переместив меня из городов в самые глухие деревни Китая, где были базы «революционных партизан».
Хмурым утром 1931 года я присутствовал при рождении Китайской советской республики, которая начала оказывать яростное сопротивление законному правительству в Нанкине, где господствовали гоминьдановцы. Через три года вместе с этими самыми советами я терпел одно поражение за другим, и войска Чана окружали нас со всех сторон.
С октября 1934 по ноябрь 1935 года Силуан заставила меня пережить все тяготы Великого похода. Находясь в рядах Восьмой армии под командованием Мао и Чжудэ, я прошел пешком девять тысяч километров, преодолевая крутые кряжи и быстрые реки, жаркие пустыни и заснеженные горы. На меня налетали вихри то ледяного дождя, то раскаленного песка. Пользуясь настилами из веток, я пересек множество болот. Вся нижняя половина моего тела погружалась в коричневую жижу, и я сотни раз рисковал остаться там навеки.
Самым волнующим моментом похода было передвижение по мосту Лутин через реку Тату. Партизанский отряд, бойцами которого были, разумеется, Силуан и я, подвергся жестокому авианалету. Совершенно открытые противнику на склоне безлесного холма, мы были уверены, что пришел наш последний час. Раздался взрыв тысячекилограммовой бомбы, который подбросил нас в воздух вместе с рыжей круговертью камней и земли. Придя в себя, я расслышал голос девушки:
— Именитый гость, идея Мао Цзэдуна остается с нами!
— Да будет так! — должно быть, отреагировал я.
Все доски настила еще не пройденного моста разлетелись в щепы. На сотню метров вниз было жутко глядеть: со дна торчали заостренные обломки скал, а вода вихрилась и выла, как сто драконьих голов. Приказ был любой ценой перебраться на тот берег. И вот, на сибирском холоде, мы зазмеились друг за дружкой по мосту, цепляясь за кабели и металлический костяк, а сверху в нас стрекотали огнем самолеты наших совсем еще недавних товарищей по оружию. Передо мной, меньше чем в метре, колыхался «кубинский» задок моей фазаночки; он прямо-таки сиял над пропастью, указывая мне спасительный путь. С ободранными руками и сдвинутыми мозгами я преодолел этот чертов мост.
Затем пламенная речь Силуан вовлекла меня в войну против Японии. Я участвовал в рейдах по тылам японских войск. Сентябрьским днем, в золотую осень, я принял полновесное боевое крещение в антияпонской войне в ущелье Пинсинкьян, к северу от провинции Шаньси. Через восемь месяцев в провинции Хубэй, в местечке Сифенг, мы с Силуан чудом ускользнули от патруля противника, который застиг нас в вечерних сумерках на опушке леса.
В последующие годы я участвовал во многих кампаниях и против японцев, и против гоминьдановцев, но вскоре последовал за моей переводчицей в юньнаньский аэропорт приветствовать Мао, который вылетел в Чунцин на мирные переговоры с Чан Кайши. Но прошло еще два года гражданской войны, когда наконец наступило 1 октября 1949 года и на площади Тяньаньмэнь ликующая толпа приветствовала победу революции.
3
Не успел я очухаться и перевести дух, как Силуан вдруг вывела меня из грез в действительность.
— Именитый гость, завтра у нас будет насыщенный день в Кантоне. Пора бай-бай. Отвернитесь, пожалуйста, я разденусь.
Я повернулся к стенке и закрыл глаза, повинуясь приказу. Началось магическое шелестение. Силуан сняла маоистскую голубую униформу, лифчик, юбчонку, чулки, туфли. Она была голая, голая, совсем голая в нескольких сантиметрах от моей пылающей спины! Купе заполнилось ароматом водоплавающей дичи со смесью имбиря, корицы и стручкового перца. И вот уже тридцать лет спустя у меня из ноздрей не выходит этот интимный аромат золотистого фазана, предвещающего радость, и теперь он неотрывен от моего представления об обнаженной женщине.
— Именитый гость, все готово!
Она была в дорожно-домашнем халатике чуть не до пят, но с разрезами по бокам, приоткрывавшими бедра.
— Я отвернусь, именитый гость, теперь переодевайтесь вы.
Дрожащими руками я расстегнулся, разделся, натянул пижаму, опрыскался одеколоном. Мы опять уселись друг против друга и были похожи на супружескую пару, едущую в свадебное путешествие на солнечный юг своей грядущей жизни: она в желтом халате с черными цветками, я в гранатовой пижаме, купленной в шикарном бельевом магазине в Цюрихе.
— Именитый гость, прежде чем погасить свет, не хотите ли последнюю чашечку чая?
— С удовольствием, золотистый фазан, предвещающий радость.
Она быстро приготовила чай.
— А ведь вы, именитый гость, ничего не сказали, какое впечатление произвел на вас Нанкин.
— Мне он показался не так уж типичным для Китая и привлекательным, как Пекин, Ганьсу и Шанхай. Однако на меня произвела впечатление аллея, ведущая к усыпальнице династии Мин.
— Да, конечно. А почему?
— Мне понравилось, что она уставлена каменными фигурами людей и животных, а не только одних людей. А еще у меня даже слезы на глазах выступили при виде озера сплошь в лотосах. Я вообразил, как чудесно было бы там проплыть на лодке при лунном свете.
— Между озером и правым берегом Янцзы, — отреагировала она, — предусматривается строительство гигантского промышленного комплекса.
— Тем более, — упрямо тянул я свое, — что лотос имеет особое значение в китайском образном мышлении, не правда ли?
— Да. В старину этот цветок служил своего рода маятником, отмеривающим время рождений и возрождений.
— А я слышал, что в древнем Китае лотос, растущий в мутной и стоячей воде, символизирует самую тайную и самую влекущую часть женского тела, и эта часть раскрывается во всем своем блеске!
Она промолчала, не найдя повода упомянуть идеи Мао.
— И что девушка, у которой под кимоно скрывался золотой лотос, была уверена, что станет императрицей, даже если родилась в лачуге. А что обозначает лотос в революционной символике?
— Идеи Мао Цзэдуна, именитый гость, толкуют пышность лотоса в высокоморальном смысле.
— И его непередаваемый запах тоже? — попробовал съязвить я, окруженный амальгамой ее собственных ароматов.
— Да, запах его корня добавляет к понятию красоты еще и понятие честности и строгости. Наша революция нуждается в этих добродетелях, чтобы сокрушать бумажных тигров.
У меня тотчас мелькнула мысль, что мой авантюрист, притаившийся сейчас в моих штанах, мой воспламеняющийся западный Эрос есть не что иное для золотого лотоса золотистого фазана, как бумажный тигр.
— А стебель лотоса? — безнадежно спросил я.
— Стебель и сам цветок, похожий на два сердца, воплощают союз пролетариата и крестьянства. Красный лотос расцветает над мутной водой империализма, осиянный духовным светом идей Мао Цзэдуна.
Пока она оскорбляла этими словами всех богов моей крови, все мои чувства и органы сосредоточивались на ее золотом лотосе. Мой бамбук в штанах рос, чудовищно превышая скорость произрастания настоящего бамбука. Совладаю ли я с ним? Я насильственно вообразил себе Силуан как старую партийку, ветерана тысячи кампаний и мероприятий. Она вела меня по текстильной фабрике, где ткали ткань из мешанины маоцзэдуновских идей, оборванных и повялых лотосов и ожесточенных тигров моего желания.
Видение сменилось. Перед моим яростным взором встала не менее яростная фигура кардинала-инквизитора, который строго напомнил мне о католической и апостолической вере моего детства. Не успел исчезнуть мой римский духовник, как возник капитан НКВД. Он стал добиваться от меня признания в несовершенном преступлении — изнасиловании девочки-подростка в белорусском колхозе.
Когда уплыл и призрак сталинского дознавателя, явилась идея Мао Цзэдуна собственной персоной. Ее красные глаза старого дракона растягивались от виска к виску, но при этом оба глаза помещались в одной-единственной глазнице. Так что же, сплю я или брежу наяву?
— Именитый гость, нас уже охватывает сон. Позвольте погасить свет. Добрых вам сновидений!
4
Не успел я заснуть, как принялся читать во сне китайские эротические тексты, знакомые мне по книге Роберта ван Гулика.
Желтая книга гласит: «Распахните дверь жизни, обнимите в себе дитя Посвященного. Заставьте играть вместе дракона и тигра по правилам ласкания, изложенным за номерами 3, 5, 7 и 9, соедините земную и небесную нити. Откройте Красную дверь и введите туда Нефритовый стебель. Ян вообразит себя матерью Инь, белой, как нефрит. Инь вообразит себя отцом Яна, лаская и поощряя его своими руками».
Икинь говорит: «Если два человека охвачены одним чувством, они переломят железо. Если два человека разговаривают на языке одного чувства, их слова разнесут аромат орхидеи».
Учитель Туньсян говорит: «Исследования показывают, что имеется лишь тридцать основных позиций для совершения полового акта. Если пренебречь малосущественными подробностями, то все эти различные позиции и телодвижения по сути дела одинаковы, но вместе с тем они заключают в себе решительно все возможности. Изобретательный читатель может углубить каждую возможность и исчерпать ее до дна».
Чтобы совершить упомянутый акт с Силуан в спальном вагоне скорого поезда Нанкин — Кантон, я отобрал, опять-таки во сне, три из позиций, любезно предложенных учителем Туньсяном.
Позиция девятая: Мартин-рыбак.
Девушка, откинувшись на спину (в направлении движения поезда), держит каждой рукой каждую из своих ног. Писатель становится на колени, слегка раздвинув их, и обхватывает девушку за середину туловища. Затем он вводит Нефритовый стебель между Струн Лиры, пошевеливая ягодицами как негр, родившийся в рубашке на Гаити.
Одиннадцатая: порхающие бабочки.
Лежа на спине (в направлении, противоположном движению поезда), писатель раздвигает ноги. Девушка сидит на нем, тоже раздвинув ноги, лицом к нему, уперев ступни в спинку дивана, и активно движется, поддерживаемая его руками. Тогда писательский Горный пик отворяет Драгоценную дверь.
Двадцать четвертая: птичка из жарких стран.
Писатель усаживается на диван, раздвинув бедра и согнув колени, как делает портной. Он просит Силуан присесть к нему, лицом к лицу, и протискивает Нефритовый стебель в Драгоценную дверь. Писатель крепко обхватил руками стан золотистого фазана. Он работает самозабвенно и рьяно, как крестьянин, взрыхляющий осеннее поле. Две сказочные горы, Шуаньцу и Тьентинь, где обитают китайские бессмертные боги, трутся друг о друга до тех пор, пока не рушатся к стопам изумленных бессмертных.
5
В субботу утром, когда мы уже вернулись в Пекин, я сразу понял по радостному выражению физиономии Силуан, что у нее припасен для меня секрет величайшей важности. Неужто она все это время ждала моего завтрашнего отбытия, чтобы сообщить приятную вещь?
— Именитый гость, меня разбудил звонок из Центрального Комитета. И знаете, что мне сказали?
— Не имею ни малейшего представления.
— Обещаете никому не проговориться?
— Голову даю на отсечение!
— Сегодня днем, в пять часов, наш горячо любимый кормчий примет вас, именитый гость! На приеме будут присутствовать товарищи министры Чжоу Эньлай, Чжудэ, Чэньи. Тысяча поздравлений, высоко, высоко именитый гость!
— Рад разделить с вами такую честь.
— Это лучший день в моей жизни. И этим я обязана вам! Я впервые увижу так близко наших главных руководителей. За это я готова для вас на все, на все, на все!
Слезы стояли у нее в глазах. «Вот сейчас, — подумал я, — подхватить ее на руки и понести в спальню». Но мое желание было упреждено и пресечено восставшей из моего сна олицетворенной идеей Мао Цзэдуна, которая встала, как часовой, прямо передо мной.
В одном из залов бывшего императорского дворца нас ждали герои Великого похода: Мао Цзэдун, Чжудэ, Чжоу Эньлай, Чэньи. В голосе Чжудэ звучала успокоительная доброта. Черты лица Чэньи напомнили мне умилившего меня будду в пагоде в Ханчжоу. Чжоу Эньлай обладал обаянием романтического актера из первых звуковых фильмов. Что же касается идеи Мао Цзэдуна в ее живом обличье, то я с удивлением обнаружил у Мао загорелый оттенок кожи, приветливость и добродушие селянина и бородавку на подбородке.
Я лицезрел великих заступников и утешителей, которые видели за слепых, слышали за глухих и произносили речи, истолковывая молчание миллиарда немых. Слушая их, охотно веришь, что они обладают могуществом нового Сына человеческого, стремящегося развить у всех людей их единственно достойную способность — очаровывать и восхищать друг друга. Но за два часа, что я пребывал в их компании, меня постепенно, но все сильнее принялась сверлить одна мысль, которая подпортила радость дружеской беседы: эти высшие деятели выглядят простецкими и добродушными; но если они оказались в силах помешать моей крови обрести свои двадцать лет под солнцем Силуан, то, значит, они способны на все и могут все. Как в шекспировском датском королевстве, неладно что-то в их революции. Такое ощущение так и не покинуло меня, когда Чжоу Эньлай поднял тост за мое здоровье.
— Именитый гость, — сказал он (к неописуемой радости Силуан), — путешествуя у нас, вы повсюду оставили впечатление о себе как о писателе, поэте, истинном друге нашей страны. Мы все здесь поэты (мимолетный взгляд в сторону польщенного Мао, пишущего стихи). Позвольте поднять бокал за ваше здоровье и за солидарность борющихся народов мира. Пей до дна!
— Пей до дна!
Для фото на память Мао взял меня за рукав и поставил справа от себя. Золотистый фазан, предвещающий радость, глядела на нас в исступленном восторге.
В воскресенье в Пекине стояли холода, но было сухо и солнечно. В аэропорту меня провожали представители организации, пригласившей меня сюда на шесть недель. Перед самым отлетом один из них попросил меня высказать в одной фразе или слове мои впечатления. Что думает о Китае именитый гость, покидая его?
Все мои впечатления от увиденных людей и вещей, конечно же, перемешались и запутались. И вместо слов я вытащил из портфеля розу, спрятанную перед выходом из гостиницы. Я протянул ее Силуан. В глазах ее еще не исчез отпечаток общения с проводниками маоцзэдуновской идеи, и с такими глазами девушка подарила мне легкий, но долгий поцелуй, коснувшись моих горячих губ путешественника, скитальца.