Глава 4,
в которой рассказывается о том, как меня каждый день в течение года бьют по морде
Моя работа в «Пентхаусе» изначально должна была стать испытательным сроком перед вступлением в должность выпускающего редактора, но Фил отдал это место Дэвиду Шмидту. Может быть, так случилось потому, что я был откровенно не в себе, но как бы то ни было, он сказал, чтобы я не пропадал и поддерживал с ним связь. С 1993 по 1994 год я вел раздел под названием «Потасовка», а с 1994 по 1997 год был «приглашенным редактором». Моя должность подразумевала, что мне следовало скорее заниматься приглашениями, чем редактурой. Я писал статьи для крутых парней и сочинял максимально плоские шутки.
Я курил с пятнадцати лет и пил, сколько себя помню, прогуливал уроки физкультуры в школе, и единственными физическими упражнениями, которые я выполнял регулярно, были воровство из магазина и последующее бегство. Я никогда не играл в спортивные игры, а в тридцать лет решил стать профессиональным боксером.
Боксом я заинтересовался с того момента, когда в 1974 году увидел по телевизору бой Мухаммеда Али против Джорджа Формана. На меня произвела огромное впечатление впервые использованная им тактика «дурак на канате» – Али поднимал кулаки перед лицом, отклонялся на канаты и так принимал все удары Формана. С того самого момента моим излюбленным спортивным упражнением стал прием ударов (разумеется, если не считать бегства).
В семнадцать лет я пошел на дискотеку, где сел на пластиковый стул и стал таращиться на одну из гарнизонных девок по имени Карен. Внезапно я почувствовал, как что-то тяжелое и кожаное опустилось мне на колено, посмотрел вниз и увидел рожу Роя Мартина, которая призывно смотрела на меня снизу вверх. Он был на год старше и занимался боксом. Я подумал, что он поскользнулся и случайно оказался в таком положении.
– Ты на что это уставился, мать твою? – первым прервал неловкое молчание Рой.
Я повернулся к Карен, и Рой отошел в другой конец зала, откуда весь вечер испепелял меня взглядом, надеясь, что я снова посмотрю в его сторону. Когда танцы кончились, мы с Карен вышли, намереваясь стоять в дверях целую вечность, непрерывно целуясь.
Но к нам подошел Рой Мартин, уставился на меня и повторил свой вопрос. По словам Карен, ни на что такое я не смотрел. Для пущей убедительности она закрыла мои глаза рукой, поэтому первый удар Роя оказался для меня неожиданностью. Но я не растерялся. Подобно величайшему тяжеловесу всех времен, я сдвинул кулаки, прикрыл ими лицо и ждал, пока мой оппонент устанет от своего грязного дела. Рой Мартин отвесил мне парочку левых хуков, провел сквозь мою защиту прямой правой и посадил мне фингал.
Наконец Рой запыхался и перестал бить меня. Если бы я был Мухаммедом Али, то в этот момент рассмеялся бы над тем, как устало он дышит, и, дразнясь, стал бы гонять его по рингу и в конце концов повалил на пол.
Но так как меня зовут Марк Дэпин, я остановился на стадии фингала.
Следующие двадцать минут я провел в тщетных попытках залезть в лифчик Карен, ожидая, пока мой приятель Питер Пауэл завершит аналогичный номер программы со своей подружкой Мэнди.
Пауэл был боксером и постоянно пытался уговорить меня тренироваться вместе с ним, но я полагал, что нам невыгодно дублировать функции. Он мог драться, а я, наверное, мог бы дразниться. Под защитой Пауэла я возвращался домой по темным переулкам, которых так и не научился избегать. Неожиданно перед нами вырос Рой Мартин и спросил, на что это я, мать мою, смотрю. На этот раз его сопровождала пара приятелей, один из которых был неплохим боксером, но не таким хорошим, как Питер Пауэл. Пауэл сказал, что если они хотят драться со мной, то им придется иметь дело и с ним тоже. Все уставились друг на друга, кроме меня. Я усиленно старался не смотреть никуда. В конце концов они отступили.
Я так и не узнал, за что Рой Мартин побил меня. Однажды я встретил его на автобусной остановке и спросил об этом. Похоже, он и сам не знал за что.
Инцидент с Роем Мартином стал моим первым опытом общения с боксером, были и другие, например: среди людей, избивших меня в Бедворсе, был мужик, у которого на руке виднелась татуировка с боксером. Я всегда интересовался боксом и презирал себя за то, что слишком ленив, чтобы тренироваться.
Дэйв Смидт сообщил мне, что на Кингз-кросс открылся новый боксерский зал. Раньше там располагалась гостиница «Рекс», я любил ее как бывшую девушку. Она находилась недалеко от того места, где мы жили, когда впервые приехали в Австралию и снимали квартиру позади полицейского участка на Кингз-кросс. Тогда казалось, что у меня есть все для счастья. В 1989 году там был паб, полный туристов. Все мои знакомые пили там. В бистро можно было поджарить себе кусок мяса на открытом огне, что теперь кажется совершеннейшей экзотикой. В «Рексе» я всегда чувствовал себя невыразимо далеко и в то же время очень близко от дома. Я захаживал туда с Крисом, Джо и Гаем – мы были при деньгах, работали на другом краю света и радовались жизни, как дети.
Боксерский зал оказался большим пустым помещением с несколькими боксерскими грушами, висевшими в ряд, как упитанные висельники, и с мешками, прикрепленными к полу и потолку. На стене болталась «груша-капелька» для отработки скорости, а ринг казался пустым и грозным. Большинство боксерских залов одновременно выполняет функции музея собственной славы, их стены обклеены плакатами с рекламой давно забытых поединков. У зала, в который я пришел, не было ни славного прошлого, ни перспективного будущего. Там ошивались два тренера: выходец из Восточной Европы, работавший с любительской командой Нового Южного Уэльса, и Барри Раф, который тренировал нескольких профессионалов. В тот момент он держал подушки перед огромным потным тяжеловесом по имени Большой Джимми. Раф был небольшого роста, плотного телосложения, со временем его тигриная морда стала плоской, но на ней постоянно играла улыбка. Когда Большой Джимми утих, я спросил Рафа, могу ли попробовать тренироваться в их зале.
Раф был готов на все за пять долларов в час.
У меня получилось немного лучше, чем я ожидал. Практически каждый раз, как Раф показывал мне подушку, я умудрялся попасть по ней – хотя и не всегда правильной рукой. Три раунда по три минуты измотали меня. Каждая когда-либо выкуренная мною сигарета возвращалась в мои легкие, как бумеранг. Я потел, как Большой Джимми, с меня стекали ручейки и реки соленой воды, а когда я закончил, мои кулаки тряслись, как отбойный молоток.
Я ходил туда пару раз в неделю и становился все хуже и хуже, я начал промахиваться мимо подушек и попадать в Рафа. Однажды умудрился ударить сам себя. Раф давал мне отвести душу на грушах, что почти убило мои кулаки, и на «груше-капельке», по которой я никак не мог попасть, потому что она двигалась слишком быстро. Раф ко всему относился с юмором. Он начал немного передразнивать меня – как будто я косил глазами и бегал от собственного кулака. Иногда он прыгал на одной ноге, чтобы показать, как должны работать ноги.
Самой большой проблемой для меня было передвижение по рингу. Я тот самый человек, который выходит на вас из-за угла, когда вы бежите по своим делам. Я останавливаюсь всего в сантиметре от вас. Вы отходите влево, чтобы дать мне пройти, но я отхожу вместе с вами. Вы смещаетесь вправо, я делаю то же. При этом каждый раз я раздосадованно трясу головой и бурно извиняюсь. В боксе рекомендуется двигаться в противоположном от соперника направлении – так в вас сложнее попасть.
Даже при том, что я был совершенно убогим боксером, первые успехи придали мне уверенности в себе. Бокс привлекал меня в силу целого ряда обстоятельств: я думал, что заслуживаю того, чтобы меня избили, избили страшно и больно, чтобы у меня стало двоиться в глазах, остановилось дыхание и я повалился на спину. Потом я бы поднялся, и все повторилось бы снова – до тех пор, пока я уже не смог бы встать. Я хотел, чтобы меня выбили из собственного тела.
Я хотел очиститься, думал, что бокс сделает меня другим человеком. Я больше не хотел пить, курить или делать все то, что делал раньше. Потея, я представлял, как из меня выходит все дурное, боксируя, не мог думать о том, что натворил. И наконец, если бы мне снова встретился Рой Мартин – например, выскочил бы из холодильника или свалился с дерева, – я смог бы как следует отделать его.
Кроме всего этого, мне хотелось получить собственный раздел в журнале. Тод и Марк убедили меня, что внештатному автору необходим регулярный источник дохода. Я не мог писать, что думаю, потому что я думал о весьма обыденных и предсказуемых вещах (как и большинство людей, я был критическим троцкистом со значительным анархико-пацифистским уклоном). Поэтому я предложил Филу дать мне колонку, где я целый год описывал бы свои занятия боксом, а затем – заключительный профессиональный бой. Он отнесся к идее довольно сдержанно, потому что не верил, что я готов пройти через все это. Но мне удалось убедить его, что у меня все получится. Он сказал:
– Это будет просто замечательно. Я уже вижу эту фотографию в последней статье: ты стоишь весь в крови, и рефери поднимает твою руку.
Он не понял, что я хотел бы лежать на ринге в луже собственной крови.
Я рассказал Рафу о своем плане. Он не возражал, потому что поначалу не поверил мне. Я спросил, как он оценивает мои шансы, Раф ответил весьма уклончиво:
– Ты не традиционный боксер, но ты очень целеустремленный. – И добавил: – Тебе всегда было на меня наплевать.
Крутые парни, заходившие в наш зал, смотрели на меня с таким удивлением, как будто перед ними был говорящий пес или таракан, читающий газету. Спустя пару месяцев постоянных тренировок Раф выпустил меня на ринг с Брэдом Макклатченом – тихим мускулистым боксером, который напомнил мне Питера Пауэла. Макклатчен провел четыре профессиональных поединка и не проиграл ни разу.
Раф надел мне на голову защитный шлем, выдал пару перчаток, значительно превосходивших по размеру мою голову, и велел атаковать. Макклатчен спокойно смотрел, как я несусь на него, дико размахивая левой рукой и покачивая правой. Прошло какое-то время, прежде чем я понял, что он не двигается и, чтобы попасть по нему, мне надо только немного сконцентрироваться. Парой размашистых движений я слегка задел его перчатки, он блокировал мою правую, я отвесил ему хук. Я начинал нравиться сам себе. Затем Макклатчен дал мне сдачи. Разница между нашими ударами заключалась в реакции: на мои удары ее не было, на его – была. Он выглядел так, как будто был готов простоять под моим натиском как минимум неделю, и единственное, чего ему не хватало, это картофельных чипсов и, возможно, видеомагнитофона. В то же время от его ударов моя голова так поворачивалась, что я видел стену за своей спиной.
– Смотри на него! – кричал Раф.
Но как смотреть на парня, когда каждый раз, как ты поворачиваешься к нему лицом, он снова заставляет тебя чесать подбородком лопатку?
После первого раунда Раф прошептал:
– Врежь ему левым хуком, – улыбнулся и похлопал меня по плечу, как будто был на моей стороне.
Потом он подошел к Брэду, улыбнулся и похлопал его. Неужели он думал, что я этого не вижу? Наверное, он говорил Макклатчену, что я собираюсь достать его левым хуком.
Во втором раунде Макклатчен дал мне возможность пару раз попасть себе по корпусу, но я быстро утомился и повис на канатах. У меня совершенно сбилось дыхание, бицепсы свело, а голени налились свинцом. Я попытался стряхнуть пелену разума и накачать в мозг туман, но приходилось помнить слишком о многом. Один раунд расшатал мне нервы, два – лишили всех сил.
Раф порекомендовал мне бегать по утрам, чтобы увеличить выносливость сердечно-сосудистой системы. Я бегал примерно неделю, но стал очень быстро уставать на тренировках. Я переживал, что не смогу выступить. До поединка оставалось всего одиннадцать месяцев, поэтому я бросил пробежки и сосредоточил усилия на тренировках в зале. Мы работали «по телу»: это был такой вариант тренировочного бокса, когда Макклатчен не мог ударить меня по голове. Работа по телу шла неплохо. Я получил пару ударов и умудрился провести пару-тройку (ладно, только пару) финтов.
Раф и Макклатчен собирались на ежемесячный любительский турнир в Марубра, и я увязался с ними. Я никогда не был на любительском боксе и представлял его себе как эдакий суетливый поединок с участием таких же целеустремленных, но безнадежных бойцов, как и я. На самом деле это, скорее, выглядело как встреча подтянутых, быстрых и молодых парней, вышибавших друг из друга дерьмо. Каждый бой заканчивался нокаутом, но никто не хотел сдаваться. Особенно старались два полутяжа. Я продержался бы против них около двух секунд, а может быть, и меньше. Меня порадовало, что я был не в полутяжелом весе.
Раф достал бланки заявок на участие в любительском поединке со списком весовых категорий. Я не был ни громилой, ни карапузом, поэтому считал, что окажусь где-то в середине. Последний раз, когда я вставал на весы, они показывали восемьдесят один килограмм. Средний вес – семьдесят один – семьдесят пять килограммов. Тогда кто же я? Ага, вот оно – в самом низу списка: тяжелая весовая категория – восемьдесят один – девяносто один килограмм. Я не мог поверить своим глазам. Только потому что я любил пиво и гамбургеры, мне пришлось бы сражаться против Майка Тайсона. Я спросил Рафа, как так могло получиться, что я оказался тяжеловесом.
– Понимаешь, – сказал он, – та моча, которую ты пьешь, собирается в ногах, и поэтому у тебя такая большая задница.
За всю историю бокса было очень немного жирных, плохо подготовленных боксеров, которые смогли добиться успеха. Я понимал, что мне следовало меньше есть и больше тренироваться, поэтому вместо завтрака начал поднимать тяжести. Отказ от утреннего приема пищи не дал ничего, кроме головной боли, тогда я стал очень поздно ужинать в надежде, что какое-то количество пиши все еще останется в моем желудке к следующему утру. Ночное пищеварение лишило меня сна, что еще больше ухудшило самочувствие. Я зациклился на своих килограммах и спрашивал всех знакомых, сколько те весили, а иногда даже требовал, чтобы они измерили окружность талии.
Макклатчен участвовал в одном из боев, которые Раф регулярно организовывал в «Марриквиль-Таун-Холл». Один из поединков окончился массовой потасовкой, но я пропустил все веселье, потому что был вместе с Ди во вьетнамском ресторане «Бэй Тин» и делал все возможное, чтобы перейти в еще более тяжелую весовую категорию.
Для Брэда Макклатчена эта ночь стала особенной. Его имя было где-то в самом низу таблицы, едва различимое за номером лицензии его промоутера, но один из участников не явился на соревнования, и Раф понял, что Макклатчен может подняться немного выше и сразиться с местным любимцем Коном Пэппи.
Кон был жилистым лысеющим австралийцем греческого происхождения с улыбкой, напоминавшей Парфенон. Он впрыгнул на ринг кувырком. Макклатчен был шире в плечах, ниже и совсем не улыбался. Он молча пролез сквозь канаты и посмотрел на мат.
Кон сражался в очень быстрой, скользкой манере, он никогда не стоял на одном месте подолгу, в него было крайне трудно попасть. Макклатчен двинулся на него тяжелой поступью, стараясь изо всех сил достать соперника короткими, мощными ударами справа, но Кон постоянно оказывался то сбоку, то совсем близко от него. Бой продолжался все четыре раунда, но Макклатчен признал поражение уже после второго. Перед тем как рефери огласил имя победителя, Кон перекувыркнулся еще раз.
Казалось, что на Макклатчена этот опыт не произвел особого впечатления. Он несильно пострадал, не выглядел разочарованным или даже усталым. Изменилась только его речь, он стал разговаривать как спортсмен:
– Кон довольно быстро перемещался. Он очень опытный. Это было очень полезно для меня. Я чувствую себя неплохо.
Кон заглянул в раздевалку и обнял Брэда, его просто переполняло чувство симпатии к бывшему оппоненту и всем остальным. Он сказал:
– Что было – то прошло, в мире довольно насилия. Лично я не имею ничего против тебя, я не желаю тебе или кому-нибудь зла.
Пэппи дал мне визитку и сообщил, что работает еще и тренером, а потом ушел сквозь толпу, пожимая всем руки и спрашивая, понравился ли бой.
Вернувшись в зал, Раф не вспоминал о поражении Брэда и занялся своим любимым делом – издевательствам над боксерами во время спарринга.
Я сверился с мировыми стандартами и выяснил, что на профессиональном уровне я не считался бы тяжеловесом. Моей весовой категорией стала бы полутяжелая, приставка «полу-» сразу настраивала на расслабленный лад, как будто в этом весе боксеры неспешно перемещались по рингу и изредка останавливались, чтобы отправить в сторону соперника медленный, несильный удар. Я начал отрабатывать такие несильные удары на груше. Она медленно отклонялась и возвращалась в исходное положение.
Когда я начал тренироваться, мы с Ди жили в Редферне, в новом многоквартирном доме, не без помпы называвшемся «Виндзорские меблированные квартиры». В ту пору Редферн еще находился в переходном состоянии между свалкой, которой он был раньше, и пригородом для среднего класса, которым он еще не стал, и это было неплохо: можно без опаски шляться ночью по улице. Но мы подолгу не выходили из дома – спорили о марксизме, экзистенциализме и моей очевидной неспособности поддерживать чистоту и порядок. Ди хотела, чтобы мы поженились; я хотел, чтобы мы умерли. Каждый раз, когда Джо звонила из Великобритании, чтобы спросить, как у меня дела, и попытаться понять, что же произошло, я рыдал по полчаса, из-за чего потом чувствовал себя черствым, потому что никогда не плакал слишком много. Ди приходила в недоумение от моих слез, которые она считала нарушением разделения труда.
В тот день, когда мы переехали в эту квартиру, продавщица из магазина на углу, пораженная красотой Ди, подарила ей букет цветов. У нас жил кот, которого звали Капитан. Мы много рассуждали о литературе, иногда вместе сидели в джакузи, но бульканье воды всегда сопровождалось одними и теми же вопросами. От Ди:
– Если ты меня любишь, то почему не женишься на мне?
С моей стороны:
– Если ты меня любишь, то почему была готова бросить меня?
Она отвечала, что, когда я уехал, она не могла мне верить, ей было очень трудно, она была утомлена неопределенностью и злилась, что ей приходится терпеть боль – но теперь все уже было позади, мы были вместе, и мне следовало развестись и жениться на ней, как я, по ее словам, и обещал.
Я развелся спустя полтора года после своего возвращения в Австралию, но продолжал уклоняться от женитьбы на Ди, потому что она причинила мне страшную боль, и я не мог простить ей этого, не мог забыть – а она продолжала мучить, заставлять, уламывать меня. Главным доказательством того, что я хотел ее, для Ди мог стать только законный брак; для меня доказательством ее чувств могло стать полное приятие, бескорыстность и дружелюбное отношение с ее стороны.
Ди была моей музой и умудрялась собирать меня по частям даже после того, как сама рвала в клочья. Мне требовалось доказать ей, что я был необходим – даже тогда, когда не был – и что со мной нельзя обращаться как с торговым агентом.
Мой дед Джимми умер в 1988 году, всего через неделю после того, как я уехал из Англии. Позднее я написал небольшой рассказ, где он был главным героем – бывшим австралийским военнопленным, живущим в ветхой лачуге в Бирме со своей престарелой женой. Окончив рассказ, я рыдал, как никогда не рыдал по своему деду. Другие люди тоже рыдали, когда я читал им свое произведение. Я отправил рассказ в «Минджин», который тогда считался самым авторитетным австралийским литературным журналом, и главный редактор купил его. Вторую копию я отослал британскому актеру Уоррену Митчеллу, который тогда гастролировал по Австралии. Митчелл был похож на моего деда, а тот очень ценил его игру в фильме «Пока смерть не разлучит нас». Я спросил Митчелла, согласился бы тот играть моего деда, если бы я переписал свой рассказ как сценарий фильма, и он сказал, что тоже рыдал, читая мое творение, и, разумеется, готов сыграть эту роль. Тогда я поступил на факультет журналистики Сиднейского технологического университета и стал посещать кинодраматургию как курс по выбору. Я даже выиграл фант Австралийской финансовой кинематографической корпорации в десять тысяч долларов на дальнейшее развитие моей идеи.
Мы жили в восточной части Редферна, в десяти минутах от Эвелей-стрит – улицы, где находились самые знаменитые трущобы Австралии. Однажды три года назад, когда я ждал автобус неподалеку от железнодорожной станции Редферн, ко мне подошел контролер, которому я почему-то очень понравился. Он посоветовал мне соблюдать осторожность, особенно если я окажусь на Эвелей-стрит.
– Туда вам можно ехать только с Кури, – доверительно сообщил он.
Я недавно приехал из Англии и слыхом не слыхивал ни о каком Кури. Тогда я подумал, что это такое средство самообороны.
Я часто видел этого контролера, когда переехал в Редферн. У него по-прежнему оставалась масса времени на индивидуальный подход к пассажирам, потому что он ни у кого не спрашивал билета. Люди, сходившие на станции Редферн, никогда не платили за проезд. Если были закрыты запасные ворота, то они лезли через забор. Но запасные ворота чаще всего стояли нараспашку, поэтому в кассе было не очень много клиентов. Надпись «Выхода нет» с таким же успехом могли заменить на «Не разговаривать».
В «Банке Содружества» всегда было полно посетителей, желавших получить пенсию, которая им не полагалась. Однажды вечером я наблюдал, как бледный молодой человек пытался обналичить деньги по чеку, выданному Николя Б. Вилкинсу. Он утверждал, что чек предназначался ему, но он успел поменять имя.
– Но я оставил прежние инициалы, – убеждал он кассира.
– И как же вас зовут теперь? – спросил мужчина в окне.
– Носорог Б. Вилкинс, – с вызовом сказал парень, рассчитывая поддержать таким образом интерес собеседника к разговору.
Я так и не узнал, получил ли Носорог свои наличные, но мне доподлинно известно, что многие посетители покидали банк разочарованными. Гораздо больше денег ходило по рукам на улицах, среди наркоторговцев и владельцев ломбардов.
Недалеко от нашего дома было два театра – «Уличный театр Бивор» на Слурри-хилз и «Независимая комиссия против коррупции». (Собственно, прочему против коррупции, а не «против похоти» или «против лени»?) Ди водила меня на пьесы Шекспира в Биворский театр, а я таскал ее посмотреть, как жуликоватые копы получают по заслугам в «Коррупции». Я был очень удивлен тем, как работает полиция Нового Южного Уэльса – наркоотдел продавал наркотики, отдел по ограблениям совершал или санкционировал вооруженные ограбления, а убойный отдел специализировался по убийствам. Как будто их сотрудники буквально понимали названия своих отделов.
В Редферне я узнал, что, если мужчина обращается к тебе «брат», он чего-то от тебя хочет. (Это справедливо, даже если речь идет о твоем биологическом брате.) Уличные «братья» часто обращались ко мне за сигареткой, реже – за денежкой, а однажды попросили дать откусить от моей шавермы. Наиболее убедительным мне показался один профессионал, основательно потрепанный неблагоприятным климатом. Он сказал:
– Вот посмотри – я черный, а ты белый. – Он не побоялся такого противопоставления и добавил: – Одолжи нам сорок центов.
Я протянул ему пятидесяти центовую монету.
– Одолжи доллар, – потребовал он тогда.
Овощи я покупал в самозваном «супермаркете» напротив «Виндзорских квартир». На кассе сидел Салем – гигант из Ливана, обладатель аристократичного выражения лица. С окружающим миром Салем общался посредством едва заметных движений бровей, и довольно долго я полагал, что единственными словами, которые он мог сказать по-английски, были «Нужен маленький полиэтиленовый пакет?».
Когда я пришел покупать цветы для Ди, он не на шутку разволновался и спросил:
– Неприятности у тебя?
Я улыбнулся, отрицательно покачал головой (хотя неприятностей у меня было предостаточно) и поспешил домой, чтобы рассказать Ди о том, как мы с Салемом сломали лед непонимания.
Спустя неделю я пошел купить пару килограммов картошки.
– Неприятности у тебя? – снова спросил Салем.
План Рафа, по которому я должен был сразиться с Костей Цзю, был чарующе прост.
– Ты сможешь достать его хорошим ударом справа, – объяснял он мне. – А когда он подойдет пожать тебе руку, пни его исподтишка и падай на пол – он не посмеет пнуть тебя в ответ.
Цзю – русский боксер – недавно переехал в Австралию. Он провел двести семьдесят любительских поединков, из которых в двухстах пятидесяти девяти одержал победу, и одиннадцать профессиональных боев – без поражений или ничьих. Он часто получал авансы как будущий самый молодой чемпион мира в самой непонятной весовой категории и в итоге стал одним из величайших чемпионов своего времени.
Боксеры вроде Цзю – редкие гости в Австралии. Он настоящий артист, трюкач, танцор на ринге. Он выбирает мишень и наносит по ней удар – в живот, грудную клетку, скулу, нижнюю челюсть – как если бы перед ним была панель управления. Он наносит удары, а сам фантастически умудряется избегать их, при этом внешне кажется, что он вообще не старается защитить себя. Он обладает силой тяжеловеса и скоростью легкого бойца. Цзю великолепен. В 1993 году он был одним из лучших боксеров планеты, а я одним из худших, и почему-то я решил, что мне предстоит сразиться с ним.
Цзю родился в городе Серове на Урале, он наполовину кореец, а наполовину сибиряк. В двадцать четыре года он был вне времени и вне пространства, у него было тело школьника, лицо эльфа и улыбка деспота. Костя носил косичку, которая начиналась от макушки и опускалась до уровня плеч, как у молодого Чингисхана. Его тренировал Джонни Льюис в Ньютоне. Члены его фанклуба отращивали такие же косички, тренировались вместе с ним и старались соответствовать бешеному темпу, в котором работал Цзю. Он был красив, харизматичен, сдержан, вежлив и патологически крут. Каждый хотел быть им. Никто не хотел быть мной.
Все идиоты, бывшие спортсмены, чокнутые и неудачники идут в боксерские залы с единственной надеждой – провести несколько раундов с настоящим соперником, чтобы потом было что вешать на уши собутыльников в предрассветный час. Их скоренько выпроваживают, конечно, если они не из газеты или журнала.
Цзю и Льюис оказали мне любезность и позволили прервать их тренировку, надеть перчатки и вылезти на ринг вместе с человеком, которому оставалось провести всего два боя до завоевания первого мирового титула. Цзю выскочил на ринг так, как делал это всегда, – перепрыгнув через канаты. Я осторожно раздвинул два нижних каната и пролез между ними.
– Ты должен быть уверенным, когда идешь на бой, – сказал он мне и показал перчаткой на голову, – ты выигрываешь здесь. Если он хороший боец, ты должен уважать его, но не бояться. Никогда. Мой тренер научил меня никогда не бояться. Я помню, когда я был маленьким, я проиграл схватку. Я заплакал. Мой тренер сказал: «Ты проиграл сегодня, он проиграет завтра…» Но я думаю, ты знаешь об этом, – и добавил: – думаю, знаешь.
Цзю не понимал, чего я от него хотел. Его английский не отличался правильностью. Сперва Костя начал позировать для фотосъемки, а я стал на него нападать. Увидев, что я в самом деле хочу по нему попасть, он поднял руки над головой и позволил мне пару раз ударить по своему накачанному прессу. После этого акта самолюбования он взмахнул рукой – не могу точно сказать какой – и послал меня в полет через весь ринг на канаты чем-то, что по ощущениям напоминало либо апперкот, либо пригородный поезд. Как бы то ни было, я ничего не успел увидеть, и мне казалось, будто я сам наскочил на этот апперкот-поезд. Через девятнадцать секунд после начала поединка я, задыхаясь, упал на колени.
Я спросил Цзю, что мне сделать, чтобы улучшить свой стиль. Он ответил:
– Научись наносить удары.
На автостоянке я решил передохнуть и затянулся сигаретой. Внезапно бок пронзила ужасная боль. Я проверил, нет ли там синяка, но все было в порядке. На следующее утро боль еще не ушла, и, сидя на балконе, я заметил, что могу затянуться не глубже глотки. Если я пытался втянуть дым поглубже, появлялось ощущение, словно Цзю вновь показывает, как надо наносить удары.
У меня был никотиновый пластырь – на случай длительных перелетов, в которых не разрешается курить, или коротких перелетов на самолете, захваченном террористами. Я прилепил пластырь на плечо, допил чашку чая и, когда никотин проник в кровь, почувствовал себя достаточно смелым для того, чтобы пойти к врачу.
Доктор в лучших традициях Кости Цзю сразу же принялся лупить меня по телу, пока я не заорал от боли.
– Вы сломали второе ребро, – заключил он. – Я мог бы послать вас сделать рентген, но это будет иметь чисто теоретический интерес. С этим ничего не поделать.
И он запретил мне тренироваться в течение шести недель.
«Да откуда ему знать? – рассуждал я. – Он никогда не чувствовал запаха кожи и крови, от которого раздуваются ноздри. Он никогда не стоял над телом бездыханного соперника». В этом он очень походил на меня.
Я решил обратиться к настоящему боксерскому врачу – доктору Лу Льюису, который обслуживал практически все бои в Сиднее. Льюис запретил мне тренироваться два месяца, выдал какие-то противовоспалительные таблетки, запретил волноваться и отправил домой.
Спустя несколько дней я выпил пару кружек пива (ладно, восемь) и попробовал закурить, но даже для такого увлеченного идеей заполучить рак курильщика, как я, боль была чересчур сильна. Мне пришлось вернуться в кошмарный мир без курения, где каждый громкий звук заставляет сердце стучать в бешеном ритме, каждый разговор становится заговором против тебя, а каждая женщина на автобусной остановке непременно смотрит на твою растущую лысину.
Единственным упражнением, которое я все еще мог выполнять, были приседания. Я занялся приседаниями с таким рвением, что поначалу и сам был несколько озадачен. Каждую ночь я делал по одной серии: сперва только шестьдесят, но вскоре дошел до ста, затем до ста пятидесяти, затем до трехсот. К концу второй недели я мог присесть шестьсот раз. Спустя месяц – тысячу двести сорок. Мои поясница и грудь стали двигаться отдельно друг от друга, отчего пивные кишки урчали, а пресс крепчал.
Ускоренное выздоровление требовало дополнительной стимуляции. В те редкие дни, когда мне удавалось подняться достаточно рано, чтобы совершить пробежку, я с трудом передвигал ноги. Для улучшения результатов я решил бегать с кем-нибудь вдвоем и стал заниматься в компании Кона Пэппи – соперника Брэда по последней схватке, который сказал мне, что работает персональным тренером для жирных старушек. Именно такой человек и был мне нужен.
Свой первый визит в «Виндзорские квартиры» Кон нанес, держа в руке чемодан, полный инструментов, какими нацистские доктора обмеряли еврейские черепа. Он немного потыкал ими в мое тело, после чего объявил, что у меня имеются двадцать три лишних процента жира – «пограничное ожирение».
С Коном было здорово бегать, потому что он не замолкал ни на минуту. Он фонтанировал историями разного свойства, неожиданными суждениями и боксерскими легендами. Еще он научил меня нескольким мудрым греческим пословицам, например: «Испанцы бросают дерьмо в море и потом забирают его с солью» (к сожалению, ни одна из них мне так и не пригодилась). В большинстве историй Кона он сам оказывался основным действующим лицом, местом действия чаще всего становился юго-восточный Лондон, где он начинал свою боксерскую карьеру. Это были рассказы о жестокой жизни в мире бокса, где доминировали выходцы с Востока, но Кон неизменно выходил победителем.
– Ты и я – мы не такие уж и разные, – однажды сказал он мне. Я подумал, что наверное, так оно и было: мы оба поздно начали заниматься боксом. Так же как и он, я встретил сильное сопротивление, и, быть может, однажды моя судьба так же круто переменится, стоит только мне ступить на ринг.
Но он имел в виду несколько другое:
– Мы оба лысеем.
Мы вместе бегали по утрам, тренировались на ринге в местном спортивном зале. Однажды утром Кон принес что-то вроде доспехов.
– Так ты сможешь бить меня, а мне не будет больно, – пояснил он.
Доспехи – большая ребристая клетка – защищали его от талии до груди.
– Нагнись и врежь мне апперкот, – приказал он. Я послушался и ударил его в пах.
Кон набрал побольше воздуха, отвернулся от меня и замер, как скульптура. В тот раз он установил собственный рекорд по продолжительности молчания.
Кон и Раф обходились мне в сто двадцать долларов еженедельно. С другой стороны, я здорово экономил на сигаретах и не смел даже думать о пиве вечером перед тренировкой Кона – иначе я не смог бы встать утром. Усиленные занятия приносили плоды, мои мышцы приобрели форму, поэтому, когда Раф выставил меня поработать по телу против какого-то английского парня, я чувствовал себя довольно уверенно.
– Работай прямым, Марк, – кричал Раф.
Поскольку мы были тезками, то одновременно выполнили его команду, в результате чего наши прямые встретились на середине.
Я походил вразвалочку по рингу с защитой, открытой так же широко, как дикие глаза Марка. Положив пару хромых кистевых ударов, я выдохся. Неужели мне не суждено стать хоть чуточку выносливей?
Мы сблизились и вошли в клинч. Внезапно в моей грудной клетке раздался какой-то звон, и я, распрямившись, отскочил. Так мне сломали нижнее ребро. Выздоровление после этой травмы я отметил растяжением связок кисти. Я был готов сдаться. В мои первоначальные намерения входило провести бои с несколькими великими австралийскими боксерами – Джеффом Фенечем, Джеффом Хардингом, может быть, с ветераном вроде Лайнела Роуза – и написать серию репортажей о различиях в их манере ведения боя и о том, что чувствуешь, когда они тебя бьют. После Цзю я утратил самообладание. Я понял, что почувствую, когда они будут меня бить: боль – но не ту, о которой мечтал. Я искал исцеляющего удара, способного уничтожить мою личность и превратить меня в нового человека, а вместо этого получал только удары в корпус, своей силой лишний раз напоминавшие, кем я был.
Я купил шину для руки и пошел к Филу Абрахаму, чтобы спросить, могу ли отказаться от выполнения задания. Он сказал, что не могу. Четыре статьи уже ушли в печать. Мне было просто необходимо продолжить.
Боль в руке означала, что надо существенно ограничить работу над ударом, поэтому я воспользовался моментом и стал работать над движением ног. Ответ пришел вместе с рекламной почтой: «Научитесь танцевать!»
«Танцевать, – подумал я, – как Мухаммед Али в Медисон-Сквер-Гарден».
«Танцевать, – подумал учитель танца, – как Поль Меркурио в «Танцзале». Каждый, кто ни разу не бывал в танцевальной студии, наверное, представляет толпу придурков, неумело шаркающих по полированному паркету под аккомпанемент визгливой королевы: «Медленно, медленно, быстро-быстро, медленно». На самом деле там собирается толпа придурков, неумело шаркающих по полированному паркету под аккомпанемент визгливой королевы: «Медленно, медленно, быстро-быстро, медленно».
Я пошел туда вместе с Ди, которая обожала танцевать. Для меня это была одна из тех неизбежных попыток наконец-то найти какой-нибудь общий интерес и «делать что-нибудь вместе». Несмотря на то что раньше я не мог уложить своих соперников по рингу на канаты, мне сразу же удалось раскидать всех своих партнерш по стенам. Это качество вместе со способностью замирать и бить не очень-то ценилось в мире танца. Я терял ритм, краснел, бурчал и ворчал, вальсировал с визгливой королевой и ненавидел танцы все больше и больше. Это было ужасной, потрясающей, страшнейшей ошибкой, но, по крайней мере, я был уверен, что меня здесь никто не знает. Вся эта история останется между мною и Ди. И вахтершей. Я не собирался писать об этом в журнале.
Во время одного из перерывов дружелюбный простоватый парень подошел ко мне и спросил:
– Это не ты пишешь для «Пентхауса» статьи про бокс?
Великолепно.
Кон зашел за мной в половине седьмого утра. По утрам у него бывали такие приступы вдохновения, что он не мог заснуть.
– Сегодня мы будем бороться, – сказал он.
Я удивился. В то утро меня очень многое удивляло.
Кон был чемпионом Австралии по борьбе. Мы пошли в зал и провели пару раундов. Это немного напоминало танец с партнером, который все время пытается вырваться – очень похоже на поведение женщин из танцевального класса. После пары раундов я пал. Мои плечи горели от непривычной нагрузки.
Спустя пару дней мы боролись еще раз. Кон обхватил мою талию, а я схватился за него. Он сделал движение, как будто хотел бросить меня, я забыл, что мне нельзя было сопротивляться, и ощутил то старое, знакомое чувство, когда кажется, что кожа движется в одну сторону, а грудная клетка в другую. Я почти услышал хруст.
Дома мы с Ди боксировали, боролись и танцевали, пока не уставали друг от друга. Я мог достичь внутреннего мира, только если бы любил или ненавидел ее, но я никак не мог решить, что же мне больше подходит. Она хотела замуж, а я не мог понять, как мы могли пожениться, если все время только и делали, что ругались – в ресторане, на улице, дома у ее матери, в постели. Она утверждала, что после свадьбы эти ссоры прекратятся. Мне казалось, что после свадьбы я буду вынужден жить с ними вечно.
– Почему мы не можем пожениться? – спрашивала она.
– Почему ты бросила меня, когда я был в Азии? – спрашивал я в ответ. Моя боль до сих пор не ушла. Я постоянно бередил эту рану – снова и снова вскрывал ее раскаленным ножом и просовывал его поглубже.
Мы пошли к семейному психоаналитику в организацию «Австралийский роман». Их методика сводилась к расспросам о моей семье и отрицанию всего, о чем я сообщал.
Я говорил:
– Мой отец был не очень привлекательным.
Психоаналитик отвечал:
– Поверьте мне, это не так.
Я рассказывал дальше:
– Мать вышла за него замуж, потому что он об этом попросил и потому что он был евреем.
А психоаналитик требовал, чтобы я ему верил, и убеждал меня, что у матери могли быть и другие причины. Наверное, он хотел переменить мое мнение, дать мне возможность посмотреть на многие вещи по-новому, но я все больше и больше раздражался.
Наконец он сказал:
– Возьмите бумагу и напишите, как вы видеть свое будущее.
Я не удержался и очень тихо произнес:
– Видите будущее.
– Что вы сказали? – не понял он.
Я не хотел повторять сказанное, но мне пришлось:
– Видеть – неопределенная форма глагола, она не согласуется с остальными словами в вашей фразе. Я подумал, что вы хотели сказать «видите» – так грамотнее.
После этих слов мне показалось, что психоаналитик готов потратить оставшееся у нас время на персональную работу с Ди и научить ее, как проще всего избавиться от меня: упаковать вещи и переехать к матери, затем выселить меня из квартиры, отравить, разрубить труп на кусочки и закопать где-нибудь в отстойнике.
Спустя пять минут я передал ему чистый лист бумаги. Я не видел будущего. Никакого.
Я отправился к врачу, чтобы получить медицинское свидетельство с допуском к тренировкам. Помимо прочего доктор спросил, не было ли у меня когда-нибудь мыслей о самоубийстве.
– Ну разумеется, – ответил я, – как и все нормальные люди, каждое утро я просыпаюсь с мыслью о самоубийстве.
Я действительно думал, что это нормально. Мне представлялось, что любой здравомыслящий человек, протирая глаза, думает о том, что сейчас мог бы заварить себе кофе, прочитать газету и вывести собаку погулять или же вместо этого лечь в ванну и вскрыть вены. Если бы люди не взвешивали силу боли, которую им предстоит перенести днем, и страх небытия, то как бы они решили, что надеть? Они бы просто не смогли пошевелиться.
Доктор отправил меня к психиатру, тот прописал мне легкие антидепрессанты, но я сразу же выбросил рецепт.
Иногда в Ди просыпался дар к пророческим откровениям. Однажды она поняла, что не может больше жить с мужчиной, не будучи замужем за ним, и чтобы сохранить отношения, мы должны были разъехаться. Я отправился в Марриквиль, где каждый день мог тренироваться с Коном. Ди переехала к матери в Глеб.
Так часто бывает: ты ждешь такси десять минут, а затем, когда оно наконец появляется, из паба выскакивают двое и разбивают его стекла бейсбольными битами.
Я пытался доехать до места, где теперь жила Ди. Я еще не успел сесть в машину, поэтому не особенно переживал, что мне пришлось отказаться от услуг этого таксиста. Марриквиль напоминал мне родной дом, он казался таким же жестким, только у людей было чуть больше оружия. Все, с кем меня познакомил Кон, были исполосованы ножами.
Впервые за всю свою взрослую жизнь я жил один. С восемнадцати лет у меня всегда был сосед по спальне – сперва Гай, затем Джо, затем Ди. Я мог делать все, о чем всегда мечтал, например, посидеть в пабе в одиночестве. Я вышел на улицу, дошел до ближайшего паба и заказал пива. Спустя несколько дней не без удивления я обнаружил себя в том же пабе. Каждый день неожиданно превратился в пятницу. Прямо с работы я шел в паб и сидел там до закрытия – либо паба, либо моих глаз.
Я не мог тренироваться, пока ребро не срослось, и начинал беспокоиться о своем весе – я хотел драться против самого легкого парня, но это означало, что мне следовало и самому стать как можно легче. У меня родилось несколько оригинальных идей относительно того, как похудеть – например, можно было полностью отказаться от еды и перейти только на белое вино или начать принимать легкие наркотики, которые резко увеличили бы теплоотделение.
В конце концов мы с Коном снова перешли к спаррингу. Или, что более верно, Кон перешел, а я по-прежнему стоял перед ним, одетый как боксер.
– Иногда мне кажется, что ты собираешься победить соперника за счет того, что он устанет тебя бить, – сказал Пэппи и нанес два удара – прямой и боковой. Я поднял левую руку, и ему удалось пробить защиту. – Хочешь завалить меня своими ребрами?
Я бросил пить.
Мне удалось встретиться со своим университетским руководителем Венди Бейкон в кафе на Парк-стрит. На это у меня ушло несколько недель – Венди была самым занятым человеком из всех, кого я знал, – но мне было необходимо обсудить дипломную работу.
Мы едва начали обсуждать мою тему – «Британский холокост глазами Дэвида Ирвинга», – как вдруг неф, сидевший за соседний столиком, закричал:
– Еврей! Еврей! Проклятый жид!
Я попросил Венди перейти в соседний ресторан.
– Мне очень жаль, что так получилось, – сказала она, как будто в произошедшем была часть ее вины.
Я не думал о случившемся, пока не попрощался с Венди. Потом я спросил сам себя, почему не ударил его? Каждый день я бью людей – ну или хотя бы пытаюсь бить. А его я бить не стал, потому что он был чокнутый с сумасшедшим голосом и полоумными глазами. Но эта версия не могла полностью удовлетворить меня. Я не ударил его еще и потому, что мне было важно поговорить с Венди. Тоже неправильно. Я не ударил его потому, что он был негром. Чушь.
Я не стал бить его потому, что он был негром, сумасшедшим и меня больше интересовал разговор с Венди. Возможно, но я все еще не был уверен. Почему же я не избил идиота? Почему не сломал о его голову стул? Почему не вылил на него кастрюлю кипящей воды? Или, что выглядело вы еще более эффектно, почему я не вышел на улицу, не дошел до ближайшего спортивного магазина, не взял там бейсбольную биту и не разукрасил придурка с ее помощью? Может быть, потому что на разработку этого плана у меня ушло больше часа.
Я часто представлял, как проигрываю свой профессиональный бой. Частью сценария было картинное падение на мат с лицом, обращенным вверх, в направлении ноздрей рефери, растопырившего перед моими глазами две сотни пальцев. Я заслужил это унижение. Но со временем, совершенно неожиданно, я становился все более и более уверен в себе. Начав тренироваться серьезно, я пробегал стометровку за двадцать две секунды и восстанавливал дыхание за пару минут. Я не мог выдержать больше трех минут против подушек и, словно марионетка на шнурках, повисал на тросах. Я не мог драться, чтобы защитить свою жизнь, что было досадно, потому что бокс – это именно драка за собственную жизнь. Спустя полтора года я пробегал сто метров за четырнадцать секунд и восстанавливался немедленно. Мог боксировать десять раундов вместо завтрака. Я весил всего семьдесят пять килограммов и чувствовал, что во мне что-то переменилось.
Однажды утром я занимался в церковном зале и неожиданно почувствовал, как кто-то ударил меня. Это был Кон. Мы стали ходить по кругу. Я ударил – он ударил. Я перехватил его руку и нанес контратакующий удар. Это последнее движение было в моем репертуаре нововведением, которое я применял вместо того, чтобы молча сносить удары. Потом, вместо того чтобы отойти назад, когда Кон двинулся на меня, я остался на месте, легко отклонился в сторону и еще раз ударил его. Мы работали на коротком расстоянии, нанося удары и блокируя их, как будто отрабатывали последовательность, но действовали произвольно.
Над моей головой пел хор ангелов, сквозь цветные витражи на нас лился мистический яркий свет, земля трепетала. Господь дозволял мне боксировать в своем храме. Теперь-то я все понял. Мои ноги двигались с чрезвычайным проворством. Когда мы сблизились, я вспомнил, чему меня научила борьба – не напрягать все тело, пытаясь повалить Кона на землю. Я оставался спокойным и уравновешенным, прикрывался, когда получал удар, и отвечал на него парой собственных комбинаций. Это было просто потрясающе.
Несколько дней спустя я побывал в спортивном зале Маккола в Глебе. Я разогрелся боем с тенью. Казалось, что разминка для ног выглядела так же неуклюже и беспомощно, как и всегда, но мои удары определенно стали быстрее и сильнее. Я услышал, что один из более опытных боксеров говорил обо мне: «Он уже провел пару поединков». Возможно, я вырвал фразу из контекста. Или он полагал, что коль скоро я занимаюсь в боксерском зале, то непременно должен быть боксером, но мне хотелось надеяться, что это моя техника позволила перехитрить его и заставить думать, что я мог драться. Чем черт не шутит, вдруг у меня получится перехитрить и соперника? Или я уже действительно мог драться?
Нет, не мог. Я отправился на Эвелей-стрит в зал Тони Мандина, где провел пару поединков с новичками. Год назад мне это удавалось несколько лучше, но теперь, если бы случилась полицейская облава, меня арестовали бы за то, что я прикидывался боксером. Тренировки с Коном сделали меня чемпионом мира по дракам с Коном – и все. Как только мой соперник начинал делать что-то, чего Кон не умел, например стоять на месте и раздавать тычки направо и налево, я немедленно терялся. За один день меня нокаутировали трижды.
Мне всегда казалось, что бокс очень похож на кинофильм, только снятый на очень качественной пленке. Мой великий бой был уже назначен. Я еще не знал об этом, но мне следовало бы поинтересоваться.
За шесть месяцев до этого Раф отвел меня в кафе на Кингз-кросс и сказал:
– Дружище, тебе никогда не стать боксером.
Но организовать профессиональный поединок было не так уж и трудно, даже если ты не профессионал. Всегда найдется желающий начать собственную карьеру с поединка против парня, не умеющего даже правильно стоять на ринге. Бывшие футболисты, вышибалы и уголовники с радостью принимают участие в загородных ночных поединках. Все они просто крепкие, крутые ребята без хорошей техники. На ринге они встречаются с боксером, который использует их вместо груши. Некоторым тренерам удается организовать до десятка таких поединков, и их воспитанники быстро приобретают послужной список, который произведет впечатление на посетителей любого паба. В частном разговоре таких соперников называют «клоунами» и «паралитиками».
Тренер не может подтасовать для своего воспитанника статистику побед нокаутом в первом раунде, поэтому такие незадачливые боксеры, как я, в определенном смысле представляют ценность. Им позволяется какое-то время подержать дистанцию, протянуть поединок, чтобы клиент получил то, за что заплатил деньги. То же самое должно было случиться и со мной. Только я собирался побеждать. Тренер пообещал найти мне самого малоопытного «паралитика», которого только можно было заполучить в наших местах.
После того как была согласована дата, тренер пообещал «приглядывать за мной». Предстоящий бой виделся ему как своеобразная пантомима, что-то вроде реслинга: неопасные сокрушительные удары в челюсть, замирающие в нескольких сантиметрах от лица, агония после едва нанесенных ударов. Мой соперник знал, что не получит денег, если причинит мне вред.
Все это выглядело привлекательно. Я не боялся ударов или боли, я боялся показаться глупым. Я не мог раздавать билеты своим друзьям, которым не терпелось посмотреть, как я получу по морде, – ведь я вовсе не собирался получать по ней. Я желал превратить бой в церемонию очищения, которая отбелила бы мое сознание жестокостью, выбила бы мою душу и дала мне возможность начать все сначала. А теперь это превратилось в ложь, как и все остальное. Я решил отказаться.
Самым сложным оказалось сообщить об этом Филу. Вторым по сложности – привести в порядок свои чувства. Проще всего было снова начать пить и курить.
Я думал, что Фил никогда не захочет иметь со мной дела, но следующие пару лет я плодотворно потрудился на «Пентхаус», брал интервью у художников и прочих мошенников. В девяностые журнал поменял стиль своих фотографий, позаимствовав новый из работ режиссера порнографических фильмов Эндрю Блэйка. Блэйк принес в грязное видео новую утонченность. Он одевал женщин в красивую одежду и дорогие украшения, снимал их на задних сиденьях лимузинов прихлебывающими коктейли по дороге к загородным резиденциям с непременным бассейном, на берегу которого они раздевались, сбривали лобковые волосы и занимались анальным сексом с красивым, хорошо сложенным незнакомцем. Это был настоящий прорыв, потому что раньше они сразу же переходили к анальному сексу со страшным, волосатым незнакомцем.
Общество со все большим неодобрением относилось к женщинам, соглашавшимся позировать для «Пентхауса», защищая свои права на гинекологическую тайну. Фил тосковал по временам, когда любая лаборантка из Параматты была готова раздеться и поприседать перед камерой за спасибо и оплаченные выходные за рубежом. Теперь модели все чаще оказывались стриптизершами или проститутками с плохой кожей и силиконовыми имплантатами, но благодаря «Пентхаусу» и они выглядели как принцессы, облаченные в невообразимые короны и жемчужные ожерелья, что делало подделку еще более очевидной.
Доходы журнала от корпоративной рекламы продолжали падать. Кампании протеста евангелистских организаций вроде «Австралийской семейной федерации» отпугнули международные корпорации, такие, как «Сони». Проповедники обращали праведный гнев паствы на порнографию. По их команде люди заставили своих парламентариев и пенсионеров подать жалобы на журнальные магазины. «Пентхаус» переместился на прилавках из передних рядов, где он гордо стоял рядом с «Бюллетенем», на самые отдаленные, где затерялся среди американских и британских изданий, закупавшихся килограммами без согласования с местными властями.
На место потерянной корпоративной рекламы «Пентхаус» был вынужден принимать десятки небольших объявлений новой индустрии секса по телефону. Они начали с последних страниц журнала, но потом и кровью пробились на самые первые. Язык этих объявлений отличался изобретательностью, которая не снилась даже разделу читательских писем. По всей видимости, какая-то часть рекламы была незаконна. Там фигурировали фразы вроде «они отшлепали мою обнаженную попку своими ремнями», «наполни мой грязный, мерзкий рот своей спермой», «восемнадцатилетняя сиделка слизала мою текущую киску», а в разделе «причудливый секс» можно было почерпнуть такие не вполне понятные фантазии, как «я помою душем твой возбужденный орган, а мои приятели трахнут тебя большим черным членом» или «настоящие сучки-лесбиянки: одна будет шлепать тебя, другая – мучить твой член, третья – трахнет тебя».
«Пентхаус» перестал быть журналом, который можно оставить на журнальном столике (однажды я видел его лежащим на столе, правда, это было в Калгурли, где общественная мораль вступает в действие редко и неохотно). Нежная оболочка изысканности была сорвана, отшлепана и отброшена в сторону. Первым ушел Марк, Тод переехал в Мельбурн и открыл там мастерскую графического дизайна.
Оставшиеся журналы были скучны и стереотипны. Все модели замерли в одних и тех же позах, читатели писали одни и те же письма. В конце концов оказалось, что у порнографии нет путей дальнейшего развития. Как сказал Фил, «чего там может быть нового? Четвертая дырка?»