«Я вспомнила все…»

Торну не хотелось думать о том, что означают эти ее слова. Нужно было как можно скорее доставить Кэти в теплое сухое место. Все остальное может подождать.

Они находились всего в четверти мили от замка. Можно было посадить ее на коня, но животное совсем выдохлось, преодолевая бездорожье всю вторую половину дня. Торн мог бы идти рядом, но это означало, что никакого выигрыша в скорости не получится, как если бы он просто нес ее на руках. Ну и пусть. По крайней мере согреет ее своим теплом.

Одной рукой обняв ее за талию, другой он подхватил ее под бедра и, поднатужившись, поднял и прижал к груди. Она стала заметно тяжелее с тех пор, когда Торн проделывал это в последний раз. Но тогда и он был крупнее и сильнее по сравнению с ней.

Утерев рукавом дождевые капли с лица, Торн тронулся в путь. Ноги оскальзывались в грязи, затрудняя передвижение. Добравшись до склона, он почувствовал наконец под ногами твердую каменистую почву. Теперь оставалось только вскарабкаться наверх.

Торн остановился на секунду, чтобы устроить ее поудобнее.

– Можешь обхватить меня за шею?

Кейт подчинилась, выпростав ледяные руки из-под сюртука. Идти стало легче, тело будто наполнилось какой-то новой силой.

Торн осуществил последний рывок вверх по склону и наконец донес ее до башни, в которой квартировал.

Уже внутри он зажег лампу и более внимательно оценил состояние Кейт, и ее вид привел его в смятение. Надо срочно что-то делать. Для начала – найти ей сухую одежду и закутать в одеяла. Потом – развести огонь, накормить. Ну а уж после привести в порядок ее платье.

Баджер встряхнулся, разбрызгивая грязь во все стороны. Торн кинул ему старый килт, и щенок залез под него, предварительно обнюхав.

– Тебе достаточно и этого. Ей помощь нужна больше.

Закатав рукава, Торн приступил к делу. Не было ничего чувственного в том, как он помог ей избавиться от промокшего грязного платья, стараясь не обращать внимания на обнаженное тело. Бледность кожи и судорожно сокращавшиеся мышцы вызывали в нем тревогу. Получать от этого наслаждение было бы отвратительно и низменно.

Когда Кейт уселась на коврик возле очага, обхватив руками прижатые к груди колени, он высушил ей волосы полотенцем и помог переодеться в одну из своих сорочек, чистую и сухую. Из соображений благопристойности Торн накинул сорочку ей на голову, укрыв плечи, и только потом расстегнул пуговицы на ее нижней рубашке. Стаскивая с Кейт мокрую насквозь шемизетку, он изо всех сил старался, чтобы его грубые холодные пальцы не коснулись ее обнаженного тела, и отводил в сторону глаза от розовых налитых сосков, когда менял одну рубашку на другую. И постарался не заметить, как свет лампы сквозь тонкий, хрустящий, пахнувший свежестью батист рубашки обозначил ее обнаженный силуэт.

Постарался, но без особого успеха. Что же он за животное!

Торн предпочел бы, чтобы она сама занялась собой, но Кейт пока была явно не в состоянии и вообще, похоже, мало что соображала.

Когда он развел огонь, она пустыми глазами уставилась на пламя, безмолвная и дрожащая. Торн подумал, что это следствие потрясения при воспоминании о жизни в борделе. Возможно, она вдруг осознала потерю матери и теперь переживает приступ скорби по ней.

В любом случае он не станет досаждать ей и утомлять разговорами: просто воспользуется выпавшим ему здесь и сейчас шансом позаботиться о ней. Это было его право и его ответственность. Сейчас, когда Кейт смотрела в огонь, он был счастлив. Когда она придет в себя, ее карие глаза, без сомнения, наполнятся отвращением, глядя на него. Наверняка это будет последний раз, когда она обратит на него свой взор. Самый последний!

– Выпей вот это. – Торн присел на корточки и протянул ей кружку горячего сладкого чая, хорошо сдобренного бренди. – Сразу согреешься.

Он вложил кружку ей в ладони и помог обхватить ее пальцами. Кейт рассеянно уставилась на содержимое и пробормотала:

– Н-не могу с-согреться. Т-так холодно.

Торн протянул ей еще одно одеяло.

– Нет. – Повернув к нему голову, она сфокусировала взгляд на его лице. – Обними меня, Сэмюэл… Пожалуйста.

Эти слова – только эти слова! – нашли в его душе трещину, образовавшуюся от внутренней боли, и заполнили ее. К черту, он пытается поступить благородно. Если она окажется в его объятиях, ему будет трудно сохранить голову ясной.

– Надо заняться твоим платьем, – пытаясь отвлечься, сказал Торн. – Оно почти просохло, нужно лишь…

– Платье подождет. – Трясущимися руками Кейт опустила кружку с чаем на пол. – Я не могу. – Дрожь опять сотрясла ее тело. – Ты мне нужен.

Нехотя Торн опустился на вытертый коврик у нее за спиной, согнул ногу в колене и подставил ей под спину, чтобы она смогла опереться, а другую вытянул к огню. Когда она устроилась поудобнее, обнял ее обеими руками и прижал к груди. Ее холодная щека легла на то место, где билось его сердце.

– Крепче, – попросила она едва слышно. – Обними меня крепче.

Торн подчинился. Мускулы на его руках напряглись.

Теперь он испытывал тот же дискомфорт, что и она, его также сотрясала дрожь, однако его тепла и силы хватит на них двоих.

Нагнув голову, Торн зарылся лицом в ее волосы, согревая своим дыханием. Кейт не выпускала из рук ткань его сорочки. Так они просидели несколько минут. Когда ее губы порозовели и перестали дрожать, Торн испытал потрясающее чувство торжества: все-таки сумел сделать для Кейт что-то хорошее.

Потом Торн вспомнил, кто он и кто – она и почему они оказались здесь. И сказал себе, что это все, конец!

Уткнувшись лицом в шею, он вдохнул пьянящий лимонно-клеверный аромат, решив, что будет обнимать ее до тех пор, пока это возможно.

– Спасибо, – раздался ее шепот. – Мне уже лучше.

Когда Торн поднял голову, она выпустила из рук его сорочку и без всякого выражения продолжила:

– Я вспомнила удивительную историю из твоего детства. Помнишь, я говорила, что у каждого есть своя такая. Была девочка, которая делила с тобой чердак. Надоедливое маленькое создание как привязанное таскалось за тобой по пятам, когда тебе хотелось поиграть с соседскими мальчишками. Иногда по ночам, когда она не могла заснуть, ты начинал смешить ее, развлекал играми, показывал тени на стене, подкармливал сладостями, которые воровал на кухне внизу. Как-то раз среди ночи ты упаковал ее во всю имевшуюся у нее одежду, пальто, капюшон, обмотал шарфом и сказал, что сегодня вы играете в цыган. «У нас будет интересное приключение», – сказал ты.

Кейт посмотрела на него, и в неверном свете очага глаза ее казались огромными.

– Почему ты не рассказал мне все, Сэмюэл? Ты поведал правду о моей матери, но ни слова про себя. – Она коснулась его щеки. – Почему ты не сказал, что спас мне жизнь?

Во рту у него пересохло.

– Этого не было.

– А мне кажется, было. Или что-то похожее на это. Я же сказала, что вспомнила все. – Кейт снова задумчиво уставилась в огонь. – Целую жизнь меня преследовали эти смутные воспоминания. Я стою в длинном темном коридоре. Откуда-то снизу, из-под пола доносятся звуки пианино. Я слышу песню, ту самую, о цветах в саду. В темноте проносится голубая вспышка, и кто-то говорит, обращаясь ко мне: «Будь храброй, моя Кэти».

Спазм перехватил горло, и Торн не мог произнести ни звука.

– Это же был ты, правда ведь? Мы были с тобой на чердаке и готовились сбежать из того места.

Он смог лишь кивнуть.

– Ты взял меня за руку и отворил дверь, потом мы быстро спустились по лестнице. Больше мы туда не возвращались. Это ты отвез меня в Маргит.

Спазм отпустил, и Торн хрипло проговорил:

– Таково было желание твоей матери. Перед смертью она рассказала об этом. Ты была умненькая, в этом мог всякий убедиться. Она узнала из какого-то журнала о школе в Маргите и о том, что туда принимают подкидышей, и очень хотела, чтобы тебя туда отправили.

– Но меня не отправили?

Он покачал головой.

– Позже, когда Элли Роуз умерла…

– Почему я не могу ее вспомнить? – огорченно перебила его Кейт. – Я вспомнила про тебя все – по крохам, по кусочкам, – но сколько бы ни старалась, про нее ничего не могу откопать в памяти.

– Возможно, со временем что-нибудь и вспомнится. В этом нет твоей вины. Да и не видели мы почти наших матерей: если бы болтались у них под ногами, нас вышвырнули бы на улицу. Лишние проблемы никому не нужны. Как бы там ни было, после смерти Элли Роуз прошло несколько недель, потом месяцев. Я знал, что они никогда не отправят тебя в ту школу. Они вообще не собирались тебя отпускать. Держали бы при себе до поры до времени, а потом превратили бы в такую же, как они. Уже и той песне тебя научили. – Его замутило от воспоминания.

– Это они меня научили?

– То место… – Торн перевел дыхание. Ему страшно не хотелось делиться с ней отвратительными подробностями, но они уже далеко зашли и ей нужно было узнать все до конца. – Это было что-то вроде музыкального театра: с музыкой, песнями и девушками, скакавшими по сцене. Они называли это «Оранжерея», а танцовщицы носили имена цветов.

– Например, Элли Роуз, – догадалась Кейт. – Вместо Элинор Хаверфорд.

Он поморщился.

– Ту песню, что ты запомнила… ее пели джентльменам перед началом каждого представления.

– Значит, они учили меня…

– Чтобы ты стала одной из них. Одевали тебя как куколку и выталкивали на сцену. Поначалу кроха просто пела и веселила толпу. Только дьяволу было известно, как долго это могло продолжаться.

Ее лицо скривилось, когда до нее дошел смысл сказанного.

– Это же ужасно!

– Конечно, ужасно, поэтому я и увел тебя оттуда. Именно поэтому мне не хотелось, чтобы ты узнала подробности. – Он нервно провел рукой по волосам. – Кэти, больше никогда не спрашивай меня об этом.

– Согласна. Давай поговорим о другом. Как твоя рука?

– Лучше. Пока плоховато слушается, но уже не болит. Если я, по твоим словам, когда-то спас тебе жизнь, то в тот вечер ты мне отплатила тем же. Теперь мы квиты.

– Сомневаюсь. – Ее пальцы добрались до его распахнутого ворота и раздвинули полы еще шире, выставив на обозрение мускулистую грудь.

Кончиками пальцев Кейт провела по рельефным татуировкам, и он затаил дыхание, борясь с возбуждением от ее прикосновения. Поздно! В паху стало тесно до боли. Отвратительно! Это неправильно, что он испытывает к ней вожделение, после того как все ей рассказал.

– Меня разбирает любопытство, где ты их сделал.

– В разных местах, – неохотно ответил Торн. – Ни одна из них не стоит твоего внимания.

– Но мне хочется узнать.

Кейт выскользнула из его объятий, неожиданно схватилась за край сорочки и задрала ее вверх, обнажив ему живот.

Мускулы его брюшного пресса тут же напряглись.

– Что ты делаешь?

– Тебе не трудно будет называть меня Кэти? Мне нравится, как ты это произносишь. Голос звучит низко, как опасное рычание. – Взявшись двумя руками за сорочку, она потянула ее вверх.

– Кэти… – простонал Торн.

Она улыбнулась.

– Да. Именно так. Меня сразу обдает жаром, а по всему телу бегут мурашки. Теперь подними руки.

Он ни в чем не мог ей отказать. Кейт это прекрасно понимала и собиралась этим воспользоваться.

Стянув с него сорочку через голову, она оглядела его обнаженный торс. Судя по выражению глаз, она была и очарована, и напугана. Ему сначала захотелось скрыть от нее правду – все неприятные вещи, связанные с этим. Но все-таки лучше, если она все увидит и поймет его.

– Расскажи мне, – попросила Кейт.

– Что ты хочешь узнать?

– Какая была первой?

– Вот эта. – Он повернулся к ней плечом и указал на маленькую татуировку в виде розочки.

– Когда ты ее сделал?

– Когда уехал из Лондона…

– Вместе со мной. Когда мы уехали из Лондона и ты отвез меня в Маргит.

– Да. – Он сглотнул. – Я не мог вернуться в «Оранжерею», конечно. Даже если бы захотел. Я скитался по селам, подрабатывал тут и там, спал большей частью в стогах, питался тем, что ловил в капканы. Жил как дикое животное, и, наверное, поэтому и думать стал так же. Я чувствовал, где выскочит заяц, до того как он выскакивал, и в какую сторону кинется. Открытые пространства и свежий воздух… Мне кажется, они пошли мне на пользу, после тех лет, что провел в лондонской копоти. Я ходил грязным и нечесаным, но те месяцы, как мне сейчас кажется, были самыми счастливыми в моей жизни.

Когда наступила зима, прибился к шайке браконьеров. Я снабжал их дичью на продажу, а они обеспечивали меня кровом, теплой одеждой и обувью. По этому знаку, – Торн погладил грубое изображение цветка, – члены шайки узнавали друг друга. Никаких имен.

– Никаких друзей, – подхватила Кейт. – Никаких нормальных человеческих отношений.

– Я завел себе собаку.

– Правда? – Она улыбнулась. – Как ты ее назвал?

Торн помедлил с ответом.

– Заплатка.

– О, Сэмюэл! – Кейт приложила ладонь к щеке и покачала головой. – Я была так безрассудна. Мне очень жаль!

Он пожал плечами.

– Не жалей. Баджер ничуть не хуже.

На внутренней стороне его левого предплечья ей бросился в глаза ряд цифр.

– А это?

– Это отметка о паузе в занятии браконьерством. Тюрьма!

– Тюрьма? О нет! Сколько тогда тебе было?

– Пятнадцать, я думаю.

Она потерла татуировку.

– Это тюремный номер заключенного?

Торн покачал головой.

– Я наколол цифры сам. В первый же месяц. Это дата, когда меня должны были освободить. Не хотелось, чтобы она забылась.

– Кем, тюремщиками?

– Нет, чтобы я о ней не забыл.

А еще ему не хотелось увеличивать свой срок, обеспечивая себе комфортное существование в тюрьме. Хорошая постель, мясная еда, ключ от кандалов – на все имелась своя цена, и надзиратели строго фиксировали такие расходы. Шесть пенсов в неделю за это, шиллинг – за то… Когда наступал срок освобождения, долг заключенного мог достигать десятка фунтов, и его продолжали держать в камере до тех пор, пока не расплатится сполна со своими кредиторами – надзирателями. Чтобы не участвовать в этом сумасшествии, Торн отказывался от всех благ – дополнительной еды или теплых одеял.

– Сколько ты просидел в тюрьме?

– Меня приговорили к семи годам, но отсидел я только четыре.

Это «только» вряд ли могло передать все то, что ему пришлось пережить. «Только» четыре года пришлось спать на соломе, которая от старости превратилась в труху и в ней копошилось столько насекомых, что она казалась живой. «Только» четыре года пришлось выживать на одно пенни в день – именно столько стоил кусок хлеба. «Только» четыре года он провел в кандалах, которые сдавливали щиколотки, потому что рос очень быстро.

Да, «только» четыре года насилия, постоянного голода, грязи и унижений: надзиратели обходились с узниками как с животными. Те страшные картины преследовали его и по сей день.

– Ты получил помилование от двора?

– Помилование? Не смеши! Англии требовались солдаты, а не заключенные. Меня освободили при условии, что я завербуюсь на военную службу.

– Тогда это… – Кейт дотронулась до медальона, вытатуированного на правой половине его груди. – Это эмблема твоего полка?

– Отчасти. – Он невесело хмыкнул. – Не ищи здесь глубокого смысла. Просто однажды было выпито слишком много рома в португальской таверне, вскоре после того как нас отправили в Пиренеи.

Рука Кейт скользнула по грудной клетке влево и прошла как раз над тем местом, где билось его сердце. Торн вздрогнул, по телу побежали мурашки наслаждения.

– А это?… Эс Эн – это кто? Женщина, которую ты повстречал там же, в таверне? Экзотичная, с огромной грудью и невероятно красивая? Ты… влюбился в нее?

Он удивленно воззрился на Кейт, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

– Я надеюсь, она была мила с тобой. Но как бы то ни было, должна признаться, что я уже тихо ее ненавижу. Мне кажется, ее звали Сара Негоциант.

Торн проиграл борьбу с собой: запрокинув голову, принялся хохотать как сумасшедший и все никак не мог успокоиться.

– Ну хоть что-то пробило броню твоего самообладания, – заметила Кейт, явно довольная. – А то я уже отчаялась услышать, как ты смеешься. А вот это ожидаемо. – Она дотронулась до его щеки. – У тебя вот тут ямочки. Успокой меня: скажи, что Сара их не видела.

Торн взял ее ладошку и кончиками пальцев провел по буквам.

– Это вовсе не инициалы. Буквы означают «совершенно неуправляем». Так метили солдат, которых изгоняли из армии за уголовные преступления.

– За уголовные преступления? А что ты натворил?

– Лучше перечислить то, чего не натворил. Там было и мародерство, и воровство, и участие в драках, и отлынивание от выполнения долга, неподчинение – все за исключением изнасилований, убийств и дезертирства. Но мне вменили в вину именно это, последнее. И правительство его величества сделало все, чтобы выбить и вытравить из меня все человеческое. Меня отправили без оружия на поле боя, и с этого момента для меня все перестало иметь значение. Во мне не осталось никаких понятий о верности, чести или морали. Я действительно в большей степени был животным, чем человеком.

– Но ты исправился. И остался в армии. Иначе никогда не появился бы у нас, в Спиндл-Коув.

Торн кивнул.

– Меня комиссовали и отправили к лорду Райклифу, в то время еще подполковнику. Он должен был решить, что со мной делать: отправить в тюрьму, на виселицу или куда похуже, – но когда взглянул на меня, решил, что глупо отпускать такого способного и сильного солдата, поэтому оставил меня при себе в качестве денщика, а по существу – камердинера.

– Здорово!

– Ты не представляешь. В первый раз за многие годы мне доверяли целиком и полностью. Мы с Райклифом почти ровесники, но он был отличным командиром и совсем не походил на моего сержанта: заботился о своих людях, гордился нашей миссией. Я многому у него научился, стал понимать, что выполнить задание, пусть даже мелочь какую-то, на совесть – благородно: например, крахмалить воротнички, штопать или пришивать пуговицы. Но главное – сапоги.

– Сапоги?

Торн кивнул.

– Для него сапоги были важнее всего. Иногда мне казалось, что даже важнее самой жизни. Это ведь пехота. Каждый день, с утра до вечера, мы шли маршем, окапывались, сражались. К ночи сапоги у него были все в грязи, дерьме и крови, и я как раб часами чистил их, наводя блеск. Утром он смотрел на них и понимал, что жизнь продолжается. Покончив с его сапогами, я принимался за свои и не ложился спать до тех пор, пока они не начинали сиять.

Я не так был предан армии или самой Англии, как ему. Или, может, его сапогам. Когда он получил ранение в колено, я не дал ему потерять ногу: ни ногу, ни сапог, – иначе моя жизнь наполовину лишилась бы смысла. – Торн потер лицо и уставился в огонь. – Он предложил мне офицерский чин.

– Это такая честь, Сэмюэл! Ты согласился?

Он покачал головой.

– Это не для меня. Я не способен беззаботно относиться к войне, как Райклиф. Простор – вот что мне больше всего требуется, еще с юности, свобода. И в дикой природе с ее тварями, которые воют, рычат, хватают в когти, где не нужны никакие политесы, я чувствую себя своим.

Все! Наконец-то он выложил ей все. Поведал историю о своем черно-белом прошлом, о своих проступках и преступлениях, и сказал, почему ему следует покинуть Англию и держаться от Кейт как можно дальше.

Только вот ответ совсем не порадовал – это было самое ужасное из всего, что он только мог вообразить:

– Я поеду с тобой. Возьмешь?