Через час они довели друг друга до изнеможения.

Грифф гладил Полину по волосам, а она прикасалась губами к его груди, плечам, животу, стараясь быть очень нежной, и если ей и не удалось излечить поцелуями глубоко засевшую в сердце рану, то кое в чем она все же преуспела, прогнав из его головы все мысли. А это уже достижение.

Все спокойствие Гриффина улетучилось, когда она скользнула языком от пупка вниз: он едва не зарычал.

– Я снова тебя хочу. Оседлай меня, возьми его в руку и направь в себя.

Если Полину и смутило это довольно смелое требование, то она этого не показала. Единственным свидетельством ее смущения стал густой румянец, заливший лицо, шею и грудь.

Приподнявшись, она направила его член в себя и осторожно опустилась на него, давая возможность проникнуть как можно глубже.

Ее внутренние мышцы обхватывали его плотно, как идеально подходящая по размеру перчатка.

Полина училась на ходу. Опираясь ладонями ему в грудь, прижимая его к матрасу, она ритмично сжимала и разжимала бедра, поднимаясь и опускаясь до самого конца. При этом ее маленькие тугие грудки упоительно подпрыгивали, покачиваясь из стороны в сторону. Едва ли он видел в жизни что-то эротичнее.

– Полина…

Ответом ему был сладострастный стон, потом глаза ее, затуманенные, с отяжелевшими веками открылись.

– Когда ты в последний раз занималась любовью?

Она прикусила губу, плохо соображая.

– Двадцать минут назад?

– Точно. Как и я… плюс-минус секунд тридцать.

Со смехом она наклонилась к нему и шутливо толкнула в грудь.

– А к чему этот вопрос?

– В первый раз было потрясающе хорошо. – Гриффин снова приподнял и опустил ее, подсказывая ритм. – Но это… этому нет сравнения. Ведь дело вовсе не в длительном воздержании, верно?

– Вы всегда так болтливы во время занятий любовью?

Грифф покачал головой.

– Нет. Я и сам удивляюсь: что это со мной такое?

С ней все было действительно по-другому: она такая тугая, жаркая, влажная, сладкая… И такая живая, настоящая. Гриффину было чертовски хорошо – настолько, что боялся нанести вред ее здоровью, да и своему тоже, в этой безумной гонке за наслаждением.

Не в силах лежать, он приподнялся на локтях. Ему было мало смотреть на нее, хотелось чувствовать: упругую мягкость груди, ласково касающейся его, приглушающей гулкий стук его сердца, припухшие от поцелуев губы, широко раздвинутые бедра.

Он хотел ее целовать, хотел любить.

Удерживая за талию, Грифф перевернул ее на спину, и она обхватила его ногами, скрестив лодыжки.

Плотно прижимая к себе одной рукой, не меняя ритма, другой рукой он ласкал ее набухший бугорок между ног, до тех пор пока она не задрожала в его объятиях. Нет, он не остановился: никаких полумер, она возьмет от него все, что только возможно. Целуя в шею, Грифф нашептывал ей на ухо всякие интимные словечки, называл храброй девочкой и умницей. И вот ее подхватила вторая волна, круче и сокрушительнее первой. Она закричала, потом, когда буря улеглась, напоминая о себе лишь теплыми всплесками, – всхлипывая, простонала:

– О боже, Грифф.

И он действительно чувствовал себя неким божеством, или скорее ненасытным сатиром.

Он мог бы попытаться довести ее до разрядки еще раз, но боялся, что не успеет: ведь и сам он не железный. Он приподнял ее, высвобождаясь, и она, будто прочитав его мысли, потянулась к члену.

Он взял ее руку и показал, что следует делать.

– Вот так?

– Да. Да…

Она сжала его крепко и в то же время нежно, скользнув большим пальцем вдоль чувствительной бороздки, уперев головку себе в живот. Он запрокинул голову, полностью отдавшись в ее власть, и уже через пару мгновений стонал, извергая толчками семя ей в руку.

Полина же с победоносным видом улыбалась: он ею доволен.

И Грифф был действительно доволен настолько, что ни для каких других чувств в его сердце не осталось места. Ни в сердце, ни в жизни.

Но долго этому не продлиться.

Господи, он не представлял, как сможет ее отпустить, поэтому привлек к себе и стал целовать безумно, крепко обхватив обеими руками, скрывая в близости свою слабость.

Так прошло несколько самых сладких минут в его жизни, а потом она едва слышно сказала, скорее даже выдохнула:

– Мне пора уходить.

– Нет. – Он не готов был ее отпустить. – Нет, еще не время.

– Очень хочется спать, и мне следует вернуться в свою комнату. Нас не должны обнаружить вместе. Слуги…

Гриффин покачал головой.

– Слуги всего лишь слуги. Кому есть дело до того, что они думают?

Она отстранилась и посмотрела на него так, что ему сразу стало не по себе.

– Прошу прощения. – Он болезненно поморщился. – Будем считать, что я этого не говорил, а ты не слышала.

– Мне все равно. – Полина нагнулась за сорочкой и, натянув ее, добавила: – Я не хочу ссориться.

– Это что-то новое, – констатировал Грифф.

– Нет смысла портить то, что у нас есть.

– А что у нас есть?

Она твердо встретила его взгляд и тихо сказала:

– Пара дней. И еще пара ночей. При условии, что сегодня нас не разоблачат.

Он мог бы поспорить, но не стал.

– Я провожу тебя в спальню.

– Нет, оставайтесь здесь. Отдохните. – Она толкнула его в плечо и поцеловала в лоб. – На этот раз я не заблужусь.

Полина собрала в охапку платье и все прочее и направилась к боковой двери, что вела в уборную.

– Все эти комнаты сообщаются между собой? Если выйти через соседнюю, я быстрее попаду к себе и будет меньше вероятность, что меня увидят.

Он кивнул. Внезапно на него накатила сонливость.

– Да, они смежные.

Взяв с прикроватного столика свечу, Полина вышла, а Грифф лежал на спине и слушал. Вот она открыла дверь, которая вела из уборной в его личную гостиную. Оттуда она могла попасть в коридор или перейти в…

О Господи!

– Стой! – Грифф вскочил с кровати, на ходу влезая в штаны, а в уборной на ходу схватил с вешалки чистую рубашку. – Подожди, Полина. Не надо…

Слишком поздно.

– Я не хотела… – пробормотала она растерянно, стоя посреди комнаты, той самой. – Простите. У меня не было намерения вторгаться в вашу… в ваше личное пространство.

Гриффин потер затылок. Теперь уже отговорками не отделаться: придется посмотреть в лицо собственным демонам. У него было такое ощущение, что он летит в бездну.

– Вы все это сами рисовали? – спросила Полина, поднимая свечу повыше. – Они… э… чудные.

– Нет, не я.

– Это хорошо… то есть я хочу сказать, что нет ничего плохого в том, что взрослый мужчина разрисовал комнату радугами и пони. Вполне… мило.

– Ты правда так думаешь? – Грифф вошел в комнату и прислонился к стене.

– О да, конечно. Они… резвятся и гарцуют. Только взгляните на них.

Господи. Бедняга не знала, как вывернуться, что сказать, чтобы его не обидеть. Она предпринимала отчаянные попытки пощадить его чувства, и хотя ей вряд ли это удалось, само стремление быть к нему милосердной уже согревало душу.

– Мне нравится, как грива этой лошадки развевается на ветру, – несла несусветную чушь Полина, изображая ценительницу искусства. – А что за цветы на лужайке? Одуванчики?

Все, больше сдерживаться Грифф не мог. Расхохотавшись, он вдруг с удивлением осознал, что собственный смех в этой комнате не кажется ему кощунственным и это хорошо. Он всегда мечтал, чтобы в этом месте звучал смех, расцветали улыбки, но Всевышний распорядился иначе, и все пошло прахом.

– Более нелепых пони я в жизни не видел, – признал Грифф. – Художник, что их рисовал, специализировался на изображении арабских скакунов. Его покровитель не смог оплатить карточный долг, и мы договорились, что вместо денег он пришлет его ко мне расписывать эту комнату. Но, как видите, художника слегка занесло.

– И чем вы тут занимаетесь?

– Да ничем, собственно. Работа так и осталась незаконченной. – Грифф кивнул на пустую южную стену. – Художник не стремился угодить моим вкусам, да перед ним и не ставилась такая задача. Эта комната задумывалась как женская.

Полина окончательно запуталась.

– А, понятно. Так вы собирались поселить у себя даму, в своих покоях. Женщину, которой нравятся радуги и пони.

В ее тоне явно прозвучали ревнивые нотки, что его очень порадовало, и он мог бы подразнить ее подольше, будь все по-другому.

– Не женщину, Полина, а девочку. – В горле встал ком, и он закашлялся. – Мою маленькую девочку.

Полина удивленно посмотрела на него, пытаясь понять, не разыгрывают ли ее, но нет, никаких признаков.

– У вас есть дочь?

– Нет. Да.

– Так «да» или «нет»?

– У меня… была дочь. Она умерла в младенчестве.

Полине стало трудно дышать. Она знала, что-то его тяготит, но и представить не могла, какую боль он в себе носит. Он потерял ребенка… Теперь все встало на свои места и нашло объяснение его поведению в воспитательном доме… Понятно, отчего он стремился уйти оттуда поскорее. А потом еще этот младенец, которого ему сунули в руки…

– О, Грифф, простите меня!

Он лишь пожал плечами.

– За что? В жизни такое случается.

– Наверное, вы правы, но от этого не легче.

Ей хотелось подойти к нему, но когда она сделала робкий шаг навстречу, он быстро отошел и принялся ходить по комнате.

– Как бы там ни было, комната так и осталась незаконченной. – Он обошел помещение по периметру и остановился у окна. – Так и не дошли руки поставить здесь детскую кроватку.

– Ваша мать ничего не знала?

Грифф покачал головой.

– Она в то время жила за городом. Я держу это комнату на замке с тех самых пор… с тех самых пор, как в ней отпала необходимость.

– Вам надо сказать ей правду. Она заметила: что-то здесь происходит, – но думает, что вы приносите в жертву котят или претворяете в жизнь какие-то извращенные фантазии.

Грифф усмехнулся.

– Неудивительно, что картины на стенах вас так шокировали. Можно представить, что вы себе вообразили.

– Лучше и не пытайтесь. – Полина еще раз обвела комнату взглядом. – Выходит, что матерью вашей маленькой девочки была…

– Да, моя любовница, – поспешил он подтвердить ее догадку. – Бывшая любовница.

«Бывшая любовница». Как ни старалась Полина быть милосердной, заставить себя выразить сочувствие Гриффу по поводу расставания с матерью его дочери так и не смогла.

– Вы ее любили?

– Нет, никаких высоких чувств – ничего, кроме физиологии. – Гриффин провел рукой по волосам. – Она была оперной певицей. Я знаю, это пошло, но отношения такого рода не редкость в нашей среде. Как бы там ни было, все давно в прошлом.

– Вам ни к чему оправдываться, в особенности передо мной.

– Будь у меня хоть какие-то оправдания, в первую очередь я должен был бы представить их вам. Но у меня их нет. Мы не были особенно близки, да и виделись редко, и все так или иначе шло к разрыву, но тут она сообщила мне, что ждет ребенка.

– Вы обрадовались этой новости?

– Я был в ярости, поскольку всегда старался соблюдать осторожность, да и она уверяла меня, что тоже предпринимает кое-какие меры. – Он принялся нервно мерить шагами комнату. – Как бы то ни было, ответственность за произошедшее я взял на себя и поселил ее в пригородном коттедже, нанял горничную и повитуху и выделил средства для ребенка. Было сделано все, что принято в моем кругу в подобных ситуациях.

– Когда беременеют любовницы, – добавила Полина.

Грифф кивнул.

– Я навестил ее в коттедже, убедился, что она ни в чем не нуждается, и заверил, что предоставлю финансовую поддержку ребенку. И как раз когда я собрался уходить, она схватила мою руку… – Грифф уставился в пустую стену, словно с нее считывал свои воспоминания. – И вот тогда я испытал настоящее потрясение. Мы никогда не держались за руки. И ребенок, мой ребенок, толкнулся в мою ладонь ножкой.

Грифф медленно обернулся.

– И толчок был такой сильный. Эта новая жизнь, которую я помог создать, заявляла о себе с яростной, бурной настойчивостью. Клянусь, тот удар детской ножкой распахнул мое сердце. Я до сих пор не могу забыть это ощущение.

Полина смотрела на него с улыбкой.

– И после этого, уже не в силах оставаться безучастным, я возвращался туда вновь и вновь, навещая ее чаще, чем когда она жила в Лондоне, лишь для того, чтобы приложить руку к ее разбухающему животу. Вы знаете, что у ребенка бывает икота, когда он еще находится в материнской утробе?

Полина молча покачала головой.

– И я тоже не знал. Но так бывает. Каждый толчок был для меня как чудо. Не могу объяснить, что со мной случилось: впервые в жизни я…

«Полюбил», – закончила за него Полина мысленно. Пусть он и не произнес этого вслух, истина была налицо: он полюбил, полюбил беззаветно собственного ребенка, почувствовал себя отцом. Любовь эта была написана у него на лице, на стенах комнаты ее излучали гарцующие пони и яркие радуги.

– Ее родные жили в Австрии. Когда война наконец закончилась, она захотела уехать домой, но боялась, что в семье не примут ее незаконнорожденного ребенка, поэтому попросила меня пристроить его куда-нибудь. Я сказал, что этому не бывать, и решил, что буду растить его сам в своем доме и дам ему свое имя.

Полина в молчаливом восхищении смотрела на него. Чтобы герцог растил бастарда в собственной семье, да еще и дал ему свое имя? О таком она никогда не слышала.

– Вот тогда я и освободил одну из комнат.

Грифф обвел взглядом стены и уставился в потолок.

– Я знаю, что детские обычно располагаются на половине прислуги, но мне хотелось, чтобы малышка была ближе ко мне.

Еще несколько долгих мгновений он смотрел в пустоту.

– Мне так и не выпал шанс привезти ее сюда. На первой неделе жизни она заболела. С тех пор прошли месяцы. Мне надо перекрасить комнату, но рука не поднимается.

– Никто не знает о вашей утрате? Даже ваши друзья?

Грифф покачал головой.

Она сочувствовала ему всем сердцем. Понятно, почему он искал уединения все это время. Он был в трауре. Он скорбел. И, что еще хуже, скорбел в одиночестве. Герцогиня думала, что он не хочет иметь детей, а на деле все оказалось совсем наоборот. Он мечтал, чтобы дочь жила с ним, предвкушал радости отцовства, но все надежды его рухнули.

– Так что сами видите: я не нуждаюсь в том, чтобы какая-то там юная барышня внушала мне, как важно любить, и стремилась сделать меня лучше. Я уже нашел ту девочку. Она была вот такой, – развел он руки примерно на фут, – почти без волос и совсем без зубов. И благодаря ей я понял, что для меня в жизни по-настоящему важно, но мне этого иметь не дано.

– Но это неправда. Со временем вы…

– Нет. Вы не понимаете. Это злой рок: единственным ребенком в семье был и мой отец, и хотя моя мать родила еще троих детей после меня, ни один из них не прожил больше недели. Я был тогда совсем маленьким, но траур в доме помню. По этой самой причине мне даже в голову не приходило обзавестись семьей, несмотря на то что я последний из рода… скорее даже именно поэтому. В нашем роду выживали только дети, рожденные первыми, и потому мне мало верилось, что я когда-нибудь стану отцом. А потом этот удар маленькой ножки в мою ладонь… Он подарил мне надежду, что у меня все будет не так.

Полина подошла к нему и осторожно коснулась руки.

Он был напряжен словно натянутая струна.

– Я не смогу пройти через все это еще раз, так что род Халфордов на мне и закончится.

– Вы это окончательно решили?

– Да. – Гриффин обвел взглядом комнату. – Надеюсь, вы никому об этом не скажете.

Полина понимала, что он имеет в виду в первую очередь мать.

– Даю слово, что я ей не скажу, но вам следует.

– Нет, – заявил он твердо. – Она не должна об этом узнать. Никогда. Именно по этой причине я и…

– По этой причине вы и привезли меня сюда. Теперь я все поняла.

Наконец-то. Дело, оказывается, не в том, что Гриффину по душе жить распутником и богатым бездельником, не желающим связывать себя брачными узами. Он решил, что не имеет права жениться, и не знал, как сообщить об этом матери. Герцогине отчаянно хотелось внуков, а он не находил в себе мужества признаться, что у нее уже была внучка, потому что знал: это разобьет ей сердце.

Вот и скорбел он втайне от всех, приняв на свои плечи всю тяжесть свалившейся на него беды.

– Грифф, вам ни к чему нести эту боль в одиночестве. Если не можете рассказать обо всем герцогине, то поговорите со мной, пока я еще здесь.

– А что, по-вашему, я делаю сейчас? Не говорю с вами?

«По правде говоря, нет».

На протяжении всего этого горького повествования тон его был на удивление ровным, даже деловым, но Полина знала, что это спокойствие лишь видимость. Гриффин не хотел – а скорее не мог – выпустить пар, дать волю слезам. Здесь, в пустой холодной комнате, ничто к этому не располагало, а ему нужно было выговориться, выплакаться, отдаться воспоминаниям, чтобы отпустили его.

А это возможно только с другом, которому он полностью мог бы доверять.

– Вы заперли горе в себе на долгие месяцы. Можно, конечно, продолжать хранить его в тайне, но до тех пор, пока вы не раскроете сердце, не распахнете навстречу миру, ни один лучик солнца в него не проникнет.

Полина снова прикоснулась к нему.

– Расскажите мне о ней. У кого на руках ей нравилось больше: у вас или у матери? Она улыбалась? Гулила? Как ее звали?

Грифф молчал.

– Вы ведь очень любили ее.

Он прокашлялся и, отстранившись, холодно сказал:

– Вам лучше уйти. Скоро слуги начнут разжигать камины.

Вот так. Все, что было между ними, не в счет.

Полина кивнула и направилась к выходу.

– Как пожелаете.