Жупанский выпил чашку кофе и почувствовал неудержимое желание пройтись по городу. Да, да, надо прогуляться да поразмыслить обо всем...

вспомнились бессмертные строчки поэта. Любил их цитировать, любил за глубокую мудрость, такую глубокую, что в ней не видно дна, как в морской пучине.

Жизнь промелькнула как за окнами поезда, в стороне остались тысячи лиц, тысячи встреч. Если бы его когда-нибудь заставили заглянуть наперед хотя бы на десять — двадцать лет, он отказался бы сделать это, да и не смог бы. Ведь каждый год словно океан — безбрежный, таинственный. И вот прожито шестьдесят лет, а все они пролетели как один день. Как один длинный день.

Надел теплое, на лисьем меху пальто, вышел в коридор. Встретился с Оленой, которая возилась с пылесосом.

— Как машина? Помогает или больше шумит? — спросил прислугу, зная, что Олена была недовольна, — дескать, зачем сорить деньгами? Но Галинка настояла — сама купила и принесла ей пылесос.

— Помогает. Хорошая машина, хорошая, — ответила старуха.

— А ты ведь говорила, что она тебе не нужна.

Домработница подняла голову, взглянула на хозяина с легким упреком.

— Зачем вспоминать! Говорила, потому что денег жаль было. И без машины обходились.

Включила пылесос. Послышался тихий гул. Станислав Владимирович наклонился, чтобы достать галоши, хотел сделать это легко, без напряжения, однако не удержался, крякнул. Олена подошла к хозяину.

— Старость — не радость, а к ней тоже привыкать надо, пан Станислав. Вот пойдем на покой, там будет легко — лежи себе, и никаких забот...

Жупанский нахмурился. Он не любил, когда Олена напоминала о смерти. А она все чаще заговаривала об этом, будто нарочно дразнила, пугала. Чтобы прекратить неприятный разговор, Станислав Владимирович сделал вид, что очень торопится, и вышел на улицу. Жадно вдохнул холодный воздух и ощутил облегчение. Тело с каждой минутой наливалось бодростью. Шел неспешно, прислушиваясь к ударам сердца, подстраивался под него. Так его научил ходить знакомый старый врач, и вот уже около десяти лет Жупанский пользуется этим советом.

«Ученых наплодится много, а дворников не будет», — почему-то вспомнилась укоризненная реплика Олены, однажды сорвавшаяся у нее с языка. — Неужели она недовольна своим положением? А впрочем, что же тут странного: всю жизнь — домработницей...»

Интересно, а что бы в таком случае сказал Кипенко? Что бы он ответил на такую сентенцию Олены? «Ученых наплодится много, а дворников не будет». Ну, равенство в правах — это понятно, и этого, можно сказать, мы достигли. А как добиться подлинного равенства в положении? В труде? В развитии своих потенциальных возможностей? Как человечество решит эту проблему? Коммунизм упраздняет социальное неравенство. С этим он, Станислав Владимирович, абсолютно согласен. Пусть будет так! Но как же быть с неравенством в способностях, талантах? И дальше, должно быть, одни будут двигать науку, творить историю, а прочие — поливать улицы, мыть посуду, чистить картошку? То есть будут прислуживать?..

Чем дольше размышлял, тем больше возникало мыслей, на которые он не мог ответить.

«Жизнь всколыхнула народные массы, призвала к активной деятельности тысячи... А дальше как? Кто захочет мести улицу, пылесосить мою квартиру, заниматься тяжелым физическим трудом?»

Легкими сизыми крыльями трепетал морозный вечер. Тихим скрипом откликался под ногами снег. Шуршали лапчатыми белыми ветвями каштаны, будто стремились привлечь к себе внимание.

«Народ ожил. Это в самом деле его власть. Осуществилась мечта о свободе, равенстве, братстве. Да, да, народ теперь имеет власть, имеет силу, имеет перспективу. Смело смотрит вдаль».

Вдруг остановился: словно стрелой поразила новая мысль: «А разве это не моя власть?»

Усилием воли заставил себя идти дальше. А в ушах звенело назойливо, неотвязно: «Разве не моя?»

Разве он не ждал, как спасительницу, Советскую Армию в годы оккупации? Ждал и радовался ее успехам. И чем он, собственно, недоволен ныне? Только тем, что критикуют его труды, некоторые концепции? Но ведь их критикует даже собственная дочь!

Остановился, чтобы немного передохнуть, дать передышку сердцу. Стоял и думал:

«Разве я враг своему ребенку? Никогда на свете!.. Тогда почему же Галинка решительно вступила в новую жизнь, стала комсомолкой, а я до сих пор еще не могу вслух заявить, что Советская власть — это моя власть? Что мне мешает? Сергей Акимович советовал приступить к написанию популярной брошюры о недавнем прошлом родного края. В самом деле, почему бы не написать? Не уносить же свои знания и опыт в гроб?»

Ускорил шаги, потому что снова начал думать о смерти. Бежал от этих мыслей, а они догоняли, назойливо жалили, будто комары-кровососы. В самом деле, какое он имеет право отмалчиваться, отгораживаться от народа?

«Обязательно возьмусь, хотя бы из уважения к Кипенко. Сначала закончу статью в сборник, а потом напишу брошюру», — пообещал самому себе Станислав Владимирович.

«Вот и хорошо», — промолвил над самым ухом чей-то голос. Профессору послышалось, что голос принадлежал Кипенко. Даже оглянулся, хотя хорошо знал: это только послышалось.

Немного неожиданно для самого себя оказался возле белого здания с колоннадой и куполом. Вспомнил, что намеревался зайти в библиотеку. Уже несколько дней собирался почитать Ленина и Сталина по национальному вопросу.

Вдруг дорогу преградила тучная фигура. Профессор поднял голову, остановился, а встречный тем временем гремел на всю улицу:

— Как здорово, что я тебя встретил, Станислав!

Кошевский взял Жупанского за обе руки и продолжал хриплым голосом:

— Ты в библиотеку? Вот и хорошо, я провожу тебя...

Наклонился близко к Жупанскому, перешел на шепот:

— Я тоже принялся за научную работу. Хочу написать какую-нибудь диссертацию. Теперь все бросились писать диссертации. Пишут всякую ерунду и получают ученые степени, гребут хорошие деньжата. Твой Линчук, например.

— Почему он мой?

— Ты же его приласкал, насколько я помню. Разве не так, Станислав?

Жупанский не ответил. Он уже не испытывал такого волнения в груди при воспоминании о Линчуке, как несколько недель назад. Может, и в самом деле Линчук и не такой карьерист?.. Только неотесан, как мужик, и самоуверен. Правда, на заседании кафедры с участием Кипенко вел себя сдержанно, прилично. Что же касается разговоров о том, что Линчук зарится на заведование кафедрой, то это, наверное, все-таки выдумки.

— Попробую и я стать на стезю ученого. Как ты считаешь?

— Пополнять знания никому не вредно, — уклонился от прямого ответа профессор.

Кошевский задержал шаг, тяжело перевел дыхание. Станислав Владимирович с трудом удержался, чтобы не поморщиться: от Кошевского разило винным перегаром. А бывший однокурсник тем временем продолжал вкрадчивым голосом:

— Родилась идея скомпоновать монографию о гражданской войне в Галиции. И знаешь, о чем я тебя попрошу, Станислав?

Взял еще крепче под руку, склонился до самого уха:

— Помоги мне раздобыть что-нибудь из документов об акциях Юзефа Галлера в девятнадцатом году. Очень тебя прошу, Стась! — Кошевский преданно заглядывал Жупанскому в глаза. Тот удивленно остановился. «Документы о Галлере?» Но ведь это то, о чем напоминал Кипенко! А Станислав Владимирович почти дал согласие Сергею Акимовичу написать именно об этом периоде. И вдруг — неожиданный конкурент...

— Говорят, что где-то в архивах должны быть документы о договоре Галлера с Пилсудским, о его секретных переговорах с командующим галицкой армии. Но где их искать? — допытывался Кошевский, пожирая профессора выпученными глазами.

— Они тебе крайне необходимы? — спросил как бы между прочим.

— Боже! — даже взревел его спутник. — Помоги их раздобыть — и через два месяца я кандидат наук, а ты будешь иметь за это крупное вознаграждение. Говорю тебе как лучшему другу. А твой труд по истории Галиции выйдет стотысячным тиражом. Гарантирую!

— За два месяца кандидат? Так быстро? — задумчиво переспросил Жупанский и посмотрел на богослова-неудачника насмешливыми глазами.

— Разве ты не понимаешь? Да за такую диссертацию коммунисты не пожалеют не только...

Наверное, почувствовал, что сказал лишнее, прикусил язык, однако глазами продолжал сверлить Жупанского.

— Чего ты хочешь?

— Мне нужно иметь документы. Сниму копию и верну.

Станислав Владимирович наклонил голову.

— У меня нет таких документов, и единственное, что я могу тебе посоветовать, — пойти в областной архив. Больше ничем я тебе не помогу.

Кошевский, заметив встревоженность профессора, решил действовать еще назойливее.

— Неправду говоришь, Станислав. Я точно знаю — документы и некоторые фотокопии у тебя есть.

Профессор сделал вид, что сильно возмутился. Высвободил свою руку из объятий Кошевского, промолвил ледяным голосом:

— Выходит... — вдохнул как можно больше воздуха, чтобы спокойно закончить фразу: — Выходит, ты лучше знаешь, что у меня есть, а чего нет. Еще раз говорю тебе — этих документов, а также фотокопий у себя не держу.

— Тогда скажи точно, где их взять?

Жупанский пожал плечами. Смотрел прямо перед собой, давая Кошевскому возможность почувствовать, что он обижен. Бывший богослов надул щеки и нервно похрустывал пальцами.

— Хорошо! Все равно я тебе помогу. Когда к тебе зайти, Станислав, для более основательного разговора?

— Что ты имеешь в виду?

— Разве не помнишь? — улыбнулся Кошевский, глядя на профессора преданными глазами. — Твои очерки по истории Галиции.

Станислав Владимирович оживился. Всегда было приятно, когда кто-то интересовался его работой. Но...

— Не знаю, нужны ли они теперь кому-нибудь?

— То есть как! — воскликнул Кошевский. — Конечно, нужны. Ты хочешь сказать, что большевики тебя не издадут? — снова снизил он голос до шепота. — Но есть способ, Стась... Только услуга за услугу — достань, пожалуйста, хоть что-нибудь о Галлере. По крайней мере скажи, в каком архиве хранятся документы. А очерки будут изданы. Говорю тебе совершенно определенно.

Станислав Владимирович молчал. Он побаивался бывшего богослова, зная его коварство... И кроме того... Имеет ли он право считать работу законченной?

— Доверься, Станислав, я тебя не подведу. Если уж лучший друг не поможет... — не унимался Кошевский. — Выручи меня, а я в долгу не останусь. Честное слово!

Жупанский почувствовал, что его давний знакомый наглеет, что наступает решительная минута, когда нужно сказать: или или. «С кем вы, профессор Жупанский?» — вспомнилась фраза из статьи Линчука. Да, да, с кем он? С народом или с Кошевским?

— Я уже тебе говорил: у меня нет никаких документов о Галлере. И фотокопий тоже нет. А допуск в архив свободный, разве ты этого не знаешь?

Глаза Кошевского налились кровью.

— Продаешься, Станислав Владимирович? Подожди, дружище, еще неизвестно, на чьей улице будет праздник. Кто тебя возьмет в Ноев ковчег, когда настанет потоп? Ты еще пожалеешь, Станислав! — угрожающе зашипел богослов и быстро, хотя и с напыщенным видом, шмыгнул в переулок.

Профессор проводил его взглядом. А когда широкая фигура скрылась в толпе прохожих, направился в библиотеку. Угроза Кошевского еще звенела в ушах, оставляя в душе неприятный осадок. Но Станислав Владимирович был доволен: хотя бы раз в жизни ответил проходимцу-богослову категорическим отказом.

У входа в библиотеку его поджидал академик Духний, нервно качал головой и улыбался.

— Почему это Кошевский отскочил от тебя, как кот от горячего молока? — поинтересовался Степан Михайлович, протягивая Жупанскому руку.

— Ты разве видел?

— Я шел по другой стороне улицы... Не предлагает ли он тебе случайно свои маклерские услуги?

Вопрос обескуражил Станислава Владимировича. Чтобы не смотреть на Духния, опустил голову.

— Лучше не принимай, Станислав, этих услуг. А то чего доброго попадешь в такие тенета, что до конца жизни не выпутаешься.

— Откуда тебе известны его намерения?

— Он и ко мне когда-то приходил за этим, новым потопом пугал, говорил, что не возьмет в свой «ковчег», — уже громко смеялся Духний. — А я его выпроводил взашей. И тебе советую сделать то же самое.