У каждого человека есть свои светлые воспоминания, которые помогают в трудную минуту, наполняют сердце энергией. Одним из таких воспоминаний для Станислава Владимировича Жупанского была случайная встреча с Кипенко в университетском парке. Если бы это случилось где-нибудь на собрании, в кабинете, одним словом, как-то официально, Станислав Владимирович вряд ли поверил бы в искренность, потому что, по сути, не верил в нее всю жизнь.
Человек человеку — волк, твердили ему с детства. Воспринял этот закон как аксиому, как нечто бесспорное, абсолютно верное. Не раз наблюдал, как сильный давил и сгибал слабого, как преуспевали те, у кого были деньги и хорошие связи. Деньги и связи — это главное. Правда, все это наблюдал он в другие времена, до сентября тридцать девятого года, но...
Разве в человеческом обществе не действуют незыблемые законы собственного интереса и стремлений к собственному благополучию? Ведь каждый думает прежде всего о себе. Так было и до всемирного потопа, и после него — на протяжении тысячелетий. И вдруг словно произошло чудо.
К нему в сквере подошел незнакомый человек и предложил помощь! Просто так, без всякого умысла!
Больше часа разговаривали они с Кипенко с глазу на глаз в горкоме партии. О Линчуке, его статье, о работе кафедры, о будущем. Кипенко, правда, больше слушал, зато метко шутил, давал советы. В его поведении не чувствовалось никакого превосходства, напыщенного резонерства, заносчивости, не было и нарочитой простоты, которой пытаются кичиться некоторые руководители. В голосе, в манерах Сергея Акимовича отражалось прежде всего теплое доброжелательство сердечного человека. И это привлекало, более всего располагало к откровенности.
Прием закончился тем, что Станислав Владимирович пообещал выступить с лекцией перед рабочими какого-нибудь завода. В свою очередь Кипенко выразил готовность просмотреть текст лекции, помочь, если у Станислава Владимировича возникнут какие-нибудь трудности. Под конец встречи профессор пригласил Сергея Акимовича прийти на заседание кафедры. Кипенко записал в своем календаре условленную дату заседания и сдержал слово — пришел. Должен был и он, Жупанский, выполнить свое обещание.
И вот он едет на завод. Давно не был на этой окраине города. Ой давно! Сколько же лет прошло? Наверное, не менее двадцати пяти. Да, да — не менее! Оксана любила ходить за город на прогулку... Этих домов тогда здесь не было. За узкой железнодорожной колеей, тянувшейся к кирпичному заводу, начинались загородные пустыри.
Смотрел в окно трамвайного вагона, вспоминал прошлое, сравнивал. Как он плохо знает свой город, в котором родился, вырос, состарился. На этой вот призаводской улице он никогда еще не был, даже не знал о ее существовании.
— Конечная остановка! — объявила молодая девушка-кондуктор в черной шинели. Она почему-то напоминала дочь Галинку — может, улыбкой, может, пытливыми, чуточку удивленными глазами. — А вам на завод надо идти направо, — объяснила она. — Тут метров триста, не больше.
Станислав Владимирович поблагодарил девушку, вышел из вагона, осмотрелся по сторонам и двинулся в направлении белых корпусов. Новая асфальтовая дорога привела его прямо к заводским воротам. «Завод сельскохозяйственного машиностроения», — прочел Жупанский на блестящей вывеске.
«Значит, сюда, — подумал он, невольно улыбаясь. — А завод, судя по всему, большой». Почувствовал, что его радуют и новенькие корпуса, и асфальтированная дорога, и даже эта чуточку кричащая вывеска. «Когда это все построено? Неужели после войны? После такой опустошительной войны? Немцы считали, что Украина будет лежать в развалинах добрых полсотни лет. Самому не верится!
К нему подошел, заметно прихрамывая на правую ногу, невысокий мужчина.
— Вы профессор Жупанский?
— Да, собственной персоной.
— Значит, я не ошибся, — промолвил мужчина и, переложив толстую желтую палку в левую руку, поздоровался. — Председатель завкома Ониско Рубчак.
«Какая крепкая рука», — удивленно подумал профессор, всматриваясь в бледное лицо с большим красным шрамом на левой щеке.
— Если вы не возражаете, сначала пройдем в клуб. Так сказать, уточним ситуацию. А потом, если захотите, в цехах побываем! — громко воскликнул Рубчак. — Времени еще у нас достаточно. Вы нашего завода еще, наверное, не видели?
— Не видел.
— А посмотреть есть на что. Говорю вам откровенно! Вы сами убедитесь!
Станислав Владимирович начал внимательнее присматриваться к своему спутнику, чувствуя себя неловко. Страшная рана настолько исказила черты лица, что трудно было представить, как выглядел этот человек.
— Ну, так как? — напомнил о своем вопросе председатель завкома.
— С огромным удовольствием. Действительно, я еще никогда не был на машиностроительном заводе. А вашего, извините, даже на расстоянии не видел.
Развел руками, потом опустил их на свое длиннополое черное пальто. Рубчак поднял голову, смотрел на профессора и молчал.
«Я для вас, кажется, музейный раритет? Чудак?» — мысленно задавал вопросы Станислав Владимирович. Тень иронии пробежала по его лицу, собрав морщинки в уголках глаз.
— Не смотрите так вопросительно, молодой человек, я не с неба упал, а родился и вырос в Галиции. А Галиция, дорогой мой, никогда не имела настоящих заводов. Какие-то небольшие мастерские, сахарные да кирпичные предприятия. А таких красавцев у нас не было.
Указал рукой на заводские корпуса и тут же спросил:
— А вы не местный?
— Местный, профессор, здешних родителей и здешнего рождения, — не сдержал улыбку Рубчак. — А вы постарели... Прошу, направо.
— Так, выходит, вы знали меня раньше?
Станислав Владимирович порылся в кармане, достал очки.
— Знал, — коротко ответил председатель завкома, — вернее, видел. Мы с товарищем проводили в вашу квартиру газ.
«Может, я чем-то его обидел. В его голосе улавливается какой-то упрек», — взволнованно подумал Жупанский. Достал платок, вытер со лба пот, искоса посматривая на Рубчака. А тот, прихрамывая, шел рядом, размахивал палкой. На худощавом лице сверкали беспокойные черные глаза. Жупанский чувствовал их колючий взгляд, невольно терялся.
— А как поживает ваша дочь, профессор? Помню, такая любознательная девочка, обо всем расспрашивала.
Жупанский еще раз искоса взглянул на председателя завкома. Теперь лицо Рубчака как-то изменилось, суровые черты его стали мягче, даже шрам на щеке не был таким страшным, как до сих пор.
— Благодарю, благодарю. Дочь уже взрослая, на четвертом курсе университета. Дети растут, родители стареют. Каждый день по крошке у одних отнимает силы, другим прибавляет их.
— Но прибавляет больше, чем отнимает, — заметил скороговоркой Рубчак. — А это наш временный клуб.
С этими словами председатель завкома открыл дверь помещения, подождал, пока гость пройдет, потом, забежав вперед, проводил его в зал.
Станислав Владимирович предполагал увидеть длинные скамьи, самодельный помост. А здесь — новенькие полированные стулья, натертый паркет пола, над окнами и дверями — гардины и портьеры. Профессор щелкнул пальцами:
— Славное помещение. А вы почему-то называете его временным? И как это все быстро...
Хотел сказать «у вас», но вовремя поймал себя на слове, добавил:
— Четвертый год, как закончилась война, а мы, пожалуйста, такие заводы, такие клубы имеем...
— А через пару лет Дворец культуры начнем сооружать. Нам и сейчас уже тесно.
На бледных щеках Рубчака проступил румянец: видно было, как гордится своим заводом этот человек.
— Вот убедитесь: народу привалит — места свободного не найдешь. За годы оккупации люди истосковались по слову правды, всесторонней международной информации, научным лекциям, и этот голод до сих пор еще ощущается. Вы увидите, будет полон зал людей. А когда закончим сооружение нового цеха кормозапарников, совсем тесно будет...
Из клуба направились в механический цех, который Рубчак назвал «сердцем завода». Станислав Владимирович вступил в помещение с явным волнением. Остановился сразу у двери, несколько минут осматривался по сторонам. Вдоль цеха двумя рядами стояли станки. Подобное он видел на фотографиях в газетах, журналах. Там все молчало, не производило впечатления, а здесь металл врезывался в металл, вился причудливыми курчавыми лентами стружек, говорил, будто живой.
— Хотите, познакомлю вас со знатным токарем нашего завода? — спросил Рубчак, держа у рта рожком руку.
Профессор кивнул в знак согласия головой. Он осторожно ступал за Рубчаком, будто боялся упасть или заблудиться.
— Интересный человек, должен вам сказать, — продолжал председатель завкома. — Вон тот, крайний у окна. Ласточкин его фамилия. Настоящий виртуоз токарного дела! А рядом — его ученик, Федор Бень. Тоже хороший парень, я вам скажу. Догоняет учителя.
Ухо уже привыкло к грохоту, и Жупанский начал различать голоса людей. Вдруг в общий гул врезался пронзительный скрежет: к-рз, к-рз, к-рз.
— Это фреза, — объяснил Рубчак. В цехе он казался Жупанскому более крепким и высоким, даже хромота не была слишком заметна. Он то и дело прикасался к козырьку военной фуражки, здоровался с рабочими. Видно было, что он здесь свой человек.
— Ласточкину привет! — и с этими словами Рубчак пожал токарю руку повыше локтя.
Рабочий повернулся, посмотрел на председателя завкома, улыбнулся, но, встретившись взглядом с Жупанским, стал внимательным.
— Знакомьтесь! Это наш гость, профессор Жупанский, будет выступать с лекцией, знаешь?
— А как же! — Ласточкин остановил мотор, вытер ветошью руки. — Извините, в масле, — застенчиво промолвил он, улыбаясь Жупанскому. — А о вашей лекции весь цех знает.
— Масло можно отмыть, это не помеха для знакомства, — промолвил веселым тоном Станислав Владимирович, протягивая свою белую руку.
Ласточкин очень осторожно встряхнул ее, покраснел, шмыгнул носом. Станислав Владимирович заметил, что глаза у токаря выразительные, ясные, мечтательно-синие. Густые каштановые брови срослись над переносицей, делая лицо чуточку суровым. Зато полураскрытые губы были подвижными, все время складывались в улыбку. Да и весь он, высокий, плечистый, казался взрослым ребенком.
— Сколько сегодня? — спросил Рубчак, подмигивая.
— Третью сотню заканчиваю. Двести девяносто уже есть, — ответил Ласточкин задумчиво. — Тут с утра такая стычка с мастером была... Спасибо, Пирятинский поддержал. А то просто беда.
Профессор наблюдал за движениями токаря, за переменами выражения его лица, глаз, прислушивался к словам, содержания которых он пока еще не понимал. Тем временем Ласточкин нажал на пусковой рычаг. Блестящая стружка молниеносно вырвалась из-под резца, мгновенно потемнела, стала фиолетовой.
— Опять из-за скорости спорили? — деловито спросил Рубчак.
— Угадали! — кивнул Ласточкин. — Я начал точить на такой скорости, как и сейчас. Подходит мастер Голод, так, мол, голубчик, нельзя, нарушится структура металла. Странно, мастер, а простых вещей не хочет взять в толк. Разве же металл утратит качество от того, что немного больше нагреется? А при высокой скорости даже меньше разрушается поверхность детали.
«Здесь тоже борьба, — подумал Станислав Владимирович. — Вечный конфликт между отцами и детьми, между старым и новым. Так было, так и поныне. Люди не могут смотреть на вещи одинаковыми глазами. Кроме того, стремление быть впереди, обогнать своих коллег, стать лидером».
Рубчак тем временем что-то горячо говорил токарю, пристукивая по полу палкой.
— Триста гайкорезов за смену — это успех! Можно сказать, рекорд! — пояснил он. — А по норме только восемьдесят требуется...
— Чем же это объяснить? Какое-нибудь нововведение?
— Как вам сказать? — замялся токарь. — Чего-то особенного я не придумал. Все это и раньше применялось, я лишь объединил в систему.
Остановил станок, заговорил более спокойно и уверенно, как человек, у которого есть что сказать и который знает, как именно сказать.
— Резец у меня двусторонний — в обе стороны точит, без холостых проходов, значит. А потом, стружку потолще снимаю. Скорость увеличил в два раза...
Ласточкин вставил в патрон станка новую заготовку, нажал на рычаг. Пока резец шел до конца заготовки, токарь принялся измерять микрометром обточенные детали.
— Мне, признаться, трудно понять, я впервые в жизни на подобном заводе, — начал было Станислав Владимирович. — Но работаете вы артистично — это сразу заметно. У вас такие четкие движения. Очень рад знакомству. По специальности я историк...
— Я знаю, Станислав Владимирович, — промолвил токарь, краснея.
— Учится заочно на историческом факультете университета, — объяснил Рубчак. — Перешел на второй курс.
— Вот как! — искренне удивился профессор. — Стало быть, мою лекцию будут слушать сегодня не только рабочие, но и будущие историки! Очень приятно.
Ласточкин не ответил. Его лицо стало вдруг сосредоточенным, задумчивым, как у человека, который неожиданно для самого себя сказал больше, чем хотел, и теперь пытается понять, как ему вести себя дальше. Заметив, что за ним наблюдают, токарь выпрямился, включил станок, вопросительно посмотрел на председателя завкома, как бы спрашивая разрешения заняться делом.
— Ну что ж, Ласточкин, до встречи на лекции! — снова громко выкрикнул Рубчак. — Мы с профессором пойдем еще в контрольно-измерительную лабораторию. Или, может, вам неинтересно, Станислав Владимирович?
— Наоборот, очень интересно! — поспешил заверить гость.
Сотни, а, может быть, и тысячи раз выступал перед аудиторией Жупанский. Привык подниматься на кафедру спокойно, самоуверенно, чувствовать себя на десять голов выше тех, кто в зале, поучать их...
Совсем иное чувство охватило профессора сейчас, когда он вышел на трибуну заводского клуба. Неприятности начались с очков. Обыскал все карманы, нет. А зал напряженно молчит, следит за ним, ждет.
«Как же быть? — спрашивал самого себя Станислав Владимирович. — Надо начинать... Ну, ну, возьми себя в руки».
Развернул папку, в ней лежали очки. Немного успокоился, но привычной уверенности не ощутил: в зале ведь не студенты, бредившие историей, — те ловили каждое его слово, а люди самых разных возрастов и наклонностей — от учеников, которые только вступают в самостоятельную жизнь, до поседевших, старых мастеров; здесь и инженеры и техники, бывшие солдаты и офицеры, фронтовики или такие, как Ласточкин, — студенты-заочники. Интересно ли им будет слушать его?
Еще не окрепшим после волнения голосом Станислав Владимирович начал:
— Большинства архитектурных и исторических памятников Киевской Руси мы не знаем и, наверное, никогда о них не узнаем: они были уничтожены и разграблены ордами хана Батыя. Остались лишь некоторые из них... О них и пойдет речь...
Вскоре голос профессора стал спокойным. Станислав Владимирович почувствовал: его лекция интересует, увлекает. Он цитировал наизусть отрывки из летописей, образно рисовал перед слушателями картины древнего Киева, Новгорода...
Лекция длилась более часа. На щеках Станислава Владимировича пылал румянец. Серебристые виски увлажнились. Однако усталости он не чувствовал.
— Великие князья Киевской Руси устанавливали дружественные связи с Византией — наследницей могущественной некогда Римской империи, вступали в родственные отношения с императорской фамилией. Однако они всеми силами стремились к самобытности, пытались сохранить политическую и культурную независимость, а не быть просто эпигонами. И создали крупнейшее в Европе древнерусское государство.
Станислав Владимирович закрыл папку, поклонился, поблагодарил слушателей за внимание.
Минут двадцать отвечал на вопросы, а потом Рубчак от имени присутствующих выразил Жупанскому признательность за хорошую лекцию:
— Мы надеемся, что товарищ профессор отныне будет нашим постоянным и дорогим гостем.
В зале раздались громкие аплодисменты.
Станислав Владимирович встал со стула, склонил голову. Ему было приятно, даже радостно. Когда же спустились в зал, его окружили рабочие. Подошел Ласточкин, поблагодарил за лекцию. Рядом с ним стоял седой старик.
— Пирятинский, Григорий Михайлович, — представился он. ^
Из клуба они вышли вместе. На заводском подворье уже горели электрические огни, бледные, еле заметные на фоне заката солнца.
— Одну минуту, Станислав Владимирович, — окликнул Рубчак, приближаясь, — сейчас подъедет машина. Прошу прощения за некоторую неточность... Вы тоже садитесь, Григорий Михайлович. Ведь вам по пути. Скорее дома будете.
— Спасибо. Да только и тебе, Онисий Иванович, пора домой! А то целый день хлопочешь здесь, да еще и на ночь остаешься.
Станислав Владимирович не без усилий расположился на сиденье позади шофера, тяжело переводя дыхание. Пирятинский, наоборот, вскочил в машину очень легко, тут же закрыл дверцу и велел шоферу трогать.
— Сколько вам лет? — не удержался от вопроса профессор.
Мастер оживленно повернул голову в сторону Жупанского. Небольшие усы его шевельнулись, глаза были прищурены.
— Шестьдесят шесть. А вам?
— Я на шесть лет моложе, — тихо промолвил Станислав Владимирович, — а на вид вы значительно моложе меня. И потом...
Жупанский потряс руками, подбирая нужный эпитет.
— Вы живее меня, бодрее!
— Возможно, — снова коротко ответил мастер. — Моему отцу восемьдесят девять исполнилось, а еще ничего — крутится, хлопочет по хозяйству.
Машина вынырнула на широкую улицу Энгельса, понеслась легко, беззвучно. Станиславу Владимировичу очень хотелось поговорить с мастером о лекции и вообще о разных делах, однако Пирятинский почему-то молчал, лишь коротко отвечал на вопросы.
«Победа» свернула в тихий переулок, остановилась.
— Может, зайдете ко мне? Немного отдохнете...
Станиславу Владимировичу казалось, что Пирятинский все время словно бы чего-то недоговаривает. Это до некоторой степени интриговало. Может, и в самом деле зайти? Ближе познакомиться с мастером, посмотреть, как он живет, а главное, вызвать его на откровенный разговор о лекции.
— Зайдите, Станислав Владимирович!
Пирятинский посмотрел на профессора, будто на старого знакомого, и этот взгляд подкупал больше, чем слова.
— Спасибо за внимание, — промолвил профессор. — У меня в самом деле есть с полчаса свободного времени.
На веранде небольшого особняка их встретила полная моложавая женщина.
— Наконец, — сказала она не без упрека в голосе. — А мы ждали-ждали и ждать устали. Беспокойный у меня муж, — обратилась она к Жупанскому так, будто знала его уже много лет. — Считает, что он до сих пор играет на скрипке. Проходите, пожалуйста, раздевайтесь.
— Благодарю, — ответил профессор.
Григорий Михайлович снял серенький плащ, ватник, помог раздеться Жупанскому. Из-за двери послышалась музыка. Станислав Владимирович насторожился.
— У нас сегодня небольшой юбилей, — шепнул ему хозяин. — Нет, нет, проходите, не беспокойтесь. Ничего особенного — дочь пригласила своих подруг, вот и все. Пускай повеселятся.
Профессор нерешительно переступил порог. Первое, что он увидел, — длинный, заставленный угощениями стол и свою дочь. Галинка танцевала вальс с высокой девушкой и не сразу заметила отца. Вдруг обе прервали танец, подбежали к Станиславу Владимировичу.
— Здравствуйте, — промолвила высокая девушка.
Станислав Владимирович протянул руку. Ко второй его руке прижалась дочь.
— Это моя подруга по курсу. Помнишь, Нина Пирятинская? Она была у нас осенью. Помнишь? А как ты сюда попал? — Дочь без устали сыпала вопросами, заглядывала отцу в глаза.
— Как это хорошо, что вы пришли... — начала Нина.
— Моя младшая дочь, — вмешался в разговор Григорий Михайлович. — Сегодня ей исполнилось двадцать пять лет.
Профессор слегка поклонился.
— Я своих студентов помню... Мне очень приятно поздравить вашу дочь с днем рождения. Хотя я и нежданный гость... А такой гость, как когда-то говорили, хуже татарина...
— Ой, что вы! — вскрикнула Нина. — Наоборот, это для нас очень приятная неожиданность. Я искренне рада. Все мы рады... — поправила себя девушка.
Станислав Владимирович почувствовал, что это была правда: его приход в самом деле всех обрадовал. И все же настроение Жупанского на минуту испортилось, когда среди присутствующих он увидел Владимира Пилипчука. Студент показался ему элегантным. Одет он был в новый коверкотовый костюм, белая рубашка с накрахмаленным воротничком, модный пестрый галстук делали его даже чуточку непохожим на того, привычного Пилипчука, которого Жупанский всегда видел в одном и том же поношенном военном кителе. Однако студент вел себя сдержанно, чуточку застенчиво, и Станислав Владимирович успокоился.
За ужином он больше разговаривал с Григорием Михайловичем и его женой Варварой Трофимовной. Хозяин, как и перед этим, не отличался разговорчивостью, видно было, что он привык больше слушать, чем говорить. Зато Варвара Трофимовна рассказывала одну историю за другой.
— Он у меня неразговорчивый, — объяснила она, когда Жупанский спросил о самочувствии хозяина. — Вот только о политике любит поговорить...
Молодежь вышла из-за стола, и под радиолу начались танцы. Григорий Михайлович и Жупанский закурили. Мастер все больше и больше нравился Станиславу Владимировичу этой своей молчаливой степенностью. И вообще видно было, что семья дружная.
Хорошее настроение подталкивало к беседе.
— Прекрасный у вас завод, — будто между прочим заметил профессор, медленно выпуская кольца дыма. — Трудно даже поверить, что его построили за каких-нибудь два-три года.
Хозяин пристально посмотрел на гостя молодыми темными глазами, потер правый висок, и только после этого заметил:
— Не такое уж и большое чудо, представьте себе. В Донбассе за это время восстановлены сотни гораздо более крупных предприятий, шахт. А возьмите, например, Сталинград, Харьков, Ростов-на-Дону...
— Для меня, галичанина, это чудо, Григорий Михайлович. Великое чудо! Если развитие будет идти такими темпами...
Пирятинский погасил папиросу. Глаза его искрились. Порывисто откинулся на спинку стула.
— Это во многом будет зависеть от нас. «Мира не просят, мир завоевывают». Очень хорошо сказано. Вот только не знаю, кто именно сказал первым.
— А если на нас нападут? Вспомните июнь сорок первого или сентябрь тридцать девятого...
— Я говорю о нашей сплоченности, — неожиданно разгорячился хозяин. — Мы должны быть как одна семья. Вот вы сегодня говорили о напористости предков. И так оно у вас получалось, что все наши достижения вполне понятны, — такими, дескать, у нас и предки были — настойчивыми и трудолюбивыми.
Станислав Владимирович насторожился. Протянул для удобства ноги, погасил окурок, затих. Ну, ну, интересно! Пожалуй, диспут начинается, то бишь критика. Достал платок: делал вид, что он ему очень необходим, а на самом деле скрывал обеспокоенность.
Мастер еще пристальнее всматривался в гостя, будто догадывался о буре, которая поднималась в душе профессора.
— Предки — это верно. Не на голом месте Советская власть начиналась. Каждое поколение оставляет что-то полезное. Вы это очень верно подчеркивали. Но давайте смотреть в корень! Откуда берется у нас сила, энтузиазм? Это уже не от предков, Станислав Владимирович, а от новых идей, расшевеливших нас... Ну как вам сказать по-простому, по-рабочему?.. Идеи эти, партия наша — это все равно как маховик в машине, разгон дает.
Жупанский задумался. Тем временем неразговорчивый хозяин обрел внезапный дар красноречия:
— И нужно, чтобы в каждом цехе, на каждом участке свои маховички были, подобные Ласточкину, чтобы умение подхлестывала одержимость. Тогда и будут темпы. Я так понимаю силу идей.
— Люди обладают разными способностями, — заметил Станислав Владимирович, — даже если исповедуют одни идеи.
— Думаете, все только в способностях? — спросил хозяин. — Способности, да, важны, не возражаю. Способности, опыт. Но желание работать идет от убежденности.
Григорий Михайлович прищурился, будто старался дать Жупанскому время подумать над его словами.
В это время к ним подошла Варвара Трофимовна.
— Что вы здесь уединились? Идемте к молодежи! Там ваша дочь так хорошо танцует, — обратилась она к профессору. — Вы только посмотрите!
— Ну-ну! Посмотрим, — первым встал Григорий Михайлович. — Прошу.
Когда все трое вошли в комнату, где играла радиола, Галина легко шла на носках. За нею вприсядку спешили Пилипчук и Юрко Засмага. Григорий Михайлович начал хлопать в ладоши, его поддержали все присутствующие. Одна лишь виновница торжества стояла неподвижно возле радиолы и словно бы не желала принимать участия в веселье. Никто и не заметил грустного настроения Нины, разве лишь одна Галинка почувствовала что-то неладное.
По окончании танцев она подбежала к подруге, обняла ее за талию, что-то шепнула на ухо. Нина в ответ улыбнулась будто через силу, поцеловала Галинку в щеку.
...Пирятинские проводили Жупанских до самых ворот. Станислав Владимирович почтительно поцеловал Варваре Трофимовне руку, пожелал здоровья до ста лет.
— А вас я хочу видеть у себя, — сказал он протягивая Григорию Михайловичу руку. — Ведь наш разговор остался незаконченным. Правда?
— Когда-нибудь зайду, — сдержанно пообещал мастер.